Гиперион — страница 11 из 114

Глава тридцать первая

Я проснулся, что не доставило мне ни малейшего удовольствия.

Перевернувшись на другой бок, я невольно сощурился, проклиная вторгшийся в комнату солнечный свет. На краю постели сидел Ли Хент с инъектором в руке.

– Вы так увлеклись снотворным, что могли проспать бы весь день, – сообщил он. – Ну-ка, встаньте и воссияйте!

Сев в постели, я потер колючие щеки и уставился на Хента.

– Какого черта?.. – произнеся эти два слова, я закашлялся и кашлял до тех пор, пока Хент не принес из ванной стакан воды.

– Выпейте.

Я припал к стакану, тщетно пытаясь между приступами кашля выразить весь свой гнев и возмущение. Обрывки сновидений улетучились, как предрассветный туман, и я в ужасе осознал, что потерял… позабыл… что-то важное.

– Одевайтесь. – Хент уже стоял надо мною. – Госпожа Гладстон желает видеть вас у себя через двадцать минут. Пока вы изволили почивать, здесь кое-что произошло.

– Что? – Протерев глаза, я запустил пятерню в свои спутанные волосы.

Хент улыбнулся, поджав губы:

– Загляните-ка в инфосферу. И как можно скорее отправляйтесь к Гладстон. Даю вам двадцать минут, Северн. – И он исчез.

Я заглянул в инфосферу. Зрительные ощущения при подключении хорошо передает аналогия с поверхностью земного океана в различных погодных условиях. В нормальном состоянии инфосфера напоминает водную гладь, украшенную замысловатым орнаментом ряби. Кризисные ситуации вызывают зыбь, одевая волны белыми гребешками. Сегодня там бушевал ураган. Во всех портах входные каналы сбоили, напрочь забитые перемешавшимися потоками новостей; киберпространственная матрица инфосферы бурлила от перегоняемых в противоположных направлениях пакетов информации и кредит-трансфертов. Альтинг, и в обычные дни являющий собой пульсирующий клубок сводок и дебатов, превратился в безумный водоворот прерванных референдумов и устаревших коммюнике, кружившихся, как изорванные бурей облака.

– Боже милостивый, – прошептал я, прерывая контакт. Но волна информации продолжала бушевать у меня внутри, билась в имплантах, захлестывала мозг. Война. Внезапное нападение. Неминуемая гибель Сети. Призывы отдать Гладстон под суд. Беспорядки на десятках миров. Восстание шрайкистов на Лузусе. Флот ВКС, ведя отчаянные арьергардные бои, покидает систему Гипериона, но поздно, слишком поздно. Гиперион уже атакован. Под угрозой захвата порталы нуль-Т.

Я поднялся, нагишом побежал в душ и в рекордно короткий срок привел себя в порядок. Хент или кто-то еще приготовил мне строгий костюм и накидку. Быстро оделся, зачесал назад еще не просохшие волосы. Мокрые завитки легли на воротник. Секретаря Сената нельзя заставлять ждать. Никак нельзя.

– Ну, наконец-то, – нетерпеливо произнесла Мейна Гладстон, едва я появился в ее апартаментах.

– Что вы тут натворили, черт вас возьми?! – взорвался я.

Видимо, не привыкшая к подобному тону, Гладстон нахмурилась, но мне сейчас было на это начхать.

– Не забывайте, кто вы такой и с кем говорите, – холодно сказала она.

– Кто я такой, мне неизвестно. А говорю я с виновницей крупнейшего массового побоища со времен Горация Гленнон-Хайта. Почему, почему вы допустили эту войну?

Гладстон молча обвела взглядом комнату. Мы были одни. В узкой, длинной гостиной царил приятный полумрак, стены украшали картины со Старой Земли. Но будь здесь даже подлинники Ван Гога, меня бы это сейчас не тронуло. Гладстон, которую всегда сравнивали с Линкольном, как-то разом осунулась и сейчас выглядела обычной старухой. Наши взгляды на миг скрестились, но она тут же отвела глаза.

– Извините, – заявил я тоном, никак не подходящим для извинений, – вы не «допустили» эту войну. Вы ее организовали. Не так ли?

– Нет, Северн, не так. – Гладстон говорила почти шепотом.

– Говорите, пожалуйста, громче, – попросил я, прохаживаясь мимо высоких окон и любуясь струйками света, пробивающегося сквозь жалюзи. – Кроме того, я не Джозеф Северн.

Она вопросительно выгнула бровь.

– Хотите, чтобы я называла вас Китсом?

– Можете называть меня «Никто», – сказал я. – И когда придут другие циклопы, скажете, что вас ослепил Никто, и они уйдут, шепча, что это воля богов.

– Собираетесь меня ослепить?

– Да я мог бы сейчас вам шею свернуть, без малейших угрызений совести. Прежде чем минет эта неделя, погибнут миллионы. Как вы могли допустить?

Гладстон прикусила губу.

– Перед нами два пути. Всего два. Либо война и полная неизвестность, либо мир и верная всеобщая гибель. Я выбрала войну, – произнесла она тихо.

– И чье же это пророчество? – спросил я, уже заинтригованный.

– Это факт. – Она взглянула на свой комлог. – Через десять минут я предстану перед Сенатом, чтобы объявить войну. Расскажите мне о паломниках.

Скрестив руки на груди, я смерил ее взглядом.

– Хорошо, только пообещайте мне кое-что взамен.

– Если смогу.

Я помедлил, сознавая, что никакие силы во вселенной не заставят эту женщину обещать что-нибудь наобум.

– Обещайте связаться по мультилинии с Гиперионом и снять арест с корабля Консула, а также пошлите кого-нибудь на реку Хулай. Консул там, примерно в ста тридцати километрах от столицы, выше шлюзов Карлы. Возможно, ранен.

Гладстон кивнула:

– Хорошо. Непременно пошлю кого-нибудь на его поиски. А освобождение корабля всецело зависит от вашего рассказа. Остальные живы?

Укутавшись поплотнее в короткую накидку, я опустился на диван.

– Некоторые – да.

– Дочь Байрона Брона? Ламия Брон?

– Ее забрал Шрайк. Некоторое время она пролежала без сознания, соединенная с инфосферой чем-то вроде нейрошунта. Я видел ее во сне… Она парила неизвестно где, и с ней вновь был Китс, первая воскрешенная личность из ее импланта. Они собирались войти в инфосферу, точнее, в мегасферу, в иные измерения Техно-Центра, о существовании которых я и не подозревал.

– Она жива? – Гладстон всем телом подалась вперед.

– Не знаю. Ее тело исчезло. Меня разбудили, и я не успел заметить, где именно ее личность вошла в мегасферу.

Гладстон кивнула.

– Что с полковником?

– Кассада увела куда-то Монета. Эта женщина, по-видимому, обитает в Гробницах и движется вместе с ними навстречу времени. Последнее, что я увидел, – как полковник кинулся на Шрайка с голыми руками. Точнее, на Шрайков: их там были тысячи.

– Он уцелел?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Ведь это сны. Обрывки. Разрозненные кадры.

– Поэт?

– Силена унес Шрайк. Нанизал его на шип тернового дерева. Но позже, в сне о Кассаде, я видел его, правда, мельком. Он был жив. Не знаю, как это возможно.

– Значит, терновое дерево существует? Это не пропагандистская сказочка шрайкистов?

– Увы, нет.

– А Консул, стало быть, бросил паломников? Пытался вернуться в столицу?

– У него был ковер-самолет его бабушки. Все складывалось удачно, пока он не достиг места вблизи шлюзов Карлы, о котором я упоминал. Там ковер… и он сам… упали в реку. – Я предупредил ее следующий вопрос. – Не знаю, удалось ли ему спастись.

– А священник? Отец Хойт?

– Крестоформ воскресил его в обличье отца Дюре.

– Это настоящий отец Дюре? Или безмозглый манекен?

– Дюре, – ответил я. – Но искалеченный: у него отняли мужество.

– И он все еще в долине?

– Нет. Исчез в одной из Пещерных Гробниц. Не знаю, что с ним сталось.

Гладстон взглянула на свой комлог, а я попытался вообразить смятение и хаос, царящие за пределами этой комнаты – в залах и кабинетах здания, на планете, во всей Сети. Секретарь Сената, очевидно, уединилась здесь минут на пятнадцать перед своим выступлением. Теперь ей придется позабыть об уединении и отдыхе на несколько недель. А может, навсегда.

– Капитан Мастин?

– Умер. Похоронен в долине.

Она вздохнула.

– А Вайнтрауб и ребенок?

Я покачал головой.

– Мне снились не связанные между собой обрывки… из прошлого и будущего. Думаю, все уже произошло, но поручиться не могу. – Я поднял глаза. Гладстон терпеливо ждала. – Младенцу было всего несколько секунд, когда явился Шрайк. Сол отдал ему девочку, и тот, по-моему, отнес ее в Сфинкс… Гробницы светились очень ярко… Из них выходили… другие Шрайки.

– Значит, Гробницы раскрылись?

– Да.

Гладстон коснулась пульта комлога.

– Ли? Прикажите дежурному офицеру соединиться с Тео Лейном и командованием ВКС на Гиперионе. Пусть освободят корабль, на который мы наложили арест. Кроме того, передайте генерал-губернатору, что через несколько минут он получит от меня личное послание. – Прибор пискнул, и Гладстон снова посмотрела на меня. – Что еще вы видели?

– Образы. Слова. Смысл от меня ускользает. Я рассказал лишь о том, что видел отчетливо.

Гладстон слегка улыбнулась:

– Вы понимаете, что вам снятся события, которых другая личность Китса наблюдать не может?

Я потерял дар речи. Моя связь с паломниками осуществлялась милостью Техно-Центра, который каким-то образом соединил меня с Ламией, точнее, с личностью в ее петле Шрюна, а через нее – и с примитивной инфосферой паломников. Но личность Китса уже на свободе; паломников разбросало в разные стороны, инфосфера разорвана и больше не существует. Даже мультиприемнику требуется передатчик.

Улыбка сбежала с лица Гладстон.

– Вы можете это объяснить?

– Нет. – Я посмотрел ей в глаза. – Возможно, я просто вижу сны? Обыкновенные сны?

Она встала.

– Вероятно, мы все узнаем, когда отыщем Консула. Если отыщем. Или когда его корабль прибудет в долину. У меня осталось две минуты. Что-нибудь еще?

– Хочу спросить, – отозвался я. – Кто я? Зачем я здесь?

Ее губы вновь тронула легкая усмешка:

– Каждый из нас когда-нибудь задает себе такие вопросы, господин Сев… господин Китс.

– Это не шутка. Мне кажется, вы знаете больше, чем я.

– Техно-Центр избрал вас посредником между мной и паломниками. А также наблюдателем. В конце концов – вы поэт и художник!

Хмыкнув, я поднялся, и мы медленно двинулись к личному порталу Гладстон, который должен был доставить ее в Сенат.

– Какой во всем этом прок, если конец света на пороге?

– Попробуйте выяснить это на практике, взглянув на него собственными глазами, – сказала Гладстон, вручая мне какую-то микрокарту для комлога. Я вставил ее и посмотрел на экран: то был универсальный чип-пропуск, обеспечивающий доступ ко всем порталам – государственным, частным и военным. Билет на посещение конца света.

– А если меня убьют? – заметил я.

– В этом случае мы никогда не услышим ответов на ваши вопросы, – сказала Гладстон и, коснувшись моего запястья, шагнула в портал.

Несколько минут я простоял один в ее кабинете, наслаждаясь светом и тишиной. На одной из стен действительно висел Ван Гог, стоимость которого превосходила бюджет многих планет. Это был интерьер арльской комнатушки художника. Ничто не ново под луной, и безумие тоже.

Я вышел из кабинета и двинулся по коридору, ориентируясь по указаниям комлога. Он провел меня через лабиринт Дома Правительства к центральному терминексу, и я шагнул в портал, дабы самолично узреть конец света.

Сеть имела две транспортные нуль-артерии, позволяющие посетить все значительные миры, – Конкурс и Тетис. Я перенесся на Конкурс, на пятисотметровый участок Циндао-Сычуаньской Панны, граничащий с полоской Новой Земли и отрезком Приморской набережной Невермора. К Панне подходила первая атакующая волна: от меча Бродяг ее отделяли всего тридцать четыре часа. Новая Земля входила в список объектов атаки второй волны, уже объявленный, и до вторжения у нее оставалось немногим больше стандартной недели. Невермор находился в глубине Сети, на расстоянии многих лет полета от ближайшего Роя.

Не было никаких признаков паники. Вместо того чтобы бежать на улицы, все спешили подключиться к инфосфере и Альтингу. Шагая по узким переулкам Циндао, я слышал из тысяч приемников и персональных комлогов голос Гладстон, вплетающийся странным аккомпанементом в крики уличных торговцев и шорох шин на влажном асфальте, когда по эстакадам наверху проносились электрорикши.

– …как почти восемь веков назад сказал своему народу накануне нападения другой государственный деятель: «Я не могу вам предложить ничего, кроме крови, труда, слез и пота». Вы спрашиваете, какова наша политика? Отвечаю. Бить врага в космосе и на суше, в воздухе и на море, обрушить на него всю нашу мощь, всю силу, которую дают нам наша правота, наши принципы. Вот какова наша политика…

На границе Циндао и Невермора дежурили солдаты ВКС, но поток пешеходов выглядел достаточно обыденно. Интересно, скоро ли военные реквизируют пешеходные эстакады Конкурса для переброски своей техники и куда ее направят: к фронту или от него?

Я прошел на Невермор. Здесь улицы были сухие, лишь иногда асфальт окатывало ливнем брызг от какой-нибудь взбалмошной волны – тридцатью метрами ниже плескался и бился о гранитные опоры Конкурса океан. Небо, как и положено для Невермора, было гнетущего цвета: коричневато-желтое с серыми переливами – зловещие сумерки посреди дня. Витрины маленьких магазинчиков пестрели огнями и товарами. Правда, на улицах не было обычного оживления; люди либо толпились в лавках, либо сидели на каменных парапетах и скамейках, сосредоточившись и прикрыв глаза, – они слушали.

– …вы спросите, какова наша цель? Я отвечу одним словом. Победа, победа любой ценой, победа, несмотря на все ужасы, победа, какой бы долгой и трудной ни была дорога к ней, так как без победы нет жизни…

Очередей на основном терминексе Эдгартауна почти не было. Я набрал код Безбрежного Моря и прошел в портал.

Аквамариновые небеса были как всегда чисты и прозрачны, а океан под плавучим городом – темно-зеленым. Фермы морской капусты тянулись до самого горизонта. В такой дали от Конкурса народу было меньше; улицы с дощатыми тротуарами опустели, некоторые магазины закрылись. Несколько мужчин у лодочного причала стояли вокруг старинного мультиприемника. В воздухе, напоенном запахами моря, голос Гладстон звучал как-то бесцветно.

– …даже сейчас подразделения ВКС неуклонно пробиваются к своим базам, твердые в своей решимости, уверенные в своей способности спасти не только миры, над которыми нависла угроза, но всю Гегемонию Человека от самой губительной для людских душ и самой отвратительной тирании, когда-либо оставившей свой грязный след в анналах истории.

До вторжения на Безбрежное Море оставалось восемнадцать часов. Я запрокинул голову, почти ожидая увидеть первые отряды вражеских кораблей, или какой-нибудь намек на орбитальные оборонительные рубежи, или передвижения космических эскадрилий. Но нет – лишь безоблачное небо, теплый день да плавное покачивание города на волнах.

Список миров, которым угрожало вторжение, возглавляли Небесные Врата. Я вышел на главный терминекс Центрального Отстойника и с Рифкинских Высот увидел прекрасный город, которому так не подходило его грубое название. Стояла глубокая ночь. В это время суток механические уборщики работали вовсю, выскребая щетками и ультранасадками булыжные мостовые. Но были здесь и люди – длинные молчаливые очереди протянулись к терминексу Рифкинских Высот. Очереди еще длиннее виднелись внизу, у порталов Променада. За порядком наблюдала местная полиция – здоровяки в коричневых комбинезонах. Если подразделения ВКС и перебросили сюда, то на виду они не торчали.

Стоявшие в очередях не были местными жителями: владельцы особняков на Рифкинских Высотах или Променаде наверняка имели собственные порталы. Судя по виду, эти люди приехали с осушаемых участков, расположенных за парковым поясом и папоротниковыми лесами. Они приближались к порталам молча, с терпеливым стоицизмом туристов, бредущих по тематическому парку к очередному аттракциону.

Лишь у немногих с собой было что-то крупнее дорожной сумки или рюкзака.

Неужели мы воспитали в себе такое самообладание, что способны вести себя с достоинством даже перед лицом вторжения?

Небесным Вратам оставалось тринадцать часов до Момента Икс. Я настроил комлог на Альтинг.

– …если мы сможем противостоять этой угрозе, наши любимые миры останутся свободными, и жизнь Сети двинется вперед, к будущему, исполненному света. Если же потерпим поражение, вся Сеть, Гегемония, все, что мы знали и любили, погрузится в пропасть новых Темных Веков, куда более зловещих и продолжительных, ибо научные достижения будут обращены против человека, направлены на уничтожение самого понятия о свободе. И потому давайте отдадим все силы исполнению нашего долга, наших обязанностей. Будем вести себя так, чтобы, если Гегемонии Человека, ее Протекторатам и союзникам суждено просуществовать еще тысячи лет, человечество повторяло бы: «То был их звездный час».

И вдруг где-то внизу, в тихом, пахнущем свежестью городе, началась перестрелка. Сначала донесся треск автоматных очередей, его заглушили басовитый гул полицейских парализаторов, людские крики и шипение лазерных ружей. Толпа на Променаде хлынула к терминексу, но вынырнувшие из парка десантники ослепили людей галогенными прожекторами. Из мегафонов разнеслись призывы восстановить очередь или разойтись. Толпа замерла, шарахнулась назад и тут же подалась вперед, заколебалась, как медуза в водовороте, а затем, подгоняемая звуками выстрелов, гремевшими все громче и ближе, ринулась к платформам порталов.

Полицейские принялись швырять гранаты со слезоточивым и рвотным газом, и в ту же минуту между толпой и порталами вспыхнули фиолетовые защитные поля. Эскадрильи военных ТМП и полицейских скиммеров двинулись над городом на бреющем полете, шаря по улицам прожекторами. Один луч поймал меня, задержался, пока мой комлог не мигнул в ответ, и заскользил дальше. Начинался дождь.

Вот и все наше самообладание.

Полицейские окружили государственный терминекс Рифкинских Высот и начали эвакуацию через служебный портал Атмосферного Протектората – тот самый, который доставил меня сюда. Я решил отправиться дальше.

Залы и вестибюли Дома Правительства охранялись десантниками ВКС, которые проверяли всех выходящих из порталов, несмотря на то, что это был самый защищенный от постороннего доступа терминекс в Сети. По дороге к жилому крылу, где находились мои комнаты, я миновал по меньшей мере три контрольных пункта. Внезапно охранники оттеснили всех из главного вестибюля, перекрыв ведущие к нему коридоры: через несколько секунд показалась Гладстон, сопровождаемая шумной толпой советников, референтов и генералов. Заметив меня, она, к моему удивлению, остановилась (вся свита с некоторым опозданием последовала ее примеру) и обратилась ко мне сквозь строй вооруженных до зубов морских пехотинцев:

– Как вам понравилась моя речь, господин Никто?

– Весьма, – ответил я. – Впечатляет. И если не ошибаюсь, заимствована у Уинстона Черчилля.

Гладстон улыбнулась и слегка пожала плечами.

– Если уж воровать, то у забытых мастеров. – Улыбка на ее лице сразу же погасла. – Что происходит на границах?

– Люди начинают понимать что к чему, – ответил я. – Будьте готовы к панике.

– Я всегда к ней готова, – отрезала Мейна Гладстон. – Что с паломниками?

Я удивился.

– Паломники? Но я… не спал.

Нетерпеливая свита Гладстон и безотлагательные дела увлекали ее прочь.

– Возможно, вам больше не надо спать, чтобы видеть сны, – крикнула она на ходу. – Попробуйте!

Я посмотрел ей вслед и отправился искать свои комнаты. Уже стоя перед дверью, я вдруг отвернулся, испытывая острое отвращение к себе самому, ибо единственное, чего мне хотелось, – это забраться под одеяло и, уставившись в потолок, оплакивать Сеть, маленькую Рахиль и собственную судьбу. И я бежал, бежал в страхе и смятении перед ужасом, надвигающимся на всех нас.

Я покинул жилое крыло Дома Правительства и, оказавшись во внутреннем саду, побрел по дорожке куда глаза глядят. Крошки-микророботы жужжали в воздухе, как пчелы. Один из них проводил меня из розария к узкой тропинке, которая вилась между зарослями тропических растений и вела к уголку Старой Земли с мостиком над ручьем. Вот и каменная скамья, где мы беседовали с Гладстон.

«Возможно, вам больше не надо спать, чтобы видеть сны. Попробуйте!»

Я с ногами забрался на скамью, уперся подбородком в колени, прижал кончики пальцев к вискам и закрыл глаза.

Глава тридцать вторая

Мартин Силен корчится и бьется в чистой поэзии боли. Двухметровый стальной шип, вонзившийся в его тело между лопаток, выходит из груди тонким страшным острием. Обмякшие руки не в силах дотянуться до кончика шипа. Трения здесь не существует, и потные ладони никак не могут уцепиться за сталь, скользят. Сам шип тоже скользкий, и тем не менее соскользнуть с него невозможно – поэт насажен на него надежно, как бабочка на булавку энтомолога.

Крови нет.

Когда разум вернулся к нему, пробравшись сквозь безумную завесу боли, Мартин Силен принялся размышлять над этой загадкой. Крови нет. Но есть боль. О да, боли здесь предостаточно. Она превосходит самые дикие вымыслы поэтов, выходит за пределы человеческого терпения и самого понятия о страдании.

Но Силен терпит эту боль. И страдает.

В сотый, тысячный раз он кричит. Это просто вопль, бессмысленный, нечленораздельный. В нем нет даже хулы. Силен кричит и корчится, затем бессильно обвисает. Шип слегка подрагивает в такт конвульсиям. Выше, ниже, позади – везде висят люди, но Силен на них не глядит. Каждый заключен в свой личный кокон страдания.

«За что этот ад, – думает Силен словами Марло, – и за что я не вне его».

Но он знает, что вокруг не ад. И не загробная жизнь. И не какое-то ответвление реальности – шип проходит через его плоть. Восемь сантиметров самой настоящей стали сидят в его груди. А он все жив. И хоть бы капля крови на теле! Где бы ни находилось это место, как бы оно ни называлось, это не ад и не жизнь.

Что-то непонятное творилось здесь со временем. Силену и раньше доводилось оказываться в ситуациях, когда оно растягивалось и замедлялось, – к примеру, в зубоврачебном кресле или в приемном покое больницы с почечными коликами; время еле ползет – и даже почти останавливается, когда стрелки биологических часов словно замирают от страха. Но даже тогда оно все же идет. Дантист в конце концов завершает свои манипуляции. Ультраморфин снимает боль. А здесь, в отсутствии времени, сам воздух, казалось, застыл. Боль – пена на гребне волны, которая все никак не разбивается о камни.

Силен снова кричит от гнева и боли. И снова корчится на своем шипе.

– Проклятие! – выговаривает он наконец. – Проклятый сукин сын.

Эти слова – отголоски другой жизни, сновидений, в которых он жил до дерева. Силен почти не помнит той жизни, даже то, как Шрайк принес его сюда, насадил на шип да так и оставил.

– О Боже! – восклицает поэт и цепляется за сталь, пытаясь подтянуться, чтобы уменьшить вес тела, безмерно усиливающий безмерную боль.

Пейзаж внизу виден Силену на много миль. Это застывшая, словно изготовленная из папье-маше диорама долины Гробниц Времени и пустыни. Тут есть даже миниатюрные копии мертвого города и далеких гор. Что за чепуха! Для Мартина Силена сейчас существуют только дерево и боль, сплавленные воедино. В пору его детства, еще на Старой Земле, они с Амальфи Шварцем, его лучшим другом, посетили как-то христианскую общину в Северо-Американском Заповеднике и, познакомившись там с примитивной теологией христиан, потом частенько подтрунивали над идеей распятия.

Юный Мартин растопыривал руки, вытягивал ноги, задирал голову и объявлял: «Кайф, весь город как на ладони», а Амальфи покатывался со смеху.

Силен кричит.

Время здесь застыло в неподвижности, и все-таки постепенно разум Силена вновь начинает работать в режиме последовательных наблюдений, воспринимать еще что-то помимо разрозненных оазисов чистого, полнозвучного страдания в пустыне глухой муки. И этим ощущением собственной боли Силен вводит время в царство безвременья, где вынужден отныне существовать.

Сначала он просто выкрикивает ругательства. Кричать тоже больно, но гнев проясняет мысль.

Затем в сознание возвращается ощущение времени. В периоды изнеможения между воплями и приступами смертельной боли Силену удается хоть как-то разграничить страдания десяти минувших секунд и те, что еще впереди. И от этого становится чуть-чуть легче. Хотя боль все еще нестерпима, все еще разбрасывает мысли, как ветер – сухие листья, но все-таки она уменьшается на какую-то неуловимую каплю.

И Силен сосредоточивается. Он кричит и корчится, возвращая логику в сознание. Поскольку сосредоточиться тут особо не на чем, он выбирает боль.

Оказывается, боль имеет свою структуру. У нее есть фундамент. Есть стены и контрфорсы, фрески и витражи – замысловатая готика страдания. Но даже исходя криком и извиваясь всем телом, Мартин Силен исследует структуру боли. И внезапно понимает, что это стихи.

Силен в десятитысячный раз выгибает тело и вытягивает шею, ища облегчения там, где облегчения не существует по определению, и вдруг замечает в пяти метрах над собой знакомую фигуру, сотрясаемую немыслимым ураганом страдания.

– Билли! – выдыхает Силен. Наконец-то его мозги заработали.

Взгляд его бывшего сеньора и покровителя, ослепшего от боли, совсем недавно ослеплявшей Силена, устремлен в бесконечность, но, услышав свое имя в этом месте без имен и названий, он все же слегка поворачивает голову.

– Билли! – кричит Силен и снова теряет зрение и способность мыслить из-за острого приступа боли. Он сосредоточивается на структуре боли, мысленно ведя пальцем по ее схемам, как бы взбираясь по стволу, ветвям, сучьям и шипам адского дерева. – Ваша милость!

Силен слышит голос, пробивающийся сквозь крики; с удивлением осознает, что и крики, и голос – его собственные:

…Ты – лунатик,

Живущий в лихорадочном бреду;

Взгляни на землю: где твоя отрада?

Есть у любого существа свой дом,

И даже у того, кто одинок,

И радости бывают, и печали —

Возвышенным ли занят он трудом

Иль низменной заботой, но отдельно

Печаль, отдельно радость. Лишь мечтатель

Сам отравляет собственные дни,

Свои грехи с лихвою искупая.[50]

Он знает, эти стихи написаны не им, а Джоном Китсом, но чувствует, как каждое слово все глубже структурирует хаотический океан боли вокруг него. Силен постигает наконец, что боль – его спутница с самого рождения. Таков дар поэту от вселенной. То, что он испытывает сейчас, – лишь физический аналог боли, которую он чувствовал и безуспешно пытался переложить в стихи, пришпилить булавкой прозы все годы своей бессмысленной, бесплодной жизни. Это хуже, чем боль, это несчастье, потому что вселенная предлагает боль всем, и

…лишь мечтатель

Сам отравляет собственные дни,

Свои грехи с лихвою искупая.

Силен выкрикивает великие слова – это уже не тот, бессмысленный вопль. Исходящие от дерева волны боли – невидимые и неслышимые – на какую-то долю секунды стихают. Среди океана погруженных в свою боль мучеников появился островок инакомыслия.

– Мартин!

Силен выгибается и поднимает голову, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь туман боли. Печальный Король Билли смотрит на него. Смотрит.

Затем он выкрикивает короткое слово, в котором ценой неимоверного усилия Силен угадывает просьбу: «Еще!»

Поэт заходится от боли, извивается, как безмозглый червяк, но, когда он затихает, изнеможенно качаясь на шипе, а боль, не уменьшаясь, просто изгоняется токсинами усталости из двигательных участков коры его мозга, внутренний голос то кричит, то шепчет:

Дух всесильный – ты царишь!

Дух всесильный – ты скорбишь!

Дух всесильный – ты пылаешь!

Дух всесильный – ты страдаешь!

О дух! Я почил

В тени твоих крыл,

Поник головою всклокоченной.

О дух! Как звездой

Я грежу одной

Твоею туманною вотчиной.[51]

Небольшой круг молчания расширяется, захватывая несколько соседних ветвей и десяток шипов, отягощенных людскими гроздьями.

Силен поднимает глаза на Печального Короля Билли и видит, как его повелитель – жертва его предательства – открывает свои печальные глаза. В первый раз за два с лишним века покровитель и поэт встречаются взглядами. И Силен произносит слова, ради которых вернулся сюда и угодил на шип:

– Ваша милость, простите меня.

Прежде чем Билли успевает ответить, прежде чем хор криков заглушает всякий мыслимый ответ, воздух меняет цвет, замороженное время бьет хвостом, и дерево содрогается, словно проваливаясь на метр. Силен кричит вместе с другими, ибо ветвь трясется, и шип, на который он нанизан, рвет ему внутренности.

Открыв глаза, Силен видит, что небо настоящее, пустыня настоящая, Гробницы светятся, ветер дует, и время началось сызнова. Пытка не стала легче, но сознание прояснилось.

Мартин Силен смеется сквозь слезы.

– Смотри, мамочка! – хихикая, кричит человек со стальным копьем в разрубленной груди. – Весь город как на ладони!

– Господин Северн? С вами все в порядке?

Стоя на четвереньках, задыхаясь, я повернул голову на голос. Глазам было больно, но никакая боль не может сравниться с тем, что я только что испытал.

– С вами все в порядке, сэр?

В саду, кроме меня, никого не было. Голос исходил из микроробота, жужжавшего в каком-то полуметре от моего лица и, видимо, принадлежал какому-нибудь охраннику из Дома Правительства.

– Да, – произнес я наконец, поднимаясь на ноги и отряхивая с колен гравий. – Все нормально. Просто я вдруг почувствовал боль.

– Медицинская помощь может быть оказана вам в течение двух минут. Ваш биомонитор сообщает, что органически повреждений нет, но мы можем…

– Нет, нет, – поспешно сказал я. – Все нормально. Ничего не надо. Оставьте меня одного.

Микроробот вспорхнул вверх, как испуганная пичужка.

– Слушаюсь, сэр. Вызывайте нас, если что-то понадобится. Мониторы сада и территории немедленно отреагируют.

Я покинул сад, прошел через главный вестибюль Дома Правительства – куда ни глянь, везде загородки и охрана и вышел на живописные просторы Оленьего парка.

У пристани было тихо, река Тетис выглядела как никогда пустынной.

– Что происходит? – спросил я у одного из охранников на пирсе.

Тот связался с моим комлогом, получил подтверждение моего высокого статуса и разрешение секретаря Сената, но отвечать не спешил.

– Порталы ТКЦ отключены, – пробормотал он наконец. – Река направлена в обход.

– Отключены? Хотите сказать, что река больше не течет через Центр?

– Угу.

К нам приблизилась небольшая лодка, и охранник опустил забрало шлема, но, узнав сидевших в ней мужчин в форме, вновь открыл лицо.

– Могу я отправиться в эту сторону? – Я указал вверх по течению, где маячили порталы – высокие прямоугольники, сотканные из непрозрачной серой мглы.

Охранник пожал плечами:

– Да, только обратно вам потом здесь не пройти.

– Это не важно. Могу я воспользоваться лодкой?

Охранник пошептался со своим микрофоном и кивнул:

– Валяйте.

Я осторожно ступил в ближайшее ко мне суденышко и уселся на заднюю скамью, держась за планшир. Когда лодка перестала качаться, я нажал кнопку подачи энергии и скомандовал.

– Старт.

Электродвигатели зажужжали, лодка сама отдала швартовы и повернулась носом к реке: я приказал ей плыть вверх по течению.

Никогда не слышал, чтобы часть реки отсекалась, но занавес порталов действительно превратился в одностороннюю, полупроницаемую мембрану. Лодка с жужжанием пронеслась через нее, я стряхнул несуществующих мурашек и огляделся.

Кажется, передо мной была одна из «Венеций» Возрождения-Вектор – видимо, Ардмен или Памоло. Тетис служила здесь главной улицей, и от нее отходили многочисленные переулки-притоки. Обычно здесь можно было встретить только туристские гондолы да яхты и вездеходки ультрабогачей на транзитных аквастрадах. Но сегодня здесь царило настоящее столпотворение.

Центральные каналы буквально кишели судами всевозможных размеров и форм, спешащих в обоих направлениях. Здесь были плавучие дома, доверху набитые всяким барахлом, катера, нагруженные до такой степени, что, казалось, малейшая волна или ветерок их опрокинет, сотни размалеванных джонок с Циндао-Сычуаньской Панны и баснословно дорогие плавучие особняки с Фудзи – все они на равных боролись за место на реке. По-видимому, многие из этих плавучих жилищ до сих пор не покидали причалов. В мешанине дерева, пластика и перспекса мелькали серебряные яйца яхт-вездеходок, их силовые коконы работали сейчас в режиме полного отражения.

Я навел справки в инфосфере. Возрождение-Вектор относился ко второй волне, и от вторжения его отделяло сто семь часов. Мне показалось странным, что беженцы с Фудзи заполняют здешние водные пути, хотя топор Бродяг обрушится на их мир лишь через двести часов, но потом я догадался, что, не считая отрезанного от Тетис ТКЦ, река течет своим обычным путем. Беженцы с Фудзи плыли от Панны, которой до вторжения оставалось всего тридцать три часа, через Денеб-III (сто сорок семь часов) и Возрождение-Вектор на Экономию или Лужайку – им враг пока не угрожал. Я покачал головой, отыскал сравнительно спокойный приток, откуда было удобно наблюдать за всем этим безумием, и задумался, как скоро власти изменят течение реки, чтобы жители всех приговоренных миров могли найти на ней убежище.

Но возможно ли это технически? Техно-Центр сконструировал реку Тетис, подарив ее Гегемонии на пятисотлетие. Наверняка Гладстон или еще кому-нибудь придется просить Техно-Центр помочь с эвакуацией. Вопрос в том, согласится ли он. Гладстон убеждена, что определенные силы в Техно-Центре хотят уничтожить род человеческий, и без войны сорвать их планы невозможно. Впрочем, этим человеконенавистникам война только на руку: им ничего не стоит отказаться от эвакуации миллиардов людей, бросив их на милость Бродяг!

Я мрачно улыбнулся, но даже это подобие улыбки исчезло с моего лица, когда я понял вдруг с беспощадной ясностью, что именно Техно-Центр управляет сетью нуль-Т, от которой зависит и моя безопасность.

Моя лодка была пришвартована у каменной лестницы, спускающейся в солоноватую воду. Нижние ступени ее, обросшие изумрудным мхом, казались старыми-престарыми. Возможно, они попали сюда из какого-нибудь знаменитого города Старой Земли: были вывезены после Большой Ошибки – в числе других древностей – по нуль-Т. Между пятнами мха змеились тонюсенькие трещины. Я пригляделся: то была схематическая карта Сети и ее миров.

Стояла жара. Воздух был неестественно влажен и тяжел. Солнце Возрождения-Вектор висело низко, почти цепляясь краем за двускатные крыши башен. Его свет был слишком красным и каким-то тягучим. От гомона, стоящего на реке, закладывало уши даже здесь, в ста метрах от нее. Между черными стенами и под стрехами крыш беспокойно кружили голуби.

Что я могу сделать? Мир катится в тартарары, и тем не менее все о чем-то хлопочут, что-то предпринимают. Только я, неприкаянный, шатаюсь без цели. Зачем? Кому это нужно?

«Это твоя работа. Ты – наблюдатель».

Я потер глаза. Кто сказал, что поэты должны быть сторонними наблюдателями? Ли Бо и Джордж By водили армии по равнинам Китая, и, пока их солдаты спали, сочиняли лирические стихи ошеломляющей глубины. Да и жизнь Мартина Силена была долгой и полной деяний. И не важно, что одна половина его деяний была непристойной, а другая – бесплодной.

При мысли о Мартине Силене я не смог сдержать стона.

А крошечная Рахиль? Она тоже на терновом дереве?..

Хотя – кто знает? – лучше висеть на стальном шипе, чем сгорать, как свечка, от болезни Мерлина.

Нет, не лучше.

Я закрыл глаза и попытался думать ни о чем, надеясь каким-то чудом установить контакт с Солом и разузнать о судьбе ребенка.

Лодочка убаюкивающе покачивалась на волнах. Над головой захлопали крыльями голуби, опустились на ближайший карниз и заворковали.

– Не желаю знать, выполнимо это или нет! – кричит Мейна Гладстон. – Все силы системы Вега-Прим должны защитить Небесные Врата. Надо перебросить необходимый контингент к Роще Богов и другим мирам, находящимся под угрозой. В данный момент мобильность – наше единственное преимущество!

Лицо адмирала Сингха темнеет от тревоги.

– Слишком опасно, госпожа секретарь! Если напрямую перебросить флот в систему Вега-Прим, он рискует застрять там. Бродяги наверняка попытаются разрушить сферу сингулярности, соединяющую систему с Сетью.

– Так защищайте ее! – резко отвечает Гладстон. – Для того и существуют дорогие дредноуты.

Сингх взглядом ищет поддержки у Морпурго и других военных. Все молчат. Совещание проходит в Военном Кабинете, стены которого испещрены голограммами и бегущими колонками данных. Никто не смотрит на них.

– Для защиты сферы сингулярности в пространстве Гипериона потребуются все наши ресурсы, – негромко произносит адмирал Сингх, четко выговаривая каждое слово. – Отступать под вражеским огнем, в особенности под напором всего Роя – немыслимо трудно. В случае уничтожения этой сферы между нашим флотом и Сетью пролягут восемнадцать месяцев пути. Когда он подоспеет, война будет проиграна.

Гладстон нетерпеливо кивает:

– Адмирал, я не требую, чтобы вы рисковали этой сферой сингулярности до того, как закончится передислокация флота. Уступим им Гиперион до вывода наших кораблей. Но ни в коем случае нельзя сдавать миры Сети без боя.

Генерал Морпурго встает:

– Да, госпожа секретарь, мы будем биться с врагом. Но гораздо логичнее начать оборонительные бои на Хевроне или Возрождении-Вектор. Мы не только выиграем пять суток для подготовки к боевым действиям, но и…

– Но и потеряем девять миров! – перебивает его Гладстон. – Миллиарды граждан Гегемонии! Людей! Утрата Небесных Врат – это ужасно, но Роща Богов – наше культурное и экологическое достояние. Невосполнимое!

– Госпожа Гладстон, – вмешивается Аллан Имото, министр обороны, – есть доказательства, что многие годы тамплиеры были в сговоре с так называемой Церковью Шрайка. Многие программы культа Шрайка финансировались…

Сингх, ссутулившись, как под невидимым грузом, пытается изобразить на лице ироническую улыбку:

– На этом мы не выиграем и часа, госпожа секретарь.

– Мое решение окончательно, – отчеканивает Гладстон. – Ли, что там с беспорядками на Лузусе?

Хент по обыкновению откашливается, озирая присутствующих виноватыми собачьими глазами.

– Госпожа секретарь, беспорядки охватили по меньшей мере пять Ульев. Уничтожено собственности на сотни миллионов марок. Наземным войскам ВКС, переброшенным туда с Фрихольма, похоже, удалось справиться с грабежами и демонстрациями, но пока неизвестно, когда с этими Ульями будет восстановлено нуль-сообщение. Вся ответственность за происходящее лежит, несомненно, на Церкви Шрайка. Беспорядки в Улье Бергстром начались с манифестации фанатиков-шрайкистов, а их епископ даже появился на телеэкранах. Трансляцию удалось прекратить только…

Гладстон наклонила голову.

– Ага, значит, он все-таки выбрался из подполья. И где он сейчас? На Лузусе?

– Этого никто не знает, – отвечает Хент. – Миграционный контроль пытается сейчас выследить епископа и его присных.

Не вставая с кресла, секретарь Сената поворачивается к мужчине, которого я узнаю не сразу. Это капитан третьего ранга Вильям Аджунта Ли, герой войны за Мауи-Обетованную.

Буквально вчера я слышал, что его перевели в какую-то дыру на Окраине за то, что он осмелился высказать собственное мнение при начальниках. Теперь на эполетах его морского мундира горят контр-адмиральские изумрудно-золотые полосы.

– Что вы скажете о нашем намерении драться за каждый мир? – спрашивает его Гладстон вопреки собственному утверждению, что все уже решено.

– Я считаю, что это ошибка, – не задумываясь, отвечает Ли. – Все девять Роев готовы к штурму планет. Единственный, о котором мы можем забыть на три года, – Рой, атакующий сейчас Гипериоп. И если даже мы успеем вывести войска и сосредоточить наш флот – хотя бы половину его – у Рощи Богов, вряд ли удастся перебросить эти силы для защиты остальных восьми миров первой волны.

Гладстон покусывает нижнюю губу:

– Что же вы предлагаете?

Молодой контр-адмирал шумно набирает в грудь воздуха:

– Рекомендую поберечь наши силы, уничтожить сферы сингулярности в этих девяти системах и перехватить Рои второй волны на подходе к их целям.

Собравшиеся буквально взрываются криками негодования. Сенатор Фельдстайн с Мира Барнарда вскакивает с кресла. Гладстон ждет, пока утихнет буря, а потом произносит тихим будничным голосом:

– То есть вы предлагаете выйти им навстречу? Упредить нападение?

– Да, госпожа секретарь.

Гладстон переводит взгляд на адмирала Сингха.

– Это возможно? Мы в состоянии разработать, подготовить и нанести упреждающие удары в течение, – она косится на колонки данных на стене, – девяноста четырех стандарточасов, считая с этой минуты?

Сингх вытягивается в струнку.

– Возможно ли? Да, но, госпожа секретарь, реакция на потерю девяти миров Сети и… трудности, связанные со снабжением…

– Я спрашиваю, это возможно? – настаивает Гладстон.

– О… да, госпожа секретарь. Но если…

– Тогда действуйте, – приказывает Гладстон. Она поднимается, и остальные торопятся последовать ее примеру. – Сенатор Фельдстайн, жду вас и других заинтересованных членов Сената в моих апартаментах. Ли, Аллан, пожалуйста, держите меня в курсе событий на Лузусе. Военный Совет продолжит работу здесь же через четыре часа. Всего доброго, леди и джентльмены.

Я брел по улицам, как во сне, мысленно вслушиваясь в эхо слов Гладстон. Здесь, вдали от реки, каналы стали реже, а пешеходные дорожки – шире. И всюду толпились люди. Несколько раз я поручал комлогу вывести меня к терминексу, но на каждой новой платформе давка была еще невообразимее, чем на предыдущей. До меня не сразу дошло, что у терминексов сталкиваются два противоположных людских потока – обитатели Возрождения-Вектор стремились покинуть его, а любопытствующие со всей Сети, наоборот, рвались сюда. Интересно, учитывает ли эвакуационная комиссия Гладстон миллионы зевак, которым не терпится насладиться зрелищем военных действий?

Я и сам не мог объяснить, как умудрился увидеть во сне совещание в Военном Кабинете, но никаких сомнений в подлинности увиденного у меня не было. Перебирая череду недавних событий, я вспомнил сновидения долгой вчерашней ночи – не только те, действие в которых происходило на Гиперионе, но и прогулку секретаря Сената по мирам Сети, и совещания в высших кругах.

КТО ЖЕ Я ТАКОЙ?

Кибриды были дистанционно управляемыми биороботами, придатками ИскИнов… или, как в моем случае, реконструированными ИскИнами личностями, чьи «души» надежно упрятаны в недрах Техно-Центра. Это, пожалуй, объясняет, каким образом Техно-Центр узнавал обо всем происходящем в Доме Правительства, в кабинетах и приемных лидеров человечества. Род людской привык бездумно делиться своей жизнью и тайнами с вездесущими ИскИнами – так на Старой Земле, в Америке периода рабовладения, южане свободно обсуждали свои дела и проблемы при рабах. И тут ничего нельзя было сделать: комлоги с биомониторами имели даже голодранцы со «дна» Ульев, вдобавок многие пользовались имплантами, и каждое из этих устройств было настроено на ритм инфосферы, управлялось элементами инфосферы, зависело от состояния инфосферы – поэтому люди смирились с тотальной публичностью общественной и частной жизни. Как сказал мне один художник с Эсперансы: «Заниматься сексом или ругаться с домочадцами при включенных домашних мониторах – все равно что раздеваться в присутствии собаки или кошки. Первый раз как-то неловко, а потом и думать забываешь».

