ли его кто-нибудь задевал, он не жаловался на своего противника, не раздражая его таким образом и не восстановляя его дальше против себя, и не кричал на него «отстань» и «не лезь», не вызывал его на дальнейшие насмешки, а чаще всего спокойно и молча отходил в сторону, чем и прекращал затевавшуюся ссору. Главное же, что привлекало товарищей к Буланову, было то, что во всякое общее дело он вступался охотно и горячо. Он принимал живое участие в каждом обсуждении общего дела; тут уж его покидало обычное его спокойствие: он спорил и горячился, ревниво слушал и возражал, или же поддерживал того, с кем соглашался. Обыкновенно случалось так, что он был в числе тех, на чьей стороне являлся перевес, а впоследствии оказывалась и правда. Происходило это потому, что Боре очень надоело наблюдать все эти приставания, задевания, задирания, насмешки, которые он видел с первого дня и в которых сказывалось взаимное неуважение товарищей; ему казалось гораздо лучше и проще жить в мире и согласии, а если что случится, относиться к этому серьёзно, а не с тем хихиканьем, не с тою грубостью, не с тем самоуправством, которые так сильно бывают развиты вообще у школьников и которыми школьники любят часто решать всякие вопросы и дела в своей пансионской жизни.
Многое в этой жизни и во взглядах товарищей казалось Буланову странным и даже нелепым… Сообщить воспитателю, что такой-то ученик принёс с собой в гимназию револьвер, и тем предупредить опасность, а может быть (почём знать?) и несчастный случай; обратиться к воспитателю с просьбою о защите, когда какой-нибудь шалун исподтишка донимает тебя, не даёт тебе работать, не даёт читать, не даёт покоя, изводит тебя без жалости и без зазрения совести; воззвать к воспитателю о защите, когда тебя бьют злые и более сильные; указать воспитателю, что такой-то ученик хочет бежать в Америку с компасом, ножом и несколькими рублями в кармане, – всё это донос, фискальство, всё это не по-товарищески… А бранить, дразнить, бить, всячески изводить товарищей; встречать новичков грубою не то пыткой, не то дракой; делать людям всевозможные неприятности с целью испытания их терпения и стойкости; принижать в них человеческую личность и человеческое достоинство смешивать с грязью; обирать и объедать неведущих; насмехаться над стариком-гувернёром, никому и никогда не делавшим зла, не сказавшим даже обидного слова; сплотиться для этого в гогочущую гурьбу, прячущуюся в полумраке едва освещённой спальни; объедаться взапуски; набирать за обедом хлеба по карманам, а потом, не доев, швырять его за печку и по полу; городить разные пакости и хвастаться уменьем быстро подбирать рифмы к сальным словам; обманывать воспитателей с единственною целью солгать и потом прихвастнуть своею ложью, – всё это по-товарищески, всё это принято, не подвергается осуждению и даже считается благородным удальством… Нет, очевидно, тут есть какая-то фальшь, тут что-то не то… Что же называется истинным товариществом, и что нужно для того, чтобы быть храбрым товарищем? Где же граница между фискальством и жалобой? Что следует считать фискальством и чего должно остерегаться? И, наоборот, что позволительно и чего именно надо держаться? Вот вопросы, которые осаждают каждого воспитанника, если только он способен задавать себе какие-либо вопросы, если он умеет хоть сколько-нибудь наблюдать, видеть и понимать то, что совершается у него перед глазами, и, при всём том, если пожелает стать хорошим товарищем, хорошим членом той среды, куда судьба поместила его учиться и проводить детские и юношеские годы.
Такие же мысли (может быть, не в тех же самых выражениях) приходили не раз и Боре Буланову, когда ему не спалось после какой-нибудь истории, встревожившей его вновь. Он вертелся с боку на бок, желая успокоиться и заснуть; но не мог, так как подробности волновавших его событий вставали в его памяти и никак не вязались с его представлениями о товариществе. И всякий раз, когда он так лежал и раздумывал, он замечал, что его сосед, Яковенко, пользуясь наставшею в спальне тишиной, накидывал на себя одеяло, поднимался на кровати, становился на колени и долго молился. Боре и самому хотелось следовать его примеру, и если он не делал того же, то единственно только для того, чтоб Яковенко не подумал, будто он хочет «обезьянить». Боря очень дорожил его мнением и предпочитал молиться лёжа, крестясь под одеялом. Когда же Яковенко, окончив, ложился вновь, Боря всякий раз его спрашивал тихим шёпотом:
– Что? Не спится?
– Да, не могу заснуть… Так это всё неприятно…
– Я и сам вот лежу да думаю. Отчего это всё так?
– Они какие-то злые… Господи! Неужели надо непременно быть злым, чтобы доказать своё мнение? – вздыхал Яковенко.
Итак, Буланов не один раздумывал. У него был единомышленник. Пошептавшись немного, они замолкали. С этих коротеньких бесед и началось их сближение. Яковенко был вообще неразговорчив, да и Буланов не принадлежал к особенно болтливым. Впрочем, им и не нужно было расплываться в длинных рассуждениях: они и так понимали друг друга, и ясно становилось им обоим, что они сходились в мыслях и желаниях.
