– Какие уж теперь гости? – вздохнула Марья Милиевна…
Разговор как-то не клеился, тянулся монотонно, вращаясь всё на одном, без шуток, без смеха. Как-то пусто чувствовалось теперь Буланову в этой уютной комнатке: не было у стола ещё одного собеседника, при котором беседа прежде лилась так задушевно и весело.
– Барыня, вас спрашивают, – объявила коридорная прислуга, просунув голову в дверь.
– Меня? – удивилась Марья Милиевна и выпрямилась, вглядываясь в даль.
– Вас.
– Кто такой?
– Не могу знать. Говорит – вас надоть. Мужчина какой-то.
Марья Милиевна направилась к двери. Из коридора навстречу к ней шагнул высокий, красивый мужчина, с бородой, средних лет, русый.
– Папа! – крикнул Боря радостно и, сорвавшись с места, опрометью бросился к Павлу Ивановичу.
Долгим поцелуем впился он в губы отцу, наклонившемуся к нему. В первые минуты он от нежданной радости не мог произнести ни слова. Отец также, охваченный приятным чувством нового свидания, только глядел на сына и молча целовал его. Марья Милиевна и Сергей Михайлович стояли поодаль, не мешая их нежной встрече.
– Ну что? Здоров теперь? – спросил наконец Павел Иванович.
– Да, папа, – прошептал Боря.
– Ну слава Богу!
– А ты? А мама? Здоровы? А M-me Mélinnet?
– Все здоровы… Маме лучше… Однако что же это я! На радостях с хозяевами-то и не поздоровался. Рекомендоваться мне вам незачем: сами догадались, кто я такой? – обратился он к Марье Милиевне. – Позвольте мне первым делом поблагодарить вас за моего сына; он у вас был принят совсем как родной. Большое вам спасибо и от меня, и от жены! Извините, что я так, без церемонии прямо к вам приехал за ним…
– Ах, помилуйте! Что за церемонии?..
– Приезжаю в гимназию – мне говорят, что он к вам отправился на всё воскресенье… Ну, я, знаете, с ним уж слишком три месяца не виделся: хотелось найти его поскорей.
– Конечно, конечно. Садитесь, пожалуйста… Вот позвольте вам представить: наш общий друг, Сергей Михайлович Емельянов, секретарь сената. Да… был ещё друг… но оставил нас… покинул…
– Слышал, слышал… Писал мне Боря…
– Покинул… Видно, у Бога лучше, чем здесь: к Нему захотел…
Наступило общее молчание. Всем сделалось вдруг грустно: все сознавали, что недоставало среди них ещё одного любимого человека… Боря первый прервал молчание:
– Папа, как же ты мне писал, что приедешь 22-го? А сегодня только ещё 20-е, а ты уж тут?
– А ты этим недоволен? – пошутил Павел Иванович.
– Нет, очень доволен…
– Это самоварчик зазвал, – подмигнул Боре Сергей Михайлович.
– Так, голубчик мой, сложились обстоятельства, что я мог освободиться на два дня раньше. А мне это и кстати: я в Петербурге давно уже не был. Знакомых навещу, да есть ещё два-три дельца, их надо сделать. А сегодня, друг мой, не станем утруждать Марью Милиевну. Поедем ко мне, в отель. Напьёмся там чаю. А потом, так как тебе надо развлечься после твоей болезни и всего, что ты перетерпел за это время, поедем куда-нибудь… Да! Сегодня суббота – театров, значит, нет… Ну, поедем в цирк…
– А как же законное-то основание? – спросил Боря Сергея Михайловича.
– Это когда-нибудь со временем, когда вы приедете из Москвы к нам погостить.
– Непременно приеду! Папа и мама, наверно, позволят.
– А когда вы думаете отправиться в деревню, Павел Иваныч?
– Во вторник с почтовым поездом.
– Мы придём проводить нашего друга. Желаете, Боря?
