чил.
Тем временем вокруг собралась толпа. Зеваки захохотали, когда, сдернув свой дурацкий колпак, Майк поклонился вторично.
— Благодарю вас, — сказал он. — И моя матушка тоже.
Кузен Сири окаменел от гнева. На его губах и подбородке белела пена. Я протолкнулся сквозь толпу и встал между ним и Майком.
— Эй, послушайте, все нормально, — сказал я. — Мы покидаем вас. Мы сейчас же уходим.
— Пошел к черту, Мерри, не мешай, — крикнул Майк.
— Все нормально, Майк, — бросил я ему. — Я здесь с девушкой по имени Сири, у которой есть...
Бертол оттолкнул меня и сделал выпад мечом. Я схватил его за плечо и швырнул на траву.
— Ах ты, скотина! — Майк отступил назад. Он выглядел ужасно усталым и недовольным. — У-у, дьявол, — тихо сказал он, садясь на каменную ступеньку. С левой стороны на черном лоскуте пестрого костюма арлекина проступила алая черточка. Узкий разрез прямо на глазах набух кровью, а затем она потекла вниз, на широкий живот Майка Ошо.
— Господи, Майк! — Я оторвал полоску от своей рубашки и попытался остановить кровь. Готовясь к полету, мы проходили курс неотложной помощи, но я не помнил ровным счетом ничего. Я потянулся к запястью, но комлога на месте не было: наши комлоги остались на «Лос-Анджелесе».
— Ты только не волнуйся, Майк. — Я задыхался от волнения. — Там всего лишь царапина. — Кровь текла теперь и по моей руке.
— Этого достаточно. — Голос Майка вздрагивал от боли. — Черт бы его взял! Меч этот сраный. Нет, Мерри, ты только представь! Вот так проткнуть человека во цвете лет паршивым бутафорским мечом из одногрошовой оперы. О черт, как больно!
— Трехгрошовой, — машинально поправил я. Тряпка пропиталась кровью.
— Знаешь, в чем твоя проблема, Мерри? Ты всегда цепляешься за свои вшивые два цента. О-о-о... — Лицо Майка побелело, потом стало серым. Он уткнулся подбородком в грудь и глубоко вздохнул: — К черту все. Пора домой, малыш.
Я оглянулся. Бертол не торопясь уходил вместе со своими дружками. Остальные в ужасе толпились возле нас.
— Врача! — крикнул я. — Вызовите сюда любую медицинскую помощь!
Двое мужчин побежали по улице. И ни малейших признаков Сири.
— Постойте! Постойте! — заговорил вдруг Майк окрепшим голосом, словно торопился сказать что-то очень важное. — Всего минутку, — сказал он и умер.
Умер. По-настоящему. Смерть мозга. Челюсть у него отвалилась, глаза закатились, так что видны были только белки, а через минуту перестала кровоточить и рана.
В течение нескольких безумных секунд я осыпал небеса ругательствами. Надо мной сквозь бледнеющие звездные поля проплывал наш «Лос-Анджелес», и я знал, что мог бы вернуть Майка к жизни, если бы мне удалось доставить его на корабль. Толпа отхлынула, когда я начал проклинать звезды.
Но вот я повернулся к Бертолу.
— Эй ты!
Юнцы остановились на дальнем конце площади. Лицо Бертола стало пепельным. Он смотрел на меня и не мог произнести ни звука.
— Ты! — снова крикнул я. Я поднял с земли лазерное перо, поставил переключатель на полную мощность и пошел туда, где меня ждали Бертол и его приятели.
Немного позже, сквозь их вопли и вонь паленого мяса, я смутно осознал, что на переполненную площадь, поднимая тучи пыли, садится скиммер Сири, и услышал ее голос, приказывающий мне немедленно подойти. Мы поднялись над площадью, ее безумием, ее огнями. Холодный ветер развевал мои мокрые от пота волосы.
— Мы летим в Фиварон, — говорила мне Сири. — Бертол был пьян. Сепаратисты — жалкая кучка экстремистов. Наказывать тебя никто не будет. Пока Совет ведет расследование, ты погостишь у нас.
— Нет, — ответил я. — Я выйду здесь. Приземляйся. — Я указал на полоску земли невдалеке от города.
Невзирая на все ее протесты, Сири пришлось посадить скиммер. Я взглянул на каменную глыбу и, убедившись, что рюкзак на месте, открыл дверцу. Сири скользнула по сиденью в мою сторону и прижалась ко мне.
— Мерри, любовь моя. — Ее губы были теплы и открыты, но я ничего не чувствовал. Тело словно одеревенело.
Я вышел и помахал ей на прощание. Она откинула назад волосы и посмотрела на меня зелеными, полными слез глазами. Затем скиммер поднялся, развернулся и в предрассветных сумерках полетел на юг.
«Погоди минутку!» Сам не знаю, произнес я это вслух или только подумал. Я сел на камень, обхватил руками колени, и из груди у меня вырвались сдавленные рыдания. Потом я встал и швырнул лазерное перо в волны прибоя. Вытащив из-под глыбы рюкзак, я высыпал его содержимое на землю.
Ковер-самолет исчез.
Я снова сел, не в силах ни смеяться, ни плакать, ни просто двигаться. Я сидел, глядя, как встает солнце. Я все еще сидел там, когда через три часа невдалеке от меня бесшумно опустился большой черный скиммер корабельной службы безопасности.
— Отец! Отец, пора!
Я поворачиваюсь к своему сыну Донелу. На нем синий с золотом мундир члена Совета Гегемонии. Его лысина покраснела и покрыта крупными каплями пота. Донелу всего сорок три года, но мне кажется, он гораздо старше.
