рубле, который тот взял у него ещё в первый день. «Какой рубль?» – удивился Оленин. «А который ты у меня взял, когда мне мама принесла». – «Когда это?» – «Да когда мы гостинцы-то ели… Ты у меня до завтра взял». Оленин вспыхнул, смутился, но постарался отшутиться: «Вот тоже! Вспомнила бабушка про девичий вечер, это называется… Да ведь я же тебе его отдал». – «Когда?» – «Когда! На другой же день! Как обещался, так и отдал! Ты ещё его, чтобы не потерять, положил в грамматику Сидорова и Кесслера… Разве забыл?» Пошли к шкафу, достали грамматику, перелистали её, – рубля там не оказалось. Оленин поспешил вновь высказать удивление: «Вот!.. Чудеса в решете! Корова чёрная, а молоко белое! Пфф… Не знаю, дражайший… Я тебе отдал, как обещал… Это уж не моя вина…» – «Может быть», – согласился Буланов и побежал к инспектору, попросить у него рубль из своих денег. Сидя в вагоне, он вспомнил этот разговор и всё ещё удивлялся; и не верилось ему, что Оленин возвратил рубль.
«С кем же тогда подружиться? – допрашивал себя Буланов, продолжая раздумывать. – Воинов мал ещё. Вот Яковенко – хороший, такой добрый, тихий… Но только от него слова не добьёшься… Всё молчит…»
– О чём это вы так задумались, мой дружочек? – ласково спросила Борю Агнесса Никандровна.
Боря очнулся.
– Я? Да так… О разном… Всё о гимназии.
Действительно, в эти две с половиною недели Боря всё больше думал о гимназии. О доме, о своих близких он вспоминал как-то мало, а когда и вспоминал, то ему казалось, что это было что-то такое давным-давно прошедшее, очень далёкое. Домой он написал только одно письмо, тогда как обещал маме писать каждую неделю хоть по разу. И вот теперь, когда он очутился в вагоне, уносившем их к Шувалово; когда затем, взяв у станции таратайку и усевшись на ней втроём, они быстро понеслись в гору по Софийской улице; когда Боря заслышал бойкое побрякивание бубенчиков и увидел по сторонам сады, хотя почти уж опавшие, и за ними светлый уголок озера, облитый яркою позолотою солнца, спускавшегося к горизонту, а на высоком берегу церковь, выделявшуюся красною громадой на тёмно-зелёном фоне густых сосен; когда кругом запахло свежестью, сырою землицей и опавшим, перепревшим листом, – всё это напомнило Боре осень на его родине, и сердце его заныло, охваченное тихою, приятною грустью…
Хорошо показалось Боре в Парголово. Хоть оно очень мало напоминало собою его родные места, но всё-таки, приехав туда, он был уже не в огромном городе и не в шумной, людной гимназии, к которым ещё не успел привыкнуть, а в тихом, уютном домике с небольшими окнами и низкими потолками, у радушных и ласковых старичков, которые приняли его и угощали как родного, как давно им знакомого. За обедом, который длился целый час, Агнесса Никандровна то и дело подбавляла ему на тарелку то новую порцию какого-нибудь блюда, то соуса, то зелени. Давно уж не ел Боря так вкусно и много; он еле встал от стола, когда кончился обед. Потом мальчики пошли прогуляться к Шуваловскому парку. Когда они вышли из дома, уже темнело; солнце только что спряталось за противоположным берегом озера.
– Вот жаль, что темно, – сказал Быстриевский, – нельзя пострелять.
– Как пострелять? Из чего? Где? – удивился Боря.
– Это секрет, завтра узнаешь, – сообщил Быстриевский значительным тоном и, подмигнув товарищу, достал из кармана портсигар. – Хочешь? – предложил он Боре.
– Что ты! Разве я курю! Разве можно?.. А ты куришь?
– Как видишь.
– Да ведь это же нельзя, не позволяется…
– В самом деле? – спросил тот и, чиркнув спичку, закурил. – Ты думаешь?
– Не только думаю – знаю.
– Ну и знай. А я советую покурить. Отличные папиросы: дюбёк, от которого сам чёрт убёг…
– Ты думаешь, что это остроумно? – спросил Буланов, глядя на Быстриевского, как тот заливался смехом, в восторге от этой шутки.
– Нет, в самом деле, отлично. Попробуй. Видишь? – Коля пустил дым носом. – Не хочешь ли? На.
– Не хочу.
– Чудак, ваше благородие, – опять блеснул Коля не собственною, а где-то слышанною шуткой.
А пока они гуляли, между Агнессой Никандровной и Иваном Пафнутьевичем происходил маленький разговор. Сначала, занявшись уборкой со стола, заперев в буфет серебро и отпустив прислугу обедать, Агнесса Никандровна села отдохнуть в кресло. Иван Пафнутьевич полулежал на диване в своём толстом, тёплом пиджаке и шитых туфлях и попыхивал сигарой, разливавшею по комнате синеватый дым. Помолчав немного, Агнесса Никандровна спросила его:
– Как тебе нравится этот мальчик?
– Что же… Ничего… Кажется, хороший мальчик. А впрочем, Господь его ведает…
– Такой деликатный, воспитанный, – продолжала она, – простой такой… Вот кабы он полюбил нашего Колю!.. Хорошо бы…
– Да, на Колю нужно бы хорошее влияние. Совсем он стал не тот, что прежде. Откуда-то гонор у него взялся какой-то. Фу ты, ну ты… Не подступись… Сам-то всего от горшка два вершка, а тоже… тону задаёт… С форсом!