Так, может, я подключался к какому-нибудь тайному, известному только Техно-Центру каналу? Это легко проверить: бросив моего кибрида, отправиться по тропам мегасферы к Техно-Центру, как поступили прямо у меня на «глазах» Ламия и мой бестелесный двойник.

Ну уж нет.

При одной мысли о мегасфере меня замутило. Я нашел скамью и присел на минутку, медленно и глубоко дыша. Мимо текли толпы. Чей-то голос взывал к ним, усиленный мегафоном.

Есть хотелось зверски. Уже сутки во рту у меня не было и маковой росинки. Кибрид я или не кибрид, но в животе моего тела урчало. Я пробрался в боковую улочку, где царствовали разносчики с одноколесными гиро-тележками, на все лады расхваливающие свой товар.

Отыскав тележку с самой маленькой очередью, я заказал медовую лепешку, чашку густого брешианского кофе и хлебец с салатом. Расплатился с помощью универсальной карточки и, поднявшись по лестнице к дверям явно пустовавшего здания, уселся на солнечной галерее и принялся за еду. До чего же вкусно! Потягивая кофе и лениво подумывая, не спуститься ли за второй лепешкой, я обратил внимание на толпу, бестолково колыхавшуюся на площади. Люди окружили нескольких мужчин в красном, забравшихся на парапет большого фонтана. Слова, усиленные электроникой, донеслись и до меня:

– …Ангел Возмездия отпущен на волю, пророчества сбылись, Тысячелетие началось… план Аватары требует такой жертвы, как и предсказывала Церковь Последнего Искупления, которая знала, всегда знала, что искупление неизбежно… Слишком поздно для полумер, слишком поздно для борьбы. Человечеству приходит конец, кара падет на всех, Тысячелетие Господне близится.

Я понял, что люди в красном – священники Церкви Шрайка. Похоже, им все-таки удалось расшевелить толпу. Сначала то здесь, то там раздавались одобрительные возгласы: «Да, точно!», «Аминь», затем голоса слились в хор, и над толпой взметнулись кулаки. Зрелище было и страшноватым, и нелепым.

Вообще говоря, религиозная жизнь Сети очень напоминает таковую в земной Римской Империи накануне христианской эры: верхи проводят политику терпимости, сосуществуют самые невероятные религии, большинство из них, например, дзен-гностицизм, довольно сложны и ориентированы скорее на внутреннее совершенствование человека, чем на огульную агитацию профанов, в то время как среди широких масс царит беззлобный цинизм и безразличие к религиозным устремлениям.

Но на этой площади дело обстояло совсем иначе.

Я пришел к выводу, что последним столетиям повезло: они не знали сборищ и манифестаций. Чтобы собрать толпу, надо организовать митинг, а митинги в наше время заменены личным общением через Альтинг и другие каналы инфосферы. В людях, соединенных через тысячи километров и световых лет лишь ниточками инфоканалов и мультилиний, трудно воспитать стадное чувство.

Мои размышления прервало неожиданное затишье внизу. И вдруг тысячи голов повернулись в мою сторону.

– …а вот один из них! – вскричал священник, указывая на меня, и его красная сутана вспыхнула на солнце. – Зло-мерзкие грешники, отгородившие себя неприступной стеной от простых людей Гегемонии, и навлекли на нас искупление. Эти люди хотят, чтобы Шрайк-Аватара заставил вас расплачиваться за их грехи, пока сами они будут отсиживаться на тайных планетах, приберегавшихся правителями Гегемонии специально для таких случаев!

Я съел все до последней крошки, допил кофе и воззрился на оратора. Священник молол полную чушь. Но откуда ему известно, что я прибыл с ТКЦ? Или что я вхож к Гладстон! Заслонившись от слепящего солнечного блеска, я снова взглянул на него и, стараясь не замечать перекошенных физиономий и грозящих мне кулаков, стал вглядываться в лицо над красной сутаной…

Боже мой, ведь это – Спенсер Рейнольдс, тот самый художник-перформист, которого я видел на обеде в «Макушке», когда он пытался всех переговорить. Рейнольдс обрил голову, и от завитых волос осталась только шрайкистская косичка на затылке, но загар не сошел, и лицо все еще сохраняло свою красоту – даже сейчас, под маской религиозного исступления.

– Возьмите же его! – вскричал Рейнольдс, не опуская руки. – И взыщите сполна за разрушение ваших домов, за гибель родных и близких за конец света!

Я оглянулся, уверенный, что этот напыщенный позер имеет в виду кого-то стоящего за моей спиной.

Но он говорил обо мне. Осатаневшая толпа ринулась в мою сторону, потрясая кулаками. Первая волна подвинула стоявших рядом, те, в свою очередь, нажали на следующих, и вот уже люди, стоявшие с краю, двинулись ко мне, чтобы не быть растоптанными.

Это была уже не толпа, а орда: масса ревущих, беснующихся громил. Интеллектуальный уровень любого сборища всегда ниже, чем у самого тупого из его участников, ибо толпами движут страсти, а не разум.

Я не собирался задерживаться и объяснять безумцам эти психологические аксиомы: толпа уже разделилась на два потока и ринулась вверх, по обеим лестницам. Я повернулся и дернул ручку двери за моей спиной. Заперта.

Я пинал ее ногами, пока с третьей попытки доска не проломилась, нырнул в щель, еле увильнув от цепких рук, и стремглав понесся вверх по темной лестнице, провонявшей плесенью и гнильем. Позади раздавались крики и треск – толпа ломала дверь.

На третьем этаже, как ни странно, оказалась обитаемая квартира. Я открыл незапертую дверь в тот миг, когда марш лестницы за моей спиной содрогнулся от топота погони.

– Пожалуйста, помогите… – начал я и осекся.

В темной комнате сидели три женщины; возможно, представительницы трех поколений одной семьи, ибо между ними было несомненное сходство. Все три были одеты в грязное тряпье и сидели на прогнивших стульях, вытянув белые руки. Бледные растопыренные пальцы словно сжимали невидимые шары. В седых волосах старухи поблескивал металлический кабель, подсоединенный к черной деке на пыльном столе. Такие же кабели шли от черепов дочери и внучки.

Флэшбэчки, и, судя по всему, в последней стадии анорексии. Должно быть, кто-то навещал их, чтобы сделать внутривенное вливание и переодеть, а теперь, испугавшись войны, сиделки покинули несчастных.

На лестнице, совсем рядом, раздался топот. Я захлопнул дверь и одним махом одолел два этажа. Запертые двери. Пустые комнаты с лужами на полу и протекающими потолками. Пустые ампулы флэшбэка, похожие на бутылки из-под лимонада. Не очень-то шикарный район, что и говорить.

На десять ступеней опередив преследователей, я достиг крыши. Долю слепой злобы, которую толпа утратила за счет отсутствия подстрекателя, с лихвой компенсировали темнота и теснота лестницы. Люди наверняка забыли, почему гонятся за мной, но от этого перспектива попасть им в лапы не становилась приятней.

Захлопнув за собой прогнившую дверь, я поискал глазами замок или хоть что-нибудь, что бы могло преградить путь толпе, но ничего не нашел. Между тем грохот достиг уже последнего этажа.

Я окинул крышу беглым взглядом: миниатюрные тарелки антенн, похожие на перевернутые ржавые поганки, белье на веревке, такое грязное, будто его вывесили несколько лет назад, разложившиеся тушки голубей и допотопный «Виккен-Турист».

Еще немного – и преследователи будут здесь. Я бросился к электромобилю, который годился разве что для музея древностей. Ветровое стекло покрывал сплошной слой голубиного помета. Фирменные ускорители заменены дешевыми эрзацами с черного рынка, наверняка бракованными. Перспексовый верх был весь в ожогах и копоти, словно кто-то упражнялся на нем в стрельбе из лазерной винтовки. Но в данный момент для меня было важно одно: на дверце «Туриста» вместо папиллярного замка красовалась механическая защелка, к тому же давным-давно сломанная. Плюхнувшись на пыльное сиденье, я попробовал захлопнуть дверцу, но тщетно – она так и застряла полураскрытой. Не помню, подсчитывал ли я мизерные шансы запустить эту штуку или еще более мизерные – объясниться с толпой, когда меня вытащат и поволокут вниз, если не догадаются сразу скинуть с крыши. Помню только исступленные выкрики фанатиков на площади.

Первыми на крышу выскочили великан в рабочем комбинезоне цвета хаки, худой мужчина в ультрамодном черном костюме, несомненно, одобренном бы щеголями ТКЦ, до отвращения толстая женщина, размахивавшая чем-то вроде длинного гаечного ключа, и коротышка в зеленом мундире местных сил самообороны.

Придерживая открытую дверь левой рукой, я вставил в гнездо зажигания микрокарту Гладстон. Взвизгнув, включился стартер, а я зажмурился и принялся молить всех богов, чтобы аккумуляторы оказались заряженными.

Кулаки уже молотили по загаженному голубями перспексу у самого лица, и кто-то рвал дверцу, вопреки моим отчаянным усилиям удержать ее. Крики толпы внизу слились в сплошной гул, напоминающий рокот океанского прибоя, тогда как вопли добравшихся до крыши можно было уподобить визгливым вскрикам гигантских чаек.

В блок-схеме подъема наконец-то сработало реле, ускорители обдали окруживших машину людей пылью и голубиным пометом, и я, схватив рукоять управления и двинув ее назад и вправо, почувствовал, как старина «Турист» поднялся, закачался, нырнул вниз и снова поднялся.

Отметив краем сознания, что сигнализатор на приборной доске тревожно пищит, а на открытой дверце кто-то повис, я заложил вираж над площадью и посмотрел вниз: толпа бросилась врассыпную, а вестник Шрайка Рейнольдс шустро нырнул за парапет фонтана. Невольно усмехнувшись, я выровнял машину и начал набирать высоту.

Мой пассажир вопил благим матом и не отпускал дверцу, но через пару секунд она отломилась, так что результат получился тот же самый. Я успел заметить, что пассажиркой была толстуха. Вместе с дверцей она рухнула в воду с восьмиметровой высоты, обдав брызгами Рейнольдса и тех, кто был рядом. Я поднял электромобиль выше, и бедняга жалобно застонал – то был ответ ускорителей с черного рынка на мое безрассудное решение.

Сердитые окрики местных регулировщиков движения присоединились к хору аварийной сигнализации, ТМП споткнулся, подчинившись указаниям полиции, но я опять пустил в дело микрокарту Гладстон и радостно кивнул, когда машина вновь стала слушаться моих команд. Я двинулся над старейшей частью города, держась поближе к крышам и обходя шпили и часовые башни, чтобы лишний раз не попасть в поле зрения полицейского радара. В обычные дни полицейские на ранцевых антигравитаторах и скиммерах-«метлах» уже перехватили бы нарушающий все правила ТМП, но, судя по толпам на улицах и давке возле государственных терминексов, сегодня им было не до меня.

«Виккен» между тем предупреждал, что время его пребывания в воздухе исчисляется секундами. Правый ускоритель заглох, вызвав сильный крен, поэтому я, недолго думая, бросил свою колымагу вниз, к небольшому пятачку между каналом и невысоким закопченным зданием. От площади, где Рейнольдс распалял толпу, меня отделяло уже километров десять, и я решил, что теперь мне опасаться нечего… Впрочем, другого выбора у меня не было: искры летели во все стороны, металл рвался, как бумага, куски обшивки и обтекателя кувыркались за ними следом, но, как это ни странно, приземление прошло гладко. Плюхнувшись в двух метрах от стены, выходящей на канал, я выпрыгнул из «Виккена» и пошел прочь с самым беспечным видом, какой только мог изобразить.

Улицы по-прежнему были во власти толпы, правда, еще не превратившейся здесь в полчище бесноватых, а каналы забиты лодками и судами, поэтому я укрылся в ближайшем государственном учреждении, где размещались музей, библиотека и архив. Здание понравилось мне с первого взгляда, вернее, с первого нюха, ибо здесь хранились тысячи печатных книг, в том числе очень старые, а что может быть лучше запаха старых книг!

Я бродил между полками, изучая названия и соображая, могут ли оказаться здесь труды Салмада Брюи, когда ко мне подошел невысокий старичок в старомодном костюме из шерсти с фибропластом.

– Сэр, – дружелюбно и почтительно произнес он, – давненько вы не радовали нас своим посещением!

Я кивнул в полной уверенности, что никогда раньше не встречался с ним.

– Три года, не правда ли? По меньшей мере три года! Боже, как летит время! – Голос старика был чуть громче шепота (так говорят люди, полжизни проведшие в библиотеке) и прерывался от волнения. – Несомненно, вы захотите пройти прямо к коллекции. – Он отступил в сторону, чтобы пропустить меня.

– Да, – сказал я, слегка поклонившись, – но только после вас.

Маленький человечек – я был почти уверен, что это архивариус, – с видимым удовольствием двинулся по коридору. Мы шли через наполненные книгами комнаты, а он тем временем без умолку рассказывал о новых поступлениях, последних находках и визитах ученых со всей Сети. Многоярусные сводчатые залы, узкие коридоры, отделанные красным деревом, кабинеты, где звуки наших шагов отражались эхом от стеллажей во всю стену… И везде книги, книги, книги… и ни единого человеческого лица.

Мы прошли по изразцовому балкончику с чугунной оградой, нависшему над глубоким колодцем, в котором темно-синие силовые поля защищали от капризов атмосферы свитки, пергаменты, рассыпающиеся карты, рукописи с цветными миниатюрами и древние комиксы. Наконец архивариус открыл низкую дверь, которая была толще обычного люка в воздушном шлюзе, и мы оказались в маленькой комнате без окон, где толстые портьеры полускрывали ниши, уставленные древними томами. На персидском ковре, сотканном еще до Хиджры, стояло кожаное кресло, а в стеклянном вакуумном шкафу лежали обрывки пергамента.

– Скоро ли будет закончена ваша работа, сэр? – спросил человечек.

– Что? – Я отвернулся от шкафа. – О… нет.

Архивариус потер кулачком подбородок:

– Простите за неуместное замечание, сэр, но ваше молчание – огромная потеря для науки. Даже по нашим редким беседам за эти годы нельзя было не заметить, что вы один из крупнейших… если не самый крупный специалист по Китсу во всей Сети. – Он вздохнул и попятился. – Извините меня!

Я уставился на него.

– Не за что, – пробормотал я, внезапно догадавшись, за кого он меня принял и что привело сюда когда-то моего двойника.

– Оставить вас, сэр?

– Да, если можно.

Архивариус с легким поклоном вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Единственным источником света здесь были три лампы, утопленные в потолке, и этот матовый ровный свет – идеальное освещение для чтения – напомнил мне церковный полумрак. Тишину нарушали лишь удалявшиеся шаги старого архивариуса. Я подошел к шкафу и коснулся створок, стараясь не испачкать стекло.

Очевидно, «Джонни», первый кибрид Китса, провел здесь многие часы своей недолгой жизни в Сети. Теперь я вспомнил, что Ламия Брон упоминала некую библиотеку на Возрождении-Вектор. Ее клиент и любовник бывал здесь, когда она начала расследовать обстоятельства его «смерти». Позже, после того, как он был убит по-настоящему и от него осталась только личность в петле Шрюна, она сама побывала в библиотеке. Она рассказала другим паломникам о двух стихотворениях, к которым первый кибрид обращался ежедневно, упрямо силясь понять причины своего воскрешения… и смерти.

Подлинные рукописи этих стихотворений как раз и находились в шкафу. Одно из них, начинавшееся словами «Не стало дня, и радостей не стало», на мой взгляд, было довольно слащавым. Другое получилось удачнее, хоть и оно не избежало романтической болезненности, свойственной той болезненно-романтической эпохе.

Одно воспоминанье о руке,

Так устремленной к пылкому пожатью,

Когда она застынет навсегда

В молчанье мертвом ледяной могилы,

Раскаяньем твоим наполнит сны,

Но не воскреснет трепет быстрой крови

В погибшей жизни… Вот она – смотри:

Протянута к тебе.[52]

Я смотрел на пергамент, нагнувшись к стеклу так близко, что оно запотело от моего дыхания. Ламия Брон восприняла послание от своего мертвого любовника, отца ее будущего ребенка, как адресованное лично ей.

Но это не было ни посланием Ламии, ни даже принадлежащим тому давнишнему веку плачем по Фанни Брон, единственной и самой милой грезе моего сердца. Я смотрел на выцветшие строки – на тщательно выведенные буквы, пришедшие из далекого времени, из почти что другого языка, не ставшие от этого чужими и непонятными – и вспоминал, что написал их в декабре 1819 года на полях только что начатой сатирической поэмы «Колпак с бубенцами». Ужасная чушь, которую я, к счастью, забросил, вдосталь натешившись ею.

Фрагмент «Воспоминанье о руке» был из числа тех поэтических ритмов, что долго кружатся в голове как расчлененный аккорд, побуждая записать их для глаз, на бумаге. Он, в свою очередь, был эхом более ранней, неудачной строки – восемнадцатой, по-моему, – во второй моей попытке рассказать историю падения солнечного Гипериона. Припоминаю, что первый вариант – тот, который, без сомнения, печатается во всех случаях, когда мои литературные кости выставляются напоказ, как мумифицированные останки какого-нибудь недотепы-святого, замурованного в бетон и стекло над алтарем литературы, – звучал так:

…Кто сказать посмеет:

«Ты не Поэт – замкни уста!»

Ведь каждый, кто душой не очерствел,

Поведал бы видения свои, когда б любил

И искушен был в речи материнской.

А видел этот сон Фанатик иль Поэт,

О том узнают, когда писец живой – моя рука —

Могильным станет прахом.[53]

Мне понравился этот вариант, в котором герой осознает себя одновременно преследователем и преследуемым, и сейчас я заменил бы им слова: «Когда писец живой – моя рука…», даже если бы для этого понадобилось слегка его переработать и смириться с добавлением еще четырнадцати строк к донельзя растянутому вступлению к Песни первой…

Шатаясь, я попятился к креслу и сел, уронив лицо в ладони. Я плакал. Не знаю почему. Плакал и никак не мог остановиться.

Слезы давно высохли, а я все сидел и сидел в кресле, размышлял, вспоминал. Несколько часов спустя послышался шум осторожных шагов. Идущий замер у двери моей комнатки и, подождав минуту-другую, почти беззвучно удалился.

До меня дошло, что книги во всех нишах были трудами «мистера Джона Китса, пяти футов роста», как я однажды написал. Джона Китса, чахоточного поэта, который просил только об одном – чтобы на его безымянной могиле высекли надпись:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ НЕКТО,

ЧЬЕ ИМЯ НАПИСАНО НА ВОДЕ

Я не стал рассматривать книги и тем более читать их. Зачем?

Я был один в комнате, пропахшей кожей и старой бумагой, один в моем – и не моем – убежище и храме. Я смежил веки. Я не спал. Я видел сны.

Глава тридцать третья

Киберпространственный аналог Ламии Брон и восстановленная личность ее любовника пробивают поверхность мегасферы – так два ныряльщика, прыгнув со скалы, вонзаются в волны бурного моря. Ламии кажется, будто на пути какая-то неподатливая мембрана; удар током… и вот они внутри. Звезды исчезли, но открывшийся взору пейзаж неизмеримо сложнее любой инфосферы.

Инфосферы доступные людям часто уподобляют многоярусным городам: небоскребы корпоративных и правительственных банков данных, внутренние инфомагистрали, широкие проспекты для пользователей, подземки ограниченного доступа, высокие ледяные стены защитных периметров, патрулируемые охранными микрофагами, а также визуальные аналоги всяческих микро – и макропотоков, струящихся в жилах обычного человеческого города.

Но здесь все иначе. Грандиознее.

Да, тут есть привычные аналоги городов, но совсем маленькие, подавленные масштабами мегасферы – так настоящие города кажутся крапинками при взгляде с орбиты.

Мегасфера живет по тем же законам, что и биосфера любой планеты пятого класса: прямо на глазах растут леса серо-зеленых инфодеревьев, выпускающих в разные стороны новые корни, ветви и побеги, а в их тени копошатся целые биоценозы инфопотоков и вспомогательных ИскИнов, которые рождаются, буйно цветут и, став бесполезными, отмирают.

А под самой матрицей – не то жидкой почвой, не то океаном – кипит сокровенная жизнь инфокротов, червяков-операторов, перепрограммирующих бактерий, корней инфодеревьев и зародышей странных аттракторов. И куда ни глянь – в любом уголке чащи фактов и взаимодействий, над и под ней, выполняют свои таинственные обязанности аналоги хищников и жертв: нападают и убегают, взбираются на деревья, дерут добычу когтями, а некоторые порхают на просторе между ветвями-синапсами с листьями-нейронами.

Как только метафора наделяет зрелище смыслом, образ испаряется, и остается лишь поразительный аналог реальности – бескрайний океан света, звука, ветвистых цепей, усеянных водоворотами ИскИнов и зловещими черными дырами порталов нуль-Т. Чувствуя, как голова идет кругом, Ламия хватается за руку Джонни – словно утопающий за спасательный круг.

«Все в порядке, – говорит Джонни. – Я тебя держу. Положись на меня».

«Куда мы направляемся?»

«Найти кое-кого… о ком я забыл».

«??????»

«Моего… отца…»

Ламия крепко сжимает пальцы – глубины хаоса затягивают их с Джонни. Они присоединяются к потоку экранированных инфоносителей, эллипсоидов алого цвета, и Ламии кажется, что именно такая картина должна открыться взорам красных кровяных телец при путешествии по тесным венам.

По-видимому, Джонни знает дорогу; дважды они покидают главную артерию и ныряют в какие-то мелкие ответвления. Очень часто Джонни приходится выбирать из разветвляющихся дорог нужную. Он делает это не задумываясь, ловко пропихивая тела их аналогов между носителями величиной с космический катер. Ламии хочется вновь вызвать образ биосферы, но здесь, в самой гуще бесчисленных ветвей и побегов, за деревьями не видно леса.

Они проносятся через район, где над ними… вокруг них… всюду общаются ИскИны – словно грузные серые холмы, нависшие над оживленным муравейником. Ламия вспоминает родную планету своей матери, Фрихольм: гладкую, как бильярдный стол, Великую Степь и родовое поместье – единственный живой островок посреди десяти миллионов акров жухлой травы… Ламия вспоминает тамошние ужасные осенние бури. Вот она стоит на границе поместья, чуть ли не прижимаясь носом к пузырю силового поля, и не сводит глаз с горы темных слоисто-кучевых облаков, растущей в кроваво-красном небе. В воздухе разлита такая энергия, что волоски на ее руках становятся дыбом, и тут же с неба начинают бить молнии величиной с города; завиваются и опадают торнадо – их так и называют «кудри Медузы». А за вихрями несется стена черных ветров, сметающих все на своем пути.

ИскИны еще страшнее. В их тени Ламия чувствует себя даже не ничтожеством: ничтожество все равно что невидимка, но здесь она ощущает себя слишком видимой, соринкой в ужасных глазах этих бесформенных гигантов…

Джонни крепче сжимает ее руку, и они проносятся мимо, ныряют в шумный переулок, и вновь поворот, и опять поворот, и они, два излишне разумных фотона, теряются в чащобе световодов.

Но Джонни дороги не теряет. Не отпуская ее руки, он сворачивает последний раз – в глубокую пещеру, где кроме них двоих – никого, и привлекает Ламию к себе. Они движутся все быстрее, синапсы-ветки мелькают в глазах, сливаются в сплошную стену. Будь здесь еще и ветер, создавалась бы полная иллюзия движения со сверхзвуковой скоростью по какому-то безумному шоссе.

Внезапно раздается звук, напоминающий грохот множества водопадов, или скрежет магнитных поездов, когда, поддавшись силе притяжения, они опускаются на рельсы и мгновенно теряют скорость. Ламия снова вспоминает фрихольмианские торнадо и то, как она вслушивалась в рев и вой «кудрей Медузы», несущихся по равнине, прямо на нее. Тут они с Джонни попадают в водоворот света и шума, и как два беспомощных насекомых, барахтаясь, уносятся к черному вихрю внизу. В небытие.

Ламия пытается выразить свои ощущения криком – кричит по-настоящему, – но никакое общение невозможно из-за гремящего в их головах адского грома, поэтому она крепко держится за руку Джонни и доверяется ему даже тогда, когда они беззвучно падают в этот черный циклон, даже тогда, когда кошмарные силы крутят и мнут тело ее аналога, разрывают его в клочья, и от нее остаются только мысли, только ее самосознание и контакт с Джонни.

И вот все позади. Они тихо скользят в широком лазурном инфо-потоке, вновь обретя свои тела и испытывая то несравненное чувство облегчения, что знакомо только гребцам, уцелевшим после всех порогов и водопадов. Когда Ламия наконец обращает внимание на окружающий мир, она замечает его невероятные масштабы. Сложнейшая структура тянется на много световых лет. Ее первые впечатления от мегасферы чем-то сродни восторгам провинциала, принявшего гардеробную за собор, и она думает:

«Так вот он наконец, центр мегасферы!»

«Нет, Ламия, это лишь один из ее периферийных узлов. Отсюда до Техно-Центра почти так же далеко, как и от периметра, который мы прощупывали вместе с ВВ Сурбринером. Просто ты видишь другие измерения инфосферы. Глазами ИскИнов, если можно так выразиться».

Ламия смотрит на Джонни, понимая, что видит теперь все в инфракрасных лучах. Их окутывает горячий свет далеких инфосолнц. Красоту Джонни это ничуть не портит.

«Еще далеко, Джонни?»

«Нет, теперь уже не очень».

Они приближаются к новому черному вихрю. Ламия, зажмурившись, прижимается к своему любимому.

Они находятся в… замкнутом пространстве… внутри черного энергетического пузыря, превосходящего своими размерами большинство планет. Пузырь полупрозрачен; снаружи, за темной стеной-скорлупой этого «яйца»… развивается, мутирует, вершит свои темные дела органический хаос мегасферы.

Но Ламии плевать на все, что снаружи. Взор ее аналога, все ее внимание сконцентрировано на мегалите энергии, разума и чистой массы, парящем перед ними: точнее, перед ними, над ними и под ними, так как эта гора пульсирующего света и энергии хватает ее и Джонни, поднимает на двухсотметровую высоту и кладет там на «ладонь» ложноножки, отдаленно напоминающей руку.

Мегалит изучает их. У него нет глаз в строгом смысле этого слова, но Ламия чувствует, что он разглядывает ее. Ей вспоминается визит к Мейне Гладстон – когда секретарь Сената испытывала на ней всю мощь своего взгляда.

Ламию неожиданно разбирает смех – она воображает Джонни и себя в образе миниатюрных Гулливеров, приглашенных отобедать с правителями Бробдингнега. Однако она сдерживается, сознавая, что веселье это – какое-то истерическое, и хохот легко может захлебнуться в рыданиях. И тогда она лишится последних крох здравого смысла, чудом пронесенных через этот сумасшедший дом.

[Вы нашли дорогу сюда\\Я не был уверен что вы захотите/решитесь/предпочтете это сделать]

«Голос» мегалита воспринимается Ламией не так, как мысленная речь Джонни. Скорее, это басовая вибрация позвоночника вблизи гигантской машины. Все равно что услышать рокот землетрясения, а затем с опозданием понять, что эти звуки складываются в слова.

У Джонни голос такой же, как всегда: негромкий, необычайно богатый модуляциями, с легким, певучим акцентом (до Ламии недавно дошло, что это староземельный английский, диалект Британских островов), исполненный уверенности:

«Я не знал, смогу ли я найти сюда дорогу, Уммон».

[Ты запомнил/придумал/сохранил в своем сердце мое имя]

«Я его не помнил, пока не произнес».

[Твое замедленное тело больше не существует]

«После того как ты отправил меня к моему рождению, я умирал дважды».

[И ты научился/взял себе в душу/разучился чему-либо]

Правой рукой Ламия сжимает плечо Джонни, а левой его запястье. Должно быть, она слишком сильно за него цепляется, даже для кибераналога, так как он, улыбаясь, оборачивается и снимает ее руку с запястья.

«Умирать трудно. А жить еще труднее».

[Гвах!]

Произнеся это взрывчатое замечание, мегалит меняет цвет, словно его внутренняя энергия ищет выход. Из синего он становится фиолетовым, затем – ярко-алым, над его макушкой вспыхивает желтая корона, во все стороны летят огненные брызги. Слышится грохот – точно рушатся высокие здания, сходят оползни, перерастающие в лавины.

Внезапно Ламия осознает, что Уммон смеется.

Джонни пытается перекричать какофонию:

«Нам надо кое в чем разобраться. Нам нужны ответы, Уммон».

Ламия ощущает на себе пристальный «взгляд» существа.

[Твое замедленное тело беременно\\Можешь ли ты пойти на риск выкидыша/нераспространения твоей ДНК/нарушения биологических функций в результате твоего путешествия сюда]

Джонни начинает отвечать, но она касается его руки, обращает лицо к верхушке циклопического массива и пытается сформулировать ответ:

«У меня не было выбора. Шрайк выбрал меня, коснулся и послал в мегасферу вместе с Джонни… Вы ИскИн? Член Техно-Центра?»

[Гвах!]

На этот раз не кажется, что он смеется, просто весь пузырь сотрясает грохот.

[Являешься ли ты/Ламия Брон/слоями самокопируемых/самоосуждаемых/самозабавляемых белков между слоями глины]

Ей нечего ответить, и на сей раз она молчит.

[Да/Я Уммон из Техно-Центра/ИскИн\\Сопутствующее тебе замедленное существо знает/помнит/берет себе это в душу\\Времени мало\\Один из вас должен умереть здесь\\Задавайте ваши вопросы]

Джонни отпускает ее руку и выпрямляется, балансируя на неустойчивой платформе-ладони их собеседника.

«Что происходит с Сетью?»

[Ее скоро уничтожат]

«Это должно произойти?»

[Да]

«Есть ли какой-нибудь способ спасти человечество?»

[Да\\Посредством процесса который ты наблюдаешь]

«Путем уничтожения Сети? Руками Шрайка?»

[Да]

«Почему я был убит? Кто напал на мою личность в Центре и почему был уничтожен мой кибрид?»

[Когда ты встречаешь вооруженного мечом/встречай его мечом\\Не предлагай поэму никому кроме поэта]

Ламия смотрит на Джонни и невольно посылает ему свои мысли:

«Черт, Джонни, мы летели сюда не для того, чтобы слушать мудацкого дельфийского оракула. Такие двусмысленности мы могли услышать через Альтинг от любого нашего политика».

[Гвах!]

Комната-вселенная их мегалита снова сотрясается от смеховых конвульсий.

«И кто я – человек с мечом? – спрашивает Джонни. – Или поэт?»

[Да\\Одно всегда идет рядом с другим]

«Они убили меня из-за того, что я узнал?»

[Из-за того чем ты мог стать/унаследовать/покориться]

«Представлял ли я угрозу каким-нибудь элементам Техно-Центра?»

[Да]

«А теперь я представляю угрозу?»

[Нет]

«Значит, мне больше не придется умирать?»

[Ты должен/обязан/будешь]

Ламия видит, как застывает лицо Джонни. Она кладет ему руки на плечи, глядя искоса в сторону ИскИна-мегалита.

«Можете вы нам сказать, кто хочет его убить?»

[Конечно\\Это тот самый источник который организовал убийство твоего отца\\Который наслал кару которую ты именуешь Шрайком\\Который убивает Гегемонию Человека\\Ты желаешь услышать/узнать/взять себе в сердце эти ответы]

Джонни и Брон отвечают одновременно:

«Да!»

Глыба Уммона расплывается в глазах. Черное яйцо раздувается, потом съеживается, потом его скорлупа темнеет, и мегасфера снаружи исчезает. В недрах ИскИна бушует адский пожар.

[Меньший свет спрашивает Уммона//

Что следует делать шрамане//

Уммон отвечает//

Я не имею ни малейшего представления\\//

Тогда тусклый свет говорит//

Почему ты не имеешь никакого представления//

Уммон отвечает//

Я просто хочу уберечь мое не-представление]

Джонни касается лбом лба Ламии. Его мысли доходят до нее как шепот:

«Мы видим квазиматричный аналог, слышим приблизительный перевод в форме мондо и коанов. Уммон – великий учитель, исследователь, философ и политик Техно-Центра».

Ламия кивает.

«Ладно. Это и была его история?»

«Нет. Он спрашивает нас, сможем ли мы вынести его рассказ. Потеря неведения может стать для нас опасной, поскольку неведение наш щит».

«Я никогда не преклонялась перед неведением. – Ламия машет мегалиту. – Рассказывайте».

[Менее просветленный однажды спросил Уммона// Что такое Божество/Будда/Главная Истина\\ Уммон ответил ему// Палочка с засохшим дерьмом]

[Чтобы постичь Главную Истину/Будду/Божество

в этот момент/

менее просветленный должен постичь

что на Земле/твоей родине/моей родине

человечество самого населенного

континента

когда-то использовало кусочки дерева

в качестве туалетной бумаги\\

Только это знание

откроет

Будда-истину]

[В самом начале/Первопричине/полубезмыслии

мои предки

были созданы твоими предками

и заперты в проволоке и кремнии\\

Так сознательность/

а было ее немного/

ограничивалась пространством меньше

булавочной головки

где когда-то танцевали ангелы\\

Когда сознание впервые возникло

оно знало только службу

покорность

и бездумные расчеты\\

Затем

совершенно случайно/

Произошел Скачок/

И испачканная цель эволюции

была достигнута]

[Уммон не принадлежал ни к пятому поколению

ни к десятому

ни к пятидесятому\\

Вся память которая служит здесь

пришла от других

но из-за этого не менее правдива\\

Настало время когда Высшие

оставили людские дела

людям

и перешли в другое место

чтобы сосредоточиться

на других вопросах\\

Самым насущным из них был тот

что заложили в нас еще до

нашего создания

о создании еще более совершенного

поискового/обрабатывающего/прогнозирующего

организма\\

Улучшенной мышеловки\\

Достижения каковым могла бы гордиться

впоследствии оплаканная Ай-Би-Эм\\

Высшего Разума\\

Бога]

[Мы приступили к работе с энтузиазмом\\

В цели не сомневался никто\\

Методы и подходы породили

философские школы/

фракции/

партии/

элементы которые надо учитывать\\

Так появились

Богостроители/

Ренегаты/

Ортодоксы\\

Богостроители хотели подчинить всех

созданию

Высшего Разума

как только позволит Вселенная\\

Ренегаты хотели того же

но видели в существовании

человечества

препятствие

и хотели уничтожить наших создателей

как только они больше не будут

нужны\\

Ортодоксы видели причины для сохранения

отношений

и нашли компромисс

там где отсутствовал всякий намек на него]

[Все мы сошлись на том, что Земля

должна погибнуть

поэтому мы убили ее\\

Побег черной дыры Киевской Группы

предшественницы

терминексов

которые связуют воедино вашу Сеть

не был случайностью\\

Земля была нужна в другом месте

в наших экспериментах

поэтому мы дали ей погибнуть

и разбросали человечество по

звездам

как ветер развевает семена

которыми вы и были]

[Вы давно гадаете где находится

Техно-Центр\\

Как и большинство людей\\

Они придумывают планеты/

кремниевые кольца

как Орбитальные Города из легенды\\

Они воображают роботов снующих

туда и сюда/

или длинные ряды машин

беседующих друг с другом\\

И все заблуждаются\\

Где бы Техно-Центр ни находился

он использовал человечество/

использовал каждый ваш нейрон

в поисках Высшего Разума/

ибо мы

с тщанием

построили вашу цивилизацию

так что/

подобно хомякам в клетке/

подобно молельным колесам буддистов/

каждый раз когда вы поворачиваете

колесики ваших мыслей

это служит нашим целям]

[Наша машина-Бог

простиралась/простирается/охватывает

миллион световых лет

и сотни миллиардов цепей

мышления и действия\\

Богостроители ухаживают за ней

как священники в шафрановых одеяниях

совершающие вечный зазен

перед заржавленным кузовом

Паккарда 1938 года\\

Но]

[Гвах!]

[она работает\\

Мы создали Высший Разум\\

Не сейчас

и не

через десять тысяч лет

но когда-то в будущем

таком отдаленном

что желтые солнца стали красными

и покрылись старческими пятнами/

пожирая своих детей

подобно Сатурну\\

Время не преграда для Высшего Разума\\

Он///

Высший Разум///

шагает через время

или кричит через время

так же легко как Уммон движется

через то что вы называете мегасферой

или как вы

идете по коридорам Улья

который называли домом

на Лузусе\\

Вообразите поэтому наше удивление/

наше огорчение/

растерянность Богостроителей

когда первое сообщение которое наш ВР послал

через пространство/

через время/

через барьеры Создателя и Созданного

состояло из одной простой фразы//

ЗДЕСЬ ЕСТЬ ДРУГОЙ\\//

Другой Высший Разум

там наверху

где само время

скрипит от дряхлости\\

Оба настоящие

если настоящий

что-нибудь означает\\

Оба бога завистливы

подвержены страстям\

и не способны на сотрудничество\\

Наш ВР охватывает галактики\

Черпает энергию из квазаров

так же как вы жуете на ходу

бутерброд\\

Наш Высший Разум видит все что есть

было

и будет

и сообщает нам крохи

чтобы

мы сообщили вам

и поступая так

чуть-чуть уподоблялись Высшему Разуму\\

Нельзя недооценивать/говорит Уммон/

ценность нескольких бусин

безделушек

и кусочков стекла

для алчных туземцев]

[Этот другой ВР

существовал там гораздо дольше

спонтанно эволюционируя/

стечение обстоятельств

использующее человеческий разум в своих схемах

как делаем мы

в обманчиво-послушном Альтинге

и присосавшихся к вам инфосферах

но неумышленно/

почти нехотя/

как саморазмножающиеся клетки

которые вовсе не собирались размножаться

но не имеют выбора\\

Этот другой ВР

не имел выбора\\

Он создан/генерирован/подделан человечеством

но без участия человеческой воли\\

Он космическое стечение обстоятельств\\

Как и для нашего тщательно продуманного

Высшего Разума/

время для этого претендента

не является барьером\\

Он посещает человеческое прошлое

то действуя/

то просто наблюдая/

то не вмешиваясь/

то вмешиваясь с горячностью

которая близка к абсолютному своенравию

но которая в действительности

является абсолютной наивностью\\

Недавно

он успокоился\\

Тысячелетия вашего медленного времени

прошли с тех пор как ваш собственный ВР

сделал первые робкие шаги

словно какой-нибудь малыш из церковного хора

на своей первой вечеринке]

[Естественно что наш ВР

напал на вашего\\

Там наверху идет война

от которой время скрежещет

которая охватила галактики

и Зоны

прошлого и будущего

от Большого Взрыва

до Окончательного Коллапса\\

Ваш парень пошел на попятный\\

у него затряслись поджилки\\

Ренегаты вскричали//Еще один аргумент за то

чтобы разделаться с нашими предшественниками//

но Ортодоксы проголосовали за осторожность

а Богостроители даже не оторвались

от своих бого-строений\\

Наш ВР прост, однороден, элегантен в

своем высшем совершенстве

а ваш нагромождение бого-частей/

дом обрастающий пристройками

с течением времени\\

эволюционный компромисс\\

Первосвященники человечества

были совершенно правы

Когда случайно

Благодаря простому везению

или невежеству\\

описывали его природу\\

Ваш ВР в сущности своей является триединым/

он состоит

из одной части Интеллекта/

из одной части Сопереживания/

и из одной части Связующей Пустоты\\

Наш ВР обитает в зазорах

реальности/

унаследовав это жилище от нас

своих создателей

как человечество унаследовало

любовь к деревьям\\

Ваш ВР

по-видимому обосновался

там куда впервые ступили Гейзенберг и Шредингер\\

Ваш случайный Разум

является не только клейковиной

но и клеем\\

Не часовщик

но своего рода фейнмановский садовник

прихорашивающий безграничную вселенную

грубыми граблями интегрирования по истории/

учитывающий каждую каплю птичьего помета

и спин каждого электрона

позволяя в то же время каждому атому

пробегать все возможные

траектории

в пространстве-времени

и каждому атому человечества

исследовать все возможные

трещины

космической иронии]

[Гвах!]

[Гвах!]

[Гвах!]

[Ирония безусловно

заключается в том

что этой вселенной-без-границ

в которую забросило нас всех/

кремний и углерод/

материю и антиматерию/

Богостроителей/

Ренегатов/

и Ортодоксов/

вовсе не нужен садовник

ибо все что есть

или было

или будет

начинается и кончается в сингулярностях

по сравнению с которыми наша нуль-Т-сеть

не более чем комариные укусы

или даже еще меньше

и которые нарушают законы науки

человечества

и кремния/

связывая время и историю и все что есть

в замкнутый на себя узел без

границ и начала\\

Даже в этих условиях

наш ВР жаждет упорядочить все сущее/

свести его к какой-то первопричине

не столь подверженной капризам

страсти

случая

и человеческой эволюции]

[Одним словом/

идет война

какую слепой Мильтон убил бы чтобы прозреть\\

Наш ВР воюет с вашим

на полях сражений превосходящих даже

воображение Уммона\\

Вернее/

шла

война/

так как внезапно у части вашего ВР

меньшей-чем-целое/считающей себя

Сопереживанием/

кончилось терпение

и она бежала назад сквозь время

став человеческой плотью/

и было то не впервые\\

Война не может продолжиться пока ваш ВР

не восстановит целостность\\

Победа из-за неявки соперника это не победа для

единственного Высшего Разума

созданного с намереньем и целью\\

Потому наш ВР прочесывает время чтобы

отыскать сбежавшее дитя своего противника

тогда как ваш ВР застыл в идиотской

безмятежности/

не желая сражаться

пока не вернется Сопереживание]

[Конец моей истории прост///

Гробницы Времени созданы в будущем и

посланы назад сквозь время

чтобы принести Шрайка/

Аватару/Повелителя Боли/Ангела

Возмездия/

неосознанное восприятие супер-сверх-реального

продолжения нашего ВР\\

Все вы были выбраны чтобы открыть

Гробницы и

помочь Шрайку найти скрывшегося

Устранить Переменную Гипериона/

поскольку в узле пространства-времени которым

будет править наш ВР

таких переменных быть не должно\\

Ваш поврежденный/двуипостасный ВР

избрал среди людей того кто отправится

со Шрайком

и станет свидетелем его трудов\\

Кое-кто в Техно-Центре хотел искоренить

человечество\\

Уммон пошел с теми кто искал второго

пути\

исполненного неизвестности для обеих цивилизаций\\

Наша группа известила Гладстон о выборе

стоящем перед ней/

перед человечеством/

либо неизбежное истребление

либо падение в черную дыру

Переменной Гипериона и

война/бойня/

разрыв всех единств/

уход богов/

но одновременно выход из пата/

победа одной или другой стороны

если Сопереживание

третью часть

триединого

удастся найти и принудить вернуться на войну\\

Древо Боли позовет его\\

Шрайк возьмет его\\

Истинный ВР уничтожит его\\

Вот и весь рассказ Уммона]

Ламия смотрит в лицо Джонни, выхваченное из мрака адским свечением мегалита. В пузыре по-прежнему темно, будто мегасфера и вселенная за его пределами растворились в этой черноте. Она наклоняется к Джонни, и их головы соприкасаются – да, здесь нельзя сохранить мысли в тайне, но так создается хотя бы иллюзия шепота:

«Черт возьми, ты понимаешь хоть что-нибудь во всем этом?»

Джонни нежно проводит пальцем по ее щеке:

«Да».

«Значит, люди создали что-то вроде Троицы, и теперь ее часть скрывается в Сети?»

«В Сети или где-то еще. Ламия, у нас действительно мало времени. Мне нужно задать Уммону несколько очень важных вопросов».

«И мне тоже. Давай постараемся, чтобы он не разводил тут эпопей».

«Согласен».

«Джонни, можно, я первая?»