Так, вполне естественным путём, началась и крепла их дружба. Мало-помалу, под влиянием невольного влечения к Яковенко, а также под влиянием писем отца, Буланов стал отстраняться от прежних своих близких, и то, с чем он ещё незадолго находил возможность примиряться, стало уж казаться ему в них неприятным и не заслуживающим не только подражания, но и поддержки. Он даже удивлялся себе, как он мог раньше заглядываться на них, и как могло у него время от времени являться намерение примкнуть к ним. А к Яковенко его уж тянуло всё больше и сильнее. Однажды Яковенко, уйдя в отпуск, захворал дома и после воскресенья дня три не являлся в гимназию. Буланов эти дни бродил как тень; он чувствовал, что ему недостаёт чего-то существенного, необходимого, и тосковал: тосковал и по серым глазам своего друга, и по его слабеньком голоске, и по грустной улыбке; он так привык видеть и слышать их ежедневно и по ним угадывать каждое желание, каждую мысль Яковенко, – и велика была его радость, его даже в жар бросило и сердце у него сильно забилось, когда на четвёртый день его друг явился в классы…
Правда, были среди пансионеров ещё такие, с которыми можно было бы сойтись приятельски. В первое время, не удовлетворяясь знакомством с Олениным, Буланов всё искал себе друга: видя, что близкие отношения с Олениным к добру не поведут, он желал сблизиться с кем-нибудь, кто ему сочувствовал бы, с кем бы он мог поделиться своими воспоминаниями о доме, о деревне, о родных… И тогда его привлекал к себе Володя Воинов, с которым у Бори было немало общего: оба они были дальние, оба деревенские, у обоих родители были далеко. Но Воинов был гораздо моложе его; он так тосковал по своей деревне и по своим родителям, что не слушал Буланова, когда тот начинал рассказывать ему о своих и изливать ему свою тоску по ним. Заглядывался Боря и на Любовицкого; но этот, хоть и душевный, и добрый, невольно как-то отталкивал своею раздражительностью. Мечтательный, впечатлительный и увлекающийся, вечно о чём-нибудь задумавшийся, иногда неспособный вслушаться в то, что говорили ему, с лицом недовольным, блуждающими глазами и частым резким криком раздражения, Любовицкий вскоре надоедал всякому, у кого даже и являлось расположение к нему; в его обществе становилось скучно, потому что он охотно говорил лишь о том, что интересовало только его, а на всё прочее у него было два ответа: «отстань» и «не лезь». Очень нравились Буланову ещё два ученика – Фёдоров и Иванов, и он рад был бы подружиться с ними потесней. Но это оказывалось невозможным, потому что они уж были заняты друг другом – до такой степени заняты, что, кажется, невозможно было бы увидеть кого-нибудь из них одного без другого; трудно было бы даже представить себе их в разлуке: куда Иванов – туда и Фёдоров, где Фёдоров – там и Иванов… Оба богомольные, чрезвычайно прилежные, скромные, молчаливые, они и по наружности, и по манерам были похожи друг на друга. По случайности, у них даже имя было одно и то же – Гавриил, и пансионеры называли их «гаврилки-зубрилки», указывая этим прозвищем на их прилежание и трудолюбие. Держались они всё больше в стороне, удовлетворяясь собственным своим обществом: парочкой, взявшись под-руку, ходили по коридору; парочкой готовили уроки, уткнувшись в одну общую книгу; парочкой шли к столу и от стола; парочкой стояли на молитве, делая частые земные поклоны и торопливо крестясь; парочкой шли в класс и перед уроком крестились усердно, крестили и книжку, по которой учились; парочкой же уходили они и в отпуск. Итак, сдружиться с ними, при всём желании, было невозможно: они были всецело заняты друг другом.
Немного времени прошло с начала учебного года – и в гимназии образовалась ещё новая дружеская парочка, столь же тесная, как и та, но только с тою значительною разницей, что товарищи не подмечали в ней ничего смешного. Кто затрудняется отгадать, из кого состояла эта парочка, тому мы можем подсказать: из Яковенко и Буланова. Они сделались закадычными друзьями, а как именно началась их дружба – об этом было уже сказано. Но что сблизило их? Вот это интересно, хотя в этом не было ничего особенного, ничего громкого. Наблюдая и приглядываясь один к другому на первых порах, они не находили в себе чего-либо дурного, а если и находили, то достаточно было одного молчаливого взгляда, чтобы это дурное немедленно прекратилось и исчезло. Не раз такой взгляд тяготел на Буланове и каждый раз заставлял его сконфузиться и прекратить начатую шалость. От Яковенко не укрылось, что он имел влияние на Буланова; чутким сердцем он понимал это и стерёг своего товарища, когда тот увлекался какою-нибудь общею каверзой, и каждый раз останавливал его без лишних слов. Ему нравились в Буланове и эта совестливость, и это уважение к нему, сказывавшееся в молчаливом подчинении ему Буланова. Немудрено, что и сам Яковенко стал уважать Борю, убеждаясь всё чаще и чаще в его порядочности. Отсюда же недалеко и до дружбы: стоило только малообщительному Яковенко поговорить с Булановым пооткровеннее один разок – Буланов уж, как говорится, размяк и весь отдался ему всеми помыслами, всеми чувствами своими. Они стали неразлучны. Яковенко вскоре знал всю прошлую жизнь Буланова, знал в подробности, как зовут всех его домашних, сколько комнат в доме в имении Булановых, как они расположены, как распланирована их усадьба – словом, всё-всё, что касалось его друга. Буланов же, со своей стороны, считал Яковенко за родного. Теперь уж на воскресенье и праздничные дни он отправлялся в отпуск к нему – и новую, ещё невиданную дотоле жизнь наблюдал он в той комнате, где жила мать Яковенко.