И тем не менее минут через пять все разговоры смолкли. Саксофон Криса взвизгнул, давая сигнал, и, обрушив звук, повел тему «Stand still, Jordan». Следом, как бы неохотно отрываясь от собственных дел, потащились остальные, а вскоре зрители стали раскачиваться в такт музыке. Кто-то попробовал сплясать, но был довольно грубо одернут. Но когда ударник, толкнув локтем Криса, внезапно пробросил брейк, Крис кивнул, согнулся в три погибели, как стиляга на карикатуре в «Крокодиле», переехал в иной ритм и заиграл «Вдоль по Питерской». Толпа взвилась. Тувинец колотил в кельмандар, как в бубен. Лампы стали мигать, иногда свет пропадал вовсе, и тогда вспыхивали огоньки зажигалок.
– Равеля потянем? – крикнул Крис роялисту. Тот радостно ощерился. Ударник показал большой палец. Контрабасист развел руками и вовремя подхватил инструмент. Тувинцу было все равно.
И они потянули «Болеро».
Народ не спеша, с достоинством, впадал в транс. И когда четвертьчасовая пьеса оборвалась каким-то уже совсем зверским аккордом, еще долго стояла в полной тишине полная темнота. Потом со стороны клетки, о которой все успели забыть, донесся сверлящий, вызывающий мурашки звук, а через несколько секунд там заплясал язычок пламени. Из темноты выступило сначала скуластое лицо, потом плечи и грудь. Человек, добывший живой огонь, балетным жестом перенес его к горну. Загудел горящий газ.
Человек был молод, мускулист и обнажен – если не считать кожаного фартука на чреслах. Два луча прожекторов скрестились на нем, выдавая несообразность: лицо было азиатское, а длинные, до лопаток, волосы – соломенно-желтые. Двигался он потрясающе пластично.
К доктору сзади тихо подошел Крис, дотронулся до плеча: на минуту. И, когда отошли к стене, зашептал на ухо:
– Рогача сегодня нет. Он, оказывается, вообще не выступает, он сценарист, художник и постановщик, понял? Говорят, утром улетел в Прагу. Будет только на следующем действе, через неделю. Но мне уже предложили играть и на следующем…
– Это хорошо, – сказал доктор довольно рассеянно. – Ты мне лучше скажи, какое отношение может иметь постановщик такой вот фигни к будущему развалу России?
– А кто мог ожидать чего-то подобного от художника Шикльгрубера – с поправкой на географию?
– М-м…
– Да ты не спеши. Вот появятся наши комсомольцы – их и спросишь.
Доктор заморгал.
– Ты все-таки думаешь, что…
– Почти уверен.
В клетке переливался голый человек. Это почему-то завораживало настолько, что зрители, чуть наклонясь вперед, стали дышать в такт. Человек раскалял в горне железный прут, клал его на наковальню, наносил несколько медленных ударов блестящим молотком. Между основными движениями он успевал задеть и заставить звучать подвешенные предметы. Клетка постепенно превращалась в огромный металлофон. Свет прожекторов краснел. Капли пота, проступающего на коже кузнеца, казались маленькими рубинами.
Мелодия, излучаемая металлофоном, что-то мучительно напоминала.
Две девушки, одетые во множество тусклых колец, вынули жабу из стеклянного шара, усадили на полотенце, облили молоком. Жаба тупо пялилась в потолок, взъикивая шейным мешком.
Раскаленный прут у кузнеца превращался в «пламенный крест».
Сильвестр подошел к Хасановне, тихо спросил:
– Как это вам?..
– Страшнее видали, – презрительно скривила губы старуха. – Я два года секретарем комиссии по ликантропии была.
– Ого, – с уважением сказал Сильвестр. – При Басманове или при Мюллере?
– При Мюллере. Хороший был начальник, и человек порядочный, пусть и мертвый…
– Отдаю дань вашему мужеству, Дора Хасановна… И все же – здесь что-то особенное. У меня крест нательный кипарисовый и то нагрелся…
Готовый крест полетел в купель. Жабу на растянутом полотенце, чуть покачивая, трижды обнесли вокруг клетки – противосолонь; кузнец вытворял что-то невероятное.
– Теперь он шило должен отковать, – сказала подошедшая Ираида.
– Тебе откуда знать? – прищурилась Хасановна.
– Дед рассказывал. С Черкасщины обычай – чуть к засухе валит, давай жабу крестить… Там уж, наверное, жабу-нехристя и не найдешь.
– Сами таким не баловались? – строго спросил Сильвестр.