– Конечно! Даже очень желаю!
По лицу Бори видно было, что его не радовало предстоявшее ему удовольствие. Он как будто хотел сказать что-то, но стеснялся. Сергей Михайлович и Марья Милиевна заметили это и подтвердили в один голос:
– И отлично, и отлично! Боречке непременно надо развлечься.
Два дня Боря пробыл с отцом, рассказывая ему всё, что он пережил за эти месяцы. Вечером в субботу они ездили в цирк, а в воскресенье были в театре. 22-го Боря провёл в гимназии, а во вторник, 23 декабря, к двенадцати часам за ним приехал Павел Иваныч, чтобы взять его с собой: в этот час был назначен роспуск воспитанников на рождественские праздники. Боря простился со всеми, сходил к директору и к инспектору, обоих застал дома. Все осыпали его самыми лучшими пожеланиями, тёплыми напутствиями, сожалели о том, что он выходит из их гимназии, пожимали ему руку, просили не забывать, писать письма, шутили на прощанье, но шутили ласково, приветливо… Он оставлял гимназию, унося в сердце грустное чувство разлуки с людьми, которых он любил и которые его также полюбили…
Когда в начале третьего часа они приехали на вокзал с чемоданами и подушками, Сергей Михайлович и Марья Милиевна были уж там. Потом (странное дело! Боря никак этого не ожидал) стали сходиться сюда некоторые другие. Пришёл Николай Андреевич и, познакомившись с отцом Буланова, присел в сторонку, на скамеечку. Потом видно стало, как болталась, размахивая руками, чья-то знакомая сухопарая фигура, приблизилась – это был Оленин. Вскоре за ним появился гимназист в белых перчатках, с pince-nez[62], с величественным видом – словом, со всеми признаками взрослого франта: нетрудно было узнать в нём «малолетнего» Быстриевского.
– Ты как сюда? А в Парголово? – удивился Буланов.
– Тебя проводить. А в Парголово потом поеду.
И, стоя около провожавших, он с беспокойством посматривал вдоль платформы. Заметив тут же воспитателя, он сдёрнул pince-nez и сунул его в карман. Ещё собралось несколько человек, среди которых были и пансионеры, и приходящие. Кто шутил, кто молчал, невесело поглядывая на отъезжавшего товарища. Шушарин, по обыкновению, балагурил. Оленин держался в стороне, переминаясь на месте. В глазах его было написано беспокойство. Он всё посматривал на Буланова, точно хотел сказать ему что-то. Наконец он шагнул к нему и шепнул, взяв его за рукав:
– Булаша, мне тебе два словечка надо…
Они отошли к стене. Оленин ещё помялся. Вид у него был сконфуженный. Очевидно, ему трудно было решиться начать разговор.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Буланов.
– Булаша… я ведь тогда тебе… рубль-то…
Он усмехался, стесняясь досказать.
– Что?
– Рубль-то ведь я тебе не отдал… Ты меня извини, Булаша… Вот он…
Оленин тихонько сунул ему в ладонь кредитку.
– Не надо, не надо! Зачем же? – зашептал Боря конфузливо.
– Нет уж… возьми.
– Оставь себе лучше… на память… Купишь чего-нибудь сладенького.
– Ым-гм, это… – начал было Оленин, но спохватился и вовремя удержался. Он схватил рубль, просунул его Буланову в карман и, хлопнув по карману, сказал решительно: – Вот он! Там!
Раздался второй звонок.
– Чёрт знает, что такое! Что же это значит! – шепнул Быстриевский досадливо про себя, услыхав звонок.
– О чём это ты? – осведомился Буланов.
– Нет… ничего… так…
Стараясь придать себе равнодушный тон и вид, Быстриевский, однако, продолжал посматривать вдоль платформы с беспокойством и порой делал нетерпеливые движения. Время шло, подвигаясь к третьему звонку. Тогда Павел Иванович напомнил сыну:
– Ну, Боречка, пора. Прощайся, да сядем. А то придётся торопиться.
