– Ященко рассказал – давно. В первую еще нашу незабываемую встречу.
– Опаньки… А я-то тебя щадил, думал: как бы не травмировать нежную натуру… а ты уже все знал. И мне не говорил.
– Нежную натуру нашел. На жмурах лабать – знаешь, какие нервы становятся? Как арматурный прут на шестнадцать… Вот сказал. Теперь разобрались. Так что там – по существу?
По существу было следующее: когда Альберт – еще молодой офицер МВД, – разбирая дело «безвинно осужденного» отца, пришел к выводу о его тайной работе на органы, то вначале испытал глубокий этический шок (от которого треть века пытался оберечь младшего брата…), а затем заинтересовался некоторыми второстепенными деталями – и со временем, изучив немало документов и поговорив со многими людьми, пришел к странному выводу: отец вовсе не был заурядным стукачом-конъюнктурщиком, каких во множестве, мириадами, плодила страшная, лживая, трусливая и подлая жизнь; напротив, он действительно был резидентом-контрразведчиком, нацеленным на поиск каких-то реальных, хотя и не вполне определимых врагов. Уже не из документов, а из приватных, под виски и коньячок, бесед с отставниками-гэбэшниками (среди которых встречались весьма неординарные люди), Альберт выяснил кое-что и об отце, и о его кураторе, Максиме Адриановиче Вебере, про которого все, без исключения, отставники говорили так: гений, но идиот – никогда не понимал, что нужно начальству. И многие добавляли: ах, если бы Макс был председателем… но такие люди не растут… И кое-кто: не по-нашенски честен. И уже самые отчаянные: чудо, что жив остался, – слишком глубоко рыл.
С сорок седьмого по восемьдесят третий (вышел в отставку по инвалидности) Вебер возглавлял один и тот же отдел, «спецотдел Д», никогда не насчитывавший в своем штате более тридцати сотрудников. Названия отдела менялись и даже менялась подчиненность: он отходил то к контрразведке, то к охране, то – вдруг – к внешней разведке. Похоже, от него все пытались отделаться… Кому охота иметь дело с психом, утверждающим, что настала пора развернуть всю мощь компетентного органа то ли против космических пришельцев, то ли против посланцев Сатаны – в самом прямом, а ничуть не переносном смысле…
– Подожди, – сказал Крис. – «Вебер» – это «ткач». По-немецки. Максим… Где девочка?
– Я здесь. – И только тут все увидели Дашу. Она стояла у подоконника и внимательно слушала. – Вы хотите поехать к дедушке? Я провожу.
– Иван, – Крис поднялся, с ненавистью посмотрел на часы. – Если я вдруг не вернусь до часу… ты знаешь, мы условились с Панкратовым: в час. Так вот, если меня не будет, а просто кто-то из его «шестерок» привезет вещи – то вещи оставляй, а «шестерку» выпроваживай. Но если приедет сам Панкратов – во что бы то ни стало задержи его до моего возвращения, причем желательно… как бы сказать… пусть он будет злой и раздраженный. Сможешь?
– Еще как, – сказал доктор.
– Но в рамках законности.
– Попробую удержаться…
Когда Крис, Альберт, девочка и Рифат отправились на вылазку, командование крепостью перешло к Коломийцу. Чутье подсказывало ему, что опасность не только не миновала, но даже и приблизилась, но вот откуда и в каком виде последует удар – он предположить не брался. Ничего не могла сказать и Хасановна, которую он попытался назначить начальником штаба. Она побродила по квартире, прикладывая к глазу малиновое портмоне, но ничего определенного не сказала.
– Забыла я, наверное, как этим паскудством пользоваться. А может, испортилось оно. Потому-то и отдал, что негоже стало…
– Ничего ты не забыла, старая, говорить не хочешь… Плохо дело, да?
– Никак. Не плохо и не хорошо. Просто никак.
– А подробнее?
Но подробностей Коломиец не добился. Сработал детектор на площадке. У двери топтались двое в военной форме, нагруженные металлом…
После долгих выяснений их все-таки впустили. Посланцы генерала Щукина принесли обещанную бомбу.
– Ну вы и психи, – сказал один из них, прапорщик, вытирая усы после достойной рюмки водки и бутерброда с икрой и лимоном. – Живете, как в танке, неба не видите… Платят-то хоть нормально?
Коломиец только крякнул и не нашелся, что сказать.
Между тем барон вел обстоятельную беседу с Софьей Сергеевной. Несчастная женщина, пораженная едва не до помешательства всем случившимся, еще даже не осознавшая до конца, что главное здесь – это самая смерть Сильвестра, а вовсе не запредельные обстоятельства ее и не позорящее обрамление, – повторяла одно: «Да как он мог! Боже. Как он только мог. Двадцать пять лет в сентябре. Бабу привел. Как он…»
– София-сан, – барон проводил ее к дивану, усадил, сел напротив. – Посмотрите на меня. Я старик. Мне незачем врать, потому что самая малая ложь оскверняет перерождение. А мне оно предстоит очень скоро. Поэтому можете верить всему, что я скажу. Вы увидели то, что вам хотели показать враги. В действительности было другое. Я приведу только один довод, но мне он кажется простым и убедительным. Предположим, что они действительно любовники. В дом рвутся враги. Мужчина сооружает баррикаду, сражается. Неужели женщина будет все это время голой лежать в постели и ждать? Поставьте себя на ее место. Разумеется, она оденется. Но она наверняка не станет в такой нервный момент надевать корсет – а лишь белье и верхнюю одежду…
– Зачем вы это рассказываете?.. И при чем здесь корсет?
