– А теперь и покурить не грех после трудов праведных. Хочешь?
– Нет.
– Ну вот! Опять своё! Попробуешь – не то заговоришь.
– Да зачем мне пробовать? Какая надобность?
Вновь началось уговаривание, и вновь Боря сдался. Он взял папиросу в губы, зажёг её, втянул в себя дым. Дым защекотал в горле и в носу. Буланов поперхнулся и кашлянул.
– Не понимаю, что за удовольствие, – сказал он, морщась.
– Нет, ты попробуй… Затянись раз, другой, и увидишь, как это хорошо.
Буланов ещё несколько раз потянул в себя дым, но удовольствия ни малейшего не получил. Горечь стояла у него во рту, слюни накапливались; он сплюнул в сторону, но ещё раз взял папиросу в губы.
– А ты никогда не грёб? – спросил Быстриевский.
– Нет, никогда.
– Не хочешь ли попробовать? Говорят, это очень полезно – всё равно как гимнастика. Иди на вёсла, а я сяду на руль.
Боря поднялся на ноги, чтобы перейти на другое место. Лодка немного подалась на бок. Качнуло также и его.
– Легче, легче! – крикнул Быстриевский.
Боря стоял, стараясь удержать равновесие, и чувствовал, как у него кружилась голова; его тошнило, под ложечкой словно сосало что-то, в глазах стало зелено, и всё перед ним путалось – и берега, и озеро, и церковь – всё точно старалось сменить, перегнать друг друга; ноги еле держали его, дрожали…
– Ну что ж! Иди же! – сказал Быстриевский.
Буланов занёс ногу, чтобы перешагнуть скамью, но зацепился, пошатнулся и мигом вывалился через борт в воду. Мельком услышал он сердитый, отчаянный голос Быстриевского:
– Что ты делаешь!?
И заметил также мельком, как тот с испуганным лицом ухватился руками за края лодки. Сразу, с шумом охватила Борю холодная вода; дух у него захватило от этого ощущения, от испуга и неожиданности. Погрузившись в воду и барахтаясь, он слышал опять повелительный крик Быстриевского:
– Держись за лодку! Ну… Ну! Хватайся… Скорей!..
А он всё ещё барахтался, ища руками край лодки. И, наконец, уцепился за него и стиснул его крепко пальцами, боясь выпустить из рук. Коля, перегнувшись за борт, подхватил его под руку, взялся за кушак и приподнял. Буланов протянул руку, ухватился за скамейку и влез в лодку. Запыхавшись, еле переводя дух, весь дрожащий, бледный, сел он на скамью и готов был плакать. У него зуб на зуб не попадал. Лицо его как будто даже похудеть успело. Намокшие брюки и куртка облепили тело. Вода, бежавшая ручьями с его платья и волос, перемочила скамейки и дно лодки. Боря чувствовал, что и руки, и ноги его коченеют, что их даже ломит.
– Голубчик… милый… домой… поскорей! – шептал он.
Быстриевский грёб, как только мог, сильно, и уж не к пристани, а прямо к берегу, потому что от пристани было бы далеко бежать до дому.
– Милый… поскорей… ради Бога… Ой-ой-ой! Как холодно!
– Пожалуйста, не погоняй! Знаю и без тебя! Наделал беды, да ещё погоняет!..
– Я-то чем же виноват? – жалобно произнёс Боря. – Ведь ты же меня научил курить…
– Сказал бы спасибо, что я тебя спас!
– У меня закружилась голова от этого дыма…
– Об этом ни гу-гу! Насчёт курения дома ни слова! Слышишь?
Делать нечего, Буланов должен был покориться своему благодетелю и прошептал сквозь зубы:
– Слышу.
С нетерпением смотрел он на берег, к которому приближалась лодка. Наконец она сильно врезалась килем в ил и остановилась.
– Скачи! – скомандовал Быстриевский.
Буланов вскочил на ноги, спрыгнул на берег; а за ним и Быстриевский, и, оставив лодку, они опрометью кинулись бежать к даче Можайских.
– Бабушка! С Булановым несчастье! Я ему жизнь спас! – кричал Коля, поднимаясь на крыльцо и ведя за собою мокрого и продрогшего товарища.
Старики испугались. Начался переполох. Свели Борю в Колину комнату, раздели его, натёрли водкой с уксусом и закутали в несколько тёплых одеял, а сверху прикрыли шубой, чтоб он согрелся и пропотел. Коля всё время особенно подчёркивал то, что он спас Боре жизнь. Но когда первый испуг миновал, платье было отослано в кухню сушиться над плитой и всё, казалось, уладилось благополучно, – бабушка наконец не вытерпела и упрекнула внука:
– Знаешь, Николенька, ты бы лучше уж молчал. Я тебя сколько раз просила не кататься на лодке, а ты всё нас, стариков, не слушаешься. И вот наконец гостя заманил и чуть его не утопил…
– Ах, бабушка! Напротив: я его спас… Если б не я, он бы, наверно, ко дну пошёл…
– Полно, пожалуйста, нас морочить! Если бы не ты, вы бы, во-первых, на лодке не поехали бы. А поехали – тут уж всего ждать можно… Нехорошо, Николенька: ты нас всё чаще и чаще огорчаешь… Что-то дальше будет из тебя…
Внук сделал свою обычную гримасу и, положив ногу на ногу, замурлыкал под нос песенку.
– И потом, – продолжала старушка, – что это такое ты там приписал в письме, что вы стрелять будете?
