Я уже успел сообразить, что если этот старый хрен кому-то и сочувствовал, то только себе — за необходимость возиться с бестолковыми гимназистами. Впрочем, лишние расспросы вряд ли принесли бы хоть какую-то пользу, а вот вред — запросто. Я пока еще понятия не имел, что собираюсь делать, но уж точно не собирался жаловаться на потерю памяти и закончить сегодняшний вечер в больнице для умалишенных.
Ничего, как-нибудь разберусь.
Спускаясь по лестнице, я изучил содержимое собственных карманов. Улов оказалось невелик: перочинный нож, пара позеленевших латунных ключей на проволоке, несколько медных монет, одна серебряная — и крохотный черный переплет. Мягкий, «под кожу».
Паспорт — точнее, паспортная книжка — судя по надписи под обложкой. Без фотографии, зато имя знакомое — видимо, мое… теперь. Волков, Владимир Петрович. В графе «Звание» — вполне ожидаемое «гимназист» с номером учебного заведения. А вот дальше…
Нет, я уже успел сообразить, что дело нечисто — хотя бы по знакомому, но непривычному языку с обилием ятей и еров на концах слов. И все равно никак не мог поверить, пока не добрался до строчки «Время рождения».
14 января 1892 года.
Приехали. Что я там говорил, пока чертил письмена на столе? Месяц, от силы полтора?
Ну-ну.
Глава 2
— Дай пройти! Встал тут, как этот самый…
Похожая на сердитый шарик бабуся с авоськой оттеснила меня богатырским плечом — и с видом победителя плюхнулась на скамейку у окна. Мест в трамвае оставалось еще с дюжину, но ей почему-то хотелось занять именно это.
Да и пожалуйста — у меня определенно хватало проблем и без всяких там старых… перечниц.
Впрочем, время в их число явно не входило: его-то как раз имелось предостаточно. Каким бы корявым на поверку ни оказался мой ритуал, сработал он крепко — и до беды, которую притащил с собой шеф, теперь уже было лет сто, не меньше. Так что я не придумал ничего умнее, чем отправиться домой — ну, то есть, по адресу, указанному в паспортной книжке. До революции за пропиской в Петербурге следили строже некуда — так что вряд ли я… то есть, Володя Волков, мог жить где-то еще. Погода на улице оказалась теплая, и я без особой спешки прогулялся полкилометра от гимназии до Садовой. Спросил у городового на перекрестке, который из трамваев едет на Васильевский остров, забрался внутрь, заплатил строгому кондуктору в форменном кителе положенные три копейки — и поехал.
Не так уж я и плохо помнил город — судя по тому, как быстро отыскал дорогу от Ломоносовской — то есть от Черныш ё вой площади, как ее тут называли. Самым разумным сейчас было бы устроиться куда-нибудь в свободный угол — подальше от ворчливой старушенции — и пораскинуть мозгами: составить план действий, понять, где же я так здорово прокололся с расчетами и куда — точнее, в какой именно год меня все-таки закинуло.
Но я так и не заставил себя даже сесть — стоял, вцепившись в поручень — и пялился в окно. Трамвай катился по рельсам не слишком быстро, и я без особого труда мог разглядеть проплывающие мимо в вечернем полумраке улицы.
Знакомые — и одновременно чужие. И не только из-за громадных вывесок: частично на английском или французском языках, но по большей части — русских, с все теми же ятями и ерами. За мутным стеклом степенно проехали библиотека, два модных магазина, ресторан, какая-то адвокатская контора с труднопроизосимой фамилией владельца — и снова ресторан. Когда глаза понемногу привыкли к мельтешению гигантских надписей, все снова стало привычным, разве что чуть забытым.
А потом из-за угла здания на Сенной площади вдруг вынырнул храм. Огромный, златоглавый — ничего похожего тут отродясь не стояло. Прямо напротив метро… точнее, того места, где оно будет: станцию построили только в начале шестидесятых. Тогда она еще называлась «Площадь Мира» — Сенной стала только в девяносто первом.
Вроде бы все то же самое — но не совсем. Чуть иначе загибаются повороты, по-другому разбегаются в стороны знакомые переулки. Мариинский театр на своем месте — только выкрашен почему-то в желтый, а не в положенный бледно-зеленый. Благовещенский мост, по которому трамвай не спеша перебрался на Васильевский остров, раньше — то есть, в моем мире — был метров на триста ближе к Дворцовому, а не выходил прямиком на Восьмую линию… Да и сама линия основательно «раздулась», стала раза в полтора шире.
И трамвайных путей на ней никогда не было… вроде бы — как и на Малом проспекте, куда мы свернули вместо Среднего на полкилометра позже положенного. Рельсы в этом чужом Петербурге явно прокладывали иначе — неизвестно почему.
Блин, да какой сейчас вообще год? Володе Волкову вряд ли больше восемнадцати, так что…
Я изловчился и заглянул через плечо солидному господину в шляпе — он как раз читал газету, удачно раскрыв ее на первом развороте. «Санкт-Петербургские ведомости» — наверняка сегодняшнего дня, от силы вчерашнего. Дата тоже имелась: двадцать третье апреля одна тысяча девятьсот девятого года. Прямо под «шапкой» красовался здоровенный заголовок.
Не время для либерального курса!
