Когда-нибудь Сережа его убьет.
Купались тогда – еще до Ивана Купалы, папенька возражал, но дед сказал: «Можно…» Потом взрослые расселись в купальне, а кузены, Яга-бабай и Сережа – полезли в воду опять. И вдруг Яга-бабай закричал: «А-а! Сережка-то девка, у Сережка-то ниче нету-ка!» Сережа посмотрел. Действительно, ничего не было. И все посмотрели и увидели, что ничего нет…
Я его убью.
ГЛАВА 26
– Смотри! – вдруг обрадованно воскликнул Викулов. – Знакомая!..
Агафонкин вздрогнул.
Из-под арки выходила та самая высокая девушка с необыкновенными глазами. Под руку с ней двигался какой-то немолодой бледный перекошенный хрен, которого Агафонкин мгновенно возненавидел. Впрочем, он вполне мог быть ее папашей…
– Пошли поздороваемся, – распорядился Ситяев.
Агафонкин уже шел сам, без команды. Эти глаза… сейчас она увидит его и…
Она увидела его – и улыбнулась! Притормозила своего кавалера, подняла руку – и приветствуя, и поправляя упавшую на лоб прядь. Пижон, наклонившийся, чтобы распахнуть дверь лимузинного салона, быстро выпрямился.
– Здра…йте… – Агафонкин сглотнул и почувствовал, что краснеет. – А мы тут… вот, идем… торт ищем…
– Садитесь, пожалуйста, – сказал пижон девушке – Ираиде, радостно вспомнил Агафонкин, ее зовут Ираида!
Голос пижона тревожно вибрировал, и Агафонкина со товарищи пижон не видел в упор.
– Какая встреча! – объявил Ситяев за спиной Агафонкина.
– Проходите, – сказал пижон. – Не задерживайте леди.
– Служивый, – голос Ситяева опасно треснул. – Не забывайся. Ты что, не понимаешь, с кем говоришь?
– Простите… – Ираида положила руку на плечо пижону, как бы пытаясь примирить его с неизбежностью еще одной маленькой задержки, но он вдруг резко обернулся и присел, а из машины высунулась чья-то рука и ухватила девушку за локоть. Агафонкин крикнул: «Стой!» – и лапнул себя за бок, где должен был быть служебный пистолет, но пистолета, разумеется, не было, зато пижон вдруг взвился высоко в небо и оттуда, сверху, нанес слепящий удар твердым каблуком. Белая вспышка затмила мир, и больше Агафонкин никогда ничего не видел.
Друзья пережили старшего сержанта меньше чем на минуту. Страшный пижон, упав на четвереньки, подкатился под Ситяева и, пока тот летел мордой на асфальт и потом вставал, дотянулся носком туфли до Викулова, до самого нежного места – а когда Викулов согнулся, ткнул его открытой ладонью в темя – вроде бы тихонечко… Викулов сломался сразу весь и упал так мягко, как будто в нем вообще не осталось костей. Кирдяшкин, хороший драчун и чемпион роты по рукопашному бою, успел принять стойку и даже нанести удар – но противник легко ускользнул и оказался совсем рядом – Кирдяшкин внезапно оцепенел: в упор на него – и сквозь него – смотрели нечеловеческие глаза: без радужки – красноватый, в сетке сосудов, белок и провал зрачка… Страшный этот нечеловек мягко и требовательно положил руку на грудь Кирдяшкину – и сердце его, дернувшись раза два, остановилось. Но Кирдяшкин еще стоял несколько секунд на ногах и меркнущим взором видел, как убивший его нечеловек медленно подходит к окровавленному лейтенанту, что-то делает с ним – лейтенант резко подогнул ноги и раскинул руки, словно собрался пройтись вприсядку, – а потом хлещет лейтенанта наотмашь расслабленной кистью – и идет дальше, к машине, в которую вталкивают и втаскивают ту высокую девушку, а ее кавалер стоит на четвереньках и блюет на тротуар, а голова лейтенанта как-то странно запрокидывается – и вдруг из горла вверх бьет высокая черная струя…
Потом – почти в полной темноте – машина трогается с места, кавалер, цепляясь за что-то, волочится следом, а на повороте катится куда-то, но куда – Кирдяшкин не видит, потому что самого его уже нет…
ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
Помню боль, помню дикую ярость. Помню узкое надменное лицо шамана. Потом – оцепление, сирены, допросы… Выручили, конечно, Альберт и Коломиец. Альберту верили, Коломиец вообще был живой легендой. У него похитили племянницу – этого было, в общем-то, достаточно для снятия с нас всяческих подозрений.
Уже потом, пробиваясь сквозь туман, я решил, что с нами тогда разговаривал настоящий следак-фанатик, не из тех обыкновенных, для которых предел амбиций – передать дело в суд и которые судорожно стараются не расширить, не дай бог, створ захвата… я их не виню, я все понимаю, но все же…
От него мы и услышали о сражении между неизвестными бандитами и нигерийскими торговцами наркотиками. Почерк убийств очень схож; вероятно, орудовал один и тот же преступник.
Следак этот… как же его звали? забыл… сопоставил многое: «Лаокоон», гибель Скачка, Сильвестра, пожар на даче у Молоковского шоссе с многочисленными жертвами, эту разборку, привлечение Криса на поиск чего-то настолько секретного, что всей московской прокуратуре просто покрутили пальцем у виска: вы что, парни?.. Во всяком случае, у следака хватило мозгов хотя бы на то, чтобы сказать: здесь что-то нечисто. И не просто нечисто. А с каким-то хитрым подвывертом…
Но это я все вспомнил и сообразил потом; тогда же лишь что-то отвечал: машинально, односложно.
