— Пока, акодил, — хихикая, сказала Рахиль.
Утром она все забыла.
Сол брал теперь Рахиль с собой в поездки по Сети. Уже не обращая внимания на репортеров, он ходатайствовал перед Церковью Шрайка о предоставлении ему права на паломничество, требовал от Сената визы и пропуска в закрытый район Гипериона, посещал научно-исследовательские институты и клиники, предлагавшие хоть что-то новое. Неделя шла за неделей, и все больше врачей расписывалось в своем бессилии. Когда он возвратился на Хеврон, Рахили было пятнадцать стандартных месяцев; она весила (на Хевроне пользовались старинными единицами) двадцать пять фунтов, а ее рост равнялся тридцати дюймам. Она уже не могла одеваться сама. Ее словарь состоял из двадцати пяти слов, главными из которых были «мама» и «папа».
Солу нравилось носить свою дочь на руках. Ее головка у его щеки, тепло детского тельца, запах ее кожи, случалось, помогали ему забыть жестокую несправедливость происшедшего. Он как бы заключал перемирие со Вселенной, и для полного покоя не хватало лишь Сары. Тогда и в его гневных диалогах с Богом, в Которого он не верил, наступала временная передышка.
«Что может быть причиной всего этого?»
«А какова видимая причина любых страданий, которые претерпевало человечество?»
«Верно», — подумал Сол. Неужели он впервые начал что-то понимать? Сомнительно.
«Из того, что ты чего-то не видишь, еще не следует, что этого не существует».
«Фу, как неуклюже. Неужели нельзя было изложить эту мысль, употребив меньше трех отрицаний? Тем более что мыслишка-то отнюдь не глубока».
«Верно, Сол. Ты начинаешь разбираться во всем этом».
«В чем?»
Ответа не было. Сол лежал у себя дома и прислушивался к завыванию ветра в пустыне.
Последним словом Рахили было «мама», произнесенное, когда ей было немногим больше пяти месяцев.
Она просыпалась в своей кроватке и не спрашивала — не могла спросить, — где находится. Ее мир состоял теперь из еды, сна и игрушек. Когда она плакала, Сол почему-то думал, что она зовет мать.
За покупками Сол ходил в деревенские лавочки. Держа Рахиль на руках, он выбирал пеленки, детское питание и — временами — новую игрушку.
За неделю до того, как Сол отправился на ТК-Центр, к нему пришли поговорить Эфраим и двое других старейшин. Был вечер, и отблески угасающего заката окрасили лысину Эфраима в розовый цвет.
— Сол, мы тревожимся за тебя. Наступающие недели будут особенно трудными. Наши женщины хотят тебе помочь. Мы все хотим тебе помочь.
Сол положил руку на плечо старика.
— Я ценю вашу заботу, Эфраим. Все последние годы вы мне очень помогали. Теперь это и наша родина. Я думаю, Саре тоже хотелось бы... чтобы я вам это сказал. Но в воскресенье мы уезжаем. Рахиль поправится.
Трое мужчин, сидевших на длинной скамейке, переглянулись.
— Найден новый способ лечения? — помедлив, спросил Абнер.
— Нет, — ответил Сол, — но у меня появилась надежда.
— Надежда — это хорошо, — неуверенно произнес Роберт.
Сол улыбнулся, и его белые зубы сверкнули в седой бороде.
— Могло быть и лучше, — сказал он. — Но иногда это все, что у нас есть.
Голографическая камера крупным планом показала Рахиль, которую держал на руках Сол. Они сидели в студии, откуда велась передача «Понемногу обо всем».
— Итак, вы утверждаете, — произнес Девон Уайтшир, ведущий этой передачи и третий по популярности человек в инфосфере Сети, — что отказ Церкви Шрайка и... медлительность Гегемонии в оформлении визы... что эти обстоятельства обрекают вашего ребенка на... исчезновение?
— Совершенно верно, — ответил Сол. — До Гипериона нельзя добраться быстрее, чем за шесть недель. Рахили сейчас двенадцать недель. Любое промедление — по вине ли Церкви Шрайка, либо бюрократии Сети — убьет моего ребенка.
Участники передачи заволновались. Девон Уайтшир повернулся к ближайшему имиджеру, и его добродушное худощавое лицо заполнило весь экран.
— Этот человек не знает, сможет ли он спасти свою дочку. — Голос Уайтшира зазвенел от сдерживаемого волнения. — Но ведь все, чего он просит, это дать ему шанс. Думаете ли вы, что он и его дочка заслуживают этот шанс? Если да, то обращайтесь к вашим планетарным представителям и в ближайшее к вам святилище Церкви Шрайка. Номер вашего ближайшего святилища сейчас появится у вас на экранах. — Он снова повернулся к Солу. — Мы желаем вам удачи, господин Вайнтрауб. И, — большая рука Уайтшира коснулась щеки Рахили, — мы желаем счастливого пути тебе, наш маленький друг.
На экране вновь появилось лицо Рахили и оставалось на нем до тех пор, пока он не погас.
Эффект Хоукинга вызывал тошноту, головокружение, головную боль и галлюцинации. Полет к Парвати на принадлежащем Гегемонии факельщике «Отважный» занял десять дней.