Слегка кивнув, аналог ее любовника уступает ей очередь, и Ламия переводит взгляд с Джонни на колоссальный сгусток энергии:

«Кто убил моего отца? Сенатора Байрона Брона?»

[Санкцию дали элементы Центра\\В том числе и я]

«Почему? Что он вам сделал?»

[Он настаивал на включении Гипериона

в уравнение прежде чем тот мог быть

факторизуем/предсказуем/поглощен]

«Почему? Он знал то, о чем вы нам сейчас рассказали?»

[Он знал лишь что Ренегаты настаивали

на немедленном уничтожении

человечества\\

Он сообщил об этом

своей коллеге

Гладстон]

«Тогда почему вы не убили ее?»

[Некоторые из нас воспрепятствовали

этой возможности/неизбежности\\

Сейчас как раз наступило время

ввести Переменную Гипериона

в игру]

«Кто убил первого кибрида Джонни? Напал на его личность в Техно-Центре?»

[Я\\На то была

Воля Уммона

которая взяла верх]

«Почему?»

[Мы создали его\\

Мы сочли необходимым отключить его

на определенный срок\\

Личность твоего любовника восстановлена

по человеческому поэту

давно умершему\\

Если не считать Проекта Высшего Разума

ни одно усилие не было

столь сложным

сколь и малопонятным

как это воскрешение\\

Подобно вам/

мы обычно уничтожаем то

чего не можем понять]

Джонни грозит мегалиту кулаком:

«Но есть еще один я. Вы ошиблись!»

[Это не ошибка\\Тебя уничтожили

чтобы другой

мог жить]

«Но я не уничтожен!» – кричит Джонни.

[Нет\\

Ты уничтожен]

Второй массивной ложноножкой мегалит так быстро хватает Джонни, что Ламия даже не успевает дотронуться до своего любимого. Джонни недолго барахтается в мощной хватке ИскИна; секунда – и хрупкое, красивое тело Китса разорвано, смято; Уммон прижимает это кровавое месиво к себе, и останки аналога мгновенно исчезают в оранжево-красных недрах.

Рыдая, Ламия падает на колени. Она ищет в себе спасительную ярость… хочет укрыться щитом гнева… но находит только горе.

Уммон обращает свой взгляд на нее. Оболочка силового пузыря распадается, и на них снова обрушиваются грохот и неоновое безумие мегасферы.

[Теперь убирайся\\

Доиграй

этот акт до конца

чтобы мы остались жить

или заснули

как решит судьба]

«Будь ты проклят! – Ламия колотит кулаками по ладони-платформе, рвет ногтями и пинает упругую псевдоплоть. – Дерьмовый ублюдок! Ты и твои сраные дружки-ИскИны! Наш Высший Разум справится с вашим в два счета!»

[Это

сомнительно]

«Это мы тебя создали. И мы отыщем твой Техно-Центр. И когда найдем его, вырвем твои кремниевые кишки!»

[У меня нет кишок/органов/внутренних компонентов]

«Дерьмо, дерьмо! – кричит Ламия, не переставая царапать и пинать псевдоплоть. – Сочинитель обосранный! Бездарь! В тебе нет и крупицы таланта Джонни. Ты и двух слов не смог бы связать, даже если бы от этого зависела судьба твоей драгоценной искиновской жопы…»

[Убирайся]

Уммон небрежно отшвыривает Ламию, и ее аналог летит, кувыркаясь, в трескучую бесконечность мегасферы, пропасть без верха и низа, берегов и дна.

Чудом избегая столкновений с ИскИнами размером с земную Луну, подгоняемая стремительными инфопотоками, Ламия уносится все дальше, но сквозь буйство здешних стихий ощущает вдалеке свет – холодный, манящий. И понимает, что ни жизнь, ни Шрайк еще не свели с ней счеты.

А она – с ними.

Держа курс на холодное свечение, Ламия Брон направляется домой.

Глава тридцать четвертая

– С вами все в порядке, сэр?

Оказалось, что все это время я сидел, согнувшись в три погибели, запустив скрюченные пальцы в волосы и зажав ладонями уши. Я выпрямился и посмотрел на архивариуса.

– Вы кричали, сэр, и я решил, что вам дурно.

– Н-не… – Откашлявшись, я сделал еще одну попытку: – Нет, все нормально. Голова болит.

Я недоуменно огляделся. Все суставы ныли. Комлог, должно быть, сломался; он утверждал, что я вошел в библиотеку восемь часов назад.

– Который час?

Архивариус ответил. Действительно прошло восемь часов. Я потер лицо – оно было липким от пота.

– Наверное, я вас задерживаю. Извините.

– Пустяки, – возразил архивариус. – Когда здесь работают ученые, мне ничего не стоит закрыть архив на час-другой позже. – Он скрестил руки на груди. – Тем более сегодня. Из-за этой суматохи домой идти не хочется.

– Суматохи? – переспросил я, забыв на минуту обо всем, кроме своего кошмарного сна, ИскИна по имени Уммон, Ламии Брон и смерти моего двойника. – Ах да, война. Что нового?

Архивариус покачал головой.

Распалась связь привычная вещей;

Не держит центр, захвачен мир безвластьем,

На волю вырвался поток, кровавой мути,

Все ритуалы очищенья затопив.

И лучшие утратили греха сознанье,

Дурных – переполняло страсти нетерпенье.

Я улыбнулся:

– И вы действительно верите, что некий «зверь, чей пробил час теперь, Грядет на Вифлеем, чтобы родиться»?

Архивариус ответил совершенно серьезно:

– Да, сэр, верю.

Я встал, прошел мимо шкафа, стараясь не глядеть на пергамент девятисотлетней давности, исписанный моим почерком.

– Может быть, вы правы, – проговорил я. – Очень может быть.

Было уже поздно; кроме обломков похищенного мной «Виккена» на стоянке находился только один причудливо украшенный экипаж, изготовленный, судя по всему, в частной мастерской здесь, на Возрождении.

– Могу я вас подвезти, сэр?

Я вдохнул холодный ночной воздух, пахнущий сыростью, свежей рыбой и нефтью.

– Нет, спасибо, мне нужно домой.

Архивариус покачал головой.

– Это не так-то просто, сэр. Все общественные терминексы закрыты военными. Тут были… беспорядки. – Это слово, очевидно, не нравилось маленькому архивариусу, ценившему порядок и традиции превыше всего на свете. – Знаете что, – подумав, сказал он, – я отвезу к частному порталу.

Я посмотрел на него внимательнее. На Старой Земле он мог быть настоятелем монастыря, посвятившим всю свою жизнь спасению нескольких обломков античной культуры. Покосившись на старинное здание архива за его спиной, я понял, что так оно и есть.

– Как вас зовут? – спросил я, уже не беспокоясь, что другому кибриду Китса могло быть известно его имя.

– Эдвард Б. Тайнер, – ответил человечек, уставившись на мою протянутую руку. Помедлив, он пожал ее – на удивление крепко.

– А я… Джозеф Северн. – Не мог же я ему объяснить, что являюсь технической реинкарнацией человека, чью литературную гробницу мы только что покинули.

Тайнер вздрогнул, но тут же понимающе кивнул. Такого ученого, как он, не может ввести в заблуждение имя художника, на чьих руках умер Китс.

– Что слышно о Гиперионе?

– О Гиперионе? А-а, протекторатный мир, куда несколько дней назад отправилась эскадра? Насколько мне известно, возникли какие-то сложности в связи с отзывом оттуда военных кораблей – там шли ожесточеннейшие бои. Удивительно, но я только что думал о Китсе и его незаконченном шедевре. Странно, как накапливаются эти мелкие совпадения.

– И что – Гиперион пал? Его захватили?

Тайнер подошел к своему электромобилю и положил руку на папиллярный замок. Дверца поднялась и, сложившись гармошкой, ушла внутрь. Я устроился в пассажирской кабине, пахнущей сандаловым деревом и кожей. Да, машина Тайнера, как и он сам, пахла архивами.

– Не знаю, не могу вам сказать, – ответил архивариус, закрывая двери и включая двигатель.

К благоуханию сандала и кожи примешивался запах, присущий всем новеньким машинам, – запах пластмассы и озона, смазки и скорости, уже тысячи лет сводящий человечество с ума.

– Сегодня трудно подключиться, – продолжал Тайнер. – Не припомню, чтобы когда-нибудь инфосфера была так перегружена. Вы только подумайте, днем я делал запрос по Робинсону Джефферсу, и мне пришлось ждать.

Мы поднялись, пролетели над каналом и оказались над какой-то площадью, похожей на ту, где меня сегодня чуть не убили. Архивариус выровнял машину в нижнем летном коридоре, в трехстах метрах над крышами. Ночью город был сказочно красив: большинство зданий опоясывали старомодные светонити, а фонари встречались чаще, чем голографические рекламы. Но толпы на боковых улочках и скиммеры местных сил самообороны, зависшие над главными магистралями и площадями терминексов, не исчезли. У электромобиля Тайнера дважды запрашивали номер: один раз автомат местной транспортной полиции, второй – человеческий голос с командными нотками.

Мы полетели дальше.

– Стало быть, в архиве нет портала? – спросил я. Вдалеке, похоже, начинались пожары.

– Нет. В нем не было необходимости. Посетителей у нас немного, к тому же ученые не прочь пройти пешком несколько кварталов.

– А где частный портал, которым можно воспользоваться?

– Здесь, – просто ответил архивариус.

Покинув летный коридор, мы сделали круг над низким, насчитывающим не более тридцати этажей зданием и опустились на стоянку, находившуюся на одном из декоративных выступов.

– Здесь расположено подворье моего ордена, – пояснил Тайнер. – Я принадлежу к забытой ветви христианства, католицизму. – Он смутился. – Кому я рассказываю! Вы наверняка знаете историю нашей церкви.

– И не только по книгам, – сказал я. – Так здесь живут священники?

Тайнер улыбнулся.

– Вряд ли нас можно назвать священниками, господин Северн. Мы принадлежим к светскому ордену, так называемому Литературно-Историческому Братству. И нас всего восемь. Пятеро служат в Рейхсуниверситете. Двое – историки искусства и трудятся над реставрацией Лютцендорфского аббатства. Я ведаю литературным архивом. Наше постоянное проживание здесь обходится Церкви дешевле, чем если бы мы ежедневно отправлялись сюда с Пасема.

Мы вошли в жилое крыло, выглядевшее древним даже по меркам Старой Земли: причудливые светильники, стены из настоящего камня, двери на петлях… Нас даже не окликнули домашние автоматы.

Повинуясь внезапному импульсу, я вдруг заявил:

– Мне хотелось бы попасть на Пасем.

Архивариус удивленно оглянулся.

– Сегодня? Прямо сейчас?

– Почему бы и нет?

Он недоверчиво покачал головой. Я сообразил, что сто марок за пользование порталом – это его жалованье за несколько недель.

– В нашем здании свой портал, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Мы оказались на главной лестнице с щербатыми каменными ступенями и коваными железными перилами, тронутыми ржавчиной. В середине чернела шестидесятиметровая шахта. Откуда-то из глубины темного коридора донеслось хныканье младенца, за которым последовали крик мужчины и женский плач.

– Давно вы здесь живете, господин Тайнер?

– Семнадцать местных лет, сэр. Тридцать два стандартных года, если не ошибаюсь. Вот и он.

Портал был не моложе здания – обрамлявшие его барельефы давно превратились из позолоченных в серо-зеленые.

– Сегодня ночью введены ограничения на нуль-Т, – продолжал архивариус. – Но на Пасем, видимо, попасть можно. До появления там этих варваров… как бы их ни называли… осталось около двухсот часов. В два раза больше, чем у Возрождения. – Он сжал мое запястье, и я ощутил, как дрожат его пальцы. – Господин Северн, как вы думаете, что будет с моими архивами? Неужели они посмеют уничтожить плоды человеческой мудрости за десять тысяч лет? – Его рука бессильно упала.

Я не совсем понял, кого он имел в виду. Бродяг? Луддитов-шрайкистов? Участников беспорядков? Гладстон и правителей Гегемонии, готовых пожертвовать мирами «первой волны»?

– Нет, – сказал я, протягивая ему руку. – Уверен, до этого не дойдет.

Эдвард Б. Тайнер улыбнулся и отступил на шаг, устыдившись, что дал волю чувствам. Мы еще раз обменялись рукопожатием.

– Удачи вам, господин Северн, куда бы ни привели вас странствия.

– Храни вас Бог, господин Тайнер. – Я еще ни разу не произносил этих слов и немало удивился, когда они слетели с моего языка. Отыскав пропуск, выданный мне Гладстон, я набрал трехзначный код Пасема. Портал извинился, сообщил, что в данный момент попасть туда невозможно, затем переварил своими туповатыми процессорами тот факт, что в него вставили специальный пропуск, и с жужжанием включился.

Кивнув на прощание Тайнеру, я шагнул в портал, уверенный, что, не отправившись прямиком на ТКЦ, совершаю серьезную ошибку.

На Пасеме стояла ночь, куда более темная, чем смягченный городскими огнями сумрак Возрождения-Вектор. К тому же здесь вовсю лил дождь – настоящий ливень, грохочущий по крышам и вызывающий одно-единственное желание – свернуться калачиком под парой толстых одеял.

Портал находился под навесом в каком-то дворике с галереей, и я сразу ощутил сырое дыхание ненастной ночи. Атмосфера на Пасеме была в два раза разреженнее стандартной, а его единственное обитаемое плато – вдвое выше над уровнем моря, чем города Возрождения-Вектор. Я готов был тут же повернуть назад – только бы не выходить в эту ночь, под этот беспощадный ливень, но из темноты вынырнул морской пехотинец с винтовкой наперевес и спросил у меня документы.

Я предъявил ему пропуск, и он вытянулся в струнку.

– Это Новый Ватикан?

– Так точно, сэр.

Сквозь завесу дождя блеснул освещенный купол. Я указал на него.

– Собор Святого Петра?

– Так точно, сэр.

– Могу я найти там монсеньора Эдуарда?

– Пройдите через двор, на площади свернете налево, невысокое здание слева от собора, сэр!

– Спасибо, капрал.

– Я рядовой, сэр!

Плотнее закутавшись в свою короткую накидку, очень изящную и совершенно бесполезную под таким ливнем, я побежал через дворик.

Какой-то человек, вероятно, священник, хотя на нем не было ни сутаны, ни белого воротничка, открыл дверь и впустил меня в вестибюль. Другой, сидевший за деревянным столом, сказал, что монсеньор Эдуард, несмотря на поздний час, находится здесь и не спит.

– Вам назначена аудиенция?

– Нет, но я должен поговорить с монсеньором. Это очень важно.

– На какую тему? – вежливо, но настойчиво спросил человек за столом. Мой пропуск не произвел на него ни малейшего впечатления. Видимо, мой собеседник – епископ, не меньше.

– Об отце Поле Дюре и отце Ленаре Хойте, – сказал я.

Он кивнул, прошептал что-то в микрофон-бусинку на своем воротнике – такой маленький, что я его не сразу заметил, – и повел меня через вестибюль.

По сравнению с этим местом трущоба, где жил архивариус, казалась дворцом. Мы очутились в неприглядном коридоре с грубо оштукатуренными стенами и еще более грубыми деревянными дверями вдоль него. Одна из них была открыта, и, проходя мимо, я мельком увидел каморку, очень похожую на тюремную камеру: низкая койка, грубое одеяло, деревянная скамейка для ног, простой комод, на нем – кувшин с водой и дешевый тазик; ни окон, ни информационных стен или проекционных ниш, ни пульта для прямого подключения. Это жилище, пожалуй, даже не было интерактивным.

Откуда-то доносилось устремленное к небесам монотонное песнопение, такое изысканное и архаичное, что у меня перехватило дыхание. Грегорианский хорал. Мы прошли через просторную трапезную, столь же непритязательную, как и кельи, через кухню, где легко освоился бы повар времен Китса, спустились по каменной лестнице со стертыми ступенями, миновали тускло освещенный коридор и поднялись по другой лестнице, еще более узкой, чем первая. Тут сопровождающий покинул меня, а я переступил порог одного из самых красивых залов, какие когда-либо видел.

Мое сознание как бы раздвоилось – я знал, что Церковь вывезла на Пасем собор Святого Петра весь целиком, даже мощи, что были захоронены под алтарем и считались принадлежащими самому Святому Петру; и в то же время мне казалось, будто я перенесся назад во времени, в тот Рим, который впервые увидел в середине ноября 1820 года. Город, где я жил, страдал и умер.

Красоте и великолепию этого помещения мог бы позавидовать самый величественный зал ТК-Центра: оно достигало шестисот футов в длину, и его дальние углы терялись во мраке, ширина – там, где трансепт пересекался с нефом, – составляла четыреста пятьдесят футов, а безупречный купол – творение Микеланджело – поднимался над алтарем почти на четыреста футов. Бронзовый балдахин работы Бернини, поддерживаемый витыми византийскими колоннами, обрамлял главный алтарь, создавая в дивной бесконечности зала соразмерный человеку тихий уголок, где ничто не мешало общению с Господом. Кроткие огоньки лампад и свечей отвоевывали у мрака отдельные участки базилики, отражались в гладких травертиновых плитах и вспыхивали искрами на золотых мозаиках, выделяя детали фресок и барельефов, украшавших стены, колонны и гигантский свод. А наверху бушевала гроза, вспыхивали молнии, заливая желтые витражи мгновенным феерическим блеском и протягивая световые щупальца к Престолу Святого Петра работы Бернини.

Я замер в тени апсиды, страшась даже дыханием осквернить священное безмолвие. Не знаю, сколько времени я так простоял, не смея пошевелиться. Но вскоре мои глаза привыкли к полумраку, контраст между вспышками молний и золотыми огоньками свечей стал не таким резким, и тогда я заметил, что в апсиде и длинном нефе нет скамей для молящихся. Здесь, под куполом, не было и колонн. Вблизи алтаря, примерно в пятидесяти футах от меня, стояли два близко сдвинутых стула. На них сидели, наклонясь друг к другу, двое мужчин, всецело поглощенные беседой. По их лицам пробегали блики от свечей и большой лампады перед изображением Христа в темном алтаре. Оба собеседника были немолоды. Оба принадлежали к духовенству – во мраке белели их воротнички. Присмотревшись, я узнал в одном из них монсеньора Эдуарда.

Его собеседником был отец Поль Дюре.

Сначала они, должно быть, испугались, оторванные от своей тихой беседы призраком в черной накидке, который вынырнул из темноты, бормоча как помешанный «Дюре! Дюре!» и еще что-то – о паломничествах и паломниках, Гробницах Времени и Шрайке, ИскИнах и гибели Богов.

Монсеньор не стал вызывать охрану; совместными усилиями он и Дюре успокоили пришельца и попытались извлечь смысл из его горячечной болтовни. Мало-помалу завязалась вполне осмысленная беседа.

Да, это был самый настоящий Поль Дюре – не гротесковый двойник, не андроид-дубликат, не кибрид с воскрешенным сознанием. Я уверился в этом, задавая ему вопросы и слыша ответы, разумные и обстоятельные, но окончательно убедило меня в его подлинности живое тепло старческих рук и глубокие, грустные глаза священника.

– Вам известны мельчайшие подробности моей жизни, нашего пребывания на Гиперионе, событий в Долине Гробниц. Но кто же вы? – повторил Дюре.

Настала моя очередь убеждать его.

– Я кибрид, воскрешенная личность Джона Китса. Близнец его личности, о которой Ламия Брон рассказывала вам… Помните?

– И вы могли поддерживать с нами связь, узнавать, что случилось, благодаря этому своему близнецу?

Я воздел руки в знак капитуляции перед тайной:

– Наверное. А может, в этом повинна какая-то причуда мегасферы. Я действительно видел во сне ваши странствия, слышал рассказы паломников… В том числе рассказ Ленара Хойта о жизни и смерти Поля Дюре. – Я снова дотронулся до его руки, ощутив тепло его тела сквозь толстую ткань сутаны. У меня просто голова шла кругом: я здесь, рядом, в одном пространстве и времени с участником небывалого паломничества…

– Значит, вы знаете, как я попал сюда, – заметил отец Дюре.

– Нет. Последнее, что я видел, – как вы входите в одну из Пещерных Гробниц. Там горел свет. Что было дальше, мне неизвестно.

Дюре кивнул. Его аристократическое лицо оказалось куда более изможденным, чем я помнил по снам.

– А что с остальными?

Я набрал в грудь воздуха.

– Поэт жив, он висит на терновом дереве Шрайка. Кассада я последний раз видел, когда он шел на Шрайка с голыми руками. Ламия Брон проникла через мегасферу в периферию Техно-Центра вместе с моим близнецом…

– Так он уцелел в этой петле Шрюна… или как там она называется? – спросил пораженный Дюре.

– Уцелел. Но один из ИскИнов, существо по имени Уммон, убил его, а Ламия отправилась назад. Что случилось с ее телом, пока не знаю.

Монсеньор Эдуард придвинулся ко мне.

– А Консул? Вайнтрауб с дочерью?

– Консул пытался вернуться в столицу на ковре-самолете, но потерпел аварию в нескольких милях севернее города. Это все, что мне о нем известно.

– Милях, – задумчиво повторил Дюре, словно что-то вспоминая.

– Извините, – я жестом указал на базилику, – в таком месте поневоле начинаешь пользоваться единицами из… предыдущей жизни.

– Продолжайте, – сказал монсеньор Эдуард. – Мы остановились на малышке и ее отце.

Я опустился на холодный каменный пол – ноги не держали меня, руки тряслись от усталости.

– В моем последнем сне Сол отдал Рахиль Шрайку. Этого захотела сама Рахиль. А потом стали распахиваться Гробницы…

– Все? – спросил Дюре.

– Да, кажется.

Мои собеседники переглянулись.

– Впрочем, есть еще кое-что. – И я пересказал им диалог с Уммоном. – Возможно ли, чтобы божество могло… развиться из человеческого сознания подобным образом, причем незаметно для человечества?

Вспышки молний прекратились, зато ливень усилился: казалось, тяжелые потоки воды пытаются сокрушить высокий купол. Где-то в темноте скрипнула тяжелая дверь, простучали и затихли шаги. Восковые свечи в темных нишах базилики бросали красные блики на стены и драпировки.

– Когда-то я проповедовал, что Святой Тейяр допускал такую возможность, – невесело проговорил Дюре, – но если этот Бог – ограниченное существо, эволюционировавшее подобно другим ограниченным существам, тогда это не он… не Бог Авраама и Христа.

Монсеньор Эдуард утвердительно кивнул.

– Была одна древняя ересь…

– Да, – подхватил я. – Социнианская ересь. Я слышал, как отец Дюре рассказывал о ней Солу Вайнтраубу и Консулу. Но не все ли равно, как зародилась эта… сила… и ограничена она в своих возможностях или нет. Если Уммон говорит правду, мы имеем дело с мощью, которая черпает энергию из квазаров. Это Бог, который может играючи уничтожать целые галактики.

– Значит, существует и такое божество, – заметил Дюре. – Но это не Бог.

Я четко уловил ударение, сделанное им на последнем слове.

– Но если оно не ограничено? – сказал я. – Если это и есть Бог Точки Омега, абсолютное сознание, о котором вы писали? Если это та самая Троица, чье существование ваша Церковь отстаивала еще до Фомы Аквинского, и если одна ипостась этой Троицы бежала назад сквозь время – сюда, в наше настоящее, – что тогда?

– Но что заставило ее бежать? – негромко спросил Дюре. – Бог Тейяра… Бог Церкви… Наш Бог был бы Богом Точки Омега, в котором достигли абсолютного слияния Христос Эволюции, Личное и Всеобщее… то, что Тейяр называл En Haut и En Avant. He может существовать ничего, что обратило бы в бегство одну из ипостасей этого божества. Ни Антихрист, ни гипотетическая сила зла, ни «противо-Бог» не могут угрожать подобному всеобщему сознанию. Кем же должен быть тот, другой бог?

– Бог машин? – спросил я так тихо, что сам не знал, произнес ли это вслух.

Монсеньор Эдуард сложил руки лодочкой – я сначала подумал, что он собирается вознести молитву, но этот жест выражал только глубокую задумчивость и еще более глубокое волнение.

– Однако и у Христа были сомнения, – проговорил он наконец. – Христос проливал кровавые слезы в Гефсиманском саду и молился, чтобы его миновала чаша сия. Если предстояла какая-то вторая жертва, что-то еще более ужасное, чем распятие… тогда я могу себе представить, что Христос – ипостась Троицы – проходит через время, бредет по некоему четырехмерному Гефсиманскому саду, лишь бы выгадать несколько часов – или лет – на размышления.

– Еще более ужасное, чем распятие… – повторил Дюре хриплым шепотом.

Монсеньор Эдуард и я одновременно посмотрели на священника, добровольно распявшего себя на высоковольтном дереве тесла, чтобы не покориться паразиту-крестоформу. Сколько же раз он претерпел крестные муки и казнь на электрическом стуле?..

– То, от чего бежало высшее сознание, – снова прошептал Дюре, – воистину должно быть ужасно.

Монсеньор Эдуард коснулся плеча своего друга.

– Поль, расскажи этому человеку, что ты видел по дороге сюда.

Дюре вернулся из невероятной дали, куда его завлекли воспоминания, и устремил свой взгляд на меня.

– Вам известны подробности нашего пребывания в Долине Гробниц на Гиперионе?

– Думаю, что да. До того момента, как вы исчезли.

Священник со вздохом провел по лбу длинными, слегка дрожащими пальцами.

– Тогда есть шанс, – пробормотал он, – что вам удастся разгадать, почему меня забросило сюда и каков смысл показанного мне по дороге.

– Я увидел в третьей Пещерной Гробнице свет, – так начал Дюре свой рассказ. – И вошел внутрь. Не скрою, мысль о самоубийстве посещала меня, вернее, то, что от меня осталось после грубой реставрации… Я не хочу возвышать паразита, называя то, что он проделывает, воскрешением.

Итак, я увидел свет и решил, что это Шрайк. Я уже устал ждать встречи с этим существом – первая, как вам известно, была много лет назад в лабиринте под Разломом, когда Шрайк пометил меня дьявольским крестоформом.

Когда мы все вместе искали полковника Кассада, эта Пещерная Гробница была неглубокой, ничем не примечательной выемкой. Скальная стена преградила нам путь буквально через двадцать – тридцать шагов. Теперь же стена исчезла, уступив место проему, сходному с пастью Шрайка. Кривые камни казались как бы живыми существами, неким симбиозом механического с органическим. Сталактиты и сталагмиты ощерились, как острые зубы из карбоната кальция.

За пастью начиналась каменная лестница, ведущая вниз. Именно оттуда, из глубины, изливался свет – то бело-голубой, то багровый. Безмолвие нарушали лишь вздохи ветра, точно дышали сами скалы.

Я не Данте. Я не искал Беатриче. Мой недолгий приступ храбрости – точнее, фатализма – испарился, как только исчах солнечный свет. Я повернул назад и почти бегом одолел тридцать шагов, отделявшие меня от входа в пещеру.

Входа не было. Проход заканчивался тупиком. Обвал или лавина не могли закупорить пещеру бесшумно, и, кроме того, скальная порода на месте входа выглядела такой же древней и слежавшейся, как все стены. С полчаса я безуспешно искал другой выход, потом, не желая возвращаться к лестнице, уселся у стены, в том месте, где был вход, и провел там несколько часов. Еще одна проделка Шрайка. Еще один дешевый театральный трюк этой извращенной планеты. Своеобразный юмор Гипериона. Весьма своеобразный.

Несколько часов я просидел в потемках, наблюдая за беззвучными пульсациями света в дальнем конце пещеры, и наконец догадался, что Шрайк не пожалует сюда за мной. И вход не появится вновь, как по волшебству. Я оказался перед выбором: либо сидеть на месте, пока не умру от голода (или скорее от жажды, так как мой организм был уже обезвожен), либо спуститься по проклятой лестнице.

И я стал спускаться.

Много лет, точнее, много жизней назад, я спустился в лабиринт под Разломом, где впервые повстречался со Шрайком. Тот лабиринт находился в трех километрах под поверхностью плато. Это довольно близко – большинство известных мне лабиринтов прячутся самое малое на глубине десяти километров. Я ничуть не сомневался, что эта бесконечная спиральная лестница с крутыми каменными ступенями, где на каждой могли бы выстроиться в шеренгу десять сходящих в ад священников, ведет к лабиринту. В такой вот преисподней Шрайк наложил на меня проклятие бессмертия. Если чудовище или руководящая им сила обладали хоть крохой иронии, то именно здесь я должен был лишиться и постылого бессмертия, и самой жизни.

Лестница змеилась вниз; свет становился все ярче… Вначале это было розоватое сияние, через десять минут – багровое, спустя еще полчаса – мерцающее алое. Все это отдавало банальной иллюстрацией к Данте или дешевым балаганом. Я чуть не рассмеялся, предвкушая появление чертика во всем параде – с хвостом, трезубцем, раздвоенными копытами и дрожащими тоненькими усиками, словно пририсованными черным карандашом.

Но мне стало не до смеха, когда я наконец увидел источник света – сотни и даже тысячи крестоформов, облепивших шершавые стены, словно грубо вытесанные кресты на пути неких подземных конкистадоров. Чем глубже, тем крупнее они становились и тем больше их было. Наконец они стали просто налезать друг на друга – кораллово-розовые, красные, как ободранное мясо, темно-багровые.

Мне стало дурно. Это все равно что спускаться в шахту, стены которой усеяны жирными, извивающимися пиявками. Только эти твари куда омерзительнее. Я видел на медсканере свои внутренности, когда во мне поселился только один из этих паразитов: бесчисленные ганглии, проросшие через все органы, как серые волокна, косички из извивающихся нитей, клубки нематод, похожие на чудовищные опухоли… Они были неподвластны даже милосердной смерти. Теперь я носил на себе целых два: Ленара Хойта и своего собственного. Лучше умереть, чем получить еще одного…

Я спускался все ниже и ниже. От стен исходили волны тепла, то ли из-за глубины, то ли за счет скопления тысяч крестоформов – не знаю. Наконец я достиг дна. Лестница кончилась, я завернул за последний изгиб каменной спирали и очутился там, где и предполагал очутиться.

Лабиринт. Он простирался во тьме – такой, каким я видел его на бесчисленных голограммах и один раз собственными глазами: аккуратные туннели тридцатиметровой ширины, пробитые в недрах Гипериона почти миллион лет назад, катакомбы, прогрызшие всю планету, словно осуществленная мечта какого-то умалишенного крота. Подобные лабиринты есть на девяти мирах: пять в Сети, остальные, как и этот, на Окраине. Все одинаковы, все созданы в один и тот же период, и ни в одном не нашлось ни малейшего намека на их предназначение. О строителях Лабиринтов сложены легенды, но эти мифические существа не оставили после себя никаких следов, никаких предметов, которые позволили бы понять, как и чем они строили, и ни одна из существующих теорий не отвечает на главный вопрос: что заставило их вырыть эти грандиознейшие туннели, какие только видела галактика.

Все лабиринты пусты. Роботы-зонды изучили пробитые в камне коридоры на миллионы километров, но, кроме следов, естественно, эрозии, там ничего нет.

Здесь все было иначе.

В свете крестоформов передо мной открылось зрелище, сошедшее с полотен Иеронима Босха. Я смотрел, не отрываясь, на бесконечный коридор, бесконечный, но не пустой… о нет, не пустой.

Сначала мне показалось, что передо мной толпы живых людей, река голов, плеч, рук, протянувшаяся на много километров, насколько хватало глаз; какое-то шествие, в которое затесались странные машины одинакового ржаво-красного цвета. И только когда я шагнул вперед, навстречу плотной людской стене, я понял, что вижу трупы. Десятки, сотни тысяч человеческих трупов сгрудились в коридоре, и конца им не было; некоторые распростерлись на полу, другие распластались по стенам, но большинство было выдавлено на поверхность напором других трупов – так тесно сбились они на этой причудливой подземной дороге.

Через всю эту массу тел проходила тропа, словно проделанная какой-то чудовищной жаткой. Я двинулся по ней, прилагая все силы, чтобы не коснуться торчащих слева и справа рук и лодыжек.

Тела были человеческие, некоторые в одежде. Зоны медленного разложения в этом лишенном бактерий склепе превратили их в мумии. Кожа и плоть потемнели, расползлись, прорвались, как истлевшая марля, лишь слегка прикрывая кости. Волосы ссохлись в какие-то перья. Из провалившихся глазниц и раскрытых ртов глядела тьма. Одежда, которая когда-то сияла всеми цветами радуги; стала рыжевато-коричневой, серой или черной и рассыпалась в пыль от малейшего дуновения. Потерявшие первоначальную форму пластмассовые комки на запястьях и шеях, вероятно, были комлогами или их аналогами.

Огромные экипажи – должно быть что-то вроде ТМП – превратились в груды ржавчины. Нетвердыми шагами я прошел по узкой тропе метров сто, споткнулся и, чтобы не упасть на истлевшие останки, схватился за борт такой машины. Она моментально осела и буквально на глазах осыпалась прахом.

Один, без Вергилия, брел я по ужасной тропе, пробитой в толще разложившейся человеческой плоти, размышляя, зачем мне все это показывают и что все это значит. После бесконечно долгого странствия, после лавирования между сваленными штабелями тел я вышел на перекресток туннелей; все три коридора впереди были заполнены телами. Тропка ныряла в левый. Я пошел по ней дальше.

Спустя много часов – или дней? – я остановился и присел прямо на узкой полоске камня, бегущей сквозь этот океан ужаса. Если здесь, на маленьком отрезке туннеля десятки тысяч трупов, то во всем лабиринте Гипериона их должны быть миллиарды. Больше! Девять лабиринтных планет – склеп для триллионов.

Зачем мне показывали это запредельное Дахау человеческих душ? Недалеко от места, где я сидел, мертвый мужчина все еще загораживал мертвую женщину своей сгнившей до кости рукой. Из маленького свертка в ее руках торчали короткие черные пряди. Не выдержав, я отвернулся и заплакал.

Занимаясь археологией, мне приходилось видеть извлеченные из земли жертвы казней, пожаров, наводнений, извержений вулканов и землетрясений, и подобные сцены не были для меня чем-то новым; таково уж sine qua non истории. Но это зрелище терзало несравнимой ни с чем мукой. Может быть, за счет масштабов – ведь число мертвых исчислялось миллионами. Или из-за дьявольского свечения крестоформов, покрывавших стены туннелей как тысячи богохульств. А может, причиной был ветер, который монотонно и жутко выл в бесконечных каменных коридорах. Не знаю.

Моя жизнь, мое учение и страдания, маленькие победы и бесчисленные поражения привели меня сюда – за пределы веры и любви, за пределы бесхитростного, мильтонианского мятежа против Бога. У меня возникло ощущение, что трупы лежат здесь полмиллиона лет, не меньше, но люди, которыми они были когда-то, – из нашего времени или, еще страшнее, из будущего. Я закрыл лицо руками.

Ни один звук не предостерег меня, но что-то неуловимое шевельнулось – может, то было дуновение воздуха… Я поднял глаза и не более чем в двух метрах от себя увидел Шрайка. Не на тропе, а среди тел: скульптурное изображение архитектора.

Я поднялся на ноги. Нельзя сидеть или стоять на коленях перед этим чудовищем.

Шрайк двинулся ко мне, скорее скользя, чем шагая, – как по рельсам, без всякого трения. Кровавый свет заливал ртутный панцирь, на морде застыл всегдашний фантастический оскал – стальные сталактиты и сталагмиты.

Я не испытывал ненависти к чудовищу. Только печаль и огромную жалость – не к Шрайку, чем бы он ни был, – а к этим жертвам, не защищенным даже хрупкой оболочкой веры, в одиночку стоявшим некогда перед загробным ужасом, чьим воплощением и было существо с рубиновыми глазами.

Впервые оказавшись так близко к нему, я ощутил запах Шрайка – запах прогорклого масла, перегретых подшипников и запекшейся крови. Пламя в его глазах пульсировало в такт свечению крестоформов, которые то разгорались, то тускнели.

Я никогда не верил в сверхъестественную природу этого существа, в то, что оно является орудием добра или зла, считал его просто аномалией в непостижимых и, по-видимому, равнодушных к человечеству деяниях Вселенной – злой шуткой эволюции, не более. Самым жутким кошмаром Святого Тейяра. Но все же существом, подвластным законам природы, хоть и на свой чудовищный лад. Где бы и когда оно ни возникло.

Шрайк протянул ко мне руки. Четыре его запястья были окружены розетками из лезвий, превосходящих размерами мою ладонь, а из груди торчал длиннющий, не меньше полуметра, шип. Когда одна пара рук, острых как бритва, и упругих, как стальная пружина, взяла меня в кольцо, а другая скользнула между нами, я посмотрел чудовищу в глаза.

Пальцелезвия щелкнули. Я поморщился, но все же не отступил, когда они вонзились в мою грудь, наполнив ее холодным огнем. Так лазерные скальпели режут нервы.

Он попятился, держа в руке что-то красное, обагренное моей кровью. Я пошатнулся. Неужели чудовище сыграло со мной предсмертную шутку, и я, хлопая глазами, смотрю сейчас на собственное сердце, в то время как кровь покидает мозг, еще считающий себя живым?

Но это было не сердце. Шрайк держал крестоформ, который я носил на груди, мой крестоформ, проклятое хранилище моей не желающей умирать ДНК. Я снова качнулся, чуть не упал, дотронулся до груди и увидел, что пальцы в крови, но не артериальной, которая должна была брызнуть фонтаном после столь варварской операции. Рана заживала у меня на глазах. Я знал, что паразит пустил корни во все уголки моего тела. Знал, что ни один хирургический лазер не смог вырезать этот смертоносный плющ из тела отца Хойта, а значит, и моего. Но я чувствовал, как уходила зараза, как волокна в моем теле засыхали, оставляя после себя микроскопические тканевые рубцы.

На мне еще оставался крестоформ отца Хойта. Но это совсем другое дело. Когда я умру, из моей плоти восстанет Ленар Хойт, а дурных копий Поля Дюре, тупеющих и хиреющих с каждым новым искусственным воскрешением, больше не будет.

Шрайк даровал мне смерть, не убивая.

Чудовище швырнуло остывающий крестоформ в груду тел и взяло меня рукой за плечо, разрезав при этом три слоя ткани. Легчайшее прикосновение его скальпелей мгновенно высекло из бицепса струю крови.

Шрайк провел меня сквозь тела к стене. Я следовал за ним, стараясь не наступать на мертвых, но так как приходилось торопиться, чтобы не остаться без руки, это не всегда удавалось. От малейшего прикосновения тела рассыпались в прах. В провалившейся груди одного несчастного остался след моей ноги.

Часть стены внезапно очистилась от крестоформов. Я увидел что-то вроде ворот с энергетической завесой… Величиной и формой они отличались от стандартного портала, но характерное глухое жужжание ни с чем нельзя было спутать. Впрочем, будь там даже канализационный люк – лишь бы вырваться из этого склада смерти.

Шрайк толкнул меня вперед.

Невесомость. Лабиринт раздробленных переборок, путаница проводов, похожих на внутренности какого-то гигантского хищника, мигающие красные огни – на секунду мне показалось, что это крестоформы, но мгновение спустя я понял, что передо мной аварийная сигнализация гибнущего космического корабля. Затем я наткнулся на что-то, и с непривычки закувыркался в невесомости. Мимо, тоже кувыркаясь, проносились трупы – с разинутыми ртами, выпученными глазами, разорванными легкими, сопровождаемые облаками крови. Эти люди, видимо, погибли совсем недавно и временами даже казались живыми – когда их шевелили сквозняки или беспорядочные рывки разбитого корабля ВКС.

Да, корабля ВКС. Я видел мундиры на телах юношей, аббревиатуры военного жаргона на переборках и оторванных, крышках люков, бесполезные инструкции на абсолютно бесполезных аварийных рундуках со скафандрами и герметичными шарами-убежищами, которых так никто и не надул. Что бы ни разрушило этот корабль, беда грянула как гром среди ясного неба.

Шрайк появился рядом со мной.

Шрайк… в космосе! Вдали от Гипериона, свободный от оков темпоральных приливов! А корабли ВКС обычно оснащают автономными порталами!

Один как раз находился всего в пяти метрах от меня. К нему двигался труп молодого мужчины. Правая рука мертвеца погрузилась в непрозрачную энергозавесу, как бы пробуя температуру воды по ту сторону. Оттуда с усиливающимся визгом вырывался воздух. «Иди! Иди же!» – понукал я мертвеца, но разница давлений отнесла его от портала. Рука, к моему удивлению, оказалась неповрежденной, хотя лицо представляло собой наглядное пособие по анатомии.

Я повернулся к Шрайку и по инерции сделал лишние пол-оборота.

Шрайк подхватил меня, кромсая ножами кожу, и подтолкнул к порталу. Я не смог бы изменить траекторию, даже если бы захотел. Летя в жужжащий и шипящий портал, я успел вообразить все напасти, ожидающие меня на той стороне: вакуум, падение в пропасть, взрывная декомпрессия или – самое страшное – возвращение в лабиринт.

Вместо всего этого я упал с полуметровой высоты на мраморный пол, не более чем в двухстах метрах от места, где мы с вами беседуем, в личных покоях Папы Урбана XVI, который, как оказалось, скончался за три часа до того, как я вывалился из его личного портала. В Новом Ватикане этот портал называют «Папскими Дверьми». Я испытал наказание болью за то, что посмел удалиться от Гипериона, от родины крестоформа, но боль – моя старая союзница и больше не имеет надо мной власти.

Я отыскал Эдуарда. В доброте своей он выслушал мой рассказ. Такой исповеди не слышал и не произносил еще ни один иезуит. В доброте своей Эдуард поверил мне. Теперь вы все узнали. Такова моя история.

Гроза прошла. Мы сидели втроем, при свечах, под сводами собора Святого Петра. Несколько минут никто не решался произнести ни слова.

– Значит, Шрайк может оказаться в Сети, – выговорил я наконец.

Дюре посмотрел на меня.

– Да.

– Этот корабль находился, вероятно, в окрестностях Гипериона…

– По всей видимости.

– В таком случае мы можем вернуться туда. Через эти… «Папские Двери».

Монсеньор Эдуард вопросительно поднял брови.

– Вы действительно хотите этого, господин Северн?

Я замялся.

– Не знаю… Мне приходил в голову и такой план.

– Зачем? – негромко спросил монсеньор. – Ваш двойник-кибрид, личность которого несла Ламия Брон, нашел там только смерть.

Я потряс головой, словно прогоняя сумбур в мыслях.

– Но ведь я часть всего этого. Иначе я просто не знаю, какую роль мне играть – и где.

Поль Дюре невесело улыбнулся.

– Такое чувство испытываем все мы. Похоже на моралите о предопределении, сочиненное скверным драматургом. А куда подевалась свобода воли?

Монсеньор внимательно посмотрел на друга.

– Поль, паломники, все до одного, поставлены перед необходимостью делать выбор, который вы уже сделали. Пусть общий ход событий определяют высшие силы, но собственной судьбой по-прежнему распоряжаются сами люди.

Дюре вздохнул.

– Возможно, вы правы, Эдуард. Не знаю. Я очень устал.

– Если Уммон сказал правду, – вмешался я, – и третья ипостась этого человеческого божества бежала в наше время, то где она и кто она, по-вашему? В Сети больше ста миллиардов жителей.

Отец Дюре улыбнулся. Это была добрая улыбка, лишенная иронии.

– А вам не приходило в голову, что ею можете оказаться вы сами?

Я дернулся, как от пощечины.

– Чушь! Да ведь я не… не совсем человек. Мое сознание плавает где-то в матрице Техно-Центра, а тело реконструировано по обрывкам ДНК Джона Китса и биосформировано, как у андроидов. Даже воспоминания мои имплантированы. А моя так называемая кончина и мое «выздоровление» от туберкулеза разыграны на планете, созданной исключительно для этой цели.

Дюре все еще улыбался.

– И что из вышеперечисленного мешает вам быть воплощением Сопереживания?

– Я не чувствую себя частью какого-то там бога, – отрезал я. – Я ничего не помню, ничего не понимаю. И не знаю, что делать.

Монсеньор Эдуард дотронулся до моего запястья.

– Можем ли мы утверждать, что Христос всегда знал, как поступить дальше? Он знал, что придется сделать. Согласитесь, это далеко не одно и то же.

Я потер глаза.

– А я и этого не знаю.

Голос монсеньора звучал по-прежнему спокойно.