Поздно ночью нас как бы оставили в покое. Нинка-Впотьмах произвела беглый осмотр окрестностей и сказала, что оставлено по крайней мере три поста наблюдения.
К телефонам нашим тоже подключились – ясно, взят заложник, похитители будут требовать выкуп или что там еще… на этот счет у нас не было ни малейших иллюзий.
Крис заперся в своей комнате и никого не пускал. Оттуда доносились скрежещущие звуки.
А под утро он поднял меня с дивана, где я сидел в нелепом оцепенении, и поволок за собой. Пол в кухне был разворочен, зияла черная щель. Из щели несло, как из старой могилы.
– Быстрей, – сказал Крис.
Я спустился. Мелькали фонарные пятна.
– Можно пролезть, – я узнал голос Коломийца. – Грицько уже там.
– Да, Женя, – отозвался Крис. – Иди тоже, подгоняйте машину. Барон, посветите сюда… Ага. А где большая сумка? Вот, нашел…
– Куда мы? – спросил я.
– Я их засек. Они опять кого-то зарезали. Совсем недалеко.
Я так и не понял, куда мы приехали. Было еще темно. Часа четыре. Забор, раскрытые ворота, низкие крыши, стоящие прямо на земле, одинокий фонарь вдали. Пахло все той же старой разрытой могилой. И тянуло холодом – не обычным предутренним, а подземным.
– Поздно, – сказал Крис. – Уже никого…
Мы бежали куда-то вниз, потом по какому-то коридору из низких дощатых стен, достающих едва ли до плеч, потом еще вниз, в короткий бетонный бокс…
Покойник еще покачивался. Душно воняло кровью.
– Не успели, – повторил Крис. – Ну…
В голосе его было что-то отчаянное. Казалось, он на что-то решается.
– Ждите меня здесь!
Мы остались: оба Коломийца, барон и я. Только сейчас я понял, что мы вооружены до зубов, – и вспомнил, как и когда распределяли оружие. В частности, у Коломийца был тот зловещий гипнотизирующий чемоданчик, а у меня – трофейный ященковский пистолет с теми самыми пулями и маленький магнитофон с кассетой, где записано заклинание, ненадолго поднимающее и позволяющее допрашивать мертвецов…
Здесь мы собирались драться всерьез – но не успели.
Совсем немного не успели.
Вернулся Крис. С саксофоном в руках.
– Я попробую, – сказал он. – Ее вели здесь, это точно. Если получится…
Он больше ничего не сказал. Было страшно тихо. Потом он заиграл.
Мелодия была незнакомая – и такая пронзительная, что меня затрясло. А Крис играл. Что-то происходило – со мной или вокруг меня – не знаю. Но что-то происходило.
Он играл. Звук заполнял все.
В конце концов, ничего не осталось, кроме музыки. Жуткой, нечеловеческой, гениальной музыки.
Ничего не осталось.
Ничего…
Лишь один звук, тянущийся вечно. Под таким напором не устояли бы и стены.
И дверь открылась. Непонятно было, почему я это понял – вроде бы ничто не изменилось. Но я понял, и Крис понял, и остальные поняли тоже.
Он опустил саксофон.
– Пошли…
Первым шагнул барон, за ним Коломиец. Они остановились по ту сторону и оглянулись. Казалось, что они стоят за чуть вибрирующей стеклянной стеной. Или ледяной. Или нет – за сплошной тонкой пленкой льющейся воды.
Дед Грицько подхватил пулемет и шагнул следом. За ним – я.
Это было действительно похоже на проход сквозь завесу из множества льющихся струй…
Марков растолкал Терешковых:
– Пора…
Общежитие – длинное неряшливое пятиэтажное здание с темными коридорами и облезлыми дверями – вроде бы спало. Хотя как эти люди отличают день от ночи?.. Пасмурно, светло, ветер лупит в окна крупными холодными каплями дождя…
На выходе их никто не остановил. Охрана, должно быть, делала дело скверно: во всяком случае, откуда-то доносились шальные пьяные разговоры. Там, наверное, хватали друг друга за грудки, жарко дышали в лицо…
Под небом было пронзительно холодно. Странно, что до земли долетала вода, не лед.
Туда, показал рукой Терешков-старый.
По деревянным мосткам, местами раздавленным тракторами или грузовиками, местами заваленным то какой-то белесоватой дрянью, то тускло-серыми, в выбоинах, слитками, – они пробирались в жутком лабиринте, больше всего напоминающем затоваренный порт. На морскую тематику намекали и разноцветные контейнеры, расставленные в два и в три этажа, а также сваленные в огромную кучу якоря и якорные цепи…
Иногда они утыкались в тупики, но методично возвращались и продолжали путь.
Примерно через час таких блужданий, обогнув исполинский штабель готовых рельсовых сборок, они оказались у зеленого щитового домика под острой ярко-оранжевой, пылающей на общем фоне крышей. За домиком стоял курносый зеленый вертолет.
– Ну вот, – тихо сказал Терешков-старый. – Я знал…
Пригибаясь, как под обстрелом, они пересекли открытое место и залегли под тощим вертолетным брюшком, почти прикрытые мокрой травой. Выждали. Тишину ничто не нарушало. Потом Терешков-старый осторожно поднялся и стал возиться с дверью. Щелкнул замок…