– Вставать!
Все сразу поднялись, певчие отделились, прошли вперёд, пропели: «Благодарим Тя, Христе Боже наш…» Потом ученики выстроились в пары и опять в том же порядке пошли из столовой. Проходя по швейцарской, Буланов услышал, что кто-то тронул его за рукав. Это был швейцар.
– К вам маменька пришли, пожалуйте в приёмную.
Обрадовавшись, Боря хотел было выйти из пары, но швейцар остановил его и шепнул ему наставительно:
– Нет, допрежь у губернёра спроситься надо. А то попадёт, зачем не спросясь в приёмную пошёл.
И опять Боря, торопясь догнать Николая Андреевича, выскочил из пары.
– Господин учитель, можно мне к маме? – чуть не крикнул он, дёрнув его за рукав.
– К вам ваша мама пришла?
– Да… Можно?
– Хорошо, идите.
Боря кинулся назад, думая, что мама ждёт его у подъезда, где остановил его швейцар.
– Куда же вы? – окликнул его Николай Андреевич. – Приёмная ведь наверху, на втором этаже. Пойдёмте со мною.
И он свёл его в приёмную. Он видел, как радостно Боря кинулся к маме, как она обняла его, нежно прижала к себе и осыпала поцелуями его лицо и голову. И подумал при этом: «Какой хороший мальчик, с добрым сердцем. Точно Володька Воинов». Потому пришёл Николаю Андреевичу на память маленький Володя Воинов, что он и его видел, как тот нежно прощался с матерью перед её отъездом из Петербурга.
– Вы надолго оставите мне его здесь? – спросила Софья Егоровна Николая Андреевича.
– О да. Теперь у них много свободного времени. Теперь рекреация до шести часов. Он целых два часа может с вами быть.
– О нет! Мне столько самой нельзя. Я сегодня должна ехать с курьерским поездом…
Больно заныло у сына сердце при этих словах матери.
– Так что, если позволите, я бы полчаса с ним побеседовала, – добавила она, – а потом мне надо торопиться. У меня ещё вещи не уложены.
– О, это с удовольствием.
– Позвольте вас на пару слов, – сказала она, отходя к окну.
– К вашим услугам.
Тогда она заговорила тихо, так что Боре не было слышно их разговора; он мог только заметить, что лицо её было озабочено. Если кому угодно знать, о чём они говорили у окна, это не секрет. Софья Егоровна спрашивала Николая Андреевича, как он нашёл Борю, понравился ли ему её сын; а тот расхваливал ей мальчика и отвечал, что первое впечатление он получил от него прекрасное.
– Однако прошу извинить, – спохватился он, – у меня ведь там детвора… Как бы чего не натворили без меня.
– Ах, простите, я вас задержала…
– Немножко-то ничего…
– А всё-таки у меня к вам просьба… самая убедительная, самая нижайшая. Будьте добры, поберегите его… Ведь он у нас единственный, вся наша отрада…
И она приложила платок к глазам.
– О, будьте уверены, сударыня, что все наши старания, все заботы направлены к тому, чтобы всем им было у нас хорошо. В этом уж будьте уверены…
– Благодарю вас, благодарю! – горячо прошептала она, крепко пожимая его руку. – Однако простите… Я вас опять задерживаю.
Николай Андреевич, откланявшись, поспешно вышел из приёмной. А Боря остался с мамой. Кроме них, никого не было там, и они могли свободно беседовать. Недолго тянулась их беседа, но переговорили они о многом. Боря сообщил маме все впечатления дня и, вспомнив решительно обо всех домашних, всем посылал поклоны, а папе множество поцелуев. Мама же всё твердила ему, чтобы он учился и вёл себя хорошо, чтобы не поддавался дурным влияниям, держался бы больше воспитателей, спрашивал бы их совета во всём…
– Ведь они у вас здесь такие добрые, хорошие, – добавила она, – с первого взгляда видно.
Потом она дала Боре целых два десятка почтовых марок и просила, чтоб он чаще писал ей и папе; подарила стопку красивой почтовой бумаги со штемпелем «Б» и две пачки конвертов, и ещё дала рублёвую бумажку.
– Это если когда захочется чего-нибудь сладенького купить, – объяснила мама. – А когда это выйдет, то попроси у инспектора: я ему оставила для тебя двадцать рублей. Почём знать, может быть, понадобятся на что-нибудь деньги. А вот это тебе теперь от меня. И сам покушай, и товарищей своих угости.
Посидев ещё немного, мама собралась уезжать. Много слёз пролили они оба при прощании. Много раз перекрестила мать своего дорогого сына, благословляя его на долгую разлуку с нею. Когда же они расстались, Боря поднялся по лестнице с заплаканными глазами и с большущею корзиной, увязанною сверху синею бумагою.
Он искал Оленина, так как не забыл своего обещания попотчевать его. Оленин скоро подвернулся ему.
– А, Булаша! Ну, что? Была твоя мамаша?
– Была. А я тебя ищу.
– Ым-гм, это хорошо. Что это, дружище, ты, кажется, ревел?
Боря усмехнулся, стараясь принять весёлый вид.
– Да… Немножко…
– Нехорошо, любезный друг, nicht gut[37], не хвалю… А я-то, простофиля, ещё тебя молодцом назвал. Какой же ты после этого молодец? Нюня!
Буланов почувствовал себя немножко виноватым и попробовал сказать в своё оправдание:
– Жалко ведь… До Рождества не увидимся.
– Ну вот! До Рождества! Ерунда! Пустяки это всё…
И, приложив руку к сердцу, Оленин пропел альтом:
Успокойся: всё минует,
Время исцеляет всё…
– Это из «Русалки». Ты видал «Русалку»?