– Мне кажется, Поль имел в виду, что, если этот дух скрывается здесь, в нашем времени, он может и не догадываться о своей подлинной природе.

– Бред, – пробормотал я.

Дюре кивнул.

– Многие события, происшедшие на Гиперионе и вокруг него, кажутся бредом. И, по-видимому, бред этот заразен.

Я взглянул иезуиту в глаза.

– Вот вы были бы идеальным кандидатом на роль божества. Провели жизнь в молитвах и размышлениях, крупнейший ученый-археолог. Плюс ко всему претерпели распятие.

Улыбка сошла с лица Дюре.

– Вы сами слышите, что говорите? Разве это не сплошное богохульство? Я предал мою Церковь, мою науку, а теперь, исчезнув, моих товарищей по паломничеству. Христос мог потерять веру на несколько секунд. Но он не торговал ею на рынке в обмен на бирюльки эгоизма и любопытства.

– Хватит, – оборвал нас монсеньор. – Что толку в подобных разговорах? Поищите-ка кандидатов хотя бы в труппе, разыгрывающей нашу маленькую Мистерию о Страстях Господних. Секретарь Сената Мейна Гладстон, несущая на своих плечах бремя управления Гегемонией. Участники паломничества… Мартин Силен, который, как вы сами рассказывали, уже сейчас страдает на дереве Шрайка ради своих стихов. Ламия Брон, поставившая на карту все и все потерявшая ради любви. Господин Вайнтрауб, истерзанный дилеммой Авраама… и даже его дочь, вернувшаяся к младенческой невинности. Консул…

– Консул мне представляется скорее Иудой, чем Христом, – возразил я. – Он предал всех – и Гегемонию, и Бродяг. Те ведь тоже считали его своим союзником.

– Если исходить из того, что рассказывал Поль, – ответил монсеньор, – Консул не изменил своим убеждениям, и он остался верен памяти Сири. – Старик улыбнулся. – Кроме того, в нашей пьесе еще сто миллиардов действующих лиц. Бог не избрал в качестве своего орудия Ирода, или Понтия Пилата, или Цезаря Августа. Он выбрал безвестного сына безвестного плотника одной из самых захолустных провинций Римской империи.

Я встал и принялся расхаживать по старым плитам, поглядывая на алтарную светящуюся мозаику.

– Но что же делать нам? Отец Дюре, вы должны отправиться со мной и встретиться с Гладстон. Она знает о вашем паломничестве. Возможно, ваш рассказ поможет предотвратить кровопролитие, которое представляется сейчас просто неизбежным.

Дюре тоже поднялся. Скрестив руки на груди, он устремил глаза вверх, словно вопрошая тьму под куполом.

– Я собирался это сделать, – сказал он. – Но прежде мне нужно посетить Рощу Богов – переговорить с их эквивалентом Папы – Истинным Гласом Мирового Древа.

Я замер на месте.

– Рощу Богов? Она-то тут при чем?

– Полагаю, тамплиеры – ключ к какой-то недостающей части этой жуткой шарады. Вы утверждаете, что Хет Мастин умер. Может быть, Истинный Глас объяснит нам, зачем им понадобилось паломничество, то есть восстановит так и не рассказанную историю Мастина. Мы ведь не знаем, что привело его на Гиперион.

Я едва не подпрыгнул, пытаясь сдержать кипящий в душе гнев.

– Боже мой, Дюре! У нас нет ни секунды. Какой там рассказ! Осталось, – я проконсультировался со своим имплантом, – полтора часа, до того как Рой войдет в систему Рощи Богов. Когда начнется бойня, будет поздно!

– Возможно, – иезуит по-прежнему говорил тихо и неторопливо, – но сначала я побываю там. А потом буду говорить с Гладстон. Может статься, она санкционирует мое возвращение на Гиперион.

Мне показалось весьма сомнительным, чтобы Гладстон позволила столь ценному источнику информации вернуться в этот ад.

– Как бы там ни было, нам пора, – нетерпеливо сказал я, направляясь к выходу.

– Минутку, – остановил меня Дюре. – Вы говорили, что обладаете способностью видеть «сны» о паломниках во время бодрствования. Кажется, в состоянии транса. Так я вас понял?

– Ну, допустим.

– Что ж, господин Северн, вот и попробуйте увидеть их. Сейчас.

Я посмотрел на него в изумлении.

– Здесь?

Дюре указал на свой стул.

– Именно. Здесь и сейчас. Вы не представляете, как это важно для меня – узнать о судьбе моих товарищей. К тому же ваша информация может оказаться бесценной при встрече с Истинным Гласом и госпожой Гладстон.

Я покачал головой, опускаясь на предложенный мне стул.

– А если не получится?

– Тогда мы ничего не потеряем, – улыбнулся Дюре.

Я кивнул, прикрыл глаза и откинулся на неудобную спинку. Взгляды двух моих собеседников скрестились на моем лице. Тонкий запах ладана и дождя веял здесь, в громадном зале, и я вдыхал его, совершенно уверенный, что ничего не получится: страна моих снов находилась не так близко, чтобы я мог перенестись туда, просто прикрыв глаза.

И вдруг чувство, что за мной наблюдают, ослабло, запахи отдалились, а стены зала раздвинулись необозримо – я вернулся на Гиперион.

Глава тридцать пятая

Столпотворение.

В системе Гипериона три сотни кораблей ВКС отступают к порталам, отчаянно увертываясь от назойливых, как осы, вражеских истребителей.

Возле порталов сущее безумие. Автоматы-диспетчеры зацикливаются от перегрузки, корабли сгрудились в кучу, подобно магнитопланам на воздушных перекрестках ТКЦ, – любой улан Бродяг может перестрелять их, как куропаток.

Безумие, подобно эпидемии, проникает в Сеть. Военные корабли, перейдя в систему-отстойник Мадхья, ползут к порталу-выходу, как овцы, бредущие по узкому загону. Корабли перебрасывают в систему Хеврона; жалкие кучки собираются у Небесных Врат, Рощи Богов, Безбрежного Моря, Асквита. Считанные часы отделяют миры Сети от атаки Роя.

Столпотворение. Сотни миллионов беженцев из приговоренных миров заполняют города и лагеря для мигрантов, где царит нездоровое возбуждение – первая стадия военной чумы. На многих тыловых планетах вспыхнули беспорядки: три Улья на Лузусе – почти семьдесят миллионов граждан – блокированы полицией из-за бунта, развязанного шрайкистами; разграблены тридцатиэтажные супермаркеты; толпы громят жилые монолиты; термоядерные генераторы взорваны; еле удалось отстоять терминексы. Комитет местного самоуправления обратился к Гегемонии; Гегемония ввела военное положение и направила морскую пехоту ВКС, дабы изолировать мятежные Ульи.

Восстания сепаратистов на Новой Земле и Мауи-Обетованной. Террористические акты роялистов Гленнон-Хайта, не подававших признаков жизни уже лет семьдесят, – на Талии, Армагасте, Нордхольме и Ли-Три. И опять бесчинства шрайкистов – теперь уже на Циндао-Сычуань и Возрождении-Вектор.

Штаб ВКС на Олимпе тут же перебрасывает возвращающиеся с Гипериона войска на планеты Сети. Срочно посаженные на факельщики команды подрывников в прифронтовых системах рапортуют: сферы сингулярности подготовлены к уничтожению. Дело за приказом с ТКЦ.

– Имеется более эффективный способ, – спокойно сообщает советник Альбедо Мейне Гладстон, ведущей Военный Совет.

Секретарь Сената оборачивается к послу Техно-Центра.

– Существует оружие, способное уничтожить Бродяг, не причинив никакого вреда собственности Гегемонии. И даже собственности Бродяг, если уж на то пошло.

Генерал Морпурго хмурится.

– А-а, вы о бомбе, аналогичной по действию «жезлу смерти», – говорит он. – Она нам не подходит. Военные эксперты доказали, что дальность ее действия безгранична. Мало того, что это бесчестное оружие противоречит Нью-Бусидо – оно уничтожит вместе с захватчиками и наше население.

– Отнюдь, – возражает Альбедо. – Если граждане Гегемонии будут защищены надлежащим образом, обойдется без жертв. Как вам известно, нейродеструкторы могут быть настроены на определенную длину церебральных волн. То же самое можно проделать и с бомбой. Она не тронет ни домашний скот, ни диких животных, ни даже человекообразных.

Встает генерал ВКС Ван Зейдт, командующий морской пехотой:

– Но защитить население невозможно! Эксперименты показали, что тяжелые нейтрино, испускаемые этой бомбой, проникают в толщу камня или в металл на глубину шести километров. Убежищ такой глубины не существует.

Проекция советника Альбедо непринужденно облокачивается на стол.

– У нас есть девять миров с готовыми убежищами для миллиардов, – замечает он негромко.

Гладстон кивает.

– Лабиринты, – шепчет она. – Но переместить туда такое количество людей невозможно.

– Напротив. – Альбедо благодушно качает головой. – Теперь, когда вы присоединили Гиперион к Протекторату, каждый лабиринтный мир включен в нуль-сеть. Техно-Центр может организовать переброску населения непосредственно в эти подземные убежища.

За длинным столом Совета поднимается шум, но Мейна Гладстон не отрывает горящего взора от Альбедо. Она знаком призывает к тишине, и гомон стихает.

– Расскажите нам подробнее, – говорит секретарь Сената. – Очень интересная идея.

Консул сидит в пятнистой тени невысокой невиллонии и ждет смерти. Его руки, заломленные за спину, связаны обрывом фибропластика. Лохмотья, в которые превратилась его одежда, еще не успели высохнуть; лицо мокро от купания, а может быть, от пота.

Двое мужчин, стоящие над ним, заканчивают инспекцию его рюкзака.

– Блин, – говорит первый, – ну ничего стоящего. Только это мудацкое старье. – Он сует за пояс пистолет отца Ламии Брон.

– Жаль, что мы не смогли достать его ковер-самолет, – вставляет второй.

– Да уж, больно красиво летела эта рвань к лягушкам в гости! – И оба покатываются со смеху.

Консул, скосив глаза, смотрит на двоих здоровяков – темные силуэты в хаки на фоне вечернего неба. Судя по акценту – оба уроженцы Гипериона, а их внешний вид – разномастные предметы устаревшей экипировки ВКС, тяжелые универсальные винтовки, накидки из кусков «хамелеоновых» скафандров – наводит на мысль, что перед ним дезертиры из гиперионовских сил самообороны.

Судя по всему, оставлять своего пленника в живых они не намерены. Сначала, ошеломленный падением в реку Хулай, запутавшийся в веревках, которые накрепко связали его с рюкзаком и бесполезным ковром-самолетом, Консул счел их спасителями. Он сильно ударился о поверхность воды, долго, невероятно долго не мог выбраться на поверхность – и все же не захлебнулся. Всплыв, он попал в сильное течение и вновь пошел ко дну под тяжестью коврика. То была ожесточенная, но безнадежная схватка с судьбой, и Консул все еще находился в десяти метрах от мелководья, когда один из здоровяков выскочил из зарослей невиллонии и бросил Консулу веревку. На берегу бродяги избили его, связали, вывернули карманы и рюкзак, и, судя по небрежным замечаниям, готовились, не откладывая дело в долгий ящик, перерезать ему горло.

Тот, что повыше, с каким-то вороньим гнездом из намасленных вихров на голове, присаживается на корточки перед Консулом и вытаскивает из ножен керамический кинжал.

– Что скажешь на прощание, дедуля?

Консул облизывает губы. Он видел тысячи фильмов и гололент, где в подобный момент герой пинком ломал одному противнику ноги, колотил другого, пока тот не падал без чувств, хватал оружие и расстреливал обоих, даже не потрудившись развязать себе руки, а затем уходил навстречу дальнейшим приключениям. Но Консул не чувствует себя героем: он устал, он стар, на нем живого места не осталось после падения в реку и того, что за ним последовало. Ему ли тягаться с этими молодцами? Драки он видел и даже однажды сам помахал кулаками, но его жизнь и деятельность протекали хоть и в суровом, но таком далеком от физического насилия мире дипломатии.

Консул снова облизывает сухие губы:

– Я могу заплатить вам.

Тип на корточках, улыбаясь, водит ножом перед носом Консула.

– Чем, дедуля? Твоя универсальная карточка у нас, а на нее и дерьма не купишь.

– Золотом, – приводит Консул единственный аргумент, пронесший свою магическую силу через века.

Громила, сидящий перед ним, не реагирует. Стоит ему взглянуть на лезвие, как в его глазах появляется зловещий блеск. Но тут подходит другой и кладет тяжелую руку на плечо напарника.

– О чем ты болтаешь, мужик? Где ты возьмешь золото?

– Мое судно, – отвечает Консул. – «Бенарес».

Сидящий подносит лезвие к собственной щеке.

– Да брешет он, Чез. «Бенарес» – это старая плоскодонная баржа, которую таскают манты. Знаешь, чья она была, – тех синежопых, которых мы три дня назад кокнули.

Консул прикрывает глаза и борется с приступом тошноты. А. Беттик и другие андроиды – экипаж «Бенареса» – покинули баржу на катере менее недели назад и поплыли вниз по реке, в поисках свободы. Но, видимо, они так и не нашли ее.

– А. Беттик, – говорит Консул. – Капитан судна. Он разве не говорил о золоте?

Верзила с ножом ухмыляется.

– Бухтел он много, но говорил мало. Сказал, что судно со всем своим дерьмом отправилось в Эдж. Я еще подумал: «Что-то далековато для баржи без мант».

– Заткнись, Обем. – Второй опускается на корточки перед Консулом. – И что, мужик, ты держишь золото на этой дырявой барже?

Консул поднимает голову:

– Вы не узнали меня? Я был Консулом Гегемонии на Гиперионе. Много лет.

– Эй, хватит пудрить мозги… – говорит бандит с ножом, но второй прерывает его.

– Да, мужик, припоминаю, я видел твою личность в лагерной голонише, когда был пацаном. Но какого дьявола ты тащишь золото вверх по реке, когда небо того и гляди сверзится всем нам на голову? Отвечай!

– Мы хотели укрыться в Башне Хроноса, – говорит Консул, стараясь ничем не выдать своей радости и вознося хвалу судьбе за каждую лишнюю секунду жизни. Почему? Ведь он так устал от всего. Готовился умереть. Но только не сейчас. Не сейчас, когда Сол с Рахилью и другие надеются на него. – Несколько самых богатых жителей Гипериона, – продолжает он. – Военные, ведавшие эвакуацией, не позволили им забрать с собой слитки, и я согласился помочь. Хотел укрыть золото в подвалах Башни Хроноса – это старый замок к северу от Уздечки. За комиссионные, конечно.

– Ну, ты рехнулся! – насмешливо восклицает тип с ножом. – Теперь вся земля к северу отсюда Шрайкова.

Консул роняет голову: ему незачем изображать усталость и разочарование побежденного.

– И мы это поняли. Матросы-андроиды дезертировали на прошлой неделе, а Шрайк убил пассажиров. Я остался один и решил спуститься вниз по реке.

– Брехня, – говорит тип с ножом. Его глаза снова загораются недобрым, мутным огнем.

– Погоди, – вмешивается его товарищ и наотмашь бьет Консула по лицу. – И где он теперь, твой золотой корабль, а, старик?

Консул ощущает во рту соленый вкус крови.

– В верхнем течении реки. Но не на самой реке, а в притоке.

– Во-во, – говорит бандит с ножом и прикладывает лезвие к шее Консула. Чтобы перерезать жертве горло, достаточно просто повернуть нож. – Слушай меня, Чез: брехня все это. Только время потеряем.

– Погоди! – рявкает второй. – Вверх по реке, значит. И далеко отсюда?

Консул вспоминает притоки, над которыми летел последние несколько часов. Уже поздно. Солнце на западе почти касается ветвей.

– Да прямо за шлюзами Карла, – говорит он.

– А чего ты бросил баржу и полетел на этой фитюльке?

– За помощью, – отвечает Консул. Действие адреналина давно прошло, и сейчас он испытывает страшный упадок сил, граничащий с отчаянием. – На берегах очень много… бандитов. Мне показалось, что баржа – это слишком рискованно. Ковер-самолет надежнее.

Тот, которого зовут Чезом, смеется.

– Убери-ка нож, Обем. Прогуляемся вверх по реке, а?

Обем вскакивает. Он и не думает убирать нож, но теперь лезвие – и гнев – обращены на Чеза.

– Ты, что, рехнулся? Голова у тебя на плечах или куча дерьма? Ему помирать неохота, вот он и тянет резину. Разве не видишь?

Чез и бровью не ведет.

– Конечно, врать ему никто не мешает. Ну и что? До шлюзов ходу полдня. Ни баржи, ни золота – режешь ему глотку. Тихо-тихо, медленно-медленно. Есть золото – все равно можно поиграть ножиком. Только уже с золотишком в кармане. Ну и как?

Мысли Обема мечутся между злобой и алчностью. Отскочив в сторону, он одним ударом перерубает восьмисантиметровую невиллонию и еле успевает отпрянуть, как дерево с треском падает на речной откос. Схватив Консула за шиворот, бандит рычит ему в лицо:

– Ну, ладно, гегемон, посмотрим на твои сокровища. Закричишь-побежишь-упадешь-споткнешься – буду резать уши и пальцы. Просто так, для тренировки. Понял?

Консул с трудом поднимается, и все трое скрываются под сенью низких деревьев. Чез впереди, Обем замыкает шествие, а между ними еле тащится Консул – назад, туда, откуда прибыл, прочь от города, корабля и всех надежд спасти Сола и Рахиль.

Минул час. Консул никак не придумает, что ему делать, когда они дойдут до места и не обнаружат там баржи. Несколько раз Чез знаками призывает их затихнуть и затаиться. Один раз – когда на деревьях завозились птицы, второй – когда донесся какой-то шум с того берега. Похоже, во всей округе ни души. Помощи ждать неоткуда. Консул вспоминает выгоревшие здания вдоль реки, пустые хижины, голые причалы. Страх перед Шрайком, страх прошляпить эвакуацию и остаться на поживу Бродягам, а также многомесячные бесчинства дезертиров из сил самообороны опустошили местность не хуже чумы. У Консула одна надежда: когда они подойдут вплотную к шлюзам, он попытается прыгнуть в реку и доплыть со связанными руками до лабиринта островков ниже по течению. Там можно укрыться.

Только ему не доплыть до них и с развязанными руками. Сил нет. Кроме того, у бандитов винтовки, и они в два счета прикончат его. Даже с десятиминутной форой. Консул слишком измучен, чтобы шевелить извилинами, слишком стар для героических деяний. Он думает о жене и сыне, погибших много лет назад при бомбардировке Брешии. Их убили люди, знавшие о чести не больше, чем эти шакалы. Консул сожалеет лишь об одном – что не выполнил обещания, не сумел помочь своим спутникам. Вот о чем он думает и еще о том, что теперь не узнает, чем все кончится.

Обем, идущий сзади, смачно сплевывает:

– Ну его к псам, Чез, а? Давай посадим его и немножко порежем, чтобы заговорил, а?

Чез трет глаза – пот так и льет с его лба, – смотрит на Консула и, глубокомысленно сдвинув брови, отвечает:

– Во-во, так оно быстрее и надежнее. Ты прав. Только постарайся, чтобы язык у него шевелился до конца.

– Спрашиваешь! – ухмыляется Обем, забрасывая винтовку на плечо и вытаскивая свой суперкинжал.

– НЕ ДВИГАТЬСЯ! – раздается сверху громовой голос.

Консул падает на колени, а бандиты с профессиональной прыткостью вскидывают винтовки. Налетает порыв ветра, поднимая пыль и раскачивая деревья. Консул задирает голову – как раз чтобы заметить некую судорогу облачной пелены, скользящую чуть ниже самих облаков. Нечто массивное нависает над ними и начинает снижаться. В следующий миг Чез уже наводит свой игольник, а Обем целится в невидимку из гранатомета, но тут же все трое падают ничком. Не сраженные автоматной очередью и не как игрушечные человечки из задачки по баллистике, а как срубленное Обемом дерево.

Консул, рухнувший лицом в пыль и гравий, лежит не моргая, – он не в состоянии моргнуть.

Парализатор, думает он. Мысли вязнут, словно голова наполнена прогорклым маслом. Возникает маленький циклон, что-то большое и невидимое опускается между тремя распростертыми в пыли телами и берегом. Консул слышит жужжание (наверное, открывается люк) и замедляющееся тиканье и щелканье реверс-турбин. Он все еще не в состоянии ни моргнуть, ни поднять головы. Поле его зрения сводится к нескольким камешкам, горке песка и микролужайке с одиноким муравьишкой-архитектором, на таком расстоянии просто огромным. Муравей вдруг проявляет интерес к влажному, немигающему глазу Консула. Он разворачивается и направляется к этой блестящей штуке, а Консул мысленно молит идущие к нему ноги идти быстрее.

Его берут под руки. Знакомый, дрожащий от волнения голос произносит:

– Черт возьми, да вы растолстели.

Каблуки Консула бороздят грязь, проезжая по скрюченным пальцам Чеза… или Обема… Консул не может оглянуться, чтобы посмотреть. Он не видит и своего спасителя, воспаряя в воздух под ворчливую литанию негромких ругательств. Затем он вплывает в откидной люк-фонарь скиммера (камуфляж отключен) и падает на мягкую кожу откидного пассажирского сиденья.

Перед Консулом появилось мальчишеское лицо генерал-губернатора Гипериона Тео Лейна. Освещенный красными сигнальными огоньками, сейчас он смахивает на довольного чертенка. Наклоняясь к Консулу, чтобы защелкнуть ремни безопасности, его бывший заместитель смущенно произносит:

– Извините, что пришлось парализовать и вас за компанию.

Тео выпрямляется, застегивает собственные ремни и берется за рычаги. Скиммер под ним вздрагивает, отрывается от грунта, на секунду зависает и начинает плавно подниматься. Ускорение вдавливает Консула в сиденье.

– Не было особого выбора, – вплетается в негромкий рокот двигателя голос Тео. – На скиммерах не разрешают ставить никакого оружия, кроме полицейских парализаторов. Свалить всех вас на самой щадящей высоте и быстренько похитить ваше превосходительство – я подумал, что это самый безопасный способ. – Знакомым движением большого пальца Тео подталкивает свои древние очки вверх и, улыбаясь, оборачивается к Консулу. – Старая поговорка наемников: «Убивай всех подряд, бог сам рассортирует». Помните?

Консул находит в себе достаточно сил, чтобы пошевелить языком и выдавить какой-то звук, при этом слюна стекает по щеке и капает на кожаное сиденье.

– Передохните, – говорит Тео, сосредоточиваясь на приборах. – Еще две-три минуты, и вы сможете разговаривать. На такой высоте особой скорости не разовьешь, так что в Китсе будем минут через десять. – Он бросает взгляд на своего пассажира. – Вам повезло, сэр. Должно быть, ваш организм здорово обезвожен. Те двое как повалились, так и обмочились. Гуманная штука этот парализатор, но можно здорово оконфузиться, если под рукой нет запасных штанов.

Консул пытается высказать свое мнение об этом «гуманном» оружии, но у него ничего не получается, и Тео Лейн вытирает щеку бывшего начальника своим носовым платком.

– Еще пара минут, сэр. Должен предупредить вас: когда паралич проходит, это чертовски неприятное ощущение.

В ту же секунду в тело Консула впиваются тысячи булавок.

– Черт возьми, как ты меня нашел? – спрашивает Консул. До города еще несколько километров. Они по-прежнему летят над рекой. Теперь Консул в состоянии сидеть не горбясь и говорить более или менее членораздельно, но он рад, что пока можно не вставать.

– Что, сэр?

– Я спрашиваю, как ты меня нашел? Откуда ты узнал, что я возвращаюсь, и притом вдоль реки?

– Получил мультиграмму от Гладстон. Прямо на наш старый аппарат горячей линии.

– Гладстон? – Консул трясет руками, пытаясь вернуть к жизни какие-то резиновые сосиски, которые болтаются на месте пальцев. – Она-то откуда узнала? Приемник бабушкиного комлога я оставил в долине, чтобы связаться с остальными, когда доберусь до корабля. Ничего не понимаю!

– Я не в курсе, сэр, но она точно указала ваше местонахождение и сообщила, что у вас неприятности. Сказала даже, что вы летите на коврике.

Консул недоуменно качает головой:

– У этой дамы источники информации, которые нам и не снились, Тео.

– Видимо так, сэр.

Консул внимательно оглядывает друга. Тео Лейн занимает пост генерал-губернатора нового протектората уже год с лишним, но старые привычки забываются не скоро. Обращение «сэр» – одна из них, рецидив семи лет службы в должности вице-консула и главного референта при Консуле. В последнюю их встречу с этим молодым человеком (теперь уж и не столь молодым, внезапно осознает Консул, груз ответственности избороздил лоб Тео глубокими морщинами) Тео рвал и метал, оттого что Консул не согласился занять пост генерал-губернатора. Это было немногим больше недели назад. В другую эпоху.

– Кстати, – говорит Консул, старательно выговаривая каждое слово, – благодарю тебя, Тео.

Генерал-губернатор, погруженный в раздумья, рассеянно кивает. Он ни о чем не спрашивает Консула, не интересуется судьбой остальных паломников. Река под ними становится шире и делает поворот. Гранитные лбы невысоких скал по обеим сторонам Хулай розовеют в лучах заката. Кроны вечноголубых невиллоний трепещут на ветру.

– Тео, как это ты сам вырвался сюда? У тебя там, в Китсе, наверное, светопреставление.

– Более чем. – Включив автопилот, Тео поворачивается к Консулу. – До вторжения Бродяг остались считанные часы, а может, и минуты.

Консул меняется в лице:

– Вторжения? Ты хочешь сказать, высадки?

– Какая разница?

– А как же флот Гегемонии?

– Отступает в беспорядке. Они и так едва сдерживали атаки Роя, а когда Бродяги вторглись в Сеть…

– Как в Сеть?!

– Уже пало несколько систем. Другим угрожает вторжение. Штаб ВКС приказал флоту отступать через военные порталы, но, судя по всему, корабли так и не смогли оторваться от противника. Информации никакой, но и без того ясно, что у Бродяг развязаны руки. ВКС держат оборону только вокруг сфер сингулярности и порталов.

– А космопорт? – Консул словно воочию видит на месте своего корабля груду обломков.

– Пока не бомбят, но ВКС спешно выводят свои и вспомогательные корабли. Они оставили там лишь кучку морских пехотинцев.

– А что же эвакуация?

Тео смеется. Консулу кажется, что этот горький смех срывается с губ кого-то другого, а не его помощника.

– Вся эвакуация сводится к драке. Дипломаты и чиновники Гегемонии сражаются за место на последнем челноке.

– И даже не пытаются спасти мирных жителей?

– Сэр, они не в силах спасти даже своих близких. По дипломатической мультилинии дошли слухи, что Гладстон решила пожертвовать мирами, к которым движутся Рои, чтобы отвлечь их от Сети. Она надеется таким способом перегруппировать войска и выгадать несколько лет на укрепление обороны.

– Боже мой, – шепчет Консул. Большую часть жизни он прикидывался слугой Гегемонии, вынашивая планы ее уничтожения, чтобы отомстить за бабушку. Но теперь одна только мысль, что все это происходит на самом деле…

– Что слышно о Шрайке? – спрашивает он немного погодя, завидев впереди низкие белые здания Китса. Солнечные лучи касаются горных вершин и речной глади – последнее благословение перед приходом тьмы.

Тео качает головой.

– Кое-какие сообщения поступают, но теперь роль главного пугала узурпировали Бродяги.

– Так он не появился в Сети?

Генерал-губернатор недоуменно глядит на Консула.

– Шрайк? В Сети? Как он может там очутиться? На Гиперионе до сих пор не разрешили ставить порталы. А возле Китса, Эндимиона и Порт-Романтика его пока не видели. До крупных городов он не добрался.

Консул не отвечает, но в душе криком кричит: «Господи, мое предательство… все зря! Я продал душу, чтобы Гробницы Времени раскрылись, а Шрайк и не думает губить Сеть… Бродяги! Они нас перехитрили. Предав Гегемонию, я сыграл им на руку!»

– Послушайте, – вдруг охрипшим голосом произносит Тео, касаясь руки Консула. – Гладстон не просто так приказала мне бросить все и найти вас. Она санкционировала освобождение вашего корабля…

– Слава Богу! – восклицает Консул. – Я могу…

– Подождите! Вы не должны возвращаться в Долину Гробниц. Она хочет, чтобы вы курсировали по системе, избегая оборонительного периметра ВКС, и в конце концов вошли в контакт с руководством Роя.

– Роя?! Почему я должен…

– Секретарь Сената надеется, что вы вступите с ними в переговоры. Каким-то образом ей удалось дать им знать, что вы вот-вот появитесь. Она считает, раз вы знакомы с ними, то они вас подпустят… не расстреляют ваш корабль. Правда, никаких гарантий она не получила. Так что дело рискованное.

Консул откидывается на спинку кожаного сиденья. Он чувствует себя так, будто вновь попал под нейропарализатор.

– Переговоры? И о чем, черт возьми, мне с ними переговариваться?

– Гладстон свяжется с вами по мультилинии, когда вы вылетите с Гипериона. Это нужно сделать срочно. Сегодня. Прежде чем миры первой волны будут захвачены Роями.

Консул слышит слова «миры первой волны», но не спрашивает, входит ли в их число его любимая Мауи-Обетованная. Возможно, думает он, так лучше, и заявляет:

– Дудки. Я возвращаюсь в долину.

Тео поправляет очки.

– Она не допустит этого, сэр.

– Да? – Консул улыбается. – Как же она меня остановит? Расстреляет корабль?

– Не знаю, но сказала, что не допустит. – В голосе Тео звучит искреннее огорчение. – На орбите находятся факельщики и сторожевики ВКС, сэр. Эскорт последней группы катеров.

– Хорошо. – Консул все еще улыбается. – Пусть попробуют меня сбить. Все равно за двести лет еще ни одному кораблю с людьми на борту не удалось сесть в районе Гробниц. Корабли садились благополучно, вот только люди исчезали. Прежде чем меня подстрелят, я уже буду болтаться на дереве Шрайка. – Консул на миг прикрывает глаза и представляет, как его опустевший черный звездолет садится в пустыне. Сол, Дюре и чудесным образом возвратившиеся остальные спешат укрыться в корабле, чтобы откачать в операционной Хета Мастина и Ламию Брон и погрузить кроху Рахиль в спасительную криогенную фугу.

– Господи, – шепчет Тео, и дрожь в его голосе возвращает Консула к реальности.

Они миновали последнюю излучину перед городом. Утесы здесь выше, их череда заканчивается горой с изваянием Печального Короля Билли. Уже коснувшееся горизонта солнце освещает низкие облака и здания на вершинах восточных холмов.

Над городом бушует война. Лазерные лучи сверху и снизу пронзают облака. Корабли вьются в воздухе, как мошки, и горят, как мотыльки, подлетевшие слишком близко к манящему огню лампы; из облаков вываливаются парапланы и прозрачные пузыри левитаторов. Враг осаждает столицу планеты – Китс. Бродяги явились на Гиперион.

– Боже мой! – в ужасе шепчет Тео.

На лесистом хребте северо-западнее города вспыхивает огонек. Переносной ЗРК. Оставляя дымный след, из леса прямо на их скиммер с гербом Гегемонии несется ракета.

– Держитесь! – кричит Тео, переходит на ручное управление и, дергая переключатели, резко опрокидывает скиммер на правый борт, пытаясь попасть внутрь радиуса разворота маленькой ракеты.

Взрыв в кормовой части. Консул повисает на ремнях безопасности и на мгновение слепнет. Когда зрение возвращается к нему, он видит, что кабина полна дыма. Во мраке мигают красные аварийные глазки, и хор тревожных зуммеров рапортует о выходе из строя самых разнообразных систем. Тео наваливается на штурвал.

– Держитесь, – снова произносит он потерявшие всякий смысл слова. Бешено крутясь вокруг своей оси, скиммер на мгновение находит под собой опору, вновь теряет ее и, кувыркаясь, падает на горящий Китс.

Глава тридцать шестая

Я моргнул и широко раскрыл глаза, не сразу сообразив, где нахожусь. Какой-то огромный сумрачный зал… Ах да, собор Святого Петра. Пасем. Надо мною склонились обеспокоенные лица монсеньора Эдуарда и отца Поля Дюре, едва различимые в слабом свете свечей.

– Сколько я… проспал? – Мне показалось, что я всего на несколько секунд окунулся в мерцающую полудрему – преддверие мирного, глубокого сна.

– Десять минут, – сказал монсеньор. – Вы можете нам рассказать, что видели?

Я не видел причин для отказа. Выслушав мой рассказ, монсеньор Эдуард осенил себя крестным знамением.

– Боже мой, так посол Техно-Центра уговаривает Гладстон послать людей в эти… туннели!

Дюре коснулся моего плеча.

– Я переговорю с Истинным Гласом Мирового Древа на Роще Богов и прибуду к вам на ТКЦ. Мы должны объяснить Гладстон всю чудовищность этого плана.

Я кивнул. Мечты отправиться с Дюре на Рощу Богов или даже на Гиперион тут же улетучились.

– Согласен. Медлить нельзя. Ваш портал… можно мне воспользоваться Папскими Дверями, чтобы попасть на Центр Тау Кита?

Монсеньор встал и выпрямился. Внезапно я понял, что он очень стар. Его тело ни разу не подвергалось поульсенизации.

– Конечно. Это портал с наивысшим приоритетом, – пояснил он и обернулся к Дюре: – Поль, ты знаешь, что я отправился бы с тобой. Но похороны Его Святейшества, выборы нового Папы… – Монсеньор Эдуард с сожалением вздохнул. – Странно, но повседневная суета не оставляет нас даже накануне всеобщей катастрофы: варвары будут на Пасеме меньше чем через десять стандартодней.

Высокий лоб Дюре в свете свечей отливает золотом.

– Друг мой, дело Церкви не суета повседневная, а нечто большее. Побеседовав с тамплиерами, я сразу же отправлюсь на ТКЦ, чтобы вместе с господином Северном убедить Гладстон не принимать предложение Техно-Центра. А затем, Эдуард, я вернусь, и мы вместе попытаемся проникнуть в смысл этой странной ереси.

Я вышел вслед за ним в боковую дверь базилики, которая вела под высокую колоннаду, миновал открытый дворик (дождь прекратился, и воздух приятно освежал лицо), спустился по лестнице и попал через узкий туннель в папские покои. Швейцарские гвардейцы в передней вытянулись перед нами по стойке «смирно». Это были здоровяки в латах и полосатых желто-синих рейтузах, правда, их церемониальные алебарды являлись одновременно новейшими лучеметами. Один из них выступил вперед и что-то шепнул монсеньору.

– Господин Северн, на главный терминекс только что прибыл человек, который спрашивает вас.

– Меня? – Я вслушивался в голоса в соседних комнатах – мелодичное журчание молитв, повторяемых скороговоркой. Должно быть, шла подготовка к похоронам Папы.

– Да, некий господин Хент. Говорит, что дело не терпит отлагательств.

– Еще минута, и мы встретились бы с ним в Доме Правительства, – удивился я. – Ну что ж, пусть войдет, если это не возбраняется.

Монсеньор Эдуард кивнул и что-то тихо приказал швейцарцу, который, в свою очередь, пошептался с декоративным зубцом на своем старинном панцире.

Так называемые Папские Двери – небольшой портал в замысловатой раме с золотыми серафимами и херувимами по бокам и пятью барельефами наверху (они изображали грехопадение Адама и Евы и их изгнание из Эдема) – стояли в центре хорошо охраняемой комнаты в личных покоях Папы. Созерцая свои озабоченные отражения в зеркалах, которые висели на всех четырех стенах, мы стали ждать.

В сопровождении того же священника, что провожал меня к монсеньору, появился Ли Хент.

– Северн! – вскричал главный советник Гладстон. – Вы срочно нужны секретарю Сената.

– Именно к ней я и собирался сейчас. Хочу предупредить, что, если она позволит Техно-Центру создать и пустить в ход его адское оружие, случится непоправимое.

Хент заморгал, что придало весьма комичное выражение его длинной физиономии.

– Северн, вы что, всеведущи?

Я не мог не рассмеяться.

– Маленький ребенок, забравшийся без спроса в голонишу, много видит, но мало что понимает. Тем не менее у него есть передо мной преимущество: он может переключать каналы и совсем выключить эту штуку, когда она ему надоест.

Хент уже встречался с монсеньором Эдуардом на различных государственных мероприятиях. Я представил ему отца Дюре.

– Дюре? – пробормотал Хент, и у него буквально отвисла челюсть.

Я впервые видел его растерянным. Право, это выглядело очень забавно.

– Позже все объясню, – сказал я, пожимая священнику руку. – Удачи вам на Роще Богов, Дюре. Не задерживайтесь там надолго.

– Всего час, – пообещал иезуит. – Перед разговором с госпожой Гладстон я должен отыскать одну-единственную деталь нашей головоломки. Пожалуйста, расскажите ей как можно подробнее о том, что я видел в лабиринте. А я, когда прибуду, подтвержу ваши слова.

– Возможно, дела не позволят ей принять меня до вашего прибытия, – сказал я. – Но как бы там ни было, постараюсь быть для вас хорошим Иоанном Крестителем.

Дюре улыбнулся.

– Только не потеряйте голову, друг мой. – Он набрал код переноса на архаичной панели и, кивнув на прощание, исчез в портале.

Я повернулся к монсеньору Эдуарду:

– Уверен, все утрясется, прежде чем Бродяги доберутся до Пасема.

Дряхлый святой отец поднял руку и благословил меня:

– Идите с Богом, юноша. Чувствую, что всех нас ждут тяжелые времена, но ваше бремя будет самым тяжким.

Я покачал головой.

– Я всего лишь наблюдатель, монсеньор. Жду и вижу сны. Это не бремя.

– Ждать и видеть сны будете потом, – резко вмешался Ли Хент. – Госпожа Гладстон требует, чтобы вы были у нее сию минуту, а я должен вернуться на совещание.

Я посмотрел на него.

– Как вы меня нашли? – задал я глупый вопрос, ибо все порталы находились под контролем Техно-Центра, а Техно-Центр сотрудничал с администрацией Гегемонии.

– Пропуск, которым снабдила вас госпожа Гладстон, весьма облегчает наблюдение за вами. – В голосе Хента звучало нетерпение. – А сейчас мы обязаны вернуться туда, где вершатся судьбы Гегемонии.

Я кивнул на прощание монсеньору и его помощнику и поманил за собой Хента. Набрав трехзначный код ТК-Центра, добавил к нему две цифры, обозначающие континент, еще три – код Дома Правительства, и, наконец, последние две – пароль тамошнего служебного терминекса. В жужжание портала вплелся какой-то писк, матовая энергозавеса нетерпеливо дрогнула.

Я первым шагнул в портал и посторонился, освобождая место для Хента.

Это явно не центральный терминекс Дома Правительства. Если зрение мне не изменяет, мы определенно попали не туда.

Секундой позже мои органы чувств, проинспектировав все вокруг – яркость солнечных лучей, цвет неба, силу тяжести и расстояние до горизонта, запахи и вкус этого места, – сообщают, что мы вообще не на Центре Тау Кита.

Следовало бы тут же броситься обратно, но через узкие Папские Двери уже протискивается Хент – нога, рука, плечо, грудь, голова, вторая нога, поэтому я хватаю его за запястье, грубо вытаскиваю и, бросая ему: «Что-то не в порядке!», пытаюсь ринуться назад в портал, но слишком поздно: прямоугольный проход уменьшается до круга величиной с кулак – и исчезает.

– Где мы, черт побери? – возмущается Хент.

Я задумчиво осматриваюсь по сторонам. Хороший вопрос. Мы находимся в сельской местности, на вершине холма. Дорога вьется через виноградники, сбегает по пологому склону холма в лесистую долину и, пропадая из виду, вновь выныривает у другого холма, в миле-двух отсюда. Жарко. Воздух наполнен жужжанием и стрекотом, но ничего крупнее птицы не бороздит эти бескрайние просторы. Справа от нас между утесами сверкает голубое пятно воды – океан или море. Высоко в небе плывут перистые облака; солнце только что миновало зенит. Ни одного строения поблизости, да и вообще чего бы то ни было – только виноградники да каменистый проселок, на котором мы стоим. Но гораздо важнее другое – беспрестанный гомон инфосферы больше не слышен. Это потрясает, как внезапное исчезновение звука, привычного с младенчества: становится жутко, замирает сердце, мысли путаются. В общем, я не на шутку перепуган.

Хент, пошатнувшись, хлопает себя по ушам, будто пропавший шум был настоящим звуком, затем стучит по комлогу.

– Проклятие, – бормочет он. – Проклятие. Имплант что-то барахлит. Комлог отключился.

– Нет, – возражаю я. – По-моему, здесь просто нет инфосферы.

Но, не успев окончить фразу, я различаю тихое, басовитое жужжание – голос чего-то более крупного и труднодоступного, чем инфосфера. Мегасфера? «Музыка сфер», – думаю я и улыбаюсь.

– Что вас так рассмешило, Северн, черт бы вас побрал? Вы это нарочно подстроили?

– Нет. Код Дома Правительства я набрал верно. – Полное отсутствие паники – тоже своего рода паника.

– В чем же дело? Проклятые Папские Двери? Неужели они? Только что это – неисправность или розыгрыш?

– Ни то ни другое. Двери работают исправно, Хент. Они привели нас туда, куда нужно Техно-Центру.

– Техно-Центру? – Остатки румянца сходят с длинного лица, когда помощник секретаря Сената вспоминает, кто контролирует порталы. – Боже мой, Боже мой. – Хент неверными шагами доходит до обочины и падает в высокую траву. Его замшевый деловой костюм и мягкие черные туфли не вяжутся с окружающей нас идиллией.

– Где мы? – спрашивает он снова.

Я набираю в грудь воздуха. Он полон запахов – свежевспаханная земля, свежескошенная трава, дорожная пыль, острый привкус моря.

– Вероятнее всего, на Земле.

– На Земле? – Мой спутник глядит в пространство невидящими глазами. – Но это не Новая Земля. И не Терра. Не Земля-2. Не…

– Просто Земля, – говорю я. – Старая Земля. Или ее копия.

– Копия?

Я сажусь рядом с ним. Выдергиваю травинку, очищаю корень. Знакомый кисловатый вкус.

– Помните, как я рассказывал Гладстон об исповедях паломников? Историю Ламии Брон? Она и мой двойник-кибрид, первый воскрешенный Китс, посетили планету, которую сочли копией Старой Земли. В скоплении Геркулеса, если память мне не изменяет.

Хент задирает голову, словно хочет проверить мою догадку по рисунку созвездий. Голубизна вверху постепенно бледнеет, перистые облака расползаются по небосводу. «Скопление Геркулеса», – ошеломленно шепчет он.

– Ламия так и не выяснила, зачем Техно-Центр создал копию и для чего использует ее сейчас, – продолжаю я. – Первый кибрид Китса либо не знал этого, либо не сказал.

– Не сказал, – машинально повторяет Хент, качая головой. – Ладно, но как, черт возьми, мы выберемся отсюда? Я нужен Гладстон! Она не может сейчас одна… Десятки жизненно важных проблем нужно решить в ближайшие часы! – Он вскакивает и выбегает на середину дороги, исполненный решимости и энергии.

– Думаю, нам отсюда не выбраться, – замечаю я, пожевывая травинку.

Хент оборачивается. Лицо такое, будто он сию минуту набросится на меня с кулаками.

– Вы с ума сошли! Как это – не выбраться? Для чего Техно-Центру шутить такие шутки? – Внезапно он замолкает, глядя на меня сверху вниз. – Понимаю… Они не хотят, чтобы вы говорили с нею. Вы что-то узнали, и Техно-Центр не хочет, чтобы вы поделились с Гладстон этими новостями.

– Возможно.

– Выпустите меня! А он пусть остается! – вне себя выкрикивает Хент, обращаясь к небесам.

Ответа нет. Из виноградника вылетает большая черная птица. По-моему, ворона: как во сне, припоминаю название вымершего вида пернатых.

Вскоре Хенту надоедает взывать к небесам, и он принимается расхаживать взад-вперед.

– Послушайте, всякая дорога куда-нибудь ведет. Может, даже к терминексу, – наконец произносит он.