Коля не замедлил вновь солгать с прежнею отвагой:
– Ах, бабушка! Клюквой и горохом… У меня такой самострел есть… Отлично стреляет…
Бабушка пристально посмотрела внуку прямо в глаза и, качнув головой, вышла из комнаты с тяжёлым вздохом.
К обеду Боря успел не только согреться и пропотеть, но и выспаться на славу; а его платье и бельё успели высохнуть в жаркой кухне. Он оделся и вышел в столовую, когда обед был уже подан. Старички встретили его очень приветливо и опять кормили гостя точно на убой. Он им всё больше и больше нравился. Перед обедом Агнесса Никандровна съездила в Шувалово и накупила там множество сластей и фруктов. Часть их была подана после обеда, но большая часть увязана в особый пакет, который старушка вручила Боре, когда гимназисты стали собираться на поезд, чтобы явиться в гимназию. Отпуская их из дому, старики вышли проводить их до извозчика, прощались с Борей несколько раз, пожелали ему не простудиться от своего сентябрьского купанья и взяли с него слово, что он будет приезжать к ним часто по воскресеньям и другим праздникам.
Всё это, однако, не нравилось их внуку. Заговорила ли в нём зависть, что они так много внимания уделили едва знакомому им мальчику, или же он увидел, что ему не перетянуть Буланова на свою сторону, – только он с неудовольствием слушал, как дедушка и бабушка прощались с Борей, торопил гостя садиться в таратайку и ворчал себе под нос:
– С ним дружить-то дружи, а только дубинку за пазухой держи.
Боря слышал эти слова. Такое недоверие и пренебрежение обидело его, и он подумал: «Ну, в таком случае я сюда больше никогда не поеду». Правда, ему понравилось у Можайских; но он видел, что с Колей Быстриевским ему никогда не сойтись дружески: Коле нравилось всё то, что не нравилось Боре; Коля на каждом шагу лгал, хвастался и «фигурял»; Коля ленился, Коля был горяч и горд… Боря всё это подметил и решил, что им не быть друзьями. Однако жила в Буланове какая-то жажда дружбы и тёплых отношений. Вдали от близких и дорогих сердцу людей он хотел той ласки, того сердечного привета, к которым привык от ранних дней своих, – и не находил человека, с которым мог бы сойтись по душе. Вот почему между прочим так понравилось ему в Парголово: тут, в уютном домике старичков Можайских, на него повеяло этим приветом. Но ненадолго. Возвращаясь от них, он сидел в вагоне с товарищем, с которым не сошёлся и не сойдётся. Тот углубился в уголок и дулся. Буланов же хоть и не дулся, но не вступал с ним в беседу. Он всё думал свою думу о том неведомом, но столь желанном для его сердца товарище. И всё спрашивал себя: «Кто же, кто будет моим другом?..»
Буланов и Быстриевский возвратились из отпуска в девятом часу. Когда они поднялись по лестнице и шли по площадке, им навстречу из коридора вышел Оленин и с торжествующим видом сообщил:
– Робя, новость! Знаете?
– Какая новость?
– Фей Феич орден получил.
– Ну так что же? – спросил Быстриевский таким тоном, как будто его ничем не удивишь.
– А как же! Надо поздравить. Устроим ему сегодня бенефис… Ха-а-ррроший бенефис!
В восторге, предвкушая новую шалость, Оленин даже пальцами прищёлкнул.
– Глупости! Вовсе не надо! – послышался слабый голосок.
Это был голос Яковенко, стоявшего на площадке, прислонившись к перилам.
– Глупости! – передразнил его Оленин дрожащим, дряблым голосом. – У тебя всё глупости, что другие думают и делают. Сам-то больно умён. Умница-разумница!
Оленин прицелился, чтобы схватить Яковенко за нос; но тот увернулся вовремя и промолчал.
– Что такое бенефис? Я не понимаю, какой бенефис ты хочешь устроить Фей Феичу, – осведомился Буланов.
– А вот увидишь… Скоро звонок спать, а там и бенефис. А это что у тебя такое?
Он ткнул рукой в свёрток, который держал Буланов.
– Это гостинцы. Быстриевского бабушка дала.
– Ым-гм, это хорошо. Значит, добрая старушка. Попотчуешь?
– Конечно.
– Ну-ка, давай.
Буланов развернул пакет, но прежде всех предложил Яковенко. Впрочем, доедать гостинцы им пришлось уже наверху, в спальне. Когда они раздевались, Оленин обошёл весь дортуар и подговаривал шёпотом на все стороны:
– Ребята, бенефис! Слышите, бенефис сегодня… Фей Феичу бенефис…
В это время Быстриевский подошёл к Ша, и Буланову ясно послышался голос его:
– Ярыжка, хочешь застрелю?
Страшный испуг охватил Борю, и он второпях громко, чуть не криком, остановил Быстриевского:
– Что ты? Что ты?.. Быстриевский! Что ты?
Тот посмотрел на него и с пренебрежением сказал:
– Дурак! Ведь я шучу. Неужели ты думаешь, что я серьёзно?
– Такими вещами не шутят… Это очень плохие шутки.
– Что такое? – осведомился Яковенко.
– Как же, помилуй! Привёз с собой револьвер. Мы там у него дома… в парке стреляли… А он его зачем-то сюда привёз… Да ещё в Ша уставился: «Хочешь, – говорит, – застрелю?»
Яковенко качнул головой.
– Да, Быстриевский, этим не шути.
– Да нет! – горячился Буланов. – Зачем он его сюда привёз?.. Какая надобность? Ну, случится что-нибудь… Это так глупо, так глупо, что и сказать нельзя…