– Нам-то с чего? Куда там засуха – было б лето… Да и жабы у нас не в заводе. Климат не тот.
На них начали коситься, но шикать не решались.
Кузнец отковал шило и тоже бросил в купель. Ассонансная мелодия, которую он создавал попутно, заставляла скрючиваться пальцы. А потом он резко оборвал звук, тронув руками висящее железо и втянув его вибрацию в себя, плеснул в лицо воображаемой водой, ладонями провел вверх по щекам, по лбу и по голове – и вдруг оказался в чем-то вроде схимнической скуфьи, только красного цвета. Лицо его тоже стало другим, узкие раскосые глаза страшно округлились и сверкали теперь, как сколы обсидиана. Глядя над собой – так смотрят слепые, – он протянул руки к жабе, взял ее с полотенца и повернулся к купели…
Сильвестр сглотнул, но промолчал.
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, крестится раб божий и нарекаем Феодо-о-ором… – пропел кузнец. Голос его был хрипловатым, но сильным. С громким плебейским плюхом жаба погрузилась в воду. – Аллилуйя! Хвалите, рабы господни, хвалите имя Господне, да будет имя Господне благословенно отныне и вове-е-ек! От восхода солнца до запада прославляемо имя Госпо-о-одне! Высок над всеми народами Господь, над небесами слава Его-о-о! Кто, как Господь, бог наш, Который, обретаясь на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю-у-у? Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, из мерзкой твари создает цвет красоты небесной, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа сего! И жабу скользкую венчает на царство для радения над детьми Своими! Аллилуйя!..
– Аллилуйя! Аллилуйя! – откликнулись динамики.
Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал – в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим – как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель – и вдруг поднял и представил публике младенца!
Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец – по виду полугодовалый – сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…
Глаза его ярко светились.
Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…
Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть – клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…
Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.
– А теперь еще послушаем музыку! – натужно распорядились динамики. – И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…
ГЛАВА 12
Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали – да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.
К доктору подскочила смутно знакомая пара: круглолицый, гладкий, но бледный мальчик в смокинге – и с ним легко разрисованная девица, которую по первому впечатлению доктор отнес было к размножившемуся за последние годы семейству грудоногих, но потом решил, что ошибся: похоже, у девицы имелись и мозги – разумеется, достаточно хорошо спрятанные.
– Как вам показалась здешняя аура, Иван Петрович? – заговорил мальчик вечно ломающимся голосом. Ему было лет сорок, а то и больше. – Не правда ли, почти сплошной фиолет и серая кайма? А Ничке какие-то серебряные звезды мерещатся. Скажите, никаких ведь серебряных звезд?
Доктор смотрел на него, пытаясь вспомнить.
– Это Ираида, – сказал он наконец. – Стажерка.
– Очень приятно. Эдик. Иван Петрович в свое время буквально спас меня от иссушения…
– И как дела сейчас? – спросил доктор, что-то, видимо, вспоминая.
– О, замечательно!..
– Что такое иссушение? – спросила Ираида.
– Меня сглазили! Я весил сорок килограммов…
Доктор слегка сжал Ираидин локоть, другой рукой сделал отворяющий жест:
– Не стоит говорить об этом, Эдуард. И особенно здесь… – он многозначительно понизил голос.
– Так вы признаете, что тут очень темная аура?
– Разумеется, – и незаметно от мальчика подмигнул его спутнице. Та двинула бровью.
– Вы ведь знакомы с Эшигедэем? – продолжал Эдик. – Наверняка! Оттяжный мэн, а главное, он на самом деле многое умеет. Я точно знаю, что он мертвых поднимает, и они с ним говорят. Публике этого, конечно, не покажешь… И говорят… я не знаю, правда или нет, будто бы он способен дать бессмертие. Разумеется, тем, кто ему понравится. Было бы здорово, правда? Я иногда задумываюсь – и прихожу к выводу, что смерть совсем не обязательна. То есть в массе она, может быть, и нужна, но единичные случаи никого не ущемляют, ведь правда? Может быть, главное – просто как следует поверить? Ведь если не верить в шанс на бессмертие, то лучше и не жить. Правда, Ничка?
– Эшигедэй талантлив, – сказала девушка. – Я не могу уловить, когда у него кончается механический фокус и начинается искусство. Он лучше Копперфилда. Я уже не говорю про пластику.
– Мне показалось, что он зол и насмешлив, – сказала Ираида.
– А как иначе? – пожала плечами девушка. – Разве сейчас можно иначе?