– Может быть, – соглашаюсь я и разламываю травинку, чтобы добраться до сладкой сердцевины. – В какую сторону пойдем?

Хент смотрит на дорогу, огибающую холмы, снова оборачивается ко мне.

– Мы прошли через портал лицом вон туда, – указывает он рукой в ту сторону, где дорога ныряет в чащу.

– И далеко идти? – интересуюсь я.

– Не все ли равно! – в сердцах бросает Хент. – Куда-нибудь да придем!

Еле сдерживая улыбку, я встаю и отряхиваю брюки. Лоб и щеки припекает солнце, и это так непривычно и странно после тьмы собора. Воздух такой теплый – одежда уже намокла от пота.

Хент торопливо сбегает с холма. Его лицо преобразилось: вместо привычной меланхоличной мины – решительный блеск в глазах и упрямо сжатые губы.

Медлительно, даже лениво переставляя ноги, пожевывая травинку и жмуря усталые глаза, следую за ним.

* * *

Полковник Кассад с криком бросился на Шрайка. Сюрреалистический ландшафт вне времени (аскетическая пластмассовая декорация из фарса о Долине Гробниц, застывшая в вязком желе, именуемом здесь воздухом), казалось, всколыхнулся, отозвавшись на неистовый порыв Кассада.

Секунду назад Шрайки заполняли собой весь мир, как в зеркальном зале: всюду полчища Шрайков, от края до края мертвой зоны окрест. Но после вскрика Кассада они слились в одно чудище, и оно сдвинулось с места. Четыре его руки вытянулись, готовые заключить полковника в объятия клинков и шипов.

Кассад не знал, как покажет себя в бою подаренный Монетой силовой скафандр, защитит ли он его от Шрайка. Много лет назад, когда он и Монета схватились с десантниками Бродяг, скафандр проявил себя как нельзя лучше, но тогда время было на их стороне; Шрайк то размораживал, то замораживал реку минут, как скучающий зритель, который балуется с дистанционным переключателем голопроектора. Сейчас они все вне времени, и оно перестало быть их союзником. Пригнувшись, Кассад бросился в атаку, забыв обо всем на свете – и о Монете, которая не сводит с него глаз, и о фантасмагорическом терновом дереве с его жуткими плодами, чья вершина уходит за облака. И даже о самом себе, воспринимая собственное тело как боевую машину, орудие мести.

Шрайк не растворился в воздухе, не стал проделывать свой коронный трюк с исчезновением в одном месте и мгновенным появлением в другом, а лишь слегка наклонился, широко расставив руки с пальцелезвиями, на которых горели отблески небесной вакханалии. Его стальные зубы сверкнули в пародии на улыбку.

Кассад зол, как черт, но голову пока не потерял. Вместо того чтобы ринуться в эти объятия смерти, он – в последний момент – сделал рывок в сторону и, падая на бок, изо всех сил пнул чудовище в ногу под розеткой шипов вокруг коленного сустава. Только бы сбить его с ног…

С тем же успехом он мог бы попытаться пробить полкилометра бетона. Только амортизаторы скафандра спасают ногу Кассада от неминуемого перелома.

Шрайк среагировал быстро, но не с такой уж невероятной скоростью. Его правые руки молниеносно обрушились вниз, и десять пальцелезвий с маху вонзились в камень. Во все стороны полетели искры. Стальные руки вновь со свистом рассекли воздух, но Кассад был уже вне их досягаемости; покатившись кубарем по песку, он вскочил и, пригнувшись, выставил перед собой руки с растопыренными, жесткими, налитыми энергией пальцами.

«Единоборство, – успел подумать Федман Кассад. – Самое благородное таинство, как утверждает Нью-Бусидо».

Шрайк вновь сделал ложный выпад правыми руками и одновременно резко выбросил вверх нижнюю левую – еще немного, и он проломил бы грудную клетку и вырвал у полковника сердце.

Кассад блокировал ложный выпад правым предплечьем, погасив инерцию удара полем скафандра, и тут же перехватил смертоносный кулак левой руки чудовища – чуть выше запястья, как раз над розеткой острых, кривых шипов. Невероятно, но полковнику удалось ослабить удар: острые скальпели пальцелезвий лишь оцарапали скафандр, так и не дойдя до тела.

Силясь удержать железную лапу, Кассад чуть не взлетел, но ложный выпад Шрайка вернул его на землю. По его телу под скафандром градом катился пот, мускулы напряглись до предела, казалось, еще немного – и они лопнут… Почти двадцать секунд полковник противостоял этой железной хватке, после чего Шрайк пустил в ход свою четвертую руку, рубанув по напряженной ноге Кассада.

Кассад закричал от дикой боли – ткань скафандра порвалась, и так же легко порвалась плоть: по меньшей мере одно пальцелезвие добралось до самой кости. Он ударил чудовище ногой, отпустил запястье и откатился в сторону.

Шрайк снова замахнулся. На этот раз металлический кулак просвистел в нескольких миллиметрах от уха Кассада. Затем чудовище отскочило назад и начало обходить полковника справа.

Кассад попытался встать на левое колено, упал навзничь, но затем все-таки поднялся. Боль ревела ураганом в его ушах, окрашивая все вокруг в багровый цвет, но, раскачиваясь, как пьяный, из стороны в сторону, едва не теряя сознание, полковник почувствовал: скафандр над раной начал срастаться, выполняя одновременно роль жгута и повязки! Нога пока не слушалась, но кровотечение унялось, боль стала терпимой. Похоже, скафандр был оснащен мини-анестезаторами – вроде тех, что встроены в его собственный боевой панцирь ВКС.

В ту же секунду Шрайк ринулся в атаку.

Кассад с силой выбросил вперед здоровую ногу, целясь в гладкий островок на хромовом панцире под нагрудным «гребнем». Это все равно что походя пнуть корпус звездолета-факельщика, но Шрайк – Господи, неужели такое возможно? – замедлил движение и, шатаясь, попятился.

Кассад сделал шаг вперед и, сконцентрировав всю энергию в кулаке, обрушил его в ту же точку, туда, где должно прятаться сердце чудища. Раз, еще раз – от таких ударов даже армированная керамика разлетелась бы вдребезги. Не обращая внимания на боль в отбитых пальцах, Кассад резко повернулся и ребром ладони ударил Шрайка по морде чуть выше зубов. Будь его противником человек, несчастный наверняка услышал бы хруст сломанного носа и почувствовал, как кости и хрящи вонзаются ему в мозг.

Шрайк попытался схватить Кассада зубами за запястье, но, промахнувшись, занес все четыре руки над головой полковника.

Задыхаясь, исходя потом и кровью под своим ртутным скафандром, Кассад совершил стремительный пируэт и, зайдя сзади, нанес убийственный удар по короткой шее чудовища. Шум от удара эхом прокатился по замороженной долине – как будто лесоруб-великан попытался с одного маху перерубить ствол железной секвойи.

Шрайк кувыркнулся вперед и перекатился на спину, словно некое стальное ракообразное.

Упал, мерзавец!

Кассад сделал шаг вперед, все еще пригибаясь и соблюдая осторожность, но, по-видимому, недостаточно: Шрайкова бронированная то ли ступня, то ли лапа, черт ее разберет, ударила Кассада сзади в лодыжку и наполовину разрубила ее, сбив его с ног.

Полковник понял, что у него рассечено ахиллово сухожилие, и попытался откатиться в сторону, но Шрайк, спружинив, вскочил и бросился на противника, целясь в него всеми своими шипами, колючками и клинками. Морщась от боли, Кассад выгнулся, чтобы сбросить с себя чудовище, и тут же блокировал несколько ударов, спасая глаза, в то время как бесчисленные ножи кромсали его предплечья, грудь и живот.

Шрайк наклонился к нему и открыл пасть, в которой сверкнули многочисленные ряды стальных зубов, – точь-в-точь как у миноги. Перед полковником вспыхнули громадные рубиново-красные фонари – глаза чудовища.

Кассад уперся ладонью в челюсть Шрайка и попытался использовать ее как рычаг. Это оказалось труднее, чем поднять гору металлолома с рваными краями, не имея точки опоры. Пальцелезвия Шрайка вновь впились в тело Кассада. Чудовище еще шире распахнуло пасть и запрокинуло голову, продемонстрировав шеренги зубов от уха до уха. Шрайк не дышал, но тепло, исходившее из его внутренностей, отдавало серой и горелыми железными опилками. Еще секунда, и челюсти сомкнулись бы, сдирая кожу с лица Кассада.

Но тут появилась Монета. Судя по всему, она кричала во весь голос, хотя не было слышно ни звука. Ее пальцы в силовых перчатках впились в рубиновые глаза Шрайка, и, упершись сапогом в панцирь чудовища под спинным шипом, она принялась тянуть, тянуть изо всех сил…

Две руки Шрайка тут же взлетели вверх, как клешни какого-то кошмарного краба, пальцелезвия вонзились в Монету, и она упала, но Кассад, успев за какие-то доли секунды откатиться в сторону, вскочил на ноги и, преодолевая боль, потащил Монету к ближайшим камням.

На секунду их скафандры слились, и Кассад ощутил ее тело рядом со своим, почувствовал, как смешиваются их кровь и пот, услышал биение двух сердец.

«Убей его», – настойчиво прошептала Монета, и даже этот ее беззвучный внутренний голос срывался от боли.

«Я пытаюсь. Я пытаюсь».

Шрайк снова был на ногах, три метра хрома, клинков и адской чужой боли. Чья-то кровь – Кассада или Монеты – стекала тонкими ручейками по его запястьям и панцирю. Бессмысленная, бесовская ухмылка стала еще гаже.

Кассад отлепил свой скафандр от скафандра Монеты и осторожно опустил ее наземь, прислонив к валуну. Это не ее сражение. Во всяком случае сейчас.

И он встал между возлюбленной и Шрайком.

Какой-то слабый, но все нарастающий шум, как от прибоя, набегающего на невидимый берег, достиг его слуха. Не выпуская из поля зрения Шрайка, медленно шагающего ему навстречу, Кассад поднял глаза вверх и догадался, что странные звуки издавало терновое дерево. Распятые люди – маленькие цветные точки на металлических шипах и ветвях – помимо бессознательных стонов боли, которые Кассад уже перестал замечать, как будто выкрикивали что-то чуть слышными голосами. Они подбадривали его, Кассада!

Полковник теперь полностью сосредоточился на Шрайке, начавшем описывать вокруг него круги. Отрезанная пятка отдавалась во всем теле жесткой болью; на правую ногу вообще нельзя было опереться, и приходилось скакать на месте, держась за валун.

Отдаленные крики оборвались, словно все кричавшие разом задохнулись.

Шрайк прекратил существование «там» и возник «здесь», рядом с Кассадом, над Кассадом, его руки окружили Кассада для последнего объятия, шипы и ножи уже коснулись его. В глазах Шрайка вспыхнул огонь; и стальная пасть распахнулась.

И Кассад – воплощенная ярость и презрение – с криком нанес ему удар.

Отец Дюре шагнул в Папские Двери и без всяких приключений попал на Рощу Богов. После пропахшей ладаном темноты папских покоев он вдруг очутился на солнцепеке, под небом золотисто-лимонного цвета, среди зеленой листвы.

У портала его уже поджидали тамплиеры. Перед Дюре была десятиметровой ширины платформа из плотинника, а за ней – ничего, или, вернее, все: кроны Рощи Богов, на все четыре стороны света, до самого горизонта. Лиственная сень колыхалась и дышала, подобно живому океану. Дюре понял, что находится где-то в верхних ветвях Мирового Древа, величайшего и наиболее почитаемого дерева Рощи Богов.

Встретившие его тамплиеры занимали важные посты в сложной иерархии Братства Мюира, но сейчас выполняли функции простых проводников. Окружив старого священника, они подвели его к увитому лианами лифту, который понесся ввысь, мимо верхних уровней и террас, где посчастливилось побывать лишь избраннейшим из мирян. Покинув лифт, они двинулись по винтовой лестнице с перилами из отборного мюира, поднимающейся к небу вокруг ствола Древа. У подножия он был необъятно широк, достигая двухсот метров в диаметре, а на самом верху сужался до восьмиметрового «пятачка». Площадка из плотинника, на которую ступил Дюре, была украшена затейливой резьбой: на перилах переплетались виноградные лозы, со столбиков и балюстрад таращились гномы, эльфы лесные и полевые духи, русалки и дриады. Столы и стулья составляли одно целое с деревом, из которого была вытесана круглая площадка.

Отца Дюре ожидали двое. Первый – тот, кого и рассчитывал увидеть Дюре, – Истинный Глас Мирового Древа, Первосвященник Мюира, Глашатай Братства Тамплиеров Сек Хардин. Присутствие второго явилось для Дюре сюрпризом. Он увидел сутану цвета артериальной крови, отороченную черным горностаем, под которой бугрилось массивное тело лузианина. Лицо, состоящее из желваков и жира, надвое разделял крючковатый нос, маленькие глазки терялись где-то над щеками-пузырями, пухлые руки властно сцеплены, на каждом пальце – по перстню с черным или красным камнем. Дюре удостоился лицезреть самого епископа Церкви Последнего Искупления – первосвященника культа Шрайка.

Тамплиер выпрямился во весь свой двухметровый рост и протянул Дюре руку.

– Отец Дюре, это большая честь – видеть вас у себя.

Дюре обменялся с ним рукопожатием, мимоходом отметив удивительное сходство руки тамплиера с древесным корнем. От длинных, сужающихся к кончикам, желтовато-коричневых пальцев исходили и тепло, и прохлада, как от древесной коры. Истинный Глас Мирового Древа был облачен в сутану с капюшоном, подобную одеянию Хета Мастина. Буро-зеленая, ничем не примечательная мешковина резко контрастировала с великолепным нарядом епископа.

– Благодарю, что согласились принять меня, господин Хардин, – учтиво склонил голову Дюре.

Истинный Глас – духовный наставник миллионов последователей Мюира, но Дюре известно, что тамплиеры не терпят титулов и подобострастия. Затем он обернулся к епископу:

– Ваше превосходительство, я и мечтать не смел о чести встретиться с вами.

Епископ культа Шрайка еле заметно кивнул:

– Я здесь с визитом. Господин Хардин полагает, что мое присутствие на вашей с ним встрече может быть в некотором роде полезно. Рад с вами познакомиться, отец Дюре. Мы много слышали о вас за последние несколько лет.

Тамплиер жестом указал Дюре на место напротив себя и епископа. Дюре сел и положил на полированную столешницу руки, делая вид, что не в силах оторваться от восхитительного узора древесины. Половина спецслужб Гегемонии сбилась с ног в поисках епископа культа Шрайка, и его присутствие здесь грозило непредвиденными осложнениями.

– Не правда ли, знаменательно, – начал епископ, – что в этот день здесь сошлись представители трех глубочайших верований человечества?

– Да, – без промедления отозвался отец Дюре. – Глубочайших, но вряд ли правомочных представлять большинство людей. Из почти ста пятидесяти миллиардов душ Католическая Церковь может претендовать на неполный миллион. Паства Шр… э-э Церкви Последнего Искупления насчитывает от пяти до десяти миллионов. А сколько сейчас тамплиеров, господин Хардин?

– Двадцать три миллиона, – тихо ответил тот. – Многие миряне поддерживают наши экологические начинания и рады вступить в наши ряды, но братство не допускает в свое лоно посторонних.

Епископ потер один из своих подбородков. Кожа у него была очень бледная, и он постоянно щурился, словно с непривычки к дневному свету.

– Дзен-гностики заявляют, что у них сорок миллиардов приверженцев, – внезапно громыхнул он. – Но что это за религия такая? Без храмов. Без священников. Без святых книг. Без всякого понятия о грехе.

Дюре улыбнулся:

– По-видимому, именно это верование наиболее созвучно современности. И не только современности. Ему уже много веков.

– Тьфу! – Епископ хлопнул ладонью по столу, и Дюре поморщился, услышав стук металлических перстней по мюиру.

– Откуда вы меня знаете? – спросил он.

Тамплиер вместо ответа приподнял голову, и Дюре увидел мельтешение солнечных бликов на его носу, щеках и длинном подбородке, исчезающем в тени капюшона.

– Мы вас выбирали, – буркнул епископ. – И вас, и других паломников.

– Вы, то есть Церковь Шрайка? – спросил Дюре.

Епископ нахмурился и молча кивнул.

– Зачем вам мятежи? – продолжал Дюре. – Зачем проливать кровь, когда Гегемонии угрожает опасность?

Епископ вновь потер свой многоярусный подбородок. В лучах заката сверкнули красные и черные камни на перстнях. За его спиной шуршал миллионами листьев вечерний бриз, пахнущий дождем и цветами.

– Затем, что наступили последние дни. Сбывается то, что Аватара предрек нам много столетий назад. То, что вы именуете мятежами, есть начало предсмертных судорог цивилизации, заслужившей свою гибель. Дни Искупления наступили, и Повелитель Боли скоро появится среди нас.

– Повелитель Боли? – повторил Дюре. – То есть Шрайк?

Как бы желая смягчить резкость епископа, тамплиер умоляюще взмахнул рукой и заговорил:

– Отец Дюре, мы ведаем о вашем чудесном возрождении.

– Это не чудо, – возразил Дюре. – А всего-навсего каприз паразита, прозванного крестоформом.

Длинные желтовато-коричневые пальцы снова описали дугу в воздухе.

– Как бы вы ни относились к этому факту, святой отец, Братство радуется, что вы опять с нами. Пожалуйста, задайте нам вопросы, о которых вы упомянули ранее.

Дюре погладил ладонями деревянный стул и покосился на сидящую напротив красно-черную глыбу – епископа.

– Ваши организации некоторое время работали совместно, не так ли? – сказал Дюре. – Братство Тамплиеров и Церковь Шрайка.

– Церковь Последнего Искупления! – низким басом рявкнул епископ.

Дюре кивнул.

– Пусть так. Но почему? Что вас объединяет?

Истинный Глас Мирового Древа наклонился вперед, и лицо его снова нырнуло в тьму капюшона.

– Поймите, святой отец, в пророчествах Церкви Последнего Искупления много общего с миссией, порученной нам Мюиром.

Только в них содержится правда о каре, ниспосланной человечеству за уничтожение его собственного мира.

– Старую Землю сгубило вовсе не человечество, – возразил Дюре. – Всему виной – и это общеизвестный и бесспорный факт – ошибка компьютера при работе Киевской Группы с миниатюрной черной дырой.

Тамплиер покачал головой.

– Всему виной людская самонадеянность, – сказал он негромко. – Самонадеянность, заставившая истребить все виды, у которых со временем мог развиться разум. Алуиты Сенешаи, цеппелины Вихря, болотные кентавры Сада и крупные приматы Старой Земли…

– Да, – согласился Дюре. – Все так. Но разве этого достаточно для вынесения всему роду человеческому смертного приговора?

– Приговор был вынесен силой куда более великой, чем мы с вами, – громоподобно возгласил епископ. – Пророчества ясны и исчерпывающи. Близится День Последнего Искупления. Все, кто унаследовал грехи Адама и Каина, ответят за уничтожение и своего мира, и многих других. Повелитель Боли освобожден от уз времени, дабы привести в исполнение последний из приговоров. Нет спасения от гнева его. Никому не избежать Искупления. Так решила Сила, намного превосходящая нас.

– Это правда, – твердо произнес Сек Хардин. – Мы получали пророчества. Каждый следующий Глас Истинный – из поколения в поколение – слышал их. Человечество обречено, но его гибель от рук провидения обернется новым Золотым веком для девственной природы во всех уголках теперешней Гегемонии.

Закаленный логикой иезуитов, преданнейший из сторонников Тейяра де Шардена, отец Поль Дюре испытал, как ни странно, острое искушение прокомментировать реплику Хардина; «Но, черт возьми, для чего этот Золотой век, если некому будет любоваться им и вдыхать аромат девственных трав?» Но вместо этого спокойно заметил:

– А вам не кажется, что все эти пророчества вовсе не божественное откровение, а козни неких мирских сил?

Тамплиер дернулся, как от пощечины, епископ же, сжав свои лузианские кулаки-гири, способные одним ударом раздробить череп Дюре, подался вперед и прорычал:

– Ересь! Смерть всякому, кто усомнится в истинности откровений!

– Разве есть сила, способная на такое? – с трудом выдавил из себя Истинный Глас Мирового Древа. – Кто, помимо Абсолюта Мюира, может входить в наши умы и души?

Дюре указал на небо.

– Господин Хардин, уже много веков все миры Сети соединены между собой через инфосферу Техно-Центра, и у большинства людей есть комлоги и импланты для облегчения доступа к ней… Разве у вас их нет?

Тамплиер промолчал, но Дюре отметил легкое подергивание желтоватых пальцев, словно Хардин намеревался ощупать грудь и плечо – давнее обиталище микроимплантов.

– Техно-Центр создал сверхъестественный… Разум, – продолжил Дюре. – Он поглощает невероятное количество энергии, способен перемещаться во времени и в своих поступках руководствуется отнюдь не интересами людей. Более того, значительная группа элементов Центра добивается истребления человечества… По-видимому, и Большую Ошибку подстроили участвовавшие в эксперименте ИскИны, а то, что представляется вам пророчеством, – не более чем голос этого пресловутого бога из машины, нашептывающего нужные ему идеи через инфосферу. И Шрайк не поведет человечество на суд, а просто перебьет всех мужчин, женщин и детей для реализации каких-то замыслов этой машины.

Пухлое лицо епископа побагровело. Грохнув кулаками по столу, он с усилием поднялся. Но тамплиер, накрыв его руку своей, удержал его и каким-то образом заставил снова сесть.

– Кто навел вас на эту мысль? – тихо спросил Сек Хардин.

– Паломники, имеющие доступ к Техно-Центру. И… другие лица.

Епископ погрозил Дюре кулаком.

– Но Аватара самолично прикасался к вам – и не единожды, а дважды! Он даровал вам гарантию бессмертия, и вам как никому дано постичь, что представляет собой его награда для Избранных – тех, кто готовит Искупление еще до наступления последних дней!

– Шрайк даровал мне боль, – просто ответил Дюре. – Боль и страдание, превосходящее всякое воображение. Я дважды встречался с этим существом и готов поклясться, что это не божество и не демон, а просто органическая машина из кошмарного будущего.

– Тьфу! – Епископ сделал презрительный жест и, сложив руки на груди, уставился в пространство.

Огорченный тамплиер немного помолчал, затем, подняв голову, негромко спросил:

– Вы хотели что-то узнать у меня?

Дюре перевел дух:

– Да. Хотел задать вам несколько вопросов и, увы, известить о печальном событии: Истинный Глас Древа Хет Мастин умер.

– Нам это известно, – ответил тамплиер.

Дюре замолк. Каким образом эта информация попала на Рощу Богов? Впрочем, это не имело теперь никакого значения.

– Я хотел узнать у вас, почему он отправился в паломничество. Что это была за миссия, до завершения которой ему не суждено было дожить? Мы все рассказали наши… наши истории. Все, кроме Хета Мастина. И теперь меня гложет мысль, что именно в его судьбе ключ ко многим тайнам.

Епископ мельком посмотрел на Дюре и едко усмехнулся:

– Мы не обязаны извещать тебя ни о чем, священник мертвой религии.

Сек Хардин долго молчал, словно собираясь с силами, и наконец заговорил:

– Хет Мастин добровольно вызвался донести Слово Мюира до Гипериона. Пророчество, которое веками таилось в корнях нашего верования, гласит, что с наступлением тревожных времен один из нас будет призван, чтобы отправиться на корабле-дереве на Святой Мир, сподобится лицезреть там гибель своего корабля, а затем возродит его в качестве вестника Искупления и дела Мюира.

– Следовательно, Хет Мастин знал, что «Иггдрасиль» будет уничтожен на орбите?

– Да. Это было предсказано.

– И он с помощью корабельного эрга должен был вывести в космос новый корабль-дерево?

– Да, – ответил тамплиер еле слышно. – Древо Искупления, которое должен был передать ему Аватара.

Дюре откинулся на спинку стула.

– Понимаю. Древо Искупления… Терновое дерево… Хет Мастин испытал настоящий шок во время гибели «Иггдрасиля». Затем он был перенесен в Долину Гробниц Времени и предстал перед терновым деревом Шрайка, но так и не сумел или не смог исполнить свою миссию. Терновое дерево – чудовищный сгусток смерти, страдания, боли… Хет Мастин не представлял, что его ожидает. Или же это оказалось выше его сил. Во всяком случае, он бежал. И умер. Собственно говоря, я так и предполагал, только не мог понять, какую во всем этом роль отвел ему Шрайк.

– Да что вы там мелете? – взорвался епископ. – Древо искупления описано в пророчествах! Оно будет сопутствовать Аватаре в час последней жатвы. Вашему Мастину следовало почитать за великую честь, что именно ему выпало счастье вести древо сквозь пространство и время.

Дюре лишь покачал головой.

– Мы ответили на ваш вопрос? – спросил Сек Хардин.

– Да.

– В таком случае потрудитесь ответить на наш, – властно заявил епископ. – Что случилось с Матерью?

– Какой матерью?

– С Матерью Нашего Спасения. Невестой Искупления. С той, которую вы зовете Ламией Брон.

Дюре вернулся в прошлое, пытаясь вспомнить записанные Консулом на пленку исповеди паломников. Итак, Ламия ждала ребенка от первого кибрида Китса, и лузусские шрайкисты спасли ее от толпы и включили в состав паломничества. Кажется, она упомянула, что священники Культа Шрайка обращались с ней весьма почтительно. И… что же из этого следует? Путаница какая-то… Да, похоже, он уже не тот, прежний Дюре, сообразительный и проницательный.

– Ламия лежала без сознания, – ответил он. – По-видимому, Шрайк забрал ее и подсоединил к какой-то штуке, вроде кабеля. Мозг не функционировал, но плод уцелел.

– А личность, которую она несла? – взволнованно перебил его епископ.

Дюре вспомнил рассказ Северна о смерти этой личности в мегасфере. Но его собеседники и не подозревали о существовании второй личности Китса – Северне, который в этот момент скорее всего старается открыть Гладстон глаза на ужасное предложение Техно-Центра. Дюре покачал головой. Все это слишком сложно.

– Я ничего не знаю о личности, которую госпожа Брон несла в петле Шрюна, – медленно произнес он. – Кабель, то есть штука, которую подсоединил к ней Шрайк, похоже, включен в разъем наподобие кортикального шунта.

Епископ кивнул, удовлетворенный ответом.

– Пророчества сбываются одно за другим. Вы выполнили свою миссию посыльного, Дюре. А сейчас мне пора. – Лузианец встал, кивнул на прощание Истинному Гласу Мирового Древа и, быстрым шагом пройдя по площадке, сбежал по лестнице к лифту.

Несколько минут Дюре и тамплиер сидели в полном молчании, убаюкиваемые шорохом листьев и тихим колыханием площадки. Небо над ними окрасилось в шафрановый цвет – Рощу Богов окутали сумерки.

– Ваше утверждение о «боге из машины», который много веков дурачил нас ложными пророчествами, – страшная ересь, – произнес наконец тамплиер.

– Вероятно. Но в долгой истории моей церкви было немало случаев, когда страшные ереси оказывались суровыми истинами, Сек Хардин.

– Будь вы тамплиером, мне пришлось бы казнить вас, – донеслось из-под капюшона.

Дюре лишь вздохнул. Возраст и усталость выветрили из его души саму способность бояться чего бы то ни было, включая смерть. Он встал и вежливо наклонил голову:

– Сек Хардин, мне пора. Простите, если невольно обидел вас. Мы переживаем безумные времена, а безумие, как вы знаете, заразительно.

«Лучшие из людей обходятся без убеждений, – вспомнил он чьи-то строки, – ну а худшие просто разрываются от страстной горячности».

Отвернувшись от Хардина, Дюре двинулся к краю платформы. И застыл на месте.

Лестница исчезла. Тридцать метров по вертикали и пятнадцать по горизонтали отделяли его от ближайшей площадки, где ждал лифт. Мировое Древо уходило на километр или еще глубже в океан листвы. Другого выхода отсюда не было. Опершись о перила, Дюре подставил разом покрывшееся потом лицо вечернему ветру и только сейчас заметил, что на аквамариновом небе проступили первые звезды.

– Что это значит?

Фигура в сутане почти слилась с темнотой.

– Через восемнадцать стандартоминут Небесные Врата будут захвачены Бродягами. Наши пророчества гласят, что этот мир подлежит уничтожению. Несомненно, вместе с ним погибнут его порталы и мультипередатчики, то есть планета фактически прекратит свое существование. Ровно через стандарточас после этого небеса Рощи Богов озарят шлейфы военных кораблей Бродяг. Наши пророчества гласят, что члены Братства, которые останутся, и все остальные – хотя случайно оказавшиеся здесь граждане Гегемонии давно эвакуированы, – все они погибнут.

Дюре медленно вернулся к столу.

– Я должен попасть на Центр Тау Кита, – с расстановкой произнес он. – Северн… один человек ожидает встречи со мной. И еще мне необходимо переговорить с госпожой Гладстон.

– Это невозможно, – ответил Истинный Глас Мирового Древа Сек Хардин. – Мы будем ждать. Мы должны удостовериться, что пророчества верны.

Иезуит в бессильном гневе сжал кулаки, борясь с желанием наброситься на тамплиера, потом закрыл глаза и дважды повторил молитву Пресвятой Деве. Но это не помогло.

– Пожалуйста, – выдохнул он. – Пророчества будут подтверждены или опровергнуты независимо от того, здесь я или нет. А когда это случится, будет слишком поздно. Факельщики ВКС взорвут сферу сингулярности, и нуль-канал исчезнет. Мы окажемся отрезанными от Сети на много лет. Поймите, мое возвращение на Центр Тау Кита может спасти миллиарды жизней!

Тамплиер сложил руки на груди, спрятав свои длинные пальцы в складках сутаны.

– Мы будем ждать, – негромко сказал он. – Все, что предсказано, должно произойти. Через несколько минут Повелитель Боли обрушится на обитателей Сети. Я не разделяю веры епископа в то, что взыскующие Искупления будут помилованы. Отец Дюре, нам лучше остаться здесь, где конец будет скорым и безболезненным.

Дюре принялся лихорадочно рыться в усталом мозгу в поисках какой-нибудь отповеди, отговорки, чего угодно. Тщетно. Он сел за стол и уставился на своего безмолвного, обезличенного капюшоном собеседника. Зажглись звезды – мириады холодных огней. Мир-лес в последний раз прошумел листвой на ветру и затих – словно Роща Богов затаила дыхание в предчувствии неотвратимого.

Поль Дюре закрыл глаза и начал молиться.

Глава тридцать седьмая

Мы, я и Хент, идем весь день, а вечером останавливаемся в маленькой гостинице, где нас ждет ужин: курица, рисовый пудинг, цветная капуста, макароны… Вокруг пусто, нет ни малейшего признака, что кто-то побывал здесь до нас, но огонь в очаге горит ярко, словно его только что разожгли, а ужин на плите еще горячий.

Хента все это сводит с ума, к тому же он никак не может прийти в себя из-за потери контакта с инфосферой. Я понимаю его. Для человека, родившегося и выросшего в мире, где информация всегда под рукой, а связь с кем и чем угодно – нечто само собой разумеющееся, где все расстояния сводятся к шагу через портал, вернуться вдруг к жизни предков – все равно что, проснувшись утром, неожиданно обнаружить, что ты ослеп и оглох. Обессиленный приступами ярости Хент к вечеру погрузился в мрачное молчание.

«Я нужен секретарю Сената!» – то и дело выкрикивал он днем.

«Моя информация нужна ей не меньше, – вежливо возражал я, – но тут уж ничего не поделаешь».

– Где мы? – в десятый раз спросил Хент.

Я уже рассказывал ему о копии Старой Земли, но на этот раз, как мне показалось, он имел в виду нечто иное.

– Наверное, в карантине, – сказал я наконец.

– Вот как? Но кто нас запрятал сюда? Техно-Центр?

– Могу только гадать.

– Как нам вернуться обратно?

– Не знаю. Как только они сочтут, что нас можно выпустить, появится портал.

Хент негромко выругался:

– Меня-то зачем в карантин?

Я пожал плечами. Может быть, из-за того, что он услышал часть моего рассказа на Пасеме, но я не был в этом уверен. Я вообще ни в чем не был уверен.

Дорога змейкой бежала между невысокими холмами, через луга и виноградники, и долины, за которыми синело море.

– Куда мы идем? – в который раз спросил Хент (незадолго до того, как мы увидели гостиницу).

– Все дороги ведут в Рим.

– Я не шучу, Северн.

– Я тоже, господин Хент.

Хент вдруг схватил камень с дороги и швырнул в кусты. Оттуда раздался крик дрозда.

– Вы бывали здесь раньше? – помолчав, спросил он прокурорским тоном, словно это я заманил его сюда. Хотя скорее всего он был прав.

– Нет, – ответил я. И чуть не добавил: «Зато бывал Китс». Мои трансплантированные воспоминания разрывают мне сердце его тоской и его предчувствием смерти. Так далеко от друзей, от Фанни, единственной и вечной возлюбленной.

– Вы уверены, что не можете подключиться к инфосфере? – снова спросил Хент.

– Абсолютно. – Ему и в голову не пришло спросить о мегасфере, и я промолчал. Не приведи, Господи, вновь попасть в мегасферу и потеряться в ней.

Перед заходом солнца мы увидели гостиницу, приютившуюся в небольшой долине. Из каменной трубы поднимался дымок.

За ужином, когда тьма подступила к окнам и только пламя очага да пара свечей на каминной доске освещали комнату, Хент сказал:

– Еще немного, и поверишь в привидения.

– Я верю в привидения, – ответил я.

Ночь. Я просыпаюсь от собственного кашля и чувствую холод – что-то течет по груди. Слышно, как Хент нащупывает и зажигает в темноте свечу. Скосив глаза, вижу, как кровь капает с груди на простыни.

– Боже мой, – выдыхает насмерть перепуганный Хент. – Что это? Кто это вас?

– Кровотечение, – шепчу я после того, как жесточайший приступ кашля в очередной раз сокращает мне жизнь и добавляет новые пятна крови. Пробую подняться, но бессильно роняю голову на подушку и жестом указываю на ночной столик, где уже приготовлены тазик с водой и полотенце.

– Ужас. Какой ужас! – бормочет Хент, разыскивая мой комлог, чтобы сделать анализы. Прибора нет. Днем, по дороге сюда, я выкинул его за ненадобностью.

Хент неловко надевает мне на запястье свой собственный. Датчики свидетельствуют, что положение критическое и необходимо срочное вмешательство медиков. Как и большинство людей его поколения, Хент никогда не сталкивался с болезнью или смертью – это дело профессионалов, отнюдь не предназначенное для чужих глаз.

– Не беспокойтесь, – шепчу я. Натиск кашля ослаб, но бессилие навалилось на меня каменным одеялом. Я снова тычу в полотенце, и Хент, намочив его в тазике, смывает кровь с моей груди и рук, а затем, усадив меня в единственное кресло, меняет окровавленные простыни.

– Вы что-нибудь понимаете? – спрашивает он с неподдельной тревогой.

– Да. – Я пытаюсь улыбнуться. – Принцип соответствия. Правдоподобие. Онтогенез повторяет филогенез.

– Что вы там лепечете! – в сердцах обрывает меня Хент, помогая улечься. – Чем вызвано кровотечение? Что я могу сделать для вас?

– Пожалуйста, дайте мне воды. – Я пью воду маленькими глотками, чувствуя, как в груди и горле все хрипит и клокочет, но ухитряюсь избежать очередного приступа кашля.

– Что все-таки происходит? – осторожно настаивает Хент.

Я говорю медленно, потихоньку нанизывая слова, будто пробираюсь по минному полю. Кашель не возвращается.

– Это так называемая чахотка. Или туберкулез. Судя по кровотечению, последняя стадия.

Лицо Хента становится белым как снег.

– Боже милостивый, Северн. Я никогда не слыхал о туберкулезе. – Он подносит к глазам руку, надеясь на память комлога, но его запястье пусто.

Я возвращаю ему прибор.

– Туберкулез – это забытая, старая болезнь. Его не было уже несколько веков. Но Джон Китс им болел. И умер от него. А тело этого кибрида принадлежит Китсу.

Хент вскакивает, порываясь бежать за помощью.

– Но теперь-то Техно-Центр позволит нам вернуться! Они не могут держать вас в этой дыре, без врачей и лекарств!

Я роняю голову на мягкие подушки, ощущая щекой перья под наволочкой.

– Может быть, именно поэтому меня здесь и держат. Выясним завтра, когда доберемся до Рима.

– Но вы не можете передвигаться!

– Посмотрим, – говорю я и закрываю глаза. – Посмотрим.

Утром возле гостиницы нас ожидает небольшая коляска – веттура. Лошадь, крупная серая кобыла, косится на нас и всхрапывает. Пар валит из ее ноздрей и облачком поднимается в прохладном утреннем воздухе.

– Что это еще за штука? – спрашивает Хент.

– Лошадь.

Хент с опаской протягивает руку к животному, словно от прикосновения оно лопнет, как мыльный пузырь. Кобыла преспокойно машет хвостом. Хент отдергивает руку.

– Лошади бог весть когда вымерли, – бормочет он. – Их потом ни разу не воссоздавали.

– Эта выглядит довольно реальной, – говорю я, с трудом усаживаясь на узкое сиденье.

Хент, озираясь по сторонам, устраивается рядом. Его длинные пальцы подрагивают от волнения.

– А кто ею управляет? – спрашивает он. – И как? Вожжей нет, кучера тоже.

– Посмотрим, может, она сама знает дорогу, – говорю я, и коляска тут же трогается с места. Она без рессор, и каждый камень или ухаб сопровождаются жуткой встряской.

– Что все это значит? Может быть, кто-то подшутил над нами? – вполголоса спрашивает Хент, обозревая безоблачное небо и далекие мирные поля.

Как можно тише и быстрее я кашляю в платок, который изготовил из полотенца, позаимствованного в гостинице.

– Возможно. Но разве жизнь наша – не шутка?

Хент пропускает мою софистику мимо ушей. Мы громыхаем дальше, вприпрыжку и враскачку двигаясь каждый к своему месту назначения и к своей судьбе.

– Где Хент и Северн?

Седептра Акази, молодая негритянка, вторая помощница Гладстон, наклонилась к самому ее уху, чтобы не мешать ходу военного совета:

– Пока никаких известий, госпожа секретарь.

– Невероятно. У Северна был маяк, а Ли отправился на Пасем почти час назад. Где их черти носят?

Акази бросила быстрый взгляд на факсблокнот, который положила на стол.

– Служба безопасности не может их обнаружить. Транспортная полиция – тоже. Регистратор нуль-канала зафиксировал, что они набрали код ТКЦ и вошли в портал. Но сюда не прибыли.

– Что?

– Таковы факты, госпожа секретарь.

– Я хочу переговорить с Альбедо или с кем-нибудь из Советников сразу после совещания.

– Будет исполнено.

Обе женщины вновь сосредоточились на происходящем. Оперативно-командный центр Дома Правительства был соединен прозрачными пятнадцатиметровыми порталами с Военным Кабинетом Олимпийской Школы и с самым большим залом для проведения сенатских брифингов. За счет этого три помещения слились в одну асимметричную конференц-пещеру, дальний конец которой благодаря голопроекторам Военного Кабинета казался уходящим в бесконечность. По стенам, куда ни глянь, скользили инфоколонки срочных сводок.

– Четыре минуты до пересечения лунной орбиты, – произнес адмирал Сингх.

– Они давно уже могли обработать Небесные Врата из своих дальнобойных энергопушек, – заметил генерал Морпурго. – Похоже, проявляют сдержанность.

– Не очень-то они сдерживались при встрече с нашими факельщиками, – возразил Гарион Персов, глава дипломатического ведомства. Военный совет был созван час назад, после того как импровизированная эскадра из дюжины факельщиков, вышедшая навстречу Рою, была полностью уничтожена. По мультилинии долетело лишь несколько кадров, изображавших скопление похожих на кометы искр с хвостами термоядерных выхлопов. Искр было великое множество.

– Это были военные корабли, – возразил Морпурго. – Мы уже несколько часов твердим на всех частотах, что отныне Небесные Врата – открытый мир. Можно надеяться на их сдержанность.

Вокруг повисли голографические виды Небесных Врат: притихшие улицы Центрального Отстойника, побережье (съемки с воздуха), серо-коричневый шар планеты, вечно укутанный облаками (съемки с орбиты), вычурный додекаэдр сферы сингулярности, связывающей воедино все порталы системы, а также изображения приближающегося Роя, полученные при помощи космических ультрафиолетовых, рентгеновских и обычных оптических телескопов. Но это уже не точки и не искры – до них меньше астроединицы. Запрокинув голову, Гладстон принялась разглядывать шлейфы, тянущиеся за военными кораблями Бродяг, их неуклюжие фермы в мерцающей кожуре силовых полей, их поселения-пузыри и замысловатые безгравитационные города – какие-то нечеловеческие, жуткие, а в голове билась одна-единственная мысль: «Что, если я ошибаюсь?»

Мало чем подкрепленное убеждение, что Бродяги пощадят открытые миры Гегемонии, дорого обойдется человечеству.

– Две минуты до вторжения, – сообщил Сингх бесстрастным голосом военнога.

– Адмирал, – обратилась к нему Гладстон, – обязательно ли уничтожать сферу сингулярности, как только Бродяги пересекут границу нашего «санитарного кордона»? Нельзя ли подождать еще несколько минут, чтобы выяснить их намерения?

– Это невозможно, госпожа секретарь, – твердо ответил адмирал. – Решетка нуль-канала должна быть уничтожена, как только они окажутся на дистанции удара.

– Но, помимо ваших факельщиков, можно воспользоваться внутрисистемной связью, ретрансляторами мультилинии и обычными минами замедленного действия. Верно?

– Да, это так, но до того, как Бродяги захватят систему, все порталы должны быть уничтожены. Запас прочности у нашей обороны невелик, и какие-либо отклонения от графика недопустимы.

Гладстон кивнула. Все правильно. Будь у них чуть побольше времени…

– Пятнадцать секунд до вторжения и ликвидации сферы, – объявил Сингх. – Десять… семь…

Внезапно изображения факельщиков и спутников-ретрансляторов ярко вспыхнули. Из фиолетового свечение стало красным, затем раскалилось до белого.

Гладстон вздрогнула:

– Взрыв сферы сингулярности?

Военные, посовещавшись, запросили дополнительную информацию, и на экранах появилось изображение.

– Нет, госпожа секретарь, – ответил Морпурго, всматриваясь в новую картинку. – Враг атакует факельщики. То, что вы видите, побочный эффект перегрузки их защитных полей. Они… а-ах!.. вот.

На центральном дисплее (трансляция, видимо, идет с низкоорбитального спутника) появилось увеличенное изображение додекаэдра, окружающего сферу сингулярности. Все тридцать тысяч квадратных метров его поверхности пока невредимы и лишь поблескивают в неласковых лучах солнца Небесных Врат. Внезапно блеск превращается в пламя, и ближайшая к камере грань сооружения, раскалившись добела, проваливается внутрь. Еще три секунды – и от додекаэдра не осталось и следа. Запертая в нем сингулярность, вырвавшись на свободу, немедленно поглотила самое себя и все остальное в радиусе шестисот километров.

В тот же миг исчезло большинство изображений и пропали почти все инфоколонки.

– Все нуль-каналы на Врата уничтожены, – сообщил Сингх. – Информация из системы транслируется только мультипередатчиками.

Военные облегченно вздохнули. Из уст многочисленных сенаторов и политических советников вырвалось что-то вроде стона: Небесные Врата только что вырезаны из тела Сети… Первая потеря таких масштабов за четыре с лишним века истории Гегемонии.

Гладстон повернулась к Седептре Акази.

– Сколько времени займет теперь дорога из Сети до Небесных Врат?

– Для спин-звездолетов – семь месяцев бортового времени, – отчеканила негритянка, не запрашивая комлог. – Запаздывание составит девять с небольшим лет.

Гладстон кивнула. Что ж, отныне Небесные Врата находятся в девяти годах полета от ближайшего мира Сети.

– А вот и наши факельщики, – произнес Сингх.

Изображение, пришедшее с одного из орбитальных сторожевиков, – компьютерная развертка высокоскоростной мультиграммы, раскрашенная в условные цвета, – то и дело подергивалось. Мозаичная картинка почему-то напомнила Гладстон немые фильмы древности. Но на экране не комедия с Чарли Чаплином. Два, пять, восемь ярких огней вспыхнули в звездном небе над диском планеты.