Все это время Сол держал Рахиль и терпел стиснув зубы. На корабле они были единственными, кто не впал в спасительное забытье. Сначала Рахиль плакала, но через несколько часов успокоилась и тихо лежала теперь на руках у Сола, глядя на него большими темными глазами. Сол вспомнил тот день, когда она родилась — врач принимает младенца, появившегося из чрева Сары, и протягивает его Солу. Темные волосы Рахили были тогда ненамного короче, чем теперь, а ее взгляд — не менее осмысленным.
В конце концов они заснули от усталости.
Солу снилось, что он бродит по какому-то зданию с колоннами, огромными, как секвойи, и потолком таким высоким, что его нельзя разглядеть. Пустое помещение заливал красный свет. Сол с удивлением обнаружил, что по-прежнему держит на руках Рахиль. Рахиль в облике младенца в его снах еще ни разу не появлялась. Девочка взглянула на него, и Сол ощутил соприкосновение их сознаний так отчетливо, словно она высказала свои мысли вслух.
Но тут другой голос, громкий и холодный, эхом раскатился в пустоте:
«Сол! Возьми дочь твою, единственную твою, которую ты любишь, Рахиль; и отправляйся в мир, называемый Гиперион, и там принеси ее во всесожжение в месте, о котором Я скажу тебе».
Сол растерянно взглянул на Рахиль. В больших глазах ребенка, устремленных на отца, светилась невысказанная мысль. Сол понял, что она говорит ему: «Да». Крепко прижав к себе дочь, он шагнул в темноту, и его голос разорвал царившую здесь тишину:
«Слушай, Ты! Больше не будет жертвоприношений, ни детей, ни родителей! И люди будут жертвовать собой лишь для людей — ни для кого иного. Время повиновения и искупления кончилось!»
Сол замолчал, ощущая биение своего сердца и теплоту тела Рахили. Откуда-то сверху с огромной высоты до него долетало холодное дыхание ветра, со свистом врывавшегося в невидимые трещины. Сол приложил руку ко рту и прокричал:
«Все! Теперь или оставь нас в покое, или приди к нам как отец, а не за жертвой! Выбирай, как некогда выбирал Авраам!»
В каменном полу раздался грохот, и Рахиль вздрогнула. Колонны зашатались. Красный сумрак сгустился, а затем мгновенно наступила тьма. Издалека донесся звук тяжелых шагов. Налетел мощный порыв ветра, и Сол прижал Рахиль к себе.
А потом замерцал свет, и они с Рахилью проснулись на борту КГ «Отважный», направлявшегося к Парвати, где им нужно было пересесть на звездолет-дерево «Иггдрасиль», который доставит их на планету Гиперион. Сол улыбнулся своей двухмесячной дочери. Она улыбнулась ему в ответ.
Это была ее последняя улыбка. Или же первая.
Когда ученый закончил свой рассказ, в каюте воцарилась тишина. Сол откашлялся и выпил воды из хрустального бокала. Рахиль спала в самодельной кроватке. Ветровоз, слегка раскачиваясь, продолжал свой путь, а монотонное громыхание ходового колеса и жужжание гиростабилизаторов навевали на пассажиров сон.
— Господи, — тихо произнесла Ламия[34] Брон. Она хотела сказать еще что-то, но передумала и просто покачала головой.
Мартин Силен, закрыв глаза, продекламировал:
Когда ж вся ненависть уйдет,
Душа невинность обретет,
Постигнув, что сокрыты в ней одной
Ее восторги, страхи и покой,
А воля добрая ее — есть воля Божья,
За что б ее тогда ни порицали,
Какие б ветры ни хлестали,
Она счастливой будет все же.
— Уильям Батлер Йейтс? — спросил Сол Вайнтрауб.
Силен утвердительно кивнул:
— «Молитва о дочери».
— Я, пожалуй, выйду на палубу подышать перед сном, — сказал Консул. — Никто не хочет присоединиться?
Захотели все. Обдуваемые свежим ветерком, паломники стояли на юте, вглядываясь в темное Травяное море. Огромная чаша неба была усеяна звездами и испещрена следами метеоров. Хлопанье парусов и скрип снастей, казалось, раздаются из далекого прошлого.
— Я думаю, нужно поставить на ночь часовых, — сказал полковник Кассад. — Дежурить будем по-одному. Через два часа — смена.
— Согласен, — отозвался Консул. — Я буду дежурить первым.
— Утром... — начал было Кассад.
— Смотрите! — вдруг крикнул отец Хойт.
Все взглянули туда, куда он показывал. Между сияющими созвездиями вспыхнули разноцветные огненные шары — зеленый, фиолетовый, оранжевый, еще один зеленый. Подобно зарницам они осветили раскинувшуюся во все стороны огромную равнину. Звезды и следы метеоров поблекли рядом с этим поразительным зрелищем.
— Взрывы? — спросил священник.
— Сражение в космосе, — ответил Кассад. — Поблизости. Термоядерные бомбы, — добавил он на ходу и скрылся в люке.
— Смотрите, Древо. — Хет Мастин указывал на светящуюся точку, которая перемещалась среди взрывов, словно тлеющий уголек среди огней фейерверка.
Кассад вернулся со своим электронным биноклем и пустил его по кругу.
— Бродяги? — спросила Ламия. — Это вторжение?
— Почти наверняка Бродяги, — сказал Кассад. — Но, возможно, это не вторжение, а всего лишь разведывательный рейд. Видите вспышки? Корабли Гегемонии стреляют ракетами, а Бродяги их сбивают.