– Какую русалку?
– Какую? Ах ты, профан! Ничего-то ты не знаешь. Учить тебя, как я вижу, надо. Ничего, не унывай: сходим, сходим. И в оперу сходим, и в оперетку сходим. Везде побываем.
И он покровительственно похлопал его по плечу. Потом махнул рукой и позвал:
– Робя?! Пожалуйте… Посмотрим, что нашему Булаше досталось от мамаши…
Корзинка очутилась на столе. Живо собралась вокруг неё целая толпа пансионеров. Нашлось много помощников развязывать её. Тут были ученики разных классов. Явились сюда и такие, которых Боря раньше ещё не приметил в лицо.
– Что за шум, а драки нет? – сострил кто-то.
– Это новичок угощает, – объявили ему.
Десяток рук потянулся к развязанной корзине. Кто тащил из неё виноград, кто пирожное, кто яблоко.
– А вот тут ещё коробка. Вероятно, конфеты.
Вскрыли и коробку, почали и конфеты. Боря стоял в стороне; он не торопился протискаться к своим гостинцам, желая попотчевать прежде товарищей. Когда же он, погодя немного, просунул руку между стоявшими около корзинки, то нащупал на дне её только две виноградинки и, взяв их, отошёл в сторону.
– Что здесь за сборище? – спросил Николай Андреевич, подходя к ним, и, увидев на столе корзинку, догадался. – А! Это ваши лакомства?
– Да, это… которые мне мама принесла, – отвечал Буланов.
– Глядите, не всё сразу раздавайте, а то на завтра ничего не останется.
– Мне всё равно, господин учитель… Я очень рад… Пусть кушают, сколько угодно…
– Да наконец и то скверно: объестся кто-нибудь, а там, глядишь, придётся в лазарет лечь. Пожалуйста, господа, осторожнее кушайте.
– Мы осторожно, Николай Андреич.
– Ну, то-то же.
Он отошёл. И тут с разных сторон посыпались остроты и разные выражения неудовольствия:
– И чего ему надобно?
– Точно его гостинцы едим.
– Удивительно!
– А у тебя, Булашка, хорошие яблоки. Это из собственных садов?
– В лазарет! Он говорит – в лазарет! Нет, брат, у нашего доктора не больно-то полежишь в лазарете…
– Говорят, в других местах везде можно полежать так, что febris catarrhalis…
– От урока притворялись, – дополнил кто-то.
– А у нашего доктора не полежишь. Он сейчас фельдшеру прохрипит: «Максимыч, дай ему сель-де-гендры стаканчик…» Извольте-ка здоровому человеку этакую гадость глотать…
– С неё и больного вырвет.
– Нет, я что заметил! – добавил другой. – Он как увидит, что здоровый в лазарет забрался, от уроков, значит, утече, – он сейчас ему касторки закатит или хины… Да ведь как? Касторку-то прямо с ложки, так, без капсюль, а хину без облаток… Брр… Подумать скверно…
Говорившего даже передёрнуло всего. Кругом остальные засмеялись, и кто-то подшутил над ним:
– Да, Евлаха, это не то, что Булашкины бомбошки.
Евлаха облизнулся и прищёлкнул языком:
– Хороши, да мало. Только уста подсластил… Так, замарал чуть-чуть…
Когда Буланов заглянул на стол, он увидел на нём пустую корзинку и пустую коробку. Он никак не ожидал, что товарищи уплетут это всё так живо. В это время кто-то взял его за руку. Буланов обернулся. Это был Оленин.
– Знаешь, Булаша, у меня к тебе маленькая просьбица… Так, самая малюпасенькая…
– А что? – спросил Боря.
– Поди-ка сюда, дружище.
Они отошли в сторону. Оленин нагнулся к его уху и шепнул:
– Тебе мама дала денег?
– Да.
– Ну, я так и думал. Твоя мама ведь очень добрая.
– Ах, она очень-очень…
– Видишь ли, мне нужно сорок копеек до завтра… Я тебе завтра отдам… Можешь?
– С удовольствием… Но только у меня рубль… Мелочи нет…
– Это всё равно… У меня завтра будут деньги, мне принесут. Я тебе рубль и отдам.
Боря достал свой кошелёчек, который связала ему M-me Mélinnet, вынул из него рубль и отдал Оленину.
– Вот молодец! – поощрил его тот. – Я уж ведь решил, что ты молодец… Хороший из тебя выйдет товарищ. Это с первого дня видно.
– Что ж, я очень желаю, чтоб… – начал было Буланов, довольный похвалой.
– Ым-гм, это хорошо. Старайся! – произнёс Оленин покровительственно, кивнув свысока головой, и, ускользнув от него, пошёл по коридору, причём задевал по дороге почти всех встречных.
Боря, посмотрев направо, вновь увидел на столе корзинку и коробку. Около них никого уж не было. Он заглянул в них. Там только на донышках валялось несколько мелких крошек. И жалко стало Боре… не гостинцев жалко, из которых ему досталось только две виноградинки, а жаль того, что это было принесено ему мамой, и что всё, что она ему подарила – и гостинцы, и рубль – он так скоро раздал, тогда как она, конечно, заботилась о нём, а не о тех, кого он угощал. А также стало ему досадно на себя за то, что он так легко поддался на скорую похвалу. И грустно сделалось… Он чувствовал себя одиноким в этом большом и людном доме – одиноким, как Володя Воинов. Тянуло его опять в тишь деревенскую – к дорогим липам и местам. Хотелось быть дома, среди людей, к которым он так привык и привязан душой… Хотелось говорить с ними, смеяться, рассказывать им…