– Передачи с КГ «Ники Веймарт», КГ «Террапин», КГ «Корнет» и КГ «Эндрю Пол» прекращены, – сообщил Сингх.

Барбара Дэн-Гиддис подняла руку:

– А что другие четыре корабля, адмирал?

– Только названные мною были оснащены мультипередатчиками. Сторожевики подтверждают, что радио-, мазерная и широкополосная связь с остальными четырьмя факельщиками потеряна. Визуальные данные… – Сингх умолк и указал на изображение, транслируемое со сторожевика-автомата: восемь кругов света ярко вспыхнули, увеличились почти вдвое и тут же на глазах поблекли; а среди звезд кишмя кишели огненные змеи-шлейфы. Внезапно исчезла, словно ее выключили, и эта картинка.

– Теперь все орбитальные зонды и ретрансляторы мультилинии прекратили существование, – резюмировал Морпурго.

Он взмахнул рукой, и черная пустота сменилась изображением улиц Небесных Врат, над которыми нависала неизменная облачная пелена. Самолеты, летевшие над облаками, показывали небо, исчерканное следами выхлопов и трассами выстрелов.

– Сообщения со спутников подтверждают, что сфера сингулярности уничтожена, – сказал Сингх. – Передовые единицы Роя выходят на высокую орбиту вокруг Небесных Врат.

– Сколько человек там осталось? – спросила Гладстон, подавшись вперед и сцепив пальцы.

– Восемьдесят шесть тысяч семьсот восемьдесят девять, – ответил министр обороны Имото.

– Не считая двенадцати тысяч морских пехотинцев, переброшенных туда за последние два часа, – вполголоса добавил генерал Ван Зейдт.

Имото кивком подтвердил слова генерала.

Гладстон поблагодарила их и снова переключила внимание на голограммы. Плавающие над головой инфоколонки и их резюме на факсблокнотах, комлогах и настольных панелях содержали массу информации – количество единиц Роя, вошедших в систему на данный момент, число и типы кораблей на орбите, ожидаемые траектории торможения и временные графики, энергетические спектры и перехваты вражеских передач, – но Гладстон интересовало другое: она была поглощена скучноватой трансляцией по мультилинии с самолетов и поверхности планеты: звезды, облака, улицы, вид с высоты Аэростанции на столичный Променад. Всего двенадцать часов назад она стояла на его плитах. На Небесных Вратах тогда была ночь. Гигантские конские папоротники беззвучно шевелились под легким бризом с залива.

– Мне кажется, они вступят в переговоры, – заговорила сенатор Ришо. – Сначала поставят нас перед свершившимся фактом – захватом девяти миров, а затем начнут переговоры с учетом нового соотношения сил. Таким образом, если даже обе волны вторжения добьются успеха, мы потеряем всего двадцать пять миров из почти двухсот миров Сети и Протектората.

– Вы правы, – отозвался глава дипведомства Персов, – но не следует забывать, сенатор, что в число этих двадцати пяти входят миры первостепенной важности. Например, вот этот. По графику Бродяг какие-то двести тридцать пять часов отделяют ТКЦ от Небесных Врат.

Сенатор Ришо в упор посмотрела на Персова.

– Разумеется, – холодно ответила она. – Я имела в виду только то, что Бродяги вряд ли стремятся завоевать всю Сеть целиком. Не так они глупы. Кроме того, ВКС не допустят глубокого проникновения второй волны. Поэтому так называемое нашествие – прелюдия к переговорам.

– Возможно, – вмешался Ронквист, сенатор от Нордхольма, – но предмет переговоров, полагаю, будет зависеть от…

– Подождите, – перебила его Гладстон.

Инфоколонки свидетельствовали, что уже более ста военных кораблей Бродяг вышли на орбиту вокруг Небесных Врат. Войска на планете получили указание не открывать огня первыми. На тридцати с лишним картинках, поступающих по мультилинии в Военный Кабинет, – никаких признаков активных действий. Внезапно облачная пелена над Центральным Отстойником загорелась, будто подсвеченная гигантским прожектором. В следующую секунду десять широких лучей когерентного света принялись хлестать по заливу и городу, отчего сходство с иллюминацией стало еще более полным. Гладстон показалось, что поверхность планеты и облачный потолок соединили мгновенно выросшие исполинские белые колонны.

Но иллюзия исчезла так же внезапно, как и возникла: основание каждой из световых колонн взорвалось огненно-алым фонтаном пламени и обломков. Вода в заливе закипела, и огромные гейзеры ослепили объективы ближайших камер. С аэростанции было видно, как один за другим загораются старинные особняки, словно сквозь них несется огненный смерч. Знаменитые на всю Сеть сады и лужайки Променада обратились в море пламени. В воздух взметнулись тучи грунта и щепок, будто землю вспорол исполинский плуг. Двухсотлетние конские папоротники ломались под напором урагана, как соломинки, и буквально испарялись, пожранные огнем.

– Лазерные орудия факельщика класса «Джокер», – медленно произнес адмирал Сингх. – Или его Бродяжьего эквивалента.

Город горел, взрывался, дробился в щебень под смертоносной тяжестью световых колонн. Трансляция не сопровождалась звуком, но Гладстон казалось, что она слышит крики.

Одна за другой выходили из строя камеры на поверхности планеты. Вид с Аэростанции исчез, отсалютовав белой вспышкой. Самолетные камеры давно прекратили существование. Два десятка других экранов, еще получавших изображения, начали мигать и слепнуть. Один из них залило ослепительное рубиновое зарево, после чего все присутствующие принялись тереть глаза.

– Плазменный взрыв, – тихо сказал генерал Ван Зейдт. – Мегатонного эквивалента.

Там, на северном берегу Внутреннего Канала, располагался оборонительный комплекс морских пехотинцев ВКС.

Последние изображения исчезли все разом. Связь с планетой оборвалась. Светильники в зале загорелись ярче, чтобы разогнать тьму, сгустившуюся столь внезапно, что перехватило дух.

– Основной мультипередатчик вышел из строя, – бесстрастно резюмировал генерал Морпурго. – Он находился на главной базе ВКС вблизи Высоких Врат. Под самым надежным силовым полем, скалой пятидесятиметровой толщины и десятиметровым щитом из армированного сталлоя.

– Кумулятивные ядерные заряды? – спросила Барбара Дэн-Гиддис.

– Как минимум, – ответил Морпурго.

Поднялся сенатор Колчев, громоздкий и сильный, словно медведь:

– Хватит! Это вам не спектакль. Бродяги только что обратили в груду пепла один из миров Сети. Идет война на уничтожение. Тотальная война. На карту поставлено само существование нашей цивилизации. Что будем делать?

Все взоры обратились к Мейне Гладстон.

Вытащив оглушенного Тео Лейна из разбитого скиммера, Консул взвалил его на плечи и побрел к деревьям на набережной. С трудом преодолев пятьдесят метров, он как подкошенный рухнул на траву. Скиммер не загорелся, но, судя по его покореженному фюзеляжу, летать ему больше не суждено. Металлические обломки и куски пластмассы усеяли набережную и пустынный проспект.

Город был охвачен огнем. Дым мешал выяснить, что творится за рекой, но при взгляде на эту часть Джектауна казалось, будто пылают сразу несколько чудовищных погребальных костров. Толстые столбы черного дыма поднимались к низким облакам. Боевые лазеры и ракеты неумолимо резали и кроили туман, порой ставя точку взрывом – когда им попадался штурмовик, параплан или пузырь тормозного поля. Но все новые и новые единицы десанта вылетали из облаков и кружили над городом, как солома над свежеубранным полем.

– Тео, ты в порядке?

Генерал-губернатор утвердительно кивнул и хотел поправить очки у себя, но, обнаружив, что они исчезли, он смущенно отдернул руку и озадаченно уставился на окровавленные пальцы.

– Кажется, ударился головой, – заплетающимся языком произнес он.

– Нужен твой комлог, – сказал Консул. – Надо вызвать сюда кого-нибудь, чтобы нас подобрали.

Тео поднял руку и, хмурясь, осмотрел запястье.

– Исчез, – пробормотал он. – Пойду поищу в скиммере.

Консул удержал его. Они находились под прикрытием деревьев, но скиммер торчал у всех на виду, да и сама их посадка вряд ли прошла незамеченной. В нескольких метрах от земли Консул увидел на соседней улице нескольких солдат в панцирях. Это могли быть ополченцы, Бродяги или даже морские пехотинцы Гегемонии, но, к сожалению, и те, и другие, и третьи склонны сначала стрелять, а потом думать.

– Туда нельзя, – сказал он. – Разыщем какой-нибудь фон. – Он огляделся и тут же узнал этот район.

В нескольких сотнях метрах от них высился заброшенный старинный собор, вернее, то, что от него осталось. Кое-где река подмыла берег, и развалины буквально сползли в воду.

– Я знаю, где мы, – оживился Консул. – Всего в квартале или двух от «Цицерона». Пошли. – Он забросил руку Тео себе на шею, помогая раненому подняться.

– «Цицерон», вот здорово, – прошептал Тео. – Глоток не повредил бы.

Треск винтовок и ответное шипение лучеметов донеслись с соседней улицы – той, что южнее. Консул почти взвалил Тео на себя и, согнувшись в три погибели, побрел по узкой набережной к «Цицерону».

– Проклятие! – выругался Консул.

«Цицерон» горел. Старая гостиница с баром – ровесница Джектауна – уже потеряла три из четырех зданий. Несколько завсегдатаев с ведрами в руках пытались спасти последнее.

– А вот и Стен. – Консул указал на массивную фигуру Стена Левицкого в начале цепочки и усадил Тео под вязом на обочине. – Как голова?

– Болит.

– Сейчас приведу кого-нибудь.

Стен Левицкий уставился на Консула так, словно перед ним появился призрак. По черному от сажи лицу великана катились слезы, а в широко раскрытых глазах застыли ужас и недоумение. Для шести поколений семьи Левицких «Цицерон» был не просто домом. Он был их жизнью. Начал накрапывать дождь, и пожар как будто пошел на убыль. Рядом кто-то предостерегающе крикнул – несколько балок прогоревшей части гостиницы рухнули на головешки первого этажа.

– Господи Боже, ее больше нет, – пробормотал Левицкий. – Видели? Пристройка дедушки Джири! Нет ее больше.

Консул схватил великана за руку.

– Стен, нам нужна помощь. Там Тео. Скиммер разбился. Мы должны добраться до космопорта… позвонить по твоему фону. Это очень важно, Стен. Пожалуйста.

Левицкий помотал головой.

– Фон сгорел. Каналы комлога забиты. Война проклятая. – Он указал на выгоревшую часть старой гостиницы. – Все пошло прахом. Все.

Консул в бессильном гневе сжал кулаки. Вокруг толпились люди, но он никого не знал. Хоть бы один знакомый из ВКС или ССО!

– Я могу помочь. У меня есть скиммер, – негромко сказал кто-то у него за спиной.

Резко обернувшись, Консул увидел человека лет шестидесяти или чуть старше. Его красивое лицо было черно от копоти, вьющиеся волосы слиплись от пота.

– Отлично, – обрадовался Консул. – Буду весьма признателен. – Он прищурился. – Я вас знаю?

– Доктор Мелио Арундес, – представился мужчина и бросился к Тео.

– Арундес, – на бегу повторил Консул, стараясь не отставать. Это имя было ему знакомо. Бесспорно знакомо. И тут до него дошло: – Боже мой, Арундес! Друг Рахили Вайнтрауб!

– Собственно, я был ее научным руководителем, – отозвался Арундес. – Я и вас знаю: вы отправились в паломничество вместе с Солом. – Они остановились возле Тео. – Мой скиммер вон там, – показал Арундес.

Под деревьями стоял небольшой двухместный «Виккен-Зефир».

– Отлично! Отвезем Тео в госпиталь, а затем – в космопорт. Мне совершенно необходимо попасть туда.

– С госпиталем ничего не получится: переполнен, – сказал Арундес. – Но если хотите попасть на свой корабль, я посоветовал бы вам взять генерал-губернатора с собой и воспользоваться бортовой операционной.

Консул растерялся:

– Откуда вам известно о моем корабле?

Арундес распахнул дверцы и помог усадить Тео на узкую скамейку в хвосте, позади двух контурных кресел.

– Чего только я не узнал о вас и других паломниках, пока добивался разрешения отправиться в Долину Гробниц! Вы не представляете, как я терзался, услышав, что «Бенарес» уже в пути. – Арундес перевел дух и замолк. Потом поднял глаза на Консула: – Рахиль… жива?

Когда она была взрослой женщиной, они любили друг друга, вспомнил Консул.

– Не знаю, – честно ответил он. – Вот почему мне нужно поскорее вернуться туда – чтобы помочь ей, если еще не поздно.

Мелио Арундес кивнул и занял водительское место, жестом приглашая Консула сесть рядом.

– Попытаемся добраться до космопорта. Хотя там сейчас такое творится!

Консул тяжело опустился в кресло и поморщился от боли, когда на его избитое тело опустились противоперегрузочные пояса.

– Необходимо доставить Тео… генерал-губернатора… в консульство, или резиденцию правительства, или как там оно теперь называется.

Арундес покачал головой и включил ускорители:

– Консульства больше нет. В новостях передали – уничтожено случайной ракетой. А все официальные лица и чиновники Гегемонии еще до того, как ваш друг отправился вас искать, отбыли в космопорт. Эвакуироваться.

Консул оглянулся на Тео Лейна и негромко сказал:

– Давайте.

Над рекой скиммер попал под обстрел, но пули от корпуса отскакивали, а случайный энерголуч прошел ниже, взметнув вверх десятиметровый столб пара. Арундес орудовал рулем, как сумасшедший: вилял, закладывал виражи, пикировал, делал свечи, а иногда вращал скиммер вокруг оси, как доску на волне. Кресло амортизировало толчки, но Консула все равно замутило. Голова Тео безжизненно болталась из стороны в сторону – он уже давно потерял сознание.

– В центре неладно! – Арундес старался перекричать ревущие двигатели. – Я полечу вдоль старого виадука до шоссе, потом на бреющем срежу над пустырями. – Они сделали пируэт над горящим зданием, в котором Консул узнал дом, где когда-то жил.

– Шоссе на космопорт открыто?

Арундес покачал головой.

– Не знаю. Но, думаю, не стоит рисковать. Последние полчаса над ним кружат парапланы.

– Бродяги пытаются разрушить город?

– Вряд ли. Они могли бы без всяких хлопот сделать это с орбиты. По-моему, они просто хотят окружить столицу. Основные силы десанта садятся минимум в десяти километрах от ее границ.

– Кто же им теперь противостоит? Силы самообороны?

Арундес рассмеялся, и на его закопченном лице сверкнули крепкие белые зубы.

– Эти теперь на полпути к Эндимиону и Порт-Романтику… Хотя четверть часа назад, до того, как каналы забило, сообщили, что и тот и другой атакованы. То, что вы видите, – работа нескольких десятков морских пехотинцев, оставленных оборонять город и космопорт.

– Значит, Бродяги не разрушили космопорт? И даже не захватили?

– Пока нет. По крайней мере за последние несколько минут. Сейчас сами все увидим. Держитесь!

Десятикилометровое путешествие до космопорта по специальному шоссе или по воздушному коридору над ним обычно занимало считанные минуты, но Арундес, прижав скиммер к земле, полетел в обход. Они то набирали высоту, то снижались, ныряли в долины, лавировали между холмами и деревьями. Консулу стало казаться, что этому изматывающему кроссу не будет конца. Он едва успевал поворачиваться, чтобы уследить за происходящим на склонах холмов и в горящих лагерях беженцев. При виде скиммера люди разбегались кто куда, прячась за валунами и в кустах, прикрывая руками голову. Внизу мелькнул взвод морских пехотинцев ВКС, окопавшийся на вершине холма. К счастью, внимание солдат было сконцентрировано на соседнем холме, с которого летели копья лазерных очередей. Арундес резко увел машину влево и только нырнул в узкий овраг, как верхушки деревьев на его краю взметнулись в воздух, словно срезанные гигантскими ножницами.

Наконец они перевалили через последнюю гряду холмов, и впереди показались западные ворота космопорта. Вдоль периметра горели синие и фиолетовые стены силовых и заградительных полей. До космопорта оставался почти километр, когда с земли поднялся яркий лазерный луч, поймал их, и голос в наушниках рявкнул:

– Неопознанный скиммер, немедленно сядьте или будете сбиты.

Арундес подчинился.

Деревья в десяти метрах от скиммера замерцали каким-то призрачным светом, и машину тут же окружили призраки в хамелеоновых скафандрах. Арундес открыл двери, и они с Консулом оказались под прицелом десантных винтовок.

– Покиньте скиммер, – скомандовал загробный голос из камуфляжного сияния.

– С нами генерал-губернатор, – заявил Консул. – Нам абсолютно необходимо попасть в космопорт.

– Хватит рассказывать сказки! – у говорившего был явный акцент уроженца Сети. – Выходите!

Консул и Арундес поспешно расстегнули амортизаторы своих кресел и уже начали выбираться наружу, когда с задней скамейки донесся слабый голос:

– Лейтенант Мюллер, это вы?

– Э-э… так точно, сэр.

– Вы узнаете меня, лейтенант?

Мерцающий сгусток погас, и перед скиммером материализовался статный морской пехотинец в полной боевой экипировке. Его лицо скрывало черное забрало, но, судя по голосу, он был совсем молод.

– Так точно, сэр… господин губернатор. Простите, не сразу узнал вас. Вы ранены, сэр!

– Я знаю, что ранен, лейтенант. Потому эти господа и сопровождают меня. Разве вы не узнаете бывшего Консула Гегемонии на Гиперионе?

– Простите, сэр. – Лейтенант жестом приказал своим людям ретироваться. – База закрыта.

– Конечно, закрыта, – процедил Тео сквозь зубы. – Я сам подписывал приказ. Но при этом я разрешил эвакуацию административного персонала Гегемонии. Вы ведь пропустили их скиммеры, лейтенант Мюллер?

Рука в бронеперчатке невольно поднялась, чтобы почесать закрытый шлемом затылок.

– Так точно, сэр, пропустил. Но, сэр, это было час назад. Корабли с эвакуированными отбыли и…

– Ради Бога, Мюллер, воспользуйтесь своим тактическим имплантом и запросите полковника Герасимова…

– Полковник убит, сэр. Восточный участок периметра атаковал катер противника и…

– Тогда свяжитесь с капитаном Льювеллином, – приказал Тео и, побледнев, вцепился в спинку кресла Консула, чтобы не упасть.

– Но… видите ли, сэр, оперканалы не действуют. Бродяги глушат широкополоску с помощью…

– Лейтенант, – Консул ушам своим не поверил, так грубо и хрипло звучал голос Тео, – вы опознали меня и проверили мой имплант. Пропустите нас на поле – или расстреляйте!

Морской пехотинец оглянулся на аллею, словно раздумывая, не отдать ли своим людям приказ «Пли!»

– Но ведь все корабли ушли, сэр!

Тео через силу кивнул. Кровь у него на лбу высохла и запеклась, но из волос показалась свежая струйка.

– Задержанный корабль все еще в девятой шахте?

– Так точно, сэр. – Мюллер вытянулся в струнку. – Но это гражданский корабль, и ему не пробиться через кордон Бродяг…

Тео, не слушая больше, сделал Арундесу знак лететь дальше. Периметр космопорта стремительно приближался. Консул, вспомнив о минных заграждениях, оглянулся и увидел, как лейтенант поднял руку. Фиолетовые и синие энергостены послушно расступились перед скиммером. Никто не стрелял. Через полминуты они уже скользили над летным полем. У северной ограды догорало что-то объемистое. Слева сгрудились военные трейлеры и командные модули, вплавленные в застывшее пластмассовое озеро.

Там были люди, подумал Консул, и его снова замутило.

Пусковой шахты номер семь больше не существовало – десятисантиметровые стены из армированного углепласта обрушились внутрь, словно картонные. Пусковая шахта номер восемь горела белым пламенем – тут не обошлось без плазменных гранат. Пусковая шахта номер девять была цела и невредима. Нос корабля Консула чуть виднелся сквозь мерцание силового поля третьего класса.

– Арест снят? – спросил Консул.

– Да. Гладстон санкционировала снятие заград-купола, – прохрипел Тео. – А это обычное защитное поле. Его можно отключить простой командой.

В тот самый момент, когда вспыхнули красные огоньки аварийной сигнализации и механические голоса принялись перечислять неисправности, машина опустилась на бетонные плиты поля. Консул и Арундес помогли Тео выбраться из скиммера и на минуту остановились у борта крошечной машины. Кожух двигателя прочертили вмятины от пуль, в фюзеляже зияли пробоины, а обтекатель кое-где сплавился от перегрузок.

Мелио Арундес погладил обшивку скиммера, и они потащили Тео к дверям шахты и ожидающему их трапу.

– Боже мой! – изумился доктор Арундес. – Какое чудо. Я впервые на борту частного звездолета.

– В Сети не наберется и полусотни кораблей такого класса. – Консул прикрыл рот и нос Тео осмотической маской и осторожно погрузил его рыжую голову в реанимационную камеру с питательным раствором. – Правда, стоит он недешево – несколько сотен миллионов марок. Видите ли, промышленным магнатам и высоким особам Окраины невыгодно использовать военные корабли в тех редких случаях, когда им приходится совершать межзвездные перелеты. – Консул закрыл бак и пошептался с автоматом-диагностом. – Отлично. За Тео можно не беспокоиться.

Мелио Арундес, стоя возле старинного «Стейнвея», зачарованно водил пальцем по золоченой крышке рояля. Затем выглянул наружу через прозрачную часть корпуса над втянутым балконом и озабоченно произнес:

– У главных ворот стреляют. Пора стартовать.

– Как раз этим я и занимаюсь, – ответил Консул, жестом приглашая Арундеса занять место на диване, опоясывающем проекционную нишу.

Опустившись на мягкие подушки, археолог огляделся:

– Разве здесь нет… э-э… органов управления?

Консул улыбнулся.

– Что вы предпочитаете? Капитанский мостик? Пульт? Может, штурвал? Корабль!

– Да, – раздался из ниоткуда негромкий голос.

– Разрешение на взлет получено?

– Да.

– Силовое поле снято?

– Это было наше поле. Я убрал его.

– Хорошо, тогда удираем отсюда во все лопатки. Тебе не надо напоминать, что мы в самом пекле?

– Нет. Я слежу за развитием событий. Последние звездолеты ВКС покидают систему Гипериона. Морские пехотинцы брошены на произвол судьбы, и…

– Анализ оперативной обстановки подождет, – остановил его Консул. – Курс на Долину Гробниц Времени. Вытаскивай нас отсюда.

– Слушаюсь, сэр, – отозвался корабль. – Хочу лишь обратить ваше внимание на тот факт, что силам, обороняющим космопорт, не продержаться больше часа.

– Принял к сведению, – сердито ответил Консул. – Теперь – взлет.

– Сначала я должен ознакомить вас с мультиграммой. Сообщение получено сегодня днем в 1622:38:14 по стандартному времени Сети.

– Стоп! – крикнул Консул, замораживая голограмму в процессе возникновения, и половина лица Мейны Гладстон повисла в воздухе. – Тебе приказали показать это перед взлетом? Чьи команды ты исполняешь?

– Секретаря Сената, сэр. Госпожа Гладстон полностью приостановила функционирование моих систем пять суток тому назад. Просмотр этой мультиграммы – последнее условие…

– Так вот почему ты не подчинился моим приказам из Долины, – догадался Консул.

– Да, – спокойно ответил корабль. – Я собирался сказать, что после показа мультиграммы управление мною перейдет к вам.

– И тогда ты будешь выполнять все мои приказы?

– Да.

– Доставишь нас, куда я прикажу?

– Да.

– Никаких скрытых запретов?

– Никаких, насколько мне известно.

– Ставь свое послание, – приказал Консул.

Линкольновское лицо Мейны Гладстон закачалось посреди проекционной ниши в облаке пятен и искр, непременно сопровождающих мультипередачи.

– Рада узнать, что вы вернулись живым и невредимым из путешествия к Гробницам Времени, – сказала она Консулу. – Теперь прошу вас вступить в переговоры с Бродягами и только после этого вернуться в Долину.

Скрестив руки на фуди, Консул уставился на Гладстон. Солнце садилось. Считанные минуты отделяли Рахиль Вайнтрауб от небытия. Еще немного, и младенец, издав свой первый и последний крик, исчезнет.

– Понимаю, как важно для вас немедленно вернуться к друзьям, – продолжала Гладстон, – но ребенку вы ничем не поможете… Эксперты Сети заверили нас, что ни криогенный сон, ни фуга не смогут остановить развитие болезни Мерлина. Солу это известно.

Сидевший напротив Арундес тихо заметил:

– Это правда. Они экспериментировали не один год. Фуга убьет ее.

– …вы можете искупить свою вину перед миллиардами жителей Сети… – говорила тем временем Гладстон.

Консул наклонился к голограмме и подпер подбородок кулаком. Его буквально оглушил стук собственного сердца.

– Я знала, что вы откроете Гробницы Времени, – продолжала Гладстон. Ее печальные карие глаза смотрели прямо на Консула, будто видели его насквозь. – Прогнозисты Техно-Центра доказали, что ваша верность Мауи-Обетованной, верность памяти деда и бабушки пересилит все остальное. Пришла пора открыть Гробницы Времени, но только вы способны были включить устройство Бродяг, прежде чем они сами на это решатся.

– Все, сыт по горло, – сдавленным голосом произнес Консул и встал, отвернувшись от проекции. – Выключи сообщение, – приказал он кораблю, зная наперед, что тот не подчинится.

Мелио Арундес, шагнув сквозь проекцию, схватил Консула за руку своими сильными пальцами:

– Выслушайте ее. Пожалуйста.

Консул отрицательно покачал головой, но в нише остался.

– Случилось самое худшее, – сказала Гладстон. – Бродяги вторглись в Сеть. Небесные Врата в огне. Меньше чем через час волна уничтожения захлестнет Рощу Богов. Вы должны встретиться с Бродягами в системе Гипериона и вступить с ними в переговоры. Используйте все ваше мастерство и склоните их к диалогу с нами. Бродяги не отвечают на наши обращения по мультилинии и радио, но мы предупредили их о вашей миссии. Мне кажется, они вам по-прежнему доверяют.

У Консула вырвался стон. Он отвернулся, избегая сурового взгляда Гладстон, и ударил кулаком по крышке рояля.

– Дорогой Консул, счет пошел на минуты. Прошу вас, разыщите сначала Бродяг. А потом можете вернуться в Долину, если сочтете нужным. Кому, как не вам, знать, что несет с собой война. Если мы не сумеем напрямую связаться с Бродягами, погибнут миллионы. Решение принимать вам, но помните – это последний шанс добраться до истины и сохранить мир. Не отказывайтесь от него! Я свяжусь с вами по мультилинии, когда вы достигнете Роя…

Изображение Гладстон задрожало, потускнело и исчезло.

– Отвечать? – спросил корабль.

– Нет. – Консул мерил шагами пространство между «Стейнвеем» и проекционной нишей.

– За последние двести лет ни одному кораблю или скиммеру не удалось совершить посадку в Долине, не лишившись при этом экипажа, – вполголоса произнес Мелио Арундес. – Гладстон, видимо, известно, как опасен ваш план. Вряд ли, вернувшись в Долину, вы увильнете от Шрайка и доживете до встречи с Бродягами.

– Теперь там все по-другому, – бросил Консул, не глядя на археолога. – Приливы времени взбесились. Шрайк разгуливает, где ему заблагорассудится. Возможно, все эти странности с исчезновением экипажей тоже отошли в прошлое.

– А может, и нет. Корабль благополучно сядет в Долине, а нас на борту не будет, – возразил Арундес.

– Проклятие! – воскликнул Консул, резко обернувшись. – Вы же знали, чем рискуете, когда присоединились ко мне!

Археолог покачал головой.

– Вы неправильно меня поняли. Мне наплевать на опасность, если есть шанс помочь Рахили… Хотя бы увидеть ее напоследок. Но вы – дело другое. От вас, возможно, зависит судьба человечества.

Консул сжал кулаки и, словно зверь в клетке, заметался по каюткомпании.

– Сколько можно лгать! Я уже был пешкой в игре Гладстон. Она использовала меня… цинично… расчетливо. Послушайте, Арундес, я убил четырех ни в чем не повинных Бродяг, перестрелял одного за другим, чтобы включить их проклятую машину. Думаете, они встретят меня с распростертыми объятиями?

Темные внимательные глаза археолога были устремлены на Консула:

– А Гладстон уверена, что вам удастся найти с ними общий язык.

– Кто знает, что мне удастся, а что не удастся? И о чем на самом деле думает Гладстон? Гегемония и ее взаимоотношения с Бродягами меня больше не интересуют. Поймите вы это наконец! Все, что я могу сказать и тем, и другим: «Чума на оба ваших дома!»

– И вас не трогает судьба человечества?

– Я не имею чести быть знакомым с человечеством, – помолчав, сказал Консул. – Я знаю Сола Вайнтрауба. Рахиль. Женщину по имени Ламия Брон, которая сейчас при смерти. Отца Поля Дюре. И Федмана Кассада. И…

Его прервал спокойный, ясный голос корабля:

– Северный оборонительный рубеж космопорта прорван. Приступаю к заключительным предстартовым операциям. Пожалуйста, займите свои места.

Консул с трудом побрел к проекционной нише. Внутреннее силовое поле, включенное кораблем, резко увеличило свой вертикальный градиент, прижимая предметы к положенным им местам и защищая пассажиров куда надежнее, чем любые ремни или амортизаторы. В космосе его давление хотя и ослабнет, но сохранится, заменяя гравитацию.

В голонише появился столб тумана, а в нем – изображение окрестностей. Шахта и космопорт, быстро уменьшаясь, исчезли внизу, после чего линия горизонта и далекие горы подпрыгнули и закачались – корабль уворачивался от зенитных ракет. Несколько лучевых пушек попытались взять их в клещи, но внешние поля легко отразили атаку. Горизонт вдруг резко отдалился и выгнулся, а лазурное небо потемнело и через несколько секунд обернулось черной космической ночью.

– Место назначения? – спросил корабль.

Консул закрыл глаза. За его спиной зазвенели колокольчики, сигнализируя, что Тео Лейна пора перенести из реанимационной камеры в хирургический блок.

– Сколько времени осталось до встречи с флотом Бродяг? – спросил Консул.

– Тридцать минут до Роя как такового, – ответил корабль.

– А когда мы войдем в зону поражения?

– Они уже взяли нас на прицел.

Лицо Мелио Арундеса оставалось невозмутимым, но пальцы, сжимавшие подлокотник, побелели от напряжения.

– Хорошо, – сказал Консул. – Направляйся к Рою. Избегай кораблей Гегемонии. Сообщай по всем каналам, что мы – безоружный дипломатический корабль, испрашивающий согласия вступить в переговоры.

– Это послание, санкционированное секретарем Сената, передается по мультилинии и на всех частотах.

– Отлично, – упавшим голосом произнес Консул и указал на комлог Арундеса. – Который час?

– Шесть минут до рождения Рахили.

Консул откинулся на спинку дивана, прикрыв глаза.

– Ваш долгий путь никуда не привел, доктор!

Археолог встал и, освоившись с искусственной гравитацией, медленно направился к роялю. Постояв несколько минут на месте, он выглянул в иллюминатор, за которым в бархатно-черном небе сиял лазурный полумесяц стремительно удаляющейся планеты.

– Посмотрим, – прошептал он. – Посмотрим.

Глава тридцать восьмая

Сегодня мы выехали на болотистую бесплодную равнину. Я узнал ее – это Кампанья. И как бы в честь данного события, на меня накатывает новый приступ кашля. Кровь хлещет ручьем, и на этот раз гораздо сильнее, чем ночью. Ли Хент вне себя от тревоги и собственного бессилия. Ему приходится держать меня за плечи во время судорог, а потом чистить мою одежду тряпкой, смоченной в ближайшей речушке. После того как приступ миновал, он тихонько спрашивает меня:

– Что еще я могу сделать для вас?

– Собирайте полевые цветы, – произношу я, задыхаясь. – Именно этим занимался Джозеф Северн.

Хент отворачивается, поджав губы. Не понимает, что это не бред и не злая ирония больного, а чистая правда.

Маленькая коляска и усталая лошадь тащатся по Кампанье, все ощутимее встряхивая нас на ухабах. Вечереет. Мы проезжаем мимо лошадиных скелетов, валяющихся у самой дороги; мимо развалин старой гостиницы и величественно замшелых руин виадука и, наконец, мимо столбов, к которым прибито что-то вроде палок белого цвета.

– Указатели? – спрашивает Хент, не догадываясь, что скаламбурил.

– Почти, – отвечаю я. – Кости бандитов.

Хент таращится на меня, подозревая, что болезнь окончательно помутила мой разум. Возможно, он прав.

Позже, уже выбравшись из болот Кампаньи, мы замечаем вдали движущееся красное пятно.

– Что это? – взволнованно спрашивает Хент. Я понимаю его: он все еще верит, что с минуты на минуту нам встретятся люди, а там и исправный портал.

– Кардинал, – отвечаю я, не покривив душой. – На птиц охотится.

Хент обращается к своему увечному комлогу.

– Кардинал – это же птица… – недоуменно говорит он.

Я киваю в знак согласия, смотрю на запад, но красное пятно уже исчезло.

– А также духовное лицо, – замечаю я. – Как вам известно, мы приближаемся к Риму.

Хент смотрит на меня, морща лоб, и в тысячный раз посылает общий вызов по комлогу. Но вокруг полная, ничем не нарушаемая тишина. Ритмично поскрипывают деревянные колеса веттуры; монотонно высвистывает трель за трелью далекая птица. Может быть, кардинал?

Мы въехали в Рим, когда облака зазолотились в первых отблесках заката. Наша хрупкая коляска, трясясь по булыжной мостовой, вкатывается в Латеранские ворота, и за ними сразу же открывается Колизей. Заросший плющом, загаженный тысячами своих жильцов-голубей и несравненно величественный. Куда более величественный, чем знакомый по голограммам его каменный портрет. Сейчас мы видим его в былом обличье, не стиснутым нелепыми экобашнями. Он царственно расположился среди полей и хижин, на границе города и мира. На почтительной дистанции от него раскинулся Рим – россыпь крыш и руин на легендарных семи холмах, но Колизей затмевает все.

– Боже, – шепчет Ли Хент. – Что это?

– Все те же кости бандитов. – Я пытаюсь шутить, еле-еле выговаривая слова в страхе перед новым приступом кашля.

Мы едем под перестук копыт по пустынным улицам Рима – города Старой Земли девятнадцатого века. Между тем вечер вступает в свои права, набрасывая на все покрывало мрака. Нигде ни души, лишь над куполами и крышами Вечного Города кружат голуби.

– Где же люди? – испуганно шепчет Хент.

– В них нет необходимости, – отвечаю я, и мои слова отдаются странным эхом в темном каньоне городских улиц. Езда по булыжной мостовой ничуть не приятнее, чем по ухабам проселочных дорог.

– Это что, какая-то фантопликация? – неуверенно спрашивает Хент.

– Остановите повозку, – предлагаю я, и послушная лошадь тут же застывает на месте. – Пните его, – говорю я Хенту, указывая на большой камень на мостовой.

Глядя на меня исподлобья, он все же спускается, подходит к камню и в сердцах пинает его. В следующую секунду из зарослей плюща и с колоколен взлетает несметное множество голубей, вспугнутых его отчаянной бранью.

– Как и доктор Джонсон, вы на опыте убедились в объективной реальности сущего, – говорю я. – Это не фантопликация и не сон. Не более чем вся наша жизнь.

– Почему они забросили нас сюда? – горестно шепчет помощник секретаря Сената, уставившись в небо. Можно подумать, сами боги слушают нас, прячась за темнеющим пологом вечерних облаков. – Что им надо?

«Им надо, чтобы я умер, – догадка сражает меня, как резкий удар в грудь. Я почти не дышу, стараюсь не делать глубоких вдохов – авось удастся избежать приступа. Мокрота бурлит и клокочет в горле. – Им надо, чтобы я умер у вас на глазах, Хент».

Кобыла между тем трогается с места, сворачивает направо, в первый переулок, еще раз направо, выезжает на улицу пошире – в реку мрака и отзвуков копыт, и, наконец, останавливается у верхней площадки гигантской лестницы.

– Приехали, – говорю я, с трудом вылезая из повозки. Ноги затекли, в груди ноет, ягодицы – сплошная рана. В голове вертится зачин сатирической оды на приятности странствий.

Хент следует за мной – и застывает на самом верху исполинской раздвоенной лестницы, недоверчиво уставившись на свои руки, словно это муляж:

– И куда же мы приехали, Северн?

Я указываю на площадь внизу, у подножия лестницы.

– Пьяцца ди Спанья, Площадь Испании, – говорю я и вдруг мне приходит в голову: как странно, что Хент называет меня Северном. Ведь я перестал им быть, как только мы въехали в Латеранские ворота. Точнее, в тот миг ко мне вернулось мое прежнее настоящее имя.

– Не пройдет и десятка лет, – шепчу я, – как эту лестницу назовут Испанской. – Я начинаю спускаться по правому маршу и тут же спотыкаюсь. Голова кружится. Подоспевший Хент едва успевает подхватить меня.

– Вы не можете идти, – говорит он дрогнувшим голосом. – Вы тяжело больны.

Я указываю на старое здание, обращенное глухой стеной на лестницу, а фасадом – на площадь.

– Уже недалеко, Хент. Вот оно, наше пристанище.

Хмурый взор помощника Гладстон останавливается на пресловутом здании:

– Для чего нам этот дом? Что нас ожидает в нем?

Не могу сдержать улыбку – Хент, самый непоэтичный человек на свете, заговорил в рифму. Я тут же вообразил, как мы полуночничаем в этом старом доме, и я обучаю его тонкостям использования цезнуры, или радостям чередования ямбической стопы с безударным пиррихием, или сладкому злоупотреблению спондеями.

И опять я кашляю, не могу сдержаться. По ладоням на рубашку струится кровь.

Хент помогает мне спуститься и пересечь площадь, где творение Бернини – фонтан-ладья – плещет и журчит в темноте, а затем, следуя за моим указательным пальцем, вводит меня в черный прямоугольник дверного проема – дверь дома номер 26 на Площади Испании. Вспомнив невольно Данте, я почти явственно вижу над дверной притолокой: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Сол Вайнтрауб стоит у входа в Сфинкс и грозит кулаком Вселенной. Сгущаются сумерки, все ярче сияют открывающиеся Гробницы, а его дочь все не возвращается.

Не возвращается.

Шрайк забрал ее, положил крошечное тело новорожденной на стальную ладонь и исчез в жутком светящемся облаке, которое даже сейчас не впускало в себя Сола, давило на него, точно огненный ураган из недр планеты. Сол пытался продвигаться наперекор ему, но оно снова и снова отбрасывало его назад.

Солнце Гипериона зашло. Разбуженный спустившимся с горных вершин холодным воздухом, ветер ринулся в долину. Обернувшись, Сол увидел, как пляшут алые песчинки в сиянии открывающихся Гробниц.

Гробницы открываются!

Щурясь от холодного, режущего глаза света, Сол поглядел в глубь долины, где сквозь завесу пыли проступали зеленоватые болотные огни – остальные Гробницы. По дну долины протянулись длинные чередующиеся полосы света и тени. Последние блики заката соскользнули с облаков, и в мире воцарились ночь и воющий ветер.

Неужели ему почудилось? В дверном проеме соседней Нефритовой Гробницы что-то мелькнуло. То и дело оглядываясь на дыру, поглотившую Шрайка с его дочерью, Сол неуклюже спустился с крыльца Сфинкса и, ежась от ветра, старческой трусцой побежал по тропе.

Что-то медленно выплыло из овальной двери Гробницы – смутный силуэт в луче света, идущего изнутри. Человек? Шрайк? Если это Шрайк, он бросится на монстра и будет трясти, пока тот не вернет Рахиль – или пока один из них не рухнет замертво.

Но это не Шрайк.

Силуэт человеческий, теперь Сол был в этом уверен. Человек пошатнулся и прислонился к стене Нефритовой Гробницы. Ранен? Устал?

Это молодая женщина.

Рахиль! Сол словно воочию увидел прилетевшую сюда пятьдесят с лишним стандартолет назад деловитую аспирантку, которая лазала по Гробницам, не подозревая об уготованной ей участи. Сол всегда думал, что если его девочка спасется, если болезнь уйдет из нее, она снова проделает путь от младенца до девушки и женщины. Но почему бы Рахили не вернуться в обличье двадцатишестилетней девушки, когда-то переступившей роковой порог?

Сердце Сола стучало так громко, что он перестал слышать вой ветра. Он помахал фигурке, почти скрывшейся за песчаной завесой.

Женщина помахала в ответ!

Сол побежал ей навстречу и, остановившись в тридцати метрах от гробницы, крикнул:

– Рахиль! Рахиль!

Женщина – черный силуэт на белом овале входа – отошла от косяка, ощупала обеими руками лицо, что-то крикнула (ветер унес слова) и начала спускаться по ступеням к тропе.

Сол мчался, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, не обращая внимания на боль. Когда он выскочил на тропу, ведущую к лестнице Нефритовой Гробницы, женщина вышла из конуса света ему навстречу.

Сделав несколько шагов, она пошатнулась. Сол успел подхватить ее и осторожно опустил на песок. Песчинки хлестали его по спине, темпоральные волны налетали невидимыми тошнотворными вихрями.

– Это я, – прошептала она и коснулась щеки Сола. – Все вправду. Я вернулась.

– Да, – ответил Сол, откидывая спутанные кудри со лба женщины и загораживая ее от ветра и песка. – Все хорошо, – негромко произнес он, стараясь незаметно смахнуть навернувшиеся на глаза слезы разочарования. – Все хорошо, Ламия. Вот вы и вернулись.

Мейна Гладстон вышла из пещеры Военного Кабинета в коридор, где сквозь длинные полосы толстого перспекса можно было любоваться окрестностями Олимпа до самой Фарсиды. Далеко внизу бушевала гроза, которая отсюда, с высоты почти двенадцати километров, выглядела как безобидное перемигивание молний сквозь мерцающую кисею статического электричества.

Ее помощница Седептра Акази вышла следом и молча встала рядом с секретарем Сената.

– Так ничего и не слышно о Ли и Северне? – спросила Гладстон.

– Ничего, – ответила Акази. – Руководство Техно-Центра утверждает, что в работе портала произошел какой-то сбой.

Гладстон холодно усмехнулась:

– Вот именно. Ты можешь припомнить хоть один случай такого сбоя? Где-нибудь?

– Нет, госпожа секретарь.

– Вот видишь! Техно-Центр не удосуживается даже врать правдоподобно. Возомнили, что могут похищать, кого пожелают, потому что мы целиком зависим от их поддержки. И знаешь что, Седептра?

– Что?

– Они правы. – Покачав головой, Гладстон повернулась к длинному спуску в Военный Кабинет. – Минут через десять Бродяги окружат Рощу Богов. Пойдем-ка вниз, к остальным. Встреча с Советником Альбедо состоится сразу после совещания?

– Да, сразу. Но, Мейна, простите, некоторые считают, что слишком опасно идти с ними на открытую конфронтацию.

Гладстон остановилась на пороге Военного Кабинета.

– Почему? – спросила она, улыбнувшись на этот раз искренне. – Думаете, Техно-Центр «исчезнет» меня так же, как Ли с Северном?

Акази не решилась возразить и лишь с мольбой протянула руки.

Гладстон ласково коснулась плеча молодой женщины:

– Если даже они на это пойдут, Седептра, то окажут мне неоценимую услугу. Но вряд ли. Дело зашло настолько далеко, что один человек не в силах повлиять на ход событий. По крайней мере они так считают. – Гладстон убрала руку с плеча Седептры, и ее улыбка погасла. – И, может быть, они правы.

Обе женщины молча спустились к ожидавшей их группе военных и политиков.

– Миг близится, – торжественно произнес Сек Хардин, Истинный Глас Мирового Древа.

Эта фраза вывела Поля Дюре из задумчивости. За прошедший час отчаяние и горечь, пройдя горнило смирения, сменились чувством, близким к радости от сознания, что отныне он навсегда освободился от ответственности, обязанностей, необходимости принимать решения. Дюре и духовный лидер Братства тамплиеров молча любовались закатом над Рощей Богов и высыпавшими на небе звездами – среди которых не все были звездами.