Иван Пафнутьевич ещё поворчал, покашливая и попыхивая сигарой. Агнесса Никандровна сидела, устремив печальные взоры в сторону, и, кажется, не слушала мужа. Глубокое раздумье охватило её. Они жили теперь только для этого мальчика; на старости лет они забыли собственный покой и посвятили все свои заботы, все помыслы внуку, – а он подавал им такие нерадостные надежды…
– Вот уж, кажется, они и вернулись, – встрепенулась она, услыхав из сада голоса.
Войдя в комнату, мальчики сели было в столовой со стариками; но Боря, помявшись на месте, спросил Быстриевского:
– А где мы будем уроки готовить?
– Где? В моей комнате. А что?
– Да пора уж.
– Не стоит: и завтра успеем. А теперь сыграем в шашки.
– Нет, лучше теперь поучиться, – сорвалось у Бори.
– Конечно, лучше, – подтвердил дедушка, – тогда у вас, по крайности, завтрашний день свободный. Гуляйте себе весь день без заботушки.
– Верно, верно, – подхватила и бабушка.
– Ну что же, идём, – торопил Буланов.
Быстриевский сделал недовольную гримасу, нетерпеливо повёл плечами и неохотно направился в свою комнату. Пошёл за ним и Буланов, не заметив, с какою благодарностью и любовью посмотрела вслед ему Агнесса Никандровна. Там они уселись к разным столам и принялись за дело. Колина комната была довольно большая. Устроена и обставлена она была как у взрослого. Видно, что много заботы было приложено и немало трудилась умелая рука, чтобы поддерживать чистоту и красивый порядок в комнате; да и денег на неё было потрачено немало. Письменный стол и стол у дивана; резной шкаф с книгами в блестящих переплётах; мраморный умывальник и на нём целый прибор для мыла, порошка, воды, щёток; на стенах картины и портреты в массивных рамках, две лампы – одна фарфоровая, перед диваном, другая – бронзовая, висячая; на письменном столе множество разных безделушек; в углу, за портьерой, железная, с вычурными фигурами кровать; на подушках вышитая накидка; ковёр на стене, ковёр у стола, ковёр у дивана; – всё это показывало, как заботились дедушка и бабушка об удобствах своего внука. А он, развалившись небрежно у письменного стола и заломив себе локоть чуть не за самый затылок, позёвывал над книгой и уж через какие-нибудь полчаса махнул рукой и сказал:
– Ну, чёрт с ним! Надоело… Завтра доучу…
Буланов засмеялся и добродушно произнёс:
– Morgen, morgen, nur nicht heute! sagen alle faulen Leute.
– Это что такое?
– Не понял? Это значит: «Завтра, завтра, не сегодня, – так ленивцы говорят».
– Нет, я не потому. А просто не стоит. Я ведь это всё помню с прошлого года.
Но и «завтра» Быстриевский не взялся за уроки. Встал он в двенадцатом часу, когда Боря успел уж обойти всё Парголово, простоять обедню в церкви и вернуться к завтраку. Потом – завтрак, кофе; потом – гулять.
Они пошли в Шуваловский парк. Выйдя из дому, Коля сказал:
– Сейчас постреляем.
– Из чего?
– А вот!
Он вынул из кармана маленький револьвер, а из другого – коробку. Боря раскрыл её и увидел множество патронов с пульками.
– А ты умеешь? – спросил он недоверчиво.
– Ещё бы!
– Откуда это у тебя?
– Купил… Летом у одного приятеля… Ему деньги были нужны – я и купил. Дёшево: за пять рублей.
– И дедушка позволил? – опять недоверчиво спросил Боря.
– Дедушка? Что же я, дурак, что я ему сказал бы? За кого ты меня принимаешь?
Качнул Буланов головой и ничего не сказал на это, только подумал: «Какие мальчики бывают на свете».
В парке, забравшись в самую глубь, Быстриевский стал выпускать заряд за зарядом. Револьвер был маленький монтекристо, и выстрелов почти не было слышно. Буланов смотрел на товарища, но не принимал участия в стрельбе. Только разок сдался он на просьбы его: взял револьвер, вытянул руку, прищурился на берёзу и дёрнул пальцем; курок спустился, щёлкнул… А Боре совестно стало: он подумал при этом, что ему дома, наверно, не позволили бы стрелять. Вдосталь натешившись, Быстриевский предложил ему:
– Ну, довольно, а то все патроны выйдут. Теперь знаешь, что? Пойдём, на лодке покатаемся.
Пошли к озеру, наняли лодку. Боря не умел грести и сел на руль. Быстриевский объяснил ему, за которую верёвочку надо дёргать, чтобы лодка шла вправо или влево. Буланов уразумел без труда эту нехитрую науку. Быстриевский сел на вёсла и стал грести. Лодка мягко и плавно пошла от берега. Погода была тёплая и тихая. Вода блестела своею гладью, отражая яркие лучи солнца; глазам даже больно становилось смотреть на неё. Боря, щурясь, отвёртывался и любовался на северный берег озера, где тянулся пёстрый ряд крыш, прерываемый побуревшею зеленью садов, и заканчивался высокою горою с песчаным обрывом и красивою группою густых, высоких сосен, окружавших церковь и осенявших кладбище. Быстриевский грёб очень недурно. Скоро они отъехали на середину озера. Вдруг Коля сразу налёг на вёсла и отпустил их. После сильного толчка лодка хотя ещё и продолжала подвигаться вперёд, но мало-помалу ход её стихал. Быстриевский достал из кармана портсигар и сказал: