П. Буланов»
«Вот и я припишу тебе несколько строк, милый, дорогой, ненаглядный мой Бобочка! Первый и главный мой совет: молись. Молись, дитя моё, чаще и усерднее. Помни Бога. Он помощник и покровитель во всех делах. Он наставит тебя на добрые мысли, Он вселит мир и радость в твою душу. Из товарищей твоих мне особенно нравится Яковенко именно потому, что любит молиться. А кто молится, у того и душа чиста. Очень буду рада, если ты, моя крошка, подружишься с ним. Целую тебя несчётное число раз. Да благословит тебя Господь Бог.
Твоя мама»
Перечитывая это письмо, Боря почувствовал, что ему стало совестно. Потому совестно, что в нём за несколько минут до того не было радости, что он скоро поедет к родителям и будет жить с ними. Столько любви к нему, столько заботы светилось в этих строках, папа и мама так пеклись, молились о нём, а он – стоило ему пожить три месяца в чужих людях – он уже стал привыкать к ним, к этим чужим людям, и так привык, что своё, родное казалось ему чем-то отдалённым, чем-то давно минувшим… Перебирая письма, он мысленно журил себя; он поймал себя на холодности к отцу и к матери и, поймав, не хотел простить себе этого равнодушия. Но вдруг он покраснел до ушей и впился глазами в одно из писем. Оно было порядочно помято: видно, долго носил его Боря в кармане, прежде чем переложил в общую пачку. Написано оно было к нему в середине октября. В этом письме отец укорял его именно в равнодушии:
«Письмо твоё, Боря, которое я только что получил, немало огорчило нас. Ты сообщаешь мне, что у вас товарищи, играя, ставили друг другу баллы по любви, и что тебе наставили пятёрок, один только Угрюмов оценил тебя тройкой. И так восторгаешься ты этим успехом, так обрадовался ты, узнав, что тебя товарищи любят, так много думаешь о себе самом и так сильно радуешься за самого себя, что забыл про мать: ты в письме даже поклона матери не послал. Это нехорошо, Боря. Такого легкомыслия я от тебя не ожидал. Мама так расстроена, у неё разболелась голова, и она не может, да и не хочет сегодня приписать тебе в моём письме. Пиши, не забывай нас.
P. S. Новость, и очень неприятная: на прошлой неделе умерла твоя кормилица и няня Акулина Степановна. Ходила в баню, день был ветреный, она простудилась и через несколько дней умерла. Похоронили её у самой церкви, под берёзой».
Перечитав это с неприятным, тяжёлым чувством, Боря спрятал связку писем в шкафик, но нового, последнего письма не положил в пачку, а взял его с собой и пошёл по камере. Он хотел поделиться своею новостью с другими.
– Николай Андреич, знаете, я от вас уезжаю, – сказал он.
– В самом деле? Куда?
– Вот.
Буланов подал Николаю Андреевичу письмо; тот развернул, прочитал и с сожалением посмотрел на ученика:
– А! В Москву! – сказал он. – Жаль… А я думал, курс у нас кончать будете… Нечего делать, отпустим вас в Москву. Только чтоб оттуда чаю и калач мне прислали… Согласны? Говорят, в Москве чай и калачи очень хороши… Слышали, господа? Наш… Боря-то… в Москву от нас улепётывает!..
Немедленно около Николая Андреевича и Буланова столпились гимназисты. Стали спрашивать, высказывали сожаление, шутили, но в этих шутках звучала нотка грусти. И вдруг раздался плаксивый голос Воинова.
– Милый! Когда ты поедешь… если увидишь мою маму, поцелуй её от меня.
Некоторые засмеялись на эту наивную просьбу.
– С удовольствием бы, – ответил Буланов, – но я твоей мамы никогда не видал. Как же я её узнаю?
– Ах, да… Жаль! – догадался Володя.
Известие о том, что Буланова скоро возьмут из гимназии, немедленно облетело пансион. А на следующее утро об этом знали уж и приходящие. Не было, кажется, человека, который бы не пожалел об этом. Боря слышал их разговоры, и приятно ему было, что он полюбился товарищам. Приятно – и вместе с тем грустно, потому что он вспоминал, что точно так же жалели они и о его друге, о Яковенко. Неужели же и он, Буланов, больше уже никогда не увидится с товарищами? Неужели это время, которое он прожил с ними, должно пропасть бесследно?
– Нет, ни за что, господа! Ни за что! – говорил Буланов горячо. – Когда мы вырастем и сделаемся большими, мы и тогда будем товарищами, мы будем помнить друг друга и, как вот теперь помогаем в переводах и в задачах, мы будем тогда помогать друг другу в делах… Мало ли что будет! Я буду, как папа, сельским хозяином…
– Колпинский будет командовать русским флотом, – подсказал Оленин.
– Не лезь! – отозвался Любовицкий.
– И откроет шестую часть света, – добавил Угрюмов.
– Угрюмов! Не лезь!
– Да полно вам, – остановили их в один голос «гаврилки-зубрилки».
– А Евлаха будет трактир держать…
– А я тогда буду… – начал Шушарин.
– Клоуном в цирке… – подсказали ему сбоку.
– Нет, зачем клоуном… Актёром буду! Меня крупными буквами на афишах печатать будут! Вот какими!.. У-о! Природа-мать!..
Шушарин привскочил на месте и развёл руками во всю ширь.
– А ты, Булаша, нас лихом не поминай, – начал Угрюмов.
– За что же лихом-то поминать?