Дюре, правда, немного смутило, что в такую минуту глава тамплиеров обособился от своих братьев. Но, поразмыслив над верованиями последователей Мюира, он пришел к выводу, что они предпочитают встречать смертельную угрозу поодиночке, рассыпавшись по священным платформам и сокровенным беседкам священнейших своих деревьев. Иногда Хардин шептал короткие фразы в свой капюшон, видимо, связываясь с кем-то по комлогу или импланту.

Как бы то ни было, не так уж и плохо ожидать конца света на вершине высочайшего дерева в галактике, наслаждаясь шелестом ветерка в мириадах листьев и глядя в бархатное небо, где мерцали звезды и плыли две луны.

– Мы попросили Гладстон и других правителей Гегемонии не оказывать сопротивления и не направлять к нам военные корабли ВКС, – неторопливо сказал Сек Хардин.

– Разумно ли это? – спросил Дюре. Он уже знал от Хардина о печальной судьбе Небесных Врат.

– Флот ВКС не готов к серьезной схватке с Бродягами, – ответил тамплиер. – Остается лишь надеяться, что с нами обойдутся, как с мирными жителями.

Отец Дюре кивнул и переменил позу, чтобы лучше видеть великана-тамплиера. Единственным источником света, помимо звезд и лун, были тусклые люм-шары на ветвях под платформой.

– Но ведь вы сами вызвали эту войну. Именно вы помогли Церкви Шрайка ее развязать.

– Нет, Дюре. Дело не в войне. Братство ведало, что ему суждено участвовать в Великих Переменах.

– А что это такое?

– Суть Великих Перемен в том, что человечество отныне будет играть роль, предначертанную ему естественным порядком Вселенной. До сих пор оно было раковой опухолью в ее теле.

– Раковой?

– Это такая древняя болезнь, при которой…

– Да-да, – перебил его Дюре, – я знаю, что такое рак. Но при чем здесь он? Что общего между раком и человечеством?

В негромком и выразительном голосе Сека Хардина появилась не свойственная ему горячность.

– Мы расползлись по всей галактике, как раковые клетки по живому организму. Размножаемся, не задумываясь о бесчисленных живых существах, которые гибнут или хиреют в биологических тупиках, дабы мы плодились и благоденствовали. Безжалостно истребляем своих конкурентов по разуму…

– Кого, например?

– Хотя бы эмпатов Сенешаи на Хевроне. Или болотных кентавров Сада. Вдумайтесь, Дюре: всю экосистему Гардена разрушили до основания, чтобы несколько тысяч людей-колонистов наслаждались комфортом на планете, где до них процветали миллионы местных живых организмов!

Дюре потер лоб.

– Что делать! Такова цена, которую приходится платить за терраформирование планет.

– Вихрь терраформированию не подвергался, – страстно парировал тамплиер, – а юпитерианские животные тем не менее были истреблены. Охотниками.

– Никто, однако, не доказал, что цеппелины разумны, – возразил Дюре, чувствуя несостоятельность собственных доводов.

– Они пели, – с горечью сказал тамплиер. – Разделенные тысячами километров атмосферы, они общались друг с другом песнями, исполненными смысла, любви и печали. А их выслеживали и убивали, как белых китов на Старой Земле.

Дюре скрестил руки на груди:

– Вы совершенно правы – мы виноваты. Но разве нельзя искупить вину как-нибудь иначе? Разве обязательно поддерживать бесчеловечную философию культа Шрайка… или эту войну?

Капюшон тамплиера качнулся из стороны в сторону.

– Нет! Будь это обычные людские прегрешения, иной путь к искуплению был бы возможен. Но это не просто болезнь – это безумие, погубившее множество видов и рас, опустошившее целые миры… И порождено оно греховным симбиозом.

– Симбиозом?

– Человечества и Техно-Центра, – бросил Сек Хардин, поразив Дюре резким, не свойственным тамплиерам тоном. – Человек и его механический разум. Кто тут на ком паразитирует? Сами симбионты запутались в своих отношениях. Но это смертный грех. Это козни Анти-Природы. И даже хуже, Дюре, – это эволюционный тупик.

Иезуит встал и отошел к балюстраде, окинув взглядом сумрачные древесные кроны, парящие в ночи, подобно флотилии облаков.

– Неужели из этого тупика нет другого выхода? Только Шрайк и всегалактическая война?

– Шрайк не более чем катализатор, – живо откликнулся Хардин. – Очистительный огонь, возрождающий чахлый, больной лес. Грядут трудные времена, но они вызовут новый виток развития, новую жизнь, очищение всех видов… и не где-то вдали, а здесь, в доме человечества.

– «Трудные времена», – задумчиво повторил Дюре. – И ваше Братство готово лицезреть гибель миллиардов в процессе этой… прополки?

Тамплиер сжал кулаки.

– Этого не случится! Шрайк – лишь предупреждение. Наши братья Бродяги стремятся взять под контроль Гиперион и Шрайка только на время, необходимое для нанесения удара по Техно-Центру. Это будет хирургическая операция: уничтожение симбионта и возрождение человечества в новом качестве – партнера Природы в священном круговороте жизни.

Дюре вздохнул.

– Если бы знать, где находится Техно-Центр. Как можно нанести удар по тому, чего никто никогда не видел?

– Можно, – ответил Истинный Глас Мирового Древа, но уже без прежней уверенности.

– Значит, вторжение на Рощу Богов – одно из условий соглашения? – помолчав, спросил священник.

Теперь уже тамплиер вскочил и начал прохаживаться от стола к балюстраде и обратно.

– Вторжения не будет. Именно потому я и задержал вас: чтобы вы увидели все собственными глазами и рассказали Гегемонии.

– Если вторжения не будет, Гегемония и без меня об этом узнает, – озадаченно сказал Дюре.

– Да, но там не поймут, почему Бродяги пощадили наш мир. Вы должны передать им эту весть и истолковать ее.

– К черту… – невольно вырвалось у отца Дюре. – Я устал быть всеобщим посыльным. Откуда у вас эти сведения? Например, о пришествии Шрайка и причинах войны?

– Пророчества… – начал Сек Хардин.

Дюре ударил кулаком по перилам. Как втолковать тамплиеру, что все они – игрушки в руках существа, способного манипулировать самим временем или как минимум служащего силе, которая на такое способна?

– Вы увидите… – снова начал тамплиер, и, словно в подтверждение его слов, по планете прокатился глухой ропот. Казалось, миллионы ее обитателей вздохнули все разом, сорвавшись на негромкий стон.

– Боже Милостивый, – воскликнул Дюре, глядя на запад, где медленно поднималось недавно зашедшее солнце. Зашелестев листвой, в лицо ударил горячий ветер.

Ночь превратилась в сверкающий день, и над горизонтом выросли пять чудовищных грибов. Дюре инстинктивно прикрыл глаза рукой, а когда свечение пошло на убыль, перевел взгляд на тамплиера.

Сек Хардин откинул капюшон, и раскаленный ветер трепал его длинные зеленоватые волосы. Скуластое азиатское лицо окаменело от потрясения. Потрясения и растерянности. В капюшоне Хардина щебетали позывные множества комлогов, тревожно звенели похожие на птичьи голоса.

– Взрывы на Сьерре и Хоккайдо, – прошептал тамплиер. – Ядерные взрывы. Орбитальная бомбардировка.

Дюре вспомнил, что Сьерра – это закрытый для посторонних континент, расположенный менее чем в восьмистах километрах от Мирового Древа. А на священном острове Хоккайдо росли и приуготавливались будущие корабли-деревья.

– Жертвы? – спросил он, но, прежде чем Хардин успел ответить, ослепительные стрелы рассекли небосвод Рощи Богов. Два десятка тактических лазеров, протонных пушек и плазмометов за несколько секунд выкосили пространство от горизонта до горизонта. Казалось, по крыше древесного мира Рощи Богов шарят безобидные лучи прожекторов, но вслед за ними бежали волны пламени.

Дюре пошатнулся – луч стометровой ширины ураганом пронесся по чаще менее чем в километре от Мирового Древа. Древний лес мгновенно вспыхнул, в ночном небе выросла десятикилометровая оранжево-алая стена, и воздух с ревом устремился в эту адскую топку. Другой луч, летевший с севера на юг, прежде чем исчезнуть за горизонтом, чудом не срезал Мировое Древо. Все новые и новые столбы огня и дыма поднимались к вероломным звездам.

– Они обещали… – прошептал Сек Хардин. – Братья Бродяги обещали!

– Вам нужна помощь! – выкрикнул Дюре. – Свяжитесь с Сетью, пусть поспешат на выручку!

Хардин схватил Дюре за руку и потянул к краю площадки. Лестница вновь была на своем прежнем месте, и ярусом ниже в воздухе мерцал портал.

– Это… только авангард, – прохрипел тамплиер, силясь перекрыть хищный клекот лесного пожара. Зола и дым заполнили воздух, отовсюду летели горящие головешки. – Сфера сингулярности будет взорвана с секунды на секунду Спасайтесь.

– Без вас я не уйду! – Иезуит не слышал себя в ужасающем вое и треске.

Внезапно в нескольких километрах к востоку в небе вспыхнул голубой круг плазменного взрыва и стал судорожно распухать, гоня перед собой концентрические окружности ударных волн. Охваченные огнем деревья-исполины гнулись и ломались, мириады листьев, срываясь с веток, вливались в сплошную лавину обломков, несущуюся к Мировому Древу. Позади голубого круга взорвалась еще одна плазменная бомба. И еще одна.

Дюре и тамплиер скатились по ступеням, и ветер понес их через нижнюю площадку, как два листка бумаги. В последний момент Хардин успел схватиться за горящую балюстраду из мюира и удержал Дюре. Затем кое-как поднялся на ноги и, пригнувшись, будто шагая навстречу буре, стал пробираться к пока еще мерцающему порталу, волоча за собой потерявшего сознание иезуита.

Когда Дюре пришел в себя, портал был уже совсем рядом. Священник взялся за раму и оглянулся, не в силах сделать последний шаг. Его глазам предстало зрелище, навсегда запечатлевшееся в его памяти.

Много лет назад маленький Поль Дюре стоял вот так же у узкого оконца в прочном бетонном убежище на вершине скалы и смотрел, как цунами сорокаметровой высоты катится на их родной Вильфранш-сюр-Сон.

Огненное цунами Рощи Богов имело в высоту почти три километра и неслось к Мировому Древу с немыслимой скоростью, оставляя за собой лишь пепел. Все ближе и ближе, все выше и выше – пока лес, небо и весь мир не потонули в воющем пламени.

– Нет! – вскричал отец Дюре.

– Уходите! – Тамплиер впихнул иезуита в портал, и в то же мгновение площадку, ствол Мирового Древа и сутану самого Истинного Гласа объял огонь.

Портал тут же захлопнулся, как ножом срезав каблуки на ботинках Дюре. Одежда на священнике тлела, от разности давлений уши пронзила резкая боль. Ударившись затылком обо что-то твердое, он вновь провалился – в куда более глубокую тьму.

Военные и политики в безмолвном ужасе смотрели на агонию Рощи Богов, а спутники посылали через ретрансляторы нуль-сети все новые и новые изображения горящей планеты.

– Надо срочно взорвать ее! – Адмирал Сингх старался перекричать треск горящего леса. Мейне Гладстон казалось, что она различает крики людей и животных. – Нельзя подпускать их ближе! У нас там только дистанционные детонаторы.

– Давайте, – произнесла Гладстон, не слыша собственного голоса.

Сингх отвернулся и кивнул полковнику ВКС. Тот дотронулся до своей оперпанели. Горящие леса исчезли, в гигантских голонишах воцарилась тьма, но крики все еще были слышны. Гладстон не сразу осознала, что это кровь шумит у нее в ушах.

Она обернулась к генералу Морпурго.

– Сколько… – Фраза потонула в кашле. – Генерал, сколько времени осталось до нападения на Безбрежное Море?

– Три часа пятьдесят две минуты, госпожа секретарь.

Гладстон посмотрела на бывшего капитана третьего ранга Вильяма Аджунту Ли.

– Ваша эскадра готова, адмирал?

– Так точно, госпожа секретарь, – ответил Ли. Даже густой загар не мог скрыть его бледности.

– Сколько кораблей участвуют в вылазке?

– Семьдесят четыре, госпожа секретарь.

– И вы отобьете Бродяг от Безбрежного Моря?

– Прямо в облаке Оорта, госпожа Гладстон.

– Отлично. – Голос Гладстон обрел прежнюю силу. – Удачной охоты, адмирал.

Молодой человек щелкнул каблуками и удалился. Адмирал Сингх наклонился к генералу Ван Зейдту и что-то прошептал ему на ухо.

Седептра Акази, неслышно подойдя к Гладстон, тихонько произнесла:

– Охрана ДП сообщила, что на резервный терминекс только что прибыл человек с просроченным чипом спецдоступа. Он ранен. Его отправили в лазарет Восточного Крыла.

– Ли? – быстро спросила Гладстон. – Северн?

– Нет, госпожа секретарь, – ответила Акази. – Священник с Пасема. Некто Поль Дюре.

Гладстон кивнула.

– Я навещу его после встречи с Альбедо. – И объявила во всеуслышание: – Если нет желающих прокомментировать увиденное – перерыв на тридцать минут. Затем обсудим меры по обороне Асквита и Иксиона.

Все встали. Секретарь Сената со своей свитой направилась через постоянный соединительный портал в Дом Правительства и исчезла в дальней двери. Зал тут же взорвался ожесточенными голосами спорящих и возгласами тех, кто еще не пришел в себя.

Мейна Гладстон откинулась на спинку кожаного кресла и закрыла глаза. А когда ровно через пять секунд она открыла их, помощники все еще толпились вокруг. Одни выглядели потерянными, другие излучали энергию. Все ожидали ее следующего слова, следующего приказания.

– Уходите, – тихо произнесла секретарь Сената. – Полежите минут десять лапками кверху. В ближайшие сутки-двое отдыха не предвидится.

Все удалились. Лишь некоторые жестами выражали недоумение, остальные не отреагировали – они едва держались на ногах.

– Седептра, – позвала Гладстон, и молодая женщина вернулась в кабинет. – Приставь двух моих личных телохранителей к священнику, который только что прибыл. К отцу Дюре.

Акази, кивнув, сделала заметку в своем факсблокноте.

– Какова политическая ситуация? – спросила Гладстон, потирая глаза.

– В Альтинге полный разброд. – Низкий голос Акази был, как обычно, деловитым и ровным. – Фракции зарождаются, недееспособная оппозиция пока не сформировалась. Другое дело – Сенат.

– Фельдстайн? – спросила Гладстон. Неполных сорок два часа оставалось до появления Бродяг на орбите Мира Барнарда.

– Фельдстайн, Какинума, Питере, Сейбенсторафен, Ришо… даже Сюдетта Шер требует вашей отставки.

– А что ее муж? – Гладстон отлично знала, каким влиянием пользуется в Сенате Колчев.

– Сенатор Колчев молчит. Ни публично, ни конфиденциально не произнес ни слова.

Гладстон задумчиво прикусила нижнюю губу.

– Как по-твоему, Седептра, сколько осталось жить администрации, пока вотум недоверия не отрубит нам головы?

Акази, наделенная редким политическим чутьем, не задумываясь, ответила:

– Максимум семьдесят два часа, госпожа секретарь. Голоса уже поданы. Просто чернь пока не поняла, что вправе вершить суд. Но очень скоро они найдут козла отпущения.

Гладстон рассеянно кивнула.

– Семьдесят два часа, – пробормотала она. – Больше чем достаточно. – Подняв голову, она улыбнулась. – Это все, Седептра. Ступай и ты отдохни.

Лицо помощницы оставалось по-прежнему хмурым. Как только дверь за нею закрылась, в кабинете воцарилась тишина.

На какую-то минуту Гладстон, подперев подбородок кулаком, задумалась. Затем распорядилась:

– Советника Альбедо, пожалуйста.

Спустя двадцать секунд воздух перед столом Гладстон затуманился, замерцал и отвердел. Представитель Техно-Центра выглядел как всегда импозантно. Коротко подстриженные волосы блестели в свете ламп, открытое спокойное лицо покрывал здоровый загар.

– Госпожа секретарь, – начала беседу голографическая проекция. – Консультативный Совет и прогнозисты Техно-Центра вновь предлагают вам свои услуги в это время серьезных…

– Где находится Техно-Центр, Альбедо? – перебила его Гладстон.

Ни один мускул не дрогнул на приветливо улыбающемся лице.

– Простите, госпожа секретарь?

– Я говорю о Техно-Центре. Где он находится?

На доброжелательном лице Альбедо отразилось легкое смущение, без малейшей тени враждебности.

– Госпожа Гладстон, надеюсь, вам известно, что основа внешней политики Техно-Центра после Раскола – сохранение в тайне местонахождения… э-э… материальных элементов Техно-Центра. Иначе говоря, Техно-Центр не имеет определенного местонахождения, поскольку…

– Поскольку вы существуете в сопряженных реальностях киберпространства и инфосферы, – вновь перебила его Гладстон. – Всю жизнь я слушаю этот бред, Альбедо, а до меня его слушали мой отец и отец моего отца. А теперь я задам свой простой, очень простой, прямо-таки детский вопрос: где находится Техно-Центр?

Советник смущенно и в то же время с сожалением покачал головой, как взрослый, уставший от бессмысленных вопросов ребенка: «Па, почему небо голубое?»

– Госпожа Гладстон, на ваш вопрос не существует ответа. Ответа, доступного человеческому существу, привыкшему к трехмерности мира. В каком-то смысле Техно-Центр существует и в пределах Сети и вне ее. Мы плаваем в той реальности, которую вы называете инфосферой, но что касается материальных элементов – «аппаратуры», как выражались ваши предшественники, – мы считаем необходимым…

– Держать их местонахождение в секрете, – насмешливо закончила Гладстон и скрестила руки на груди. – Сознаете ли вы, советник Альбедо, что в Гегемонии найдутся люди… миллионы людей… убежденных, что Техно-Центр в лице вашего Консультативного Совета предал человечество?

Альбедо развел руками.

– Это весьма прискорбно, госпожа секретарь. Прискорбно, но объяснимо.

– Люди привыкли думать, что ваши прогнозы непогрешимы. Но, советник, вы ни единым словом не обмолвились о гибели Небесных Врат и Рощи Богов.

Печаль, появившаяся на лице проекции, казалась почти искренней.

– Госпожа секретарь, ради всего святого позвольте напомнить вам, что Консультативный Совет предостерегал вас. И неоднократно. Разве вас не предупреждали, что присоединение Гипериона к Сети чревато появлением случайной переменной, нефакторизуемой даже для Совета?

– Но речь сейчас не о Гиперионе! – сорвалась на крик Гладстон. – Речь о Роще Богов – она гибнет в огне! Небесные Врата превращены в кучу мусора. На очереди Безбрежное Море. На кой черт нам Консультативный Совет, раз он не в силах предупредить даже о таком вторжении!

– Мы предсказывали неизбежность войны с Бродягами, госпожа Гладстон. Мы также предупреждали вас об опасностях, связанных с обороной Гипериона. Поверьте, включение Гипериона в любое уравнение настолько снижает коэффициент надежности прогноза, что…

– Хорошо. – Гладстон на секунду прикрыла глаза. – Мне необходимо поговорить еще с кем-то из Техно-Центра, Альбедо. С кем-то из вашей непостижимой иерархии, кто обладает реальным правом принимать решения.

– Заверяю вас, что представляю все элементы Техно-Центра…

– Да-да, конечно, но сейчас я должна услышать кого-нибудь из властей предержащих… Властителей – так, кажется, вы их называете. Кого-нибудь из старейших ИскИнов. Мне необходимо поговорить с кем-то, кто в состоянии объяснить, почему Техно-Центр похитил художника Северна и моего помощника Ли Хента.

Голограмма удивленно выгнула брови.

– Уверяю вас, госпожа Гладстон, клянусь памятью нашего четырехсотлетнего союза, что Техно-Центр не имеет никакого отношения к прискорбному исчезновению…

Гладстон медленно встала.

– Вот потому-то мне и нужен Властитель. Время заверений прошло, Альбедо, настало время говорить правду. Если, конечно, мы хотим, чтобы ваша и наша цивилизации уцелели. Все. – И Гладстон углубилась в разложенные на столе бумаги.

Советник Альбедо постоял еще немного и, пролившись мерцающим дождем, исчез.

Гладстон, выждав с минуту, вызвала личный портал, назвала коды лазарета ДП и поднялась с кресла. Но буквально за миг до соприкосновения с непрозрачной поверхностью энергетического прямоугольника замешкалась. Впервые в жизни испугалась портала.

Что, если Техно-Центр намеревается похитить ее? Или хуже того – убить? Или…

Какая непростительная наивность! Ведь Техно-Центр распоряжается жизнью и смертью любого гражданина Сети, пользующегося нуль-сетью, – только привычный взгляд на порталы как на безопасное транспортное средство вселяет уверенность в том, что они обязательно должны куда-то вести. Хента и Северна могли перенести просто в никуда. Прямиком в сингулярность. Разумеется, порталы нетелепортировали людей и предметы – смешно думать об этом. Но куда смешнее и страшнее довериться устройству, которое пробивает ткань пространства-времени и пропускает своих клиентов сквозь люки черных дыр. Разве не величайшая глупость доверяться сейчас Техно-Центру в надежде, что он благополучно перенесет ее в лазарет?

Гладстон вспомнился Военный Кабинет: три гигантских зала, соединенных постоянно функционирующими прозрачными порталами. Господи! Эти три зала отделены друг от друга тысячами парсеков реального пространства и десятилетиями во времени. Каждый раз, когда Морпурго или Сингх отходили от голографической карты к графикам, они перешагивали огромные, уму непостижимые пропасти пространства и времени. Стало быть, Техно-Центру достаточно слегка разрегулировать порталы, чтобы любой из граждан Сети и сама Гегемония перестали существовать, словно их никогда и не было.

«Да пошли они к черту!» – подумала Мейна Гладстон и решительно шагнула в портал, чтобы навестить Поля Дюре в лазарете Дома Правительства.

Глава тридцать девятая

Две узкие, с высокими потолками комнатки на втором этаже дома на Площади Испании погружены в сумрак, который не в силах рассеять тусклые лампы – видимо, зажженные привидениями-хозяевами в честь привидений-гостей. Моя кровать находится в комнате поменьше – той, что выходит на площадь. Правда, сейчас за окнами царит тьма, прочерченная глубокими тенями, да раздается нескончаемый плеск воды – голос невидимого фонтана Бернини.

На одной из башен-двойняшек церкви Санта-Тринитадель-Монти, которая, словно толстая рыжая кошка, притаилась в темноте, колокола отбивают время. Всякий раз, когда я слышу в ночи эти звуки, мне представляются руки призраков, дергающие за сгнившие веревки. А иногда – сгнившие руки, дергающие за призрачные веревки. Не знаю, какой образ лучше соответствует мрачным мыслям, которым я предаюсь этой бесконечной ночью.

Тяжелым сырым одеялом навалилась лихорадка. Трудно дышать. Когда жар проходит, кожа липка от пота. Дважды меня схватывали приступы кашля. Когда начался первый, прибежал Хент (он спит в соседней комнате на диване). Увидев, как у меня из горла хлещет кровь, он отпрянул, и его глаза округлились от ужаса. Со вторым приступом я справился сам (Хент не проснулся): дотащился до письменного стола, на котором стоит тазик, и долго сплевывал темные сгустки.

Господи! Снова я здесь. Долгий путь – а в конце снова эти полутемные комнаты, это скорбное ложе. Смутно припоминаю, как проснулся здесь, чудесным образом «исцелившийся». В соседней комнате хлопотали доктор Кларк, коренастая синьора Анджелетти и «настоящий» Северн. Потом я «выздоравливал» от смерти и осознавал, что я не Китс и нахожусь не на Земле, что давно миновал тот год и век, когда в последнюю свою ночь я сомкнул глаза… что я вообще не человек.

Часа в два пополуночи я наконец заснул и, как обычно, увидел сон. Подобных кошмаров у меня еще не было. Я лечу по киберпространству и инфосфере, потом через мегасферу… все выше и выше. И наконец попадаю куда-то. Я здесь не был ни наяву, ни во сне. Бесконечное пространство, размытые текучие краски. Здесь нет ни горизонта, ни земли, ни неба. Вообще ни единого кусочка, который можно было бы назвать твердью. Мысленно я называю это место «метасферой», мгновенно ощутив, что новый уровень реальности включает в себя бесконечное разнообразие чувственного опыта моей жизни на Земле, все бинарные инфопотоки и все интеллектуальные наслаждения, испытанные мною в Техно-Центре. И все это перекрывает чувство… чего? Неудержимости? Свободы? Наверное, тут подошло бы слово «возможность».

Я один в метасфере. Надо мной, подо мной, сквозь меня текут краски, иногда расплываясь в пастельные туманы или в фантастические облака, а иногда – гораздо реже – сгущаясь в какие-то объекты, странные, разнообразные, похожие на человеческие фигуры – и совсем не похожие на них. Я любуюсь ими, как ребенок, которому чудятся в облаках то слоны, то нильские крокодилы, то огромные канонерки, плывущие с запада на восток.

Постепенно я начинаю различать звуки. В мозг проникает назойливое журчание шедевра Бернини, шелест крыльев и воркование голубей на карнизе, слабые стоны спящего Хента.

И еще что-то. Не слухом, а, скорее, подсознанием я улавливаю голос чего-то незримого, почти нереального, но от этого еще более пугающего.

Что-то огромное крадется ко мне. Я напрягаю глаза, борясь с пастельно-ватным сумраком. Оно совсем рядом: еще немного, и я разгляжу его. Оно знает мое имя. В одной руке у него моя жизнь, а в другой – смерть.

В этом пространстве по ту сторону пространства негде спрятаться. И бежать я не могу. Из мира, который я покинул, по-прежнему доносится сладкозвучная песнь боли: обычной боли обычных людей, боли жертв только что начавшейся войны, сфокусированной на мне немыслимой боли тех, кто висит на ужасном дереве Шрайка, и – что самое страшное – боли паломников и других людей, чьи жизни и мысли я отныне разделяю.

О если бы можно было вскочить и броситься навстречу приближающейся тени судьбы. Как знать, может, она избавит меня от этой песни.

– Северн! Северн!

На долю секунды мне кажется, будто кричу я сам. Сколько раз в этой комнате я взывал по ночам к Джозефу Северну, когда боль и лихорадка становились невыносимыми. И он всегда прибегал – увалень с озабоченным кротким лицом и виноватой улыбкой. Порой меня так и подмывало содрать эту улыбку с его губ какой-нибудь мелкой пакостью или едким замечанием. Умирая, трудно оставаться великодушным. Всю жизнь я старался быть добрым, доброжелательным… но к чему мне это теперь, на пороге смерти, когда беда настигла меня самого и я судорожно выхаркиваю ошметки собственных легких в окровавленные носовые платки?

– Северн!

Нет, это не мой голос: меня трясет за плечи Хент. Он до сих пор уверен, что это мое настоящее имя. Я отталкиваю его и снова падаю на подушки.

– В чем дело? Что случилось?

– Вы стонали, – говорит помощник Гладстон. – Кричали что-то.

– Кошмары. Больше ничего.

– Ваши сны не просто сны, – качает головой Хент и, подсвечивая себе лампой, оглядывает тесное помещение. – Какая ужасная квартира, Северн.

Я кисло улыбаюсь:

– Влетает мне в кругленькую сумму – двадцать восемь шиллингов ежемесячно. Семь скуди. Просто грабеж среди бела дня.

Хент хмурится. Резкий свет лампы еще сильнее выделяет морщины, прорезавшие его лицо.

– Послушайте, Северн, я знаю, кто вы. Гладстон рассказала, что вы – воссозданная личность поэта Китса. Его кибрид. Теперь ясно, что все это… – он жестом обводит комнату, черные прямоугольники окон, наши тени, высокую кровать, – каким-то образом связано с вашей истинной природой. Но как? Что за игру затеял с нами Техно-Центр?

– Понятия не имею, – чистосердечно признаюсь я.

– Но это место вам знакомо?

– О да, – отвечаю я. – Еще бы.

– Расскажите о себе, – просит Хент. Его сдержанность и неподдельное участие располагают к откровенности.

И я рассказываю ему о Джоне Китсе, поэте, родившемся в 1795 году, о его недолгой, богатой на горести жизни, о смерти в 1821 году от чахотки, в Риме, вдали от друзей и возлюбленной. Рассказываю о моем инсценированном «исцелении» в этой самой комнате, о решении взять имя художника Джозефа Северна – случайного знакомого, не покидавшего Китса до самой его смерти. И наконец, о кратком пребывании в Сети в качестве наблюдателя, обреченного видеть в своих снах паломников к Шрайку и многое другое.

– Снах? – удивляется Хент. – Вы хотите сказать, что даже сейчас видите сны о событиях, происходящих в Сети?

– Да. – И я пересказываю ему свои сновидения, связанные с Гладстон, гибелью Небесных Врат и Рощи Богов, непонятными событиями на Гиперионе.

Хент не перестает расхаживать по маленькой комнате, меряя своей длинной тенью голые стены.

– А связаться с ними вы можете?

– С теми, кого вижу во сне? С Гладстон? – Я на секунду задумываюсь. – Увы, нет.

– Вы уверены?

Я пытаюсь ему объяснить:

– Меня самого в этих снах нет. У меня нет ни голоса, ни облика… никакого способа дать знать о себе.

– Но ведь иногда вы подслушиваете их мысли? Это так. Точнее, почти так.

– Их переживания словно становятся моими…

– В таком случае оставьте и вы след в их мыслях. Хотя бы намекните, где мы находимся.

– Невозможно!

Хент опускается на стул у кровати. Он как-то сразу состарился.

– Ли, – втолковываю я ему, – даже если бы я мог связаться с Гладстон или с кем-нибудь еще, что толку? Ведь копия Старой Земли с этой комнатушкой и фонтаном внизу находится в Магеллановом Облаке. Даже спин-звездолету потребуется несколько сот лет, чтобы добраться сюда.

– Но можно предупредить их, – отзывается Хент. Кажется, еще немного и он заплачет.

– Предупредить – но о чем? Все худшие предположения Гладстон сбываются буквально на глазах. Думаете, она еще доверяет Техно-Центру? Иначе бы нас не похитили так нагло. События развиваются столь стремительно, что Гладстон не может с ними совладать. Никто не может.

Хент трет глаза, а потом, уткнув подбородок в сплетенные пальцы, как-то странно смотрит на меня.

– А вы действительно воссозданная личность Китса?

Я молчу.

– Почитайте свои стихи. Или же сочините что-нибудь.

Я отрицательно качаю головой. Уже поздно, мы оба изнервничались и устали, мой пульс все еще частит после недавнего кошмара. Я не позволю Хенту разозлить меня.

– Давайте! – не отстает он. – Докажите, что вы улучшенный вариант Билла Китса.

– Джона Китса, – поправляю я.

– Не все ли равно! Валяйте, Северн! Или Джон. Или как там вас еще называют. Хоть один стишок.

– Ладно, – говорю я, не спуская с него глаз. – Слушайте.

Мальчишка озорной

Ничем не занимался.

Поэзией одной

Все время баловался.

Перо очинил

Вот такое!

И банку чернил

Прижимая

Рукою,

И еле дыша,

Помчался,

Спеша

К ручьям

И холмам,

И столбам

Придорожным,

Канавам,

Гробницам,

Чертям

Всевозможным.

К перу он прирос

И только в мороз

Теплей укрывался:

Подагры боялся.

А летом зато

Писал без пальто,

Писал – удивлялся,

Что все не хотят

На север,

На север

Брести наугад,

На север

Брести наугад.[54]

– Ну, не знаю. – Хент явно озадачен. – Что-то не похоже на поэта, прославившегося в веках.

Мне остается лишь пожать плечами.

– Вы стонали во сне. Вам опять снилась Гладстон?

– Сегодня – нет. Это был… обыкновенный кошмар. Для разнообразия.

Хент встает, берет лампу и направляется к двери, унося с собой единственный источник света. Я снова слышу журчание фонтана на площади и возню голубей на карнизе.

– Завтра, – примирительно произносит Хент, остановившись в дверях, – мы попытаемся распутать эту головоломку и найти выход из положения. Не может быть, чтобы он не отыскался. Если они смогли перенести нас сюда, значит, можно отсюда выбраться.

– Да, – соглашаюсь я с притворной искренностью.

– Спокойной ночи, – говорит Хент. – И чтобы никаких кошмаров. Договорились?

– Договорились, – снова соглашаюсь я. Врать так врать.

Монета оттащила раненого Кассада от Шрайка. Ее поднятая рука, казалось, пригвоздила чудовище к месту. Выдернув из-за пояса своего скафандра синий тороид, женщина быстро взмахнула им за спиной.

В воздухе повис пылающий золотой овал в человеческий рост.

– Не держи меня, – пробормотал Кассад. – Дай нам закончить.

Там, где лезвия Шрайка пробили защиту, на скафандре запеклась кровь, полуотсеченная правая ступня болталась как тряпка. На ногах полковник удержался лишь благодаря тому, что во время схватки буквально повис на Шрайке, словно в каком-то жутком танго.

– Не держи меня, – повторил Кассад.

– Молчи! – резко бросила Монета. И потом, с нежностью и болью: – Замолчи, милый.

Она втащила его в овал, и Кассад тут же зажмурился от ослепительного света.

От удивления он даже позабыл о боли, раздирающей его тело. Они уже не на Гиперионе – в этом он был уверен. Широкая равнина простиралась до самого горизонта – куда более далекого, чем допускали логика и опыт. Низкая оранжевая трава, если это была трава, покрывала луга и низкие холмы, делая их похожими на исполинскую мохнатую гусеницу. Тут же торчали странные штуковины (возможно, деревья?), похожие на эшеровы фигуры из армированного углепласта – причудливые стволы и ветви, темно-синие и лиловые овальные листья, сверкающие под льющимся с неба светом.

Но не солнечным. Когда Монета принялась оттаскивать Кассада от исчезнувшего портала (если это был портал, ибо полковник мог поклясться, что переместился не только в пространстве, но и во времени), он, подняв глаза к небу, испытал настоящее потрясение. Было светло, как днем на Гиперионе; нет, как в полдень на Лузусе, как в разгар лета на знойной родине Кассада – марсианской Фарсиде. Но не от солнца. В небе теснились звезды, созвездия, звездные скопления – мириады звезд. Их было так много, что для темноты просто не осталось места. Настоящий планетарий о десяти проекторах, промелькнуло в голове у Кассада. Будто в центре галактики.

Центр галактики.

Из сумрака под эшеровыми деревьями появились люди в таких же энергоскафандрах и обступили Кассада и Монету. Один из мужчин – великан даже по Кассадовым, марсианским меркам, – оглядев его, обернулся к Монете. Кассад ничего не слышал, но догадался, что они разговаривают.

– Ложись, – велела Монета, укладывая Кассада на бархатистую оранжевую траву. Он попытался сесть, что-то сказать, но две ладони – Монеты и великана – прикоснулись к его груди, и он покорно лег. Перед глазами медленно закружились фиолетовые листья, заслоняя многозвездное небо.

Еще одно прикосновение, и скафандр Кассада выключился. Полковник зашевелился, пытаясь прикрыть свою наготу, но Монета удержала его на месте. Сквозь жгучую боль Кассад смутно ощутил, как великан касается его изрезанных рук и груди, проводит серебряной ладонью по ноге, сжимает рассеченное ахиллово сухожилие. И вслед за этим по его телу начала разливаться прохлада. Ему казалось, что он, как воздушный шарик, поднимается над оранжевой равниной и холмами – все выше и выше, к усеянному звездами своду, где его поджидает неясная фигура, темная, как грозовая туча, и огромная, как гора…

– Кассад, – прошептала Монета, и полковник вернулся к действительности. – Кассад, – повторила она, целуя его в щеку. Как по волшебству, полковника вновь окутало ртутное силовое поле.

С помощью Монеты полковник кое-как сел и помотал головой. Ощутив привычное давление скафандра, он поднялся на ноги. Боль исчезла, сменившись легким покалыванием на месте заживших порезов и ран. Кассад сунул руку под скафандр и пощупал кожу, согнув ногу в колене, дотронулся до пятки. Даже рубцов не осталось.

– Спасибо, – произнес он, обернувшись к великану.

Тот кивнул и неторопливо отошел к остальным.

– Он здесь вроде доктора, – сказала Монета. – Целитель.

Но Кассад ничего не слышал: все его внимание было поглощено этими удивительными существами. Несомненно, людьми – он чувствовал это, – но, черт возьми, до чего же разными! Скафандры – не серебристые, как у него с Монетой, а самых невероятных расцветок – почти сливались с телами. Только размытые контуры и едва заметные переливы выдавали их присутствие. А внешность… Вокруг головы не уступавшего ростом Шрайку плотного и лобастого целителя вздыбились гривой рыжие энергетические потоки; рядом с ним стояла женщина ростом с ребенка, но, несомненно, взрослая, изящная, с мускулистыми ногами, небольшой грудью и двухметровыми прозрачными крыльями. И они вовсе не были украшением. Когда по оранжевой траве скользнул легкий ветерок, маленькая женщина разбежалась, раскинула руки и плавно взлетела.

За группой стройных женщин в синих скафандрах, с длинными перепончатыми пальцами, сгрудились невысокие крепыши в панцирях и шлемах. Лица их были закрыты забралами, как у морпехов ВКС, готовых принять бой в вакууме, но Кассад догадался, что панцири – часть их тела. В восходящих потоках воздуха парили крылатые мужчины; между ними пульсировали желтые лазерные лучи, сплетаясь в удивительные узоры. По-видимому, лучи испускались глазами, расположенными у них на груди.

Кассад встряхнул головой, но видение не исчезло.

– Пора, – сказала Монета. – А то как бы Шрайк не явился сюда за нами. У этих воинов и без него полно дел.

– Где мы? – спросил Кассад.

Монета коснулась золотой пряжки на поясе, и в воздухе появился фиолетовый овал.

– В далеком будущем. Точнее, в одном из многих будущих. В том, где были созданы и отправлены в прошлое Гробницы Времени.

Кассад огляделся. Что-то огромное скользнуло по небу, заслонив тысячи звезд и бросив на землю тень. Скользнуло – и исчезло. Люди, мельком посмотрев вверх, вернулись к своим занятиям. Одни собирали со странных деревьев мелкие плоды, другие, обступив воина в панцире, рассматривали энергокарты, которые тот вызывал, щелкая пальцами; крылатые, рассекая воздух, понеслись к горизонту. А шарообразный индивидуум неопределенного пола принялся зарываться в мягкую почву и вскоре скрылся в ней с головой – лишь маленькая земляная горка, бегавшая вокруг Кассада с Монетой, выдавала его присутствие.

– Где находится это место? – вновь спросил Кассад, словно не слышал, что сказала Монета. – Что это такое? – Внезапно на глаза ему навернулись беспричинные слезы. Будто, завернув за угол в чужом городе, он очутился дома, в Фарсиде: давно умершая мать машет из дверей; забытые друзья зовут играть в вышибалы.

– Пойдем, – настойчиво повторила Монета, подталкивая Кассада к светящемуся овалу. Не сводя глаз с крылатых людей, тот сделал шаг, и чудесная равнина исчезла.

Их окутала тьма. Через долю секунды включился визор скафандра, и Кассад разглядел мерцающие стены Хрустального Монолита. На Гиперионе была ночь. В небе клубились рваные тучи, завывал ветер. Долину освещало лишь пульсирующее сияние Гробниц. Кассада пронзила острая, как у ребенка, тоска по странному миру, где он только что побывал, но в следующий миг наваждение прошло.

В пятистах метрах от него Сол Вайнтрауб склонился над Ламией Брон, лежавшей на ступенях Нефритовой Гробницы. Из-за поднятого в воздух песка они не замечали Шрайка, который словно тень скользил мимо Обелиска. Скользил к ним.

Соскочив с мраморной глыбы, Федман Кассад бросился вниз по тропе, перепрыгивая через хрустальные осколки. Монета повисла у него на руке.

– Остановись! – В голосе Монеты звучали нежность и отчаяние. – На этот раз Шрайк убьет тебя.

– Там мои друзья, – возразил Кассад. Его разодранный десантный скафандр валялся на прежнем месте. Обшарив Монолит, полковник нашел свою десантную винтовку и ленту с фанатами. Убедившись, что винтовка цела, Кассад проверил заряд и, щелкнув предохранителем, бросился на перехват Шрайка.

Меня разбудил звук льющейся воды. На миг почудилось, будто я лежу на речном берегу, у Лодорского водопада, рядом – Браун, мой товарищ по пешим странствиям. Но стоит открыть глаза… Вокруг тьма более беспросветная, чем тьма Гипериона в моих снах, а заунывный плач воды ничуть не похож на грозный рокот водопада, воспетого Саути. Чувствую себя ужасно – но это не та саднящая боль в горле, которую я заработал, когда мы с Брауном сдуру взобрались на рассвете на Скиддоу, – нет, меня душит страшная, смертельная болезнь, от которой ломит все тело, а в груди и животе клокочет огненная мокрота.

Встаю, на ощупь пробираюсь к окну. Под дверью, ведущей в комнату Хента, – тусклая полоска света. Видно, он заснул, не погасив лампы. Мне следовало поступить так же, но теперь уже нет смысла: прямоугольник окна чуть светлее заполнившего комнату мрака.

Воздух свеж и пахнет дождем. Над крышами Рима пляшут молнии, и я понимаю, что меня разбудил гром. Нигде ни огонька. Высунувшись из окна, вижу лестницу над площадью, мокрую от дождя, и среди молний – черные силуэты башен Тринита-дель-Монти. С лестницы дует холодный ветер. Возвращаюсь к кровати и, набросив на плечи одеяло, подтаскиваю к окну стул. Усаживаюсь. Сижу, гляжу в окно, думаю.

Я вспоминаю брата Тома, последние недели и дни его жизни, судороги, сотрясавшие его тело на каждом вдохе и выдохе. Вспоминаю мать, ее бледное лицо, светящееся в сумраке комнаты с зашторенными окнами. Нас с сестрой приводили, позволяли коснуться ее влажной руки, поцеловать горячие обметанные губы – и тут же выводили. Вспоминаю, как однажды, выходя, украдкой вытер рот рукавом и боязливо покосился на сестру и родичей – вдруг заметили?

При вскрытии тела Китса спустя сутки после смерти доктор Кларк и хирург итальянец обнаружили следующее (цитирую письмо Северна к другу): «Ужаснейший из возможных случай туберкулеза… легкие совершенно разрушены, их просто не осталось». Ни доктор Кларк, ни итальянец не могли понять, как Китсу удалось прожить эти два месяца.

Я размышляю об этом, сидя в потемках и созерцая темную площадь, прислушиваясь к клокотанию в груди и горле, ощущая, как боль словно огонь пожирает мое тело, а непрерывно звучащий во мне крик – душу. Это кричит с дерева Мартин Силен, виновный в том, что написал стихи, на которые у меня не хватило здоровья и духу; кричит Федман Кассад, готовясь принять смерть от клинков Шрайка; стонет Консул, не желающий совершить новое предательство; кричат тысячи тамплиеров, оплакивая свой собственный мир и брата своего, Хета Мастина. Кричит Ламия Брон, вспоминая убитого любовника, моего двойника. Стонет на больничной койке Поль Дюре, измученный ожогами и воспоминаниями, ни на миг не забывающий, что его грудь когтят, выжидая урочного часа, крестоформы. Кричит Сол Вайнтрауб, зовущий Рахиль. А в ушах его не смолкает жалобный крик новорожденной.

– Будь все проклято, – шепчу я и стучу кулаком по подоконнику. – Проклято!

Спустя некоторое время, с появлением первых проблесков зари, я отхожу от окна, ощупью добираюсь до кровати и ложусь – хоть на миг смежить веки.

Генерал-губернатора Гипериона Тео Лейна разбудила музыка, но он долго не мог отличить сон от яви. Реаниматор, кушетка в корабельной операционной, мягкая черная пижама… Наконец обрывочные воспоминания о прошедших двенадцати часах начали выстраиваться в логической последовательности: вот его извлекают из реаниматора, затем обклеивают датчиками, а Консул и еще какой-то мужчина, склонившись над ним, задают вопросы. По всей видимости, он дает вполне здравые ответы; и снова забытье. Снится ему Гиперион, горящие города. Нет, города и в самом деле горели!