– Слушайте. Эта женщина носила корсет. Вероятно, у нее болела спина. Ее нашли лежащей голой в постели. И вам, и мне понятно, что такое поведение неестественно. Но, допустим, она наспех оделась, а потом ее убили, раздели и уложили в постель. Как тогда будет сложена ее одежда? Корсет внизу, поверх него верхнее платье, потом белье. Но лежало так: верхнее платье, корсет, потом белье. Что это значит? Что она не была раздета, когда в дверь начали ломиться. Она была полностью одета. И то, что застали мы, а потом милиция – было создано самими негодяями.
– Подождите… ох, извините, не знаю вашего имени…
– Итиро Онович.
– Итиро Онович, вы говорите, что это все было подстроено?
– Я в этом не сомневаюсь ни одной секунды. Ваш муж был настоящий буси и умер в бою. Я не знаю, утешает ли это вас, но наверняка утешало его.
– Ах, да господи… Зачем же они подстраивали все это? Чтобы мне причинить боль?
– Да, и это тоже. Но больше всего они хотели нанести удар своим врагам – армагеддонянам. Обесчестить их предводительницу. И я боюсь, что им это удастся сделать. Но хотя бы вы – не верьте им. Верьте ему. Басе сказал:
Всю боль, всю печаль
Твоего бедного сердца
Гибкой иве отдай.
Это значит…
– Я понимаю. Конечно. Я понимаю. Спасибо вам…
ГЛАВА 23
– И вновь я посетил…
Тот же дворик в Острове, только другой дом – наискосок, мимо скамеечек и фонтана. И ни одной бабульки, только однажды краем глаза Крис заметил шевельнувшуюся в окне занавеску.
Девочка Даша шла, нагнув голову, будто что-то высматривала под ногами.
Дверь – на первом этаже, обитая дерматином добротно, но уже давно по сгибам осыпается… и ручка замка висит косо, разболталась…
Даша открыла дверь, вошла. Крис и Альберт шагнули следом. Сильный запах табака и лекарств.
– Дедушка!
Молчание.
– Ты где?
Ничего в ответ.
Альберт достал пистолет, быстро передернул затвор. Шагнул из кургузой прихожей в комнату. Остановился.
Крис жестом отстранил девочку, вошел следом.
Полки с книгами – во всю стену. Заваленный бумагами стол, древняя пишущая машинка с еще заправленной страницей. Диван, две подушки. Комод, зеркало на комоде. Вешалка и куча одежды под нею. Два десятка фотографий на стене…
– Руки за голову. Не шевелиться. Брось пистолет.
– Он на взводе.
– Выбрось обойму и разряди. Одной рукой.
– Дедушка, это…
– Дарья, в сторону. А вы – повернитесь медленно. Кто такие есть?
Куча одежды оказалась стариком в инвалидном кресле. В руках он держал короткий двуствольный обрез.
– Вы – Максим Адрианович Ткач, он же Вебер. Так? – спросил Альберт. – Тогда фамилия Вулич вам должна что-то говорить…
– Вулич? А ну-ка ты, с пистолетом, встань в профиль. Дети, что ли?
– Да. Дети.
– Бог ты мой! Как улетает время… Дарья, кинь чего-нибудь на стол – что найдешь… Катеньку помянуть надо…
Старик сказал это так надтреснуто и стеклянно, что показалось: сейчас он рассыплется мелкими мутными кубиками, как перекаленное стекло. Но нет, он лишь положил свой обрез на колени, обхватил руками ободья колес – кисти у него были несоразмерно большие, пятнистые, узловатые – и выкатил кресло на середину комнаты.
– За диваном, внизу – выключатель, – сказал он Крису. – Щелкните им.
– Там еще какая-то лампочка горит, – сообщил Крис, перегнувшись. – Так надо?
– Ее и надо выключить. Ну, что вы там возитесь?
– Уже все. А что это такое?
– Вам не говорили, что бывает с теми, кто слишком много знает? Посмотрите на меня…
Пришла девочка, поставила на стол открытую бутылку, четыре рюмки, блюдце с кусочками черного хлеба. Налила всем, даже себе – на донышко.
– Прощай, Катюха, – сказал дед. – Ну да ничего, скоро увидимся… А что до убийц твоих – так на то Мишка окаянный есть, они у него на этом свете не задержатся. Засветила ты их, Катька, умница, золото мое, и пометила… теперь им не уйти. Спи, спи спокойно.
– В общем, мое мнение такое, – подытожил Терешков-старый. – Делать вам тут сейчас, в сущности, нечего. Конечно, можно сказать так: почему бы не погулять по минному полю, раз погоды позволяют? Васильки потоптать? Но лучше не рисковать зря. Поэтому – медленно, на цыпочках, ничего не трогая, никого не задевая…
– Обидно, – сказал Терешков-молодой, рассматривая потолок землянки. Он лежал на брезентовой раскладушке, закинув руки за голову. – Ну что ж. Позиционная война – тоже война. Да, было бы наивно думать, что можно так: за три дня создать лучшее будущее, а потом вернуться в Республику и заняться другими делами: строить, испытывать…