– Мало ли, всего ведь было…
– Эх, полно! Стоит ли об этом говорить?..
Буланов махнул рукой.
– Нет, в самом деле, откровенно сказать, я частенько бываю порядочной свиньёй! – пустился Угрюмов в признания. – Да что же я с собой поделаю, коли зудит? – Он поднял кулак кверху и потряс им в воздухе. – Вот, бывало, Яковенко… удивительный был какой-то!.. Только, бывало, посмотрит… ничего не скажет, – а уж как-то совестно сделается… Ну, и перестанешь. Вот и Булаша тоже такой же… Тоже умница-разумница…
– А ты сделай так, чтоб не зудело, – посоветовал Буланов.
– Не могу!
– Ну, вот! Стоит только удержаться раз, другой… рука и отвыкнет от зуда…
Вдруг из класса с шумом и смехом выбежало несколько пансионеров.
– Ребята! Ребята! Где Булашка? – спрашивали они.
– Вот он.
– Булашка, милашка… Ты от нас уезжаешь, нас покидаешь, ёлки нашей не увидишь. У нас ведь в гимназии для пансионеров будет ёлка устроена, а тебя уж не будет. Поэтому мы для тебя особую ёлку устроили… там, в классе… нарочно для тебя…
– Наверно, какая-нибудь каверза? – усмехнулся Буланов и пошёл в класс.
Товарищи гурьбой последовали за ним. Из толпы слышался сдержанный смех. И вдруг, когда Буланов вошёл в класс и, улыбаясь, остановился посредине, смех этот разросся в здоровый, весёлый хохот. К скамейке была привязана швабра мочалом кверху; на ней висели тряпочки, цветные бумажки, кусочки мелу, губки, а наверху торчала зажжённая сальная свечка.
– Ну, ну, господа, вот ещё что выдумали!.. Вы ещё мне, чего доброго, гимназию спалите, – заметил, входя, Николай Андреевич.
– Нет, мы осторожно… Это мы Булаше на прощанье ёлку устроили… Булаша, ты не сердись: мы ведь любя… чтоб тебя посмешить, а то ты такой всё невесёлый…
Посмеялись. Разошлись. Вечером Буланову предложил Быстриевский:
– Знаешь что, Булаша? У меня к тебе есть просьба.
– С удовольствием. Какая?
– Ведь завтра будет последняя суббота перед твоим отъездом. Поедем к моим старикам в Парголово, проведи у нас воскресенье. Они так будут рады тебе!
– Благодарю. Поедем.
Но утром Буланову пришло по городской почте письмо. Почерк на конверте был незнакомый. Буланов распечатал, посмотрел на подпись и прочитал: «С. Емельянов». Радостно забилось его сердце. Он принялся читать письмо:
«Дорогой друг, если Вы желаете повидаться с нами (а я не сомневаюсь в том, что Вы этого желаете), то в настоящее время Вы можете придти к нам без всякого опасения за своё здоровье. Квартира дезинфицирована, вещи, какие нужно было сжечь, сожжены – словом, опасности для Вас нет ни малейшей. Так как наступает суббота, которою, быть может, Вы надумаетесь воспользоваться, чтобы придти к нам, я и довожу об этом до Вашего сведения. Могу опять устроить вам постель на законном основании. Марья Милиевна будет Вам очень рада. Ей хочется благодарить Вас за Ваши добрые отношения к её сыну. Сильно она, бедная, горюет по нему. Жму Вашу руку. До свиданья.
С. Емельянов».
Боря тут же решил, что он этого визита не променяет на поездку в Парголово. «Лучше совру что-нибудь Быстриевскому, а уж последней субботой воспользуюсь, как следует!» И он, действительно, соврал:
– Вот, получил письмо от папы. Он приезжает сегодня с утренним поездом, а после уроков придёт за мной. Так что ты меня уж, пожалуйста, извини.
– Жаль… Бабушка очень была бы рада…
Выждав, когда Быстриевский после классов собрал книжки и отправился в отпуск, Буланов поспешил туда, куда его ещё так недавно не пускали, а теперь ждали как родного. Когда раздался его звонок и отворилась перед ним дверь, Марья Милиевна и Сергей Михайлович уж стояли в прихожей. Только Боря переступил порог, она кинулась к нему, обхватила его руками и осыпала его голову поцелуями, а сама плакала горько, безутешно… У неё не было сына, но остался его друг – друг верный, любящий, искренний. Она это понимала и проливала над ним слёзы благодарности и слёзы скорби безысходной. Трудно было узнать её – так она изменилась, исхудала, так измучило её горе, налетевшее столь нежданно и похитившее у неё беспощадно всю отраду её трудовой жизни…
Они пошли все в комнату Марьи Милиевны. Начали обедать. Темнело. Пришлось зажечь лампу. Емельянов и г-жа Яковенко очень удивились, когда Боря сообщил им новость относительно себя, и жалели, что видятся с ним, быть может, в последний раз.
– Так всё разрушается на свете, – грустно заметила Марья Милиевна, – и не ждёшь, как вдруг рухнет… и всё пойдёт по-новому… Вот, к примеру, теперь: на что мне все эти мои службы, и уроки, и массажи? Не для кого теперь больше трудиться… Вот и ещё: единственное было утешение, что друг-то Волечкин при нас будет, – и он уезжает…
После обеда стали пить чай. Самовар на столе пускал пар и напевал пискливую песенку.
– Гостей зазывает, – усмехнулся на него Сергей Михайлович. – Говорят, у простонародья такая примета есть, будто, если самовар поёт, значит, что гости будут…