И чуть ниже начинался абзац:
На вчерашнем заседании совета министров Его Императорское Величество Самодержец Всероссийский…
На крупной черной-белой фотографии вместо положенного по дате Николая Второго расположился его родитель — судя по всему, и ныне здравствующий вместо того, чтобы преставиться в Ливадийском дворце в Крыму лет этак пятнадцать назад… Однако.
На седьмом десятке постаревший Александр лишился остатков волос на голове — зато бороду отрастил роскошнее некуда: поседевшую, но все еще густую, окладистую — так, что она закрывала чуть ли не половину орденов на широкой груди. Да и в целом монарх выглядел если не пышущим свежестью и силой, то уж точно еще весьма крепким.
Ну, как говорится — дай бог здоровья. Случалось мне и лично общаться с Александром Александровичем — и беседа вышла не слишком-то приятной. Непростой мужик был император, ох непростой… Но, как говорится, о покойниках либо хорошо, либо ничего.
Впрочем, здесь-то он как раз живее всех живых.
Так это что же, получается? Я мог запамятовать расположение пары улиц и напрочь забыть трамвайные маршруты начала двадцатого столетия. Мог даже перепутать цвет стен Мариинки или не вспомнить про взорванный в лихие революционные годы храм на Сенной площади. Но промахнуться с датой смерти Александра Третьего я не мог никак.
Хотя бы потому, что лично присутствовал на похоронах в ноябре одна тысяча восемьсот девяносто четвертого.
Значит, меня забросило не просто на сотню с лишним лет назад в чужое тело — а еще и в какой-то другой мир. Знакомый, понятный, похожий на наш — но все-таки не идентичный полностью. Конечно, мне не раз приходилось слышать про теорию мультивселенных и прочий научпоп, и все же поверить в реальность происходящего оказалось не так уж и просто. Глаза будто сами искали подвох, норовя представить изменившийся город вокруг какой-то декорацией, картонным фасадом, натянутым поверх того, что было на самом деле.
Но… нет, никакого подвоха: мир действительно стал чужим. И, может быть, даже отличался от моего куда сильнее, чем казалось на первый взгляд. Если уж Петербург изменился, если суровый император Александр прожил здесь на полтора десятка лет больше — кто знает, что еще могло случиться… и где.
Может, здесь вообще все иначе — и тот, другой я сейчас вовсе не шагает бок о бок с шефом по персидским пескам, сжимая в руках верную «трехлинейку».
Может, мы оба здесь уже давным-давно умерли. Утонули вместа с «Варягом». Поймали шрапнель из турецкой пушки при штурме Плевны в июле семьдесят седьмого… Или еще раньше. Угодили на шведские штыки под Полтавой, рухнули под кривыми монгольскими саблями на Куликовом поле…
Может, я здесь вообще не родился.
На мгновение меня вдруг охватил… нет, не страх и не тоска — что-то другое. Но такое же пронзительное и щемящее. Будто я снова заглянул за кромку бытия в пустоту, через которую уже один раз прошел в мое нынешнее «здесь».
— Отставить… — пробормотал я, покрепче стискивая поручень.
Холод металла чуть успокоил. Не привел мысли в порядок, конечно же — но все-таки напомнил о насущном. Что бы со мной ни случилось — это уж точно не повод раскисать или жалеть себя.
Работа есть работа — и плевать на обстоятельства.
Хотя они — чего уж там — оказались те еще. Уровень сложности «Ночной Кошмар»: чужое тело, чужой мир. Другой император на троне, не пойми какая политическая обстановка… Хорошо хоть эпоха знакомая.
Нет! И тут — тоже мимо.
Слишком уж все вокруг… Чисто? Не совсем — мусора хватает. Полностью избавиться от него Петербург не смог даже в начале двадцать первого столетия — чего уж говорить о двадцатом. Огромные вывески на домах были точно такими же, как я их помнил. Люди вокруг выглядели совершенно обыденно, да и костюмы ничем не отличались от городской моды в моем старом мире.
А вот освещение…
Его определенно стало больше. Керосиновые, спиртовые и газовые фонари исчезли, полностью уступив место электрическим. Да и вообще электрификация в Петербурге, похоже, шла полным ходом — одни трамваи чего стоили. Конечно, первые маршруты появились и в «моем» девятьсот восьмом году. Но тогда их было от силы несколько штук — а здесь красные вагоны встречались уже чуть ли не на каждом углу.
Попадались и автобусы — хоть и не слишком часто. Но в целом техники на бензине оказалось чуть ли не втрое больше, чем в том Петербурге, что я кое-как мог вспомнить. Грузовики, таксомоторы характерных белых и синих расцветок — и, конечно же, личный транспорт. Совместными усилиями они не то, чтобы полностью вытеснили с улиц экипажи на копытной тяге — и все же лошадей стало заметно меньше.
Как и навоза на дорогах.
Да и сами модели авто смотрелись не на положенную дату, а посолиднее — с вытянутыми блестящими крыльями, широкими колесами и длинными капотами, из-под которых басовито урчали двигатели. Еще простенькие, не нарастившие жирок технологической базы — зато уже набравшие и объема, и какой-никакой мощности. Ни одной машины я так и не узнал, и все же в некоторых определенно проскакивало что-то знакомое. Но не из нулевых годов двадцатого века, а из более поздней эпохи, когда мировой автопром уже начал расти бешеными темпами.