– Постойте! Погодите! – крикнул вдруг Быстриевский, и глаза его радостно засветились. – Булаша, смотри-ка… вот!
Он указал рукой вдоль платформы, по которой поспешно, неровною походкой, чуть не бегом шли его дедушка и бабушка. Боря кинулся им навстречу, удивлённый и обрадованный.
– А! Уезжает наш купальщик… наш милый мальчик, – говорили старики, обнимая и целуя Борю.
– Как же это вы так?.. Откуда вы узнали, что я уезжаю?
– Коля телеграмму дал.
– Вот я вам, дружочек, сама… Возьмите от меня на память… Сама вышила… Еле вижу, а вышила, постаралась для вас…
Агнесса Никандровна подала ему хорошенькую закладку для книги, вышитую шёлком, и, отдуваясь, заметила Павлу Ивановичу шутливо-строгим голосом:
– Нехорошо, что вы его берёте от нас… Вы его папаша? Да?.. Фу, устала… Торопилась… Он нам очень был нужен…
– Вот для этого, – прибавил Иван Пафнутьич, покашливая и кивнув головой на внука. – С тех пор, как они познакомились, наш куда лучше стал.
Быстриевский поморщился. Он не ожидал столь откровенных признаний и слегка отвернулся.
– Боря, Боря, пора… – опять напомнил отец.
Начались рукопожатия, поцелуи, объятия…
Боря чувствовал, что слёзы подступали, душили его, но сдерживался, не давал себе плакать. Когда он уж заносил ногу в вагон, раздался третий звонок. Боря поспешил к окну. Свистнул кондуктор, прогудел локомотив, поезд тронулся. Боря смотрел, как ему махали платками, фуражками; некоторые шли по платформе вровень с вагоном, стараясь не отстать. Боря сам усиленно кланялся им. Прибавляя ходу, поезд вышел из-под навеса вокзала, миновав платформу. В вагоне посветлело. Боря сел на диванчик против отца и молчал. Расставшись с дорогими сердцу людьми, он мысленно был всё ещё с ними. Прошло несколько минут. Боря сидел, устремив глаза в какую-то точку; потом улыбнулся и сказал:
– Ым-гм, это хорошо…
– Что хорошо? – спросил Павел Иванович.
– Это у Оленина такая поговорка. Выдумает какую-нибудь штуку и непременно прибавит: «Ым-гм, это хорошо». Папа, знаешь? Он ведь мне рубль-то отдал.
– Когда?
– Сейчас. Тут, в вокзале.
– Вот видишь. Я ведь тебе писал.
Боря сунул руку в карман, чтобы достать рубль и показать его отцу. В кармане, кроме рубля, лежало ещё что-то. Он достал. Это была закладка, вышитая Агнессой Никандровной, и ещё конверт. Боря удивился, раскрыл его. И вдруг не то радость, не то грусть, не то даже некоторый испуг наполнили его сердце… Он никак не ожидал этого. Марья Милиевна ведь ничего не сказала ему… Значит, она положила ему этот конверт потихоньку…
– Папа, посмотри! Это Яковенко, Воля… Ах!.. Как похож… Вот на этой карточке ещё живой… а тут в гробу… Весь в цветах… Ах, как он исхудал! Бедный, бедный!..
Боря задыхался. Теперь слёзы уже неудержимо струились по его щекам… Поезд летел, гремел… По сторонам мелькали телеграфные и верстовые столбы, сторожевые будки, фабрики, заводы, с грохотом проносились встречные поезда, слышались разговоры соседей, кондуктор осматривал билеты… А Боря ничего не замечал. Он сидел в глубоком раздумье, прислонившись в уголок дивана и глядя на два портрета, которые у него были в руке… На обороте одного из них было написано: