У его друга не было отца; отец Яковенко умер рано. Он был учителем и зарабатывал очень мало, хотя мог бы получить много уроков и зарабатывать порядочно. Но он сам этого не хотел. «Учитель, пока молод, должен сам больше учиться, чтобы больше знать», – говорил он; и работал – работал без устали, не давая себе ни одного дня для отдыха. Однако здоровье его не выдержало неустанного труда: оно рано подкосилось, и молодой учитель сошёл в могилу, оплакиваемый полюбившими его учениками. Остались после него вдова и маленький сын Всеволод, которому тогда только что исполнилось пять лет. Что было делать ей одной? Надо было что-нибудь придумать, за что бы взяться для того, чтоб существовать и воспитывать сынишку. После мужа ей достался маленький капитал в 4 000 рублей: осторожный и предусмотрительный, он застраховал свою жизнь, чтобы семья, в случае его смерти, не осталась без гроша; благодаря этому вдова его получила после его смерти эти деньги из страхового общества, и они очень помогли ей в первое время: ей не пришлось бедствовать. Но нельзя было рассчитывать жить на эти деньги; проценты с этого капитала, которые она получала из банка, куда положила его на хранение, не превышали двухсот рублей в год; а такой суммы ей не хватало на прожитьё. Необходимо было подумать о будущем серьёзно. Если этих денег ей не хватало, пока Воля (так она называла Всеволода) был ещё мал и находился при ней, то не могло бы доставать их и со временем, когда пришлось бы отдать Волю в гимназию и платить за его обучение в ней. Марья Милиевна предвидела это, и забота о будущем не покидала её ни на минуту. Она перебирала в уме множество профессий, которыми могла бы заняться. Приняться за кройку и шитьё, а тем более за вышивание, она опасалась, хотя вообще была хорошей рукодельницей: глаза у неё были слабы, и она боялась испортить зрение, посвятив себя мелкой работе, требующей постоянного и усиленного напряжения глаз. Поступить куда-нибудь в контору ей не удавалось: хоть она и искала себе такого места, но места не находилось. Искала она и уроков, так как была хорошо образована и могла бы с успехом учить детей, но у неё было слишком мало знакомств, а без них не было и рекомендаций, которые так нужны бывают всякому, кто желает получить уроки. Пока Марья Милиевна раздумывала да ждала, кто-то из знакомых рассказал ей, что есть в Петербурге институт врачебной гимнастики, где можно обучиться и потом зарабатывать хорошие деньги массажем. Марья Милиевна навела справки, и действительно, такой институт в Петербурге оказался. Она поступила туда, слушала там лекции, ознакомилась с анатомией и другими науками, которых раньше не знала, а через год сдала при этом институте экзамен и получила диплом. «Вот! – говорила она, смеясь. – Пришлось на старости лет за ум взяться». При этом она порядочно клеветала на себя, потому что ей не было ещё и тридцати лет: она просто этими словами указывала на то, что ей пришлось приняться за ученье несвоевременно – тогда, когда она вовсе уж не рассчитывала учиться. Прилежание Марьи Милиевны не прошло для неё даром: скоро она получила уроки гимнастики в женском институте и, кроме того, постоянно получала приглашения к больным, которых доктора лечили массажем. Работы у неё стало так много, что она была занята с восьми часов утра до девяти вечера и в некоторые зимние месяцы зарабатывала до двухсот рублей. Едва поспевая из одного места в другое, забегая домой только мимоходом, чтобы наскоро пообедать или позавтракать, Марья Милиевна всю зиму трудилась без устали, но и без ропота. Напротив, она радовалась тому, что у неё было много работы; и будь у неё работы ещё больше, она и то не отказывалась бы: она постоянно помнила и думала лишь об одном – о том, что ей необходимо обеспечить Волю, необходимо дать ему воспитание и образование, о том, что всё это лежит на её обязанности, так как у него отца нет. Она без души, без ума любила сына. Для него она жертвовала собой – всеми своими силами, всем своим временем и покоем: для него она не жалела ничего. Она считала достаточным для себя отдыхом каникулы, которые у неё были, действительно, длинные: начинались они в начале мая и оканчивались в половине сентября. Этим временем она и пользовалась, чтобы отдохнуть от тяжкого зимнего труда. Она нанимала небольшой домик в деревне, близ станции Веребье, за двадцать рублей в лето и перебиралась туда с Волей и с его учительницей, которую Марья Милиевна пригласила обучать Волю, как только ему пошёл восьмой год, так как сама она, заваленная зимой по горло собственною работой, не имела времени заниматься с сыном. И тут, уединившись в деревенской тиши, Марья Милиевна действительно отдыхала и поправляла здоровье, расшатанное за зиму.
Так, год за годом, протекала её скромная труженическая жизнь. Все излишки, которые оставались от её зимних заработков, она аккуратно откладывала, присоединяя их к своему небольшому капитальцу, который, благодаря такой бережливости, понемногу увеличивался. Не деньги радовали Марью Милиевну – радовала её мысль, что она будет иметь возможность дать сыну образование и собственными силами выведет его в люди.