— Прошу тебя, отец, — говорит он. Я киваю и поднимаюсь, стряхивая со штанин траву и песок. Ко входу в гробницу мы подходим вдвоем. Толпа подступает ближе. Гравий скрипит под ногами людей, которые беспокойно топчутся на месте.
— Я войду с тобой, отец? — спрашивает Донел.
Я смотрю на этого стареющего незнакомца, моего сына. В нем мало что напоминает меня или Сири. Сегодняшние хлопоты омрачили его румяное, добродушное лицо. В нем есть открытость и честность, которые нередко заменяют людям ум, но я невольно сравниваю этого лысеющего вечного мальчика с Алоном — темнокудрым, молчаливым Алоном с его ироничной улыбкой. Но Алон погиб тридцать три года назад в глупейшей стычке, не имевшей к нему никакого отношения.
— Нет, — отвечаю я. — Я войду один. Спасибо, Донел.
Он кивает и отступает назад. Над головами напряженно застывших людей хлопают флажки. Я переключаю свое внимание на гробницу. Дверь закрыта на папиллярный замок. К нему нужно только прикоснуться.
Вот уже несколько минут меня занимает одна фантазия. Наверное, я пытаюсь отвлечься от снедающей меня печали и мыслей о том, что произойдет в ближайшие часы. Сири не умерла. Когда ей стало хуже, она созвала врачей и всех оставшихся в колонии техников, и они переделали для нее одну из древних гибернационных камер, использовавшихся на «ковчегах», которые два столетия назад доставили сюда первых колонистов. Сири только спит. Мало того, этот сон каким-то образом вернул ей молодость. Когда я разбужу ее, она станет такой, какой была при первой нашей встрече. Мы вместе выйдем на солнечный свет и, когда откроются двери портала, первыми переступим его порог.
— Отец?
— Да-да. — Я делаю еще один шаг и кладу руку на дверь склепа. Раздается гудение электромоторов, плита белого камня легко отходит в сторону. Я склоняю голову и вхожу в гробницу Сири.
— Черт возьми, Мерри, закрепи эту снасть, пока она не сбросила тебя за борт. Поторапливайся!
Я тороплюсь. Намокший канат трудно сложить в бухту, а вязать узлы еще труднее. Сири недовольно покачивает головой, потом наклоняется и одной рукой завязывает его беседочным узлом.
Наше пятое Единение. Я на три месяца опоздал на ее день рождения и поэтому не был среди пяти тысяч гостей, съехавшихся на торжество. Сам Секретарь Сената пожелал ей всех благ в сорокаминутной речи. Поэт прочел свои последние сонеты из цикла любовной лирики. Посол Гегемонии вручил ей адрес и новый корабль — маленькую подводную лодку на термоядерных батареях, впервые разрешенных к применению на Мауи-Обетованной.
До этого флот Сири насчитывал восемнадцать единиц. Двенадцать быстроходных катамаранов, осуществлявших торговые перевозки между блуждающим Архипелагом и неподвижными островами, две прекрасные гоночные яхты, которыми пользовались только дважды в год, чтобы выиграть «Регату Основателей» и Гран-при Обетованной, и четыре древних рыболовных судна, или попросту шаланды, неказистых, хотя и поддерживаемых в хорошем состоянии.
Из этих девятнадцати кораблей мы выбрали рыболовную посудину под названием «Джинни Пол». Восемь дней мы ловили рыбу на шельфе Экваториальных Отмелей. Нас было только двое: мы забрасывали и вытягивали сети, пробирались по палубе, утопая по колено в вонючей рыбе и хрустя трилобитами, хватались за что попало, когда суденышко кренилось на волне, вновь забрасывали и вытягивали сети, стояли на вахте и засыпали, как набегавшиеся дети в короткие минуты отдыха. Мне еще не исполнилось двадцати трех лет. Я считал, что привык к тяжелой работе на борту «Лос-Анджелеса», где каждую вторую вахту отводил по часу для физических упражнений на площадке с повышенной на треть гравитацией. Но сейчас у меня болели от усталости и руки, и спина, а ладони покрылись волдырями и мозолями. Сири пошел уже восьмой десяток.
— Мерри, ступай на нос, возьми риф на фоке. И подтяни кливер. Потом приготовишь бутерброды. Побольше горчицы.
Я кивнул и пошел на нос. Мы уже полтора дня играли в прятки со штормом: убегали от него, когда могли, а если убежать не удавалось, разворачивались и принимали на себя его удар. Поначалу эта игра доставляла нам удовольствие — какое-то время мы были избавлены от нескончаемой возни с сетями и починки парусов. Но через несколько часов, когда уровень адреналина в крови приходил в норму, изнурительная морская болезнь превращала отдых в пытку. Море никак не успокаивалось. Высота волн достигала шести метров. «Джинни Пол» переваливалась с боку на бок, как дородная матрона, каковой, впрочем, и являлась. Все вокруг отсырело. Даже мой трехслойный дождевик промок насквозь. Для Сири же все это было долгожданным отпуском.
— Это еще ничего, — говорила она в самые темные часы ночи, когда волны перекатывались через палубу и разбивались о пластиковое ограждение рубки. — Ты бы посмотрел, что здесь творится в сезон самумов.
Низкие тучи вдали сливались с серыми волнами, однако море, кажется, успокаивалось. Я щедро намазал горчицей бутерброды с ростбифом и налил дымящийся кофе в широкие белые кружки. Было бы легче нести кофе в полной невесомости, чем спускаться с ним сейчас по раскачивающемуся трапу. Сири приняла свою наполовину пустую чашку без комментариев. Какое-то время мы сидели молча, наслаждаясь едой и обжигающим язык напитком. Потом я встал за штурвал, а Сири отправилась за новой порцией кофе. Серый день незаметно превращался в ночь.