Время подвигалось. Воле пошёл десятый год. Марья Милиевна отдала его в гимназию, в приготовительный класс, пансионером. Платить за него приходилось 360 рублей в год. Благодаря сделанным сбережениям, суммы этой хватало из процентов с лежавшего в банке капитала; но на прожитьё Марье Милиевне оставалось довольствоваться заработком. И вот она стала жить ещё экономнее прежнего. Нельзя сказать, чтоб она жила скупо, – нет, но она тщательно соблюдала расчёт во всём, отказывая себе в том, что она считала излишнею роскошью. Отпустив учительницу, которая с поступлением Воли в гимназию больше уж была не нужна, Марья Милиевна оставила квартиру, распродала мебель и поселилась в меблированной комнате, так как за неё надо было платить только пятнадцать рублей, а раньше за квартиру тридцать. Из громоздких вещей она оставила себе только пианино, потому что очень любила музыку и знала, что Воля любит слушать её игру. Пианино помещалось у стенки, между кроватью и окном; в простенке между окнами стоял письменный стол; было в комнате ещё два стола: один – обеденный, около печки и входной двери, другой – посреди комнаты, перед диваном; около дивана, с обеих сторон его, стояло по креслу; кровать и умывальник с платяным шкафом были отгорожены ширмами; ещё три-четыре стула были расставлены в разных местах комнаты, в углу, под образом, ютилась этажерка с книгами; на окнах висели тюлевые занавески и стояло несколько горшков с цветами. Высокая фарфоровая лампа на переддиванном столе, два альбома с фотографическими карточками на письменном, зеркало на стене, да вокруг него несколько портретов в резных рамках – вот немногие украшения скромной комнатки бедной труженицы. Когда Воля приходил к матери в отпуск из гимназии, Марья Милиевна устраивала ему постель на диване, и ему там было довольно удобно, потому что он был роста небольшого и мог уместиться свободно даже на коротеньком диване. Но когда Воля подружился с Борей Булановым, и мать заметила, что сыну очень хотелось приглашать его на праздники, она затруднялась поместить у себя чужого мальчика так, по-домашнему. Но отказать Воле ей не хотелось – тем более что Буланов нравился ей самой, и она была очень довольна тем, что Воля подружился с ним. Стали думать – и придумали.
По тому же коридору снимал меблированную комнату один секретарь сената, Емельянов. Жил он чрезвычайно бедно: почти всё своё жалованье он отсылал своей семье, которая не могла жить с ним в Петербурге, потому что состояла из болезненных детей, не переносивших петербургского климата и постоянно сильно хворавших, как только им приходилось прожить в Петербурге некоторое время. Решив отправить семью на свою родину, в Тамбовскую губернию, Емельянов нанял себе крошечную, дешёвенькую комнатку и, уделяя себе для своего прожитья очень незначительную часть жалованья, как-то умудрялся довольствоваться им, урезая себя решительно во всём, недоедая и недопивая, отказывая себе ради семьи своей нередко в самом необходимом, не говоря уж об удовольствиях. Он был давнишний знакомый Марьи Милиевны; с покойным мужем её он был ещё товарищем по гимназии и закадычным приятелем. Он же и указал ей на эти меблированные комнаты, где он сам жил уже давно, и где, как он уверил её, она могла квартировать безопасно и спокойно. Поселившись здесь, Марья Милиевна надеялась, что в случае какой-нибудь неприятности она всегда может найти защиту и поддержку в Сергее Михайловиче Емельянове. Он-то и давал в своей комнатке приют Боре Буланову, когда тот приходил в отпуск с Яковенко. Заметив затруднение Марьи Милиевны, он сам предложил ей это. Она долго стеснялась, отговаривалась, боясь, как бы её гость не обеспокоил Сергея Михайловича; но Емельянов настоял на своём, и каждую субботу в его комнате для Бори устраивалась постель совершенно необыкновенного вида. Комнатка была так мала, что в ней, кроме кровати самого Сергея Михайловича, не помещалось ни кровати, ни дивана. Не желая класть маленького гостя своего на пол, Сергей Михайлович делал следующее: он доставал с полок толстые переплетённые тома законов и укладывал их посреди комнаты столбиками, сверху на эти столбики клал две гладильные доски, на них тюфяк и подушки, и приглашал Борю:
– Пожалуйте, молодой человек, спите на законном основании.
Утром же в воскресенье у него всякий раз хватало терпения разобрать это городище и расставить тома законов на их прежние места, причём он говорил Боре в шутку:
– Разрушается, молодой человек, ваше законное основание до следующей субботы.
Хорошо, чрезвычайно хорошо чувствовал себя Боря, когда приходил по субботам к этим людям, которые обращались с ним так ласково, так радушно… У них ему было точь-в-точь как у родных, да и они полюбили его как родного. Когда он и Яковенко являлись сюда из гимназии, Марьи Милиевны обыкновенно ещё не было дома, и они обедали одни; она же возвращалась домой поздно, усталая, измученная.
С особенным уважением смотрел Боря на её лицо с большими, глубокими глазами и худыми, впавшими щеками; он понимал, что эта женщина трудится и зарабатывает хлеб свой в поте лица, и казалось ему, что её работа ей не под силу. С жалостью сжималось его сердце, когда он замечал, как она, усевшись на диване, откидывала голову на спинку и закрывала глаза. «Вот так, должно быть, люди умирают», – думал Боря, никогда ещё не видавший покойников. К поданному ей обеду она еле прикасалась: по-видимому, усталость отбивала у неё аппетит.