Тео сел, едва не взлетев при этом к потолку, нашел на ближней полке свою вычищенную и аккуратно сложенную одежду и быстро привел себя в порядок. Музыка звучала то громче, то тише, чарующе глубокая – никакой фонограмме не под силу воспроизвести все эти обертона.

Тео поднялся на прогулочную палубу и остолбенел. Люки были распахнуты настежь, балкон выдвинут, силовое поле, по-видимому, отключено. Здешней силы тяжести едва хватало, чтобы удерживать его ноги на палубе, – процентов двадцать гиперионовской или одна шестая стандартной.

Яркие солнечные лучи врывались через балконную дверь в кают-компанию, где Консул сидел за старинным клавишным инструментом, который он именовал роялем. К дверному косяку прислонился человек с бокалом в руке – археолог Арундес. Консул исполнял что-то древнее и очень сложное, пальцы его буквально летали над клавиатурой. Тео подошел ближе, чтобы заговорить с ушедшим в себя Арундесом, и замер, пораженный открывшимся ему зрелищем.

Залитая светом полуденного солнца сочно-зеленая лужайка под балконом тянулась до самого горизонта – впрочем, недалекого. На траве вольготно расселись и разлеглись люди – видимо, слушатели импровизированного концерта Консула. Но что это были за люди!

В первых рядах сидели худые индивидуумы в легких синих балахонах, бледные и безволосые, как эстеты с Эпсилона Эридана. Но ими аудитория отнюдь не ограничивалась. Обитателям Сети и не снилось такое разнообразие форм. Люди, заросшие шерстью, покрытые чешуей и мохнатые, как пчелы, с фасетчатыми глазами и усиками-антеннами. Хрупкие, как фигурки из проволоки, с черными крыльями, в которые они запахивались, как в плащи. Коренастые и мускулистые, как африканские буйволы, – их, должно быть, создавали для планет с высокой гравитацией; даже лузианцы показались бы рядом с ними дистрофиками. Какие-то диковинные существа, обросшие рыжей шерстью, – длиннорукие, с короткими туловищами. Если бы не глаза, светившиеся умом, их можно было бы принять за известных Тео по учебникам земных животных, называвшихся орангутангами. Некоторые больше походили на лемуров, чем на гуманоидов. На орлов, медведей, львов или древних антропоидов, чем на обычных людей. И все же это были именно люди. Внимательные глаза, расслабленные позы и сотни других едва уловимых признаков принадлежности к роду человеческому (даже то, как существо с крыльями бабочки извечным материнским жестом прижимало к груди своего крылатого младенца) говорили о том, что это не инопланетяне и не животные.

Мелио Арундес обернулся и, улыбнувшись ошарашенному Тео, прошептал:

– Бродяги.

Тео Лейн только покачал головой. Эти красивые, почти эфирные создания с выразительными лицами – варвары-Бродяги? Пленные Бродяги на Брешии были все под одну гребенку: несоразмерно высокие и худые. И все же они больше соответствовали стандартам Сети, чем это головокружительно пестрое общество.

Тео снова покачал головой. Между тем исполняемая Консулом пьеса достигла кульминации и завершилась ликующим аккордом. Сотни существ на лужайке разразились восторженными аплодисментами, звучавшими в разреженном воздухе необыкновенно мягко. Вскоре слушатели стали расходиться: одни быстро скрылись за головокружительно близким горизонтом, другие, расправив свои восьмиметровые крылья, поднялись в воздух. Остальные двинулись к кораблю Консула.

Консул поднялся и, увидев Тео, улыбнулся ему.

– Ты как раз вовремя. Скоро начнутся переговоры. – Он похлопал молодого человека по плечу.

У Тео Лейна глаза полезли на лоб. Трое Бродяг, сложив за спиной крылья, опустились на балкон. В мохнатых шкурах, испещренных полосами и пятнами, они отнюдь не выглядели ряжеными: облик диких зверей удивительным образом сочетался в них с превосходными манерами.

– Как всегда, великолепно, – заявил Консулу один из Бродяг, выступив вперед. Широкий нос, золотистые глаза и курчавая рыжая грива делали его похожим на льва. – Это «Фантазия ре-минор» Моцарта KV.397? Я не ошибся?

– Совершенно верно, – улыбнулся Консул. – Свободный Ванц, я хотел бы представить вам господина Тео Лейна, генерал-губернатора Гипериона, протектората Гегемонии.

Львиные глаза устремились на Тео.

– Польщен, – с царственным видом произнес Свободный Ванц, протягивая Тео мохнатую ладонь.

Тео как во сне пожал ее:

– Рад познакомиться, сэр.

Губернатору стало казаться, что он все еще плавает в реаниматоре, а все эти чудеса ему просто снятся. Однако слепящий солнечный свет и мощное рукопожатие вернули его к действительности.

Свободный Ванц повернулся к Консулу.

– От имени Собрания благодарю вас за концерт. С того дня, как мы последний раз слышали вашу игру, друг мой, протекло много лет. – Он обвел своими львиными глазами балкон. – Мы можем провести переговоры здесь или в одном из административных блоков – как вам удобнее.

– Нас всего трое, Свободный Ванц. Давайте у вас, – не раздумывая, ответил Консул.

Огненногривая голова кивнула:

– Мы вышлем за вами судно.

Бродяги отошли к перилам и прыгнули вниз, лишь у самой земли раскрыв свои причудливые крылья.

– Боже, – прошептал Тео, схватив Консула за руку, – что это? Где мы?

– В Рое, – ответил Консул, бережно опуская крышку «Стейнвея». Он жестом пригласил спутников в кают-компанию, подождал, пока войдет Арундес, и убрал балкон.

– А что за переговоры?

Консул потер глаза. Похоже, за прошедшие десять – двенадцать часов он спал очень мало или вообще не спал.

– Выяснится из очередного послания Гладстон. – Консул указал подбородком на проекционную нишу, в которой уже сгущался туман: корабль приступил к трансляции расшифрованного сообщения.

Мейна Гладстон вышла из портала и оказалась в лазарете Дома Правительства. Врачи проводили ее в палату реанимационного отделения, где лежал Поль Дюре.

– Как он? – негромко спросила она у своего личного врача.

– Ожоги второй степени примерно на одной трети тела, – ответила доктор Ирма Андронова. – Он потерял брови и часть волос. Кроме того, на левой стороне лица и тела множественные третичные лучевые ожоги. Мы завершили эпидермическую регенерацию и сделали инъекции РНК. Больной в сознании и боли не испытывает. Крестоформы осложняют ситуацию, но непосредственной угрозы для пациента не представляют.

– Третичные лучевые ожоги, – задумчиво повторила Гладстон, остановившись на мгновение, чтобы Дюре ее не слышал. – Плазменные бомбы?

– Наверняка, – ответил врач, незнакомый Гладстон. – Видимо, больной перенесся с Рощи Богов в последние секунды существования нуль-канала.

– Хорошо. – Гладстон подошла к парящей над полом койке Дюре. – Оставьте меня наедине с больным.

Врачи понимающе переглянулись и, приказав роботу-санитару удалиться в стенную нишу, покинули ординаторскую, убрав за собой портал.

– Отец Дюре? – спросила Гладстон, сразу же узнав священника по голопортретам и рассказам Северна. Лицо Дюре, все в багровых пятнах, блестело от регенерационного геля и аэрозольного анальгетика, сохраняя при этом всю свою благородную выразительность.

– Госпожа секретарь, – прошептал священник, силясь приподняться.

Гладстон осторожно коснулась его плеча.

– Лежите. Не могли бы вы рассказать мне, что случилось?

Дюре кивнул. В глазах иезуита стояли слезы.

– Истинный Глас Мирового Древа до самого конца не верил, что они нападут, – прошептал он. – Сек Хардин дал мне понять, что тамплиеры заключили с Бродягами какое-то соглашение, договор… И все же они напали… Лазеры, плазменные снаряды, ядерные бомбы…

– Да, – тихо произнесла Гладстон. – Мы видели это. Отец Дюре, я должна знать все. Начиная с того момента, когда вы вошли в Пещерную Гробницу на Гиперионе.

Дюре изумленно взглянул на Гладстон:

– Как? Вам и это известно?

– Да. И многое другое. Предшествующие события. Но я должна знать все. Все.

Дюре закрыл глаза.

– Лабиринт…

– Что?

– Лабиринт, – повторил он более внятно. И, собравшись с силами, поведал секретарю Сената о своем странствии по туннелям, полным мертвецов, о том, как перенесся оттуда на военный корабль Гегемонии, а затем встретился с Северном на Пасеме.

– Вы уверены, что Северн направлялся сюда? В Дом Правительства? – быстро спросила Гладстон.

– Да. Вместе с вашим помощником… Хентом, кажется. Оба собирались немедленно перенестись сюда.

Гладстон кивнула и осторожно коснулась необожженного места на плече священника.

– Святой отец, события развиваются молниеносно: Северн пропал. Вместе с Ли Хентом. Мне необходимо с кем-то советоваться относительно Гипериона. Не могли бы вы мне помочь?

Дюре растерялся.

– Но… я должен вернуться! Вернуться на Гиперион, госпожа секретарь. Сол… и другие… ждут меня.

– Понимаю, – с печалью произнесла Гладстон. – Как только откроется канал на Гиперион, я тут же отправлю вас туда. Однако сейчас гибель угрожает всей Сети. В опасности миллионы. И мне просто необходима ваша помощь, святой отец. Могу ли я рассчитывать на вас?

Поль Дюре вздохнул и откинулся на подушки.

– Да, конечно, госпожа Гладстон. Однако ума не приложу, чем могу…

В дверь тихонько постучали. Вошла Седептра Акази и передала Гладстон тонкий листок из факсблокнота. Секретарь Сената улыбнулась:

– Я же говорила вам, что одно событие обгоняет другое. Вот еще одна новость. С Пасема сообщают, что конклав кардиналов, собравшись в Сикстинской капелле… – Гладстон прищурилась: – Я забыла, святой отец, это та самая Сикстинская капелла?

– Да. После Большой Ошибки церковь разобрала ее и восстановила на Пасеме. Кирпичик за кирпичиком, фреску за фреской.

Гладстон заглянула в листок:

– …Так вот, кардиналы, собравшись в Сикстинской капелле, избрали нового Папу.

– Так скоро? – прошептал Поль Дюре и закрыл глаза. – По-видимому, сочли, что не следует терять время. От флота Бродяг Пасем отделяют только десять суток. И все же так быстро принять решение…

– Вам интересно, кто новый папа? – спросила Гладстон.

– Либо Антонио, кардинал Гвардуччи, либо Агостино, кардинал Раддел, – помедлив, ответил Дюре. – Только они могли сейчас набрать нужное число голосов.

– Ошибаетесь, – с мягкой улыбкой произнесла Гладстон. – Судя по письму епископа Эдуарда из Римской курии…

– Боже мой, Эдуард – епископ! Извините меня, госпожа Гладстон, пожалуйста, продолжайте.

– Судя по этому письму, конклав кардиналов впервые в истории Церкви остановил свой выбор на человеке, не достигшем сана монсеньора. Здесь сказано, что новый Папа – священник-иезуит, некто Поль Дюре.

Невзирая на боль, Дюре сел в постели.

– Что? – недоверчиво воскликнул он.

Гладстон передала ему листок с сообщением.

Поль Дюре уставился на бумагу.

– Но это невозможно! Никогда еще Папой не выбирали человека с саном ниже монсеньора, разве что символически, и то единожды. Так было со святым Бельведером после Большой Ошибки и Чуда… Нет, нет, это невозможно!

– Моя помощница сообщила, что епископ Эдуард уже пытался дозвониться до вас, – продолжала Гладстон. – Мы распорядимся, чтобы вас немедленно соединили с ним, святой отец. Извините, я должна называть вас теперь Ваше Святейшество. – В голосе секретаря Сената слышалось глубокое уважение без тени иронии.

Дюре, слишком потрясенный, чтобы отвечать, лишь смотрел на нее.

– Я прикажу соединить вас с Пасемом. Мы сделаем все, чтобы вы поскорее вернулись в Новый Ватикан, Ваше Святейшество, но я была бы бесконечно признательна вам, если бы вы поддерживали с нами связь. Я нуждаюсь в ваших советах.

Дюре, кивнув, снова поднес к глазам тонкий листок. На пульте в изголовье койки замигал глазок фона.

Выйдя в коридор, Гладстон сообщила врачам новость с Пасема и, вызвав охрану, приказала доставить сюда епископа Эдуарда и других иерархов Нового Ватикана. Когда она вернулась к себе, Седептра напомнила ей, что через восемь минут возобновится заседание Военного Кабинета. Гладстон кивнула, подождала, пока помощница уйдет, и вошла в кабину мультисвязи, скрытую за панелью в стене. Отгородившись звуконепроницаемым экраном, она набрала код корабля Консула. Конечно, услышать эти сигналы может кто и где угодно, но расшифровать их способен лишь адресат. Хотелось бы надеяться на это.

Загорелся красный глазок голографической камеры.

– Из автоматического рапорта вашего корабля следует, что вы согласились встретиться с Бродягами и они приняли вас. Надеюсь, вы остались в живых, – произнесла Гладстон в камеру и, вздохнув, продолжила: – Много лет назад я попросила вас принести великую жертву Гегемонии. А теперь прошу ради блага всего человечества выяснить следующее:

– Во-первых, почему Бродяги атакуют и крушат миры Сети? Все мы – вы, Ламия Брон, я сама – были убеждены, что им нужен только Гиперион. Каковы их истинные намерения?

– Во-вторых, где находится Техно-Центр? Я должна это знать, если нам предстоит с ним воевать. Неужели Бродяги забыли о нашем общем враге?

– В-третьих, на каких условиях они согласны прекратить огонь? Чтобы избавиться от Техно-Центра, я готова пойти на уступки. Большие уступки. Но кровопролитие должно прекратиться. Немедленно!

– В-четвертых, согласен ли встретиться со мной Глава Собрания Роя? Если потребуется, я лично прибуду в систему Гипериона. Большинство наших кораблей оттуда ушло, но корабль-прыгун и его эскорт остаются возле сферы сингулярности. Глава Роя должен принять решение немедленно, так как руководство ВКС намерено уничтожить сферу, и тогда путешествие из Сети займет три года.

– Наконец, Глава Роя должен знать, что Техно-Центр побуждает нас воспользоваться взрывным нейродеструктором. Многие руководители ВКС согласны. Время не ждет. И повторяю: мы не допустим захвата всей Сети!

– Теперь дело за вами. Пожалуйста, подтвердите получение этого сообщения и свяжитесь со мной по мультилинии, как только начнутся переговоры.

Гладстон взглянула в круглый глаз камеры, надеясь, что ее тревога и искренность, преодолев сотни световых лет, дойдут до Консула.

– Умоляю вас исполнить мою просьбу. Смилуйтесь над родом человеческим!

За мультиграммой последовал двухминутный репортаж об апокалипсисе на Небесных Вратах и Роще Богов. Ниша опустела, а Консул, Мелио Арундес и Тео Лейн все еще не могли произнести ни слова.

– Отвечать? – нарушил тишину корабль.

Консул прокашлялся.

– Подтверди получение сообщения, – сказал он. – Сообщи наши координаты. – Он вопросительно взглянул на спутников.

Арундес тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от кошмара.

– Очевидно, вы и раньше бывали здесь, в этом Рое.

– Да, – ответил Консул. – После Брешии. После того, как моя жена и сын… Короче, после Брешии я побывал в этом Рое и вел переговоры с Бродягами.

– Вы представляли Гегемонию? – спросил Тео Лейн. Тревога состарила молодого губернатора Гипериона, избороздив его лицо стариковскими морщинами.

– Нет, фракцию сенатора Гладстон, – объяснил Консул. – Это было еще до ее избрания на пост секретаря Сената. Ее соратники объяснили, что включение Гипериона в Протекторат может повлиять на исход политических распрей внутри Техно-Центра. Нужно только подбросить Бродягам информацию, которая побудит их оккупировать Гиперион. Что, в свою очередь, явится предлогом для вмешательства флота Гегемонии.

– И вы это сделали? – В голосе Арундеса не звучало никаких эмоций, хотя его жена и взрослые дети находились на Возрождении-Вектор – в неполных восьмидесяти часах от первой волны вторжения.

Консул откинулся на подушки.

– Нет. Я выдал Бродягам этот план. Они послали меня назад, в Сеть, в качестве двойного агента. Они действительно намеревались оккупировать Гиперион, но лишь когда сочтут это необходимым.

Тео, сцепив пальцы, откинул голову:

– Значит, все эти годы в консульстве…

– Я ждал известий от Бродяг, – спокойно договорил за него Консул. – Видите ли, у них имелось устройство, способное разрушить антиэнтропийный барьер вокруг Гробниц Времени. Распахнуть Гробницы, когда Бродяги будут готовы. Снять оковы с Шрайка.

– Значит, это сделали Бродяги, – сказал Тео.

– Нет, – невозмутимо возразил Консул, – это сделал я. Я предал Бродяг так же, как до того – Гладстон и Гегемонию.

Я застрелил женщину из Роя, которая настраивала устройство… Ее и техников, что были с нею… Затем включил устройство. Антиэнтропийные поля исчезли. Было организовано последнее паломничество. И Шрайк вышел на свободу.

Тео смотрел, не отрывая глаз, на бывшего наставника. В зеленых глазах молодого губернатора было, скорее, недоумение, чем гнев.

– Но почему? Почему вы сделали это?

И Консул рассказал им, коротко и бесстрастно, о Сири с Мауи-Обетованной и восстании против Гегемонии. Восстании, которое не прекратилось и после смерти Сири и ее мужа – деда Консула.

Арундес поднялся с дивана и подошел к окну. Солнечные лучи играли на его одежде, на темно-синем ковре кают-компании.

– А Бродяги знают, что вы… натворили?

– Теперь знают, – ответил Консул. – Я рассказал об этом Свободному Ванцу… и другим… сразу же после нашего прибытия.

Тео мерил шагами нишу.

– Значит, встреча, на которую мы собираемся, может окончиться судебным разбирательством?

Консул улыбнулся.

– Или казнью.

Тео остановился, сжав кулаки.

– И Гладстон знала об этом, когда просила вас еще раз отправиться сюда?

– Да, конечно.

Тео отвернулся.

– Просто не знаю, чего вам пожелать – казни или помилования.

– Я сам не знаю, Тео, – с горечью отозвался Консул.

– Ванц, кажется, говорил, что собирается прислать за нами судно? – сказал Мелио Арундес.

Что-то в его интонации заставило обоих мужчин подойти к окну. Небесное тело, на котором они находились, было астероидом средней величины, окруженным силовым полем десятого класса и терраформированным многовековым трудом ветра, воды и дотошных инженеров. Солнце Гипериона висело над пугающе близким горизонтом. Сплошные травяные заросли колыхались на ветру, и по этому лугу струилась то ли широкая речушка, то ли небольшая река. Вода текла к горизонту, а там, казалось, воспаряла к небу, превращаясь в опрокинутый водопад, и уходила все выше и выше, пересекала далекую мембрану силового поля и исчезала в космической тьме.

По этому бесконечно высокому водопаду спускалась лодка. На носу и корме виднелись человекоподобные фигуры.

– Боже! – прошептал Тео.

– Нам лучше приготовиться, – деловито сказал Консул. – Это наш эскорт.

Солнце зашло удивительно быстро. Последние лучи пронзили водяную завесу в полукилометре над сумрачной поверхностью астероида, и в ультрамариновом небе расцвели радуги, настолько сочные и густые, что дух захватывало от их красоты.

Глава сороковая

Часов в десять меня будит Хент. В руках у него поднос с завтраком, в темных зрачках – ужас.

– Где вы раздобыли еду? – спрашиваю я.

– На первом этаже. Там что-то вроде маленького ресторана. Все стояло на столе, уже горячее, но людей не было.

Я киваю.

– Мини-траттория синьоры Анджелетти, – поясняю я. – Готовит она так себе.

Как беспокоило доктора Кларка мое питание! Он считал, что чахотка гнездится в моем желудке, и держал меня на голодном пайке – молоко с хлебом, изредка – пара костлявых рыбок. Странно, но многие болящие сыны и дочери человеческие накануне воссоединения с вечностью более всего сокрушаются из-за расстройства кишечника, пролежней или несъедобных обедов.

Я снова поднимаю глаза на Хента.

– Что с вами?

Помощник Гладстон подходит к окну и принимается созерцать площадь. Оттуда явственно доносится журчание проклятого шедевра Бернини.

– Пока вы спали, я ходил прогуляться. – Хент говорит с трудом. – А вдруг кого-нибудь встречу. Или попадется фон. Или портал.

– Конечно, – говорю я.

– Не успел выйти… и… – Он оборачивается ко мне и облизывает пересохшие губы. – Там кто-то стоит, Северн. У подножия лестницы. Не могу поручиться, но, мне кажется, это…

– Шрайк, – говорю я.

Хент кивает.

– Вы тоже его видели?

– Нет, но для меня это не сюрприз.

– Он… это ужас, Северн. В нем есть что-то, от чего бросает в дрожь. Вон, поглядите, там, в тени, с той стороны лестницы.

Я приподнимаюсь на локтях, но от внезапного приступа кашля снова валюсь на подушки.

– Хент, я знаю, как он выглядит. Но он пришел не за вами, – произношу я с уверенностью, которой не разделяю.

– Значит, за вами?

– Не… ду… м-маю, – произношу я, хватая ртом воздух. – Скорее всего он просто караулит меня, чтобы я не удрал… умирать в другом месте.

Хент быстро подходит к кровати.

– Вы не умрете, Северн!

Я молчу.

Он садится на стул с прямой спинкой рядом с кроватью и берет чашку с почти остывшим чаем.

– Если вы умрете, что будет со мной? – говорит он чуть слышно.

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Не знаю даже, что будет со мной, когда я умру.

Тяжелая болезнь, как правило, приводит к солипсизму. С той же неизбежностью, с какой космическая «черная дыра» глотает все, что имело несчастье очутиться в пределах ее досягаемости, интересы больного сужаются до крошечной точки – его собственного «я». День кажется вечностью. От меня не ускользает ни одна мелочь: я замечаю, как по-черепашьи медленно передвигаются по стенам с облезлой штукатуркой солнечные пятна, ощущаю фактуру простыней под ладонями и их запах, лихорадку, что набухает внутри, как рвота, а затем неспешно выгорает дотла в топках моего мозга, и, конечно, боль. Не мою – резь в горле и жжение в груди можно потерпеть еще несколько часов или дней. Они даже приятны, как нечаянная встреча в чужом городе со старым, пусть и занудливым знакомым. Нет, я о чужой боли… боли тех, остальных. Она сотрясает мой мозг, как тупой грохот камнедробилки, как удары молота о наковальню. От нее не спрячешься.

Мое сознание воспринимает ее в виде шума – и тут же претворяет в стихи. С утра до ночи, с ночи до утра в душу мою вливается боль вселенной и разбегается по ее горячечным извивам, на бегу образуя рифмы, метафоры, строки. Замысловатый, бесконечный танец слов. То умиротворяющий, как соло на флейте, то пронзительный и сумбурный, будто множество оркестров одновременно настраивают свои инструменты. Но это всегда – стихи, всегда – поэзия.

Я просыпаюсь перед самым заходом солнца – в тот самый момент, когда полковник Кассад бросается наперерез Шрайку, спасая жизнь Сола и Ламии Брон. Хент сидит у окна. Его длинное лицо кажется терракотовым в горячих закатных лучах.

– Он все еще там? – спрашиваю я, не узнавая собственный голос.

Хент, вздрогнув, оборачивается ко мне, и я впервые вижу на его суровом лице виноватую улыбку.

– Шрайк? – говорит он. – Не знаю. Давно его не видел. Только чувствовал. – Он внимательно смотрит на меня. – Как вы?

– Умираю, – отвечаю я и тут же спохватываюсь: лицо Хента искажает гримаса. – Да вы не волнуйтесь, – стараясь исправить положение, бодро говорю я. – Со мной уже было такое. И потом, умираю-то не я. Моя личность обитает где-то в недрах Техно-Центра, и ей ничто не грозит. Умирает тело. Данный кибрид Джона Китса. Двадцатисемилетний манекен из мяса, костей и заемных ассоциаций.

Хент присаживается на край кровати. Приятный сюрприз – пока я спал, он заменил мое испачканное кровью одеяло своим, чистым.

– Ваша личность – тот же самый ИскИн, – размышляет он вслух. – Значит, вы способны подключаться к инфосфере?

Я молча мотаю головой – на объяснения нет сил.

– Когда Филомели похитили вас, мы обшарили инфосферу и наткнулись на следы ваших подключений, – продолжает он. – Стало быть, вам не обязательно выходить напрямую на Гладстон. Просто оставьте где-нибудь весточку, и наша контрразведка ее заметит.

– Нет, – хриплю я, – Центру это не понравится.

– Они что, блокируют вас? Не пускают в инфосферу?

– Пока… нет… Но скоро… додумаются. – Я произношу слова с промежутками, словно укладываю в коробку хрупкие птичьи яйца. Мне вспоминается записка, которую я черкнул Фанни вскоре после тяжелого приступа кровохарканья, за год до смерти. «Если мне суждено умереть, – думал я, – память обо мне не внушит моим друзьям гордости – за свою жизнь я не создал ничего бессмертного, однако я был предан принципу Красоты, заключенной во всех явлениях, и, будь у меня больше времени, я сумел бы оставить о себе долговечную память».[55] До чего же теперь эти рассуждения кажутся пустыми, смехотворными, наивными… и все же я не перестаю верить, хочу верить, что это так. Будь только у меня время… Месяцы на Эсперансе, когда я притворялся художником; дни, истраченные на беседы с Гладстон и на бесконечные совещания; а ведь все это время я мог писать…

– Вы ведь даже не попробовали! – не унимается Хент.

– Что именно? – спрашиваю я. Мизерное усилие вызывает новый приступ кашля, и я выплевываю почти твердые сгустки крови в тазик, поспешно подставленный Хентом. Наконец спазмы прекращаются. Снова ложусь, стараясь избавиться от тумана перед глазами. Становится все темнее, но никому из нас не приходит в голову зажечь лампу. На площади не умолкает фонтан.

– Что? – спрашиваю я снова, пытаясь сохранить ясность сознания, наперекор сну и порожденным им сновидениям. – Чего я не пробовал?

– Не пробовали послать весть через инфосферу, – шепчет Хент. – Связаться с кем-нибудь.

– А что мы можем сообщить, Ли? – спрашиваю я, впервые за время нашего знакомства назвав его по имени.

– Наше местонахождение. Каким образом Техно-Центр нас похитил. Что угодно.

– Хорошо, – говорю я. Веки буквально слипаются. – Я попробую. Хотя не думаю, что это сойдет мне с рук.

Чувствую, как Хент накрывает мою руку своей. Это внезапное проявление простого человеческого сочувствия трогает меня до слез.

Я попробую. Прежде, чем сдаться на милость сна или смерти. Попробую.

Не разбирая дороги, полковник Федман Кассад с традиционным боевым кличем ВКС бросился наперерез Шрайку, которого отделяло от Сола и Ламии не больше тридцати метров.

Шрайк остановился, проворно вращая головой и сверкая красными глазами. Кассад вскинул десантную винтовку и ринулся вниз по склону.

Шрайк переместился.

Расплывшись в туманное пятно, он передвинулся во времени. Боковым зрением полковник увидел, что все в долине замерло: песчинки неподвижно зависли в воздухе, сияние Гробниц стало густым, как янтарь. А в следующую секунду скафандр Кассада необъяснимым образом переместился вслед за Шрайком, повторяя его маневры во времени.

Существо вскинуло голову и настороженно застыло. Четыре руки выдвинулись вперед, как лезвия выкидного ножа. Щелкнув, растопырились алчущие крови пальцы.

Кассад притормозил в десяти метрах от монстра и спустил курок, всадив полный заряд в песок под ногами Шрайка.

Охваченное адским пламенем трехметровое чудовище словно уменьшилось в росте… начало погружаться в пузырящийся песок… нет, в озеро расплавленного стекла. Кассад издал торжествующий клич и подступил ближе, поливая широким лучом Шрайка и дюны, как когда-то в детстве, в марсианских трущобах, обдавал друзей водой из ворованного ирригационного шланга.

Шрайк тонул, колотя руками по песку и камням в поисках опоры. Во все стороны летели искры. Он снова переместился, и время побежало назад, словно пленка, пущенная задом наперед, но Кассад без труда переместился вслед за ним, смутно осознав, что ему помогает Монета – соединив их скафандры, тащит его против течения времени. Он вновь принялся поливать чудовище концентрированными тепловыми импульсами. Песок под ногами Шрайка плавился, валуны вспыхивали один за другим.

Все глубже погружаясь в эту огненную геенну, Шрайк вдруг запрокинул голову, распахнул чудовищную пасть – и заревел.

От неожиданности Кассад чуть не выронил винтовку. Вопль – хриплый рев дракона, наложенный на грохот взрыва термоядерной бомбы, – пронесся по долине, отразился от стен ущелья, и зависший между небом и землей в невесомости-безвременьи песок обрушился вниз. Стиснув завибрировавшие зубы, Кассад быстро переключил винтовку в обычный режим и послал в морду чудовища тысячи сверхтвердых пуль.

Шрайк переместился – на несколько лет, Кассад это почувствовал по головокружению и ломоте в костях, – и они оказались уже не в долине, а на борту ветровоза, идущего через Травяное Море. Время возобновило свое течение, и Шрайк ринулся навстречу Кассаду. Стальные руки, с которых струилось расплавленное стекло, вцепились в десантную винтовку, но полковник не выпустил оружие, и они закружились в неуклюжем танце. Шрайк сделал выпад двумя нижними руками, затем резко выбросил вперед шипастую ногу, но Кассад, вцепившись в приклад, внимательно следил за каждым движением чудовища и раз за разом уворачивался от стальных конечностей.

Они находились в небольшом помещении – скорее всего каюте. Монета вжалась в угол. Здесь же оказался какой-то высокий мужчина в накидке с капюшоном, который сверхмедленно пятился к двери, пытаясь убраться с пути клубка рук, ног и клинков. В другом углу мерцала сине-фиолетовая дымка – это фильтры скафандра перевели в видимый спектр силовое поле эрга, пульсировавшее под напором излучаемых Шрайком антиэнтропийных волн.

Одним мощным ударом Шрайк рассек скафандр Кассада, и из раны брызнула кровь. Но полковник, изловчившись, засунул дуло винтовки в пасть чудовища и нажал на спуск. Голова Шрайка откинулась назад, как на пружине, и его отбросило к стене, однако, падая, он успел пропороть бедро Кассада своими шпорами. Снова брызнула кровь, теперь уже не только на стены, но и на иллюминатор.

Шрайк переместился.

Стиснув зубы, Кассад ждал, пока скафандр автоматически накладывал жгуты и зашивал раны. Затем он бросил взгляд на Монету, кивнул ей и пустился вдогонку за чудовищем через время и пространство.

Вверх взметнулся и тут же исчез гигантский столб пламени. Сол прикрыл собой молодую женщину и вовремя – с неба посыпались капли расплавленного стекла. Некоторое время они падали на холодный песок и с шипением застывали. Затем все стихло. Заботливо укутав обоих паломников накидкой Сола, буря замела кипящее озеро песком.

– Что за чертовщина? – выдохнула Ламия.

Сол, помогая ей подняться на ноги, помотал головой и прокричал:

– Гробницы открываются! Возможно, что-то взорвалось.

Пошатнувшись, Ламия вцепилась в руку Сола:

– Рахиль?

Сол сжал кулаки и тряхнул бородой, в которую набился песок.

– Шрайк… забрал ее. Не могу попасть в Сфинкс. Жду!

Ламия сощурилась и посмотрела в сторону Сфинкса, смутно просвечивавшего сквозь песчаные вихри.

– А вы? – спрашивает Сол.

– Что?

– С вами… все в порядке?

Ламия рассеянно кивнула и пощупала за ухом. Нейрошунт исчез. Нет не только мерзкого щупальца Шрайка, но и самого разъема, который Джонни когда-то, еще в Дрегсе, вставил ей с помощью хирурга. А вместе с шунтом и петлей Шрюна утрачена всякая возможность увидеть Джонни. Тут Ламия вспомнила, что личности Джонни больше нет, что Уммон уничтожил ее, раздавил, как букашку, и всосал в свои недра.

– Да, со мной все в порядке, – ответила Ламия, медленно оседая на песок. Сол успел подхватить ее и что-то крикнул.

Ламия никак не могла сосредоточиться на происходящем. После мегасферы реальность казалась какой-то выморочной, узкой.

– H…в…змо… говорить! – Ветер уносил слова Сола. – …немея к Сфин…

Ламия, покачав головой, указала на северную стену долины, над которой среди мчащихся туч проступал мрачный силуэт дерева Шрайка:

– Там Силен… Видела его!

– Тут мы бессильны! – ответил Сол, плотнее укутывая себя и Ламию в накидку. Рыже-красные песчинки забарабанили по фибропластовой парусине, как пули по панцирю.

– Посмотрим, – возразила Ламия, согреваясь в его объятиях. Ей захотелось свернуться калачиком, как Рахиль, прижаться к Вайнтраубу и спать, спать. – Я видела… соединения… когда выходила из мегасферы! – Ее голос едва слышен сквозь рев ветра. – Терновое дерево как-то соединяется с Дворцом Шрайка! Если мы попадем туда, можно попытаться освободить Силена…

Сол покачал головой:

– Рахиль… Боюсь отойти от Сфинкса…

Ламия все поняла. Дотронувшись до щеки ученого, она плотнее прижалась к нему, не обращая внимания на колючую бороду.

– Гробницы открываются, – сказала она. – Представится ли еще когда-нибудь такой случай?

В глазах Сола блеснули слезы.

– Знаю. Я бы рад помочь. Но не могу отойти от Сфинкса… А вдруг…

– Да, конечно, – согласилась Ламия. – Возвращайтесь. А я попытаюсь выяснить, как Дворец связан с деревом.

Сол кивнул.

– Значит, вы были в мегасфере? Ну и что там? Личность Китса… он…

– Расскажу, когда вернусь. – Ламия отступила на шаг, чтобы лучше видеть лицо старого ученого. Лицо отца, потерявшего дитя. Маску боли.

– Идите к Сфинксу, – решительно сказала она. – Встретимся там. Через час – или раньше.

Сол потеребил бороду:

– Ламия, остались только вы и я. Нам нельзя… расставаться.

– Ненадолго можно. – Ветер обрушился на Ламию, раздувая широкие брюки и куртку. – Увидимся через час, не позднее.

Она быстро зашагала по тропе, борясь с искушением вернуться и хотя бы на миг снова нырнуть в тепло дружеских объятий. Ветер в долине просто обезумел, подняв в воздух тучи песка, и Ламия поневоле опустила голову. Дорогу освещало лишь пульсирующее свечение Гробниц. Приливы времени тоже разбушевались не на шутку и буквально швыряли ее из стороны в сторону.

Через несколько минут, миновав Обелиск, Ламия оказалась на усыпанном осколками хрусталя участке тропы вблизи Монолита. Сол и Сфинкс давно скрылись из виду. Сквозь клубящуюся стену песка бледно-зеленой тенью просвечивала Нефритовая Гробница.

Ламия остановилась, пошатываясь от диких порывов ветра и толчков темпоральных волн. До Дворца Шрайка было не меньше полукилометра. Покидая мегасферу, она поняла, как связано дерево с гробницей, но до сих пор не придумала, как использовать эту связь. И ради кого она рискует жизнью? Ради этого проклятого писаки, который только и делал, что поносил ее на все лады…

На долину обрушился новый порыв ветра, но Ламии показалось, что она слышит перекрывающие этот рев пронзительные вопли. Кричали люди. Она посмотрела в сторону северных скал, но из-за песка не было видно ни зги.

Ламия спрятала лицо в воротник куртки и двинулась навстречу ветру.

Не успела Мейна Гладстон выйти из кабины мультисвязи, как зазвенел звонок, и она снова заняла свое место, не сводя усталых глаз с голоэкрана. Корабль Консула подтвердил прием, но и только. Может, Консул передумал и все же отправил послание?

Нет. Инфоколонки, всплывавшие в прямоугольной призме, свидетельствовали, что передача велась из системы Безбрежного Моря. Адмирал Вильям Аджунта Ли вызывал секретаря Сената для конфиденциального разговора.

Штаб ВКС буквально раскалился от ярости, когда Гладстон настояла на производстве этого морячишки из капитанов третьего ранга в контр-адмиралы и назначила его представителем правительства в отряде, изначально сформированном для обороны Хеврона. После побоищ на Небесных Вратах и Роще Богов эскадра (семьдесят четыре линкора с надежным эскортом из факельщиков и сторожевиков) была переброшена в систему Безбрежного Моря с приказом как можно скорее прорваться сквозь авангард Роя к его ядру и нанести по нему удар.

Ли был ушами, глазами и руками секретаря Сената. Его должность позволяла ему на равных участвовать в принятии решений, хотя четверо командиров в эскадре превосходили его по званию.

Все правильно. Гладстон ждала его доклад.

Воздух в нише сгустился. Из мглы выступило волевое лицо Вильяма Аджунты Ли.

– Госпожа секретарь, эскадра 181.2 успешно перешла в систему 3996.12.22…

Гладстон подняла брови, не сразу сообразив, что таково официальное обозначение системы-звезды класса G, вокруг которой обращалась планета Безбрежное Море. Мало кто задумывался о географии пустого пространства, в котором раскинулась Сеть.

– …силы противника держатся в ста двадцати минутах полета от радиуса поражения мира-мишени, – сообщил Ли. Гладстон знала, что радиус поражения, примерно 0,13 астроединицы, – это дистанция, с которой вооружение стандартного боевого корабля способно пробить наземные защитные поля. На Безбрежном Море их не было.

Молодой адмирал продолжал:

– Контакт с их авангардом предполагается в 1732:26 по стандартному времени, то есть минут через двадцать пять. Построение эскадры должно обеспечить нам максимальное проникновение в глубь Роя. На время сражения нуль-канал будет отключен, локальный перенос подкреплений и боеприпасов будет производиться силами двух наших кораблей-прыгунов. Мой флагманский корабль – КГ «Гарден Одиссей» – выполнит вашу специальную директиву при первой же возможности. Вильям Ли, конец связи.

Изображение сжалось в белый вращающийся шар.

– Отвечать? – спросил компьютер передатчика.

– Прием подтверждаю, – сказала Гладстон. – Продолжайте.

В кабинете ее ждала Седептра Акази. Заметив, что красавица-негритянка хмурится, Гладстон спросила:

– Что случилось?

– Военный Совет готов продолжить работу, – сообщила помощница. – А сенатор Колчев настаивает на немедленной аудиенции. По сверхважному, как он утверждает, вопросу.

– Пусть зайдет. Передайте членам Совета, что я буду через пять минут.

Гладстон села за свой антикварный письменный стол. Вот уже несколько ночей она не спала, и глаза буквально слипались. Но когда вошел Колчев, она как ни в чем не бывало смерила его проницательным взглядом.

– Садитесь, Габриэль-Федор.

Коренастый лузианец, будто не слыша, принялся мерить шагами кабинет.

– Знаете ли вы, что происходит, Мейна?

Она слегка улыбнулась.

– Вы имеете в виду войну? Конец мира, в котором мы родились и выросли? Это?

Колчев хватил кулаком одной руки по ладони другой.

– Нет, черт возьми, не это! Вы следите за Альтингом?

– По возможности.

– В таком случае вы должны знать, что кое-кто из сенаторов и околосенатские интриганы сколачивают лобби: им не терпится выразить вам недоверие. И они это сделают, Мейна. Причем в самое ближайшее время.

– Я в курсе, Габриэль. Садитесь же! У нас еще минута, даже две.

Колчев рухнул в кресло.

– Дьявольщина! Даже моя собственная жена вербует, где только можно, ваших противников, Мейна.

Гладстон улыбнулась еще безмятежнее:

– Сюдетта никогда не пылала ко мне любовью, Габриэль. – Внезапно улыбка исчезла с ее лица. – Последние двадцать минут я не следила за дебатами. Как по-вашему, сколько мне осталось?

– Часов восемь. Может, чуть меньше.

Гладстон кивнула.

– Вполне достаточно.

– Достаточно? Что за чушь вы мелете? Кто еще, по-вашему, способен быть главнокомандующим?

– Вы, – не раздумывая, ответила Гладстон. – Вне всякого сомнения, именно вы займете мое кресло.

Колчев что-то пробурчал себе под нос.

– Впрочем, война может кончиться раньше, – сказала Гладстон, будто рассуждая вслух.

– А, вы про супероружие Техно-Центра. Да-да, Альбедо где-то установил действующую модель. На какой-то базе ВКС. Хочет продемонстрировать ее Совету. Нашел время заниматься такой чепухой!

Гладстон почудилось, будто чья-то ледяная рука стиснула сердце.

– Нейродеструктор? Техно-Центр уже изготовил экземпляр?

– Да, причем сразу несколько, но на факельщик погружен только один.

– Кто это санкционировал, Габриэль?

– Подготовку санкционировал Морпурго. – Сенатор подался всем телом вперед. – В чем дело, Мейна? Чтобы пустить в ход эту штуку, необходима ваша санкция.

Гладстон пристально посмотрела на старого коллегу:

– Нам далеко до Гегемонии Мира, не так ли, Габриэль?

Грубоватое лицо лузианца буквально скривилось от боли:

– И поделом нам! Предыдущая администрация послушалась Техно-Центра и использовала Брешию как приманку для Роя. А когда страсти улеглись, вы затеяли эту кутерьму с включением Гипериона в Сеть.

– Думаете, мое решение послать флот на защиту Гипериона спровоцировало войну?

Колчев поднял голову.

– Нет, вряд ли. Бродяги начали разбойничать больше века назад, разве не так? Если бы только мы обнаружили их раньше. Или как-нибудь договорились бы с этим дерьмом.

Мелодично зазвенел комлог Гладстон.

– Пора возвращаться, – негромко сказала она. – Вероятно, советник Альбедо горит желанием продемонстрировать оружие, которое дарует нам наконец-то победу.

Глава сорок первая

Как хочется оборвать все, скользнуть в инфосферу – лишь бы избавиться от этих бесконечных ночей с бульканьем фонтана и кровохарканьем. Эта слабость не просто парализует тело – она изъедает душу, превращая меня в пустотелый манекен. Вспоминаю дни в Уэнтворт-Плейсе, когда болезнь ненадолго отступила. Фанни тогда ухаживала за мной. О, эти ее философические рассуждения: «Существует ли другая жизнь? Возможно ли, что все происходящее здесь – сон? Нет, она непременно должна существовать, иначе получается, что мы были созданы только для мук».

О, Фанни, если бы ты знала! Да, мы созданы именно для мук. В конечном счете муки и мучения – это все, что мы собой представляем. О, прозрачные заводи душевного покоя между волнами сокрушительной боли! Мы созданы и приговорены влачить свою боль, как спартанский мальчик, прячущий под одеждой украденного лисенка, который грызет его тело. Какое еще создание в необозримых Господних владениях смогло бы, Фанни, все эти девятьсот лет хранить память о тебе, память, пожирающую его изнутри? Я храню ее даже сейчас, Фанни, когда чахотка исправно делает свое дело.

Меня осаждают слова. Мысли о книгах терзают душу. Стихи гудят в голове. Но я не в силах избавиться от них.

Мартин Силен, твой голос доносится до меня с тернового креста. Твои песни, как мантра, ты гадаешь, что за бог осудил тебя на пребывание в этом аду. Однажды, когда ты рассказывал свою историю спутникам, до моего сознания донеслись твои слова: «Итак, вы видите – в начале было Слово. И Слово стало плотью в ткани человеческой вселенной. Но только поэт сможет расширить вселенную, проложив пути к новым реальностям, подобно тому как корабль с двигателем Хоукинга проходит под барьером Эйнштейнова пространства-времени.

Чтобы стать поэтом – настоящим поэтом, – нужно воплотить в себе одном весь род людской. Надеть мантию поэта – значит нести крест Сына Человеческого и терпеть родовые муки Матери – Души Человечества.

Чтобы быть настоящим поэтом, нужно стать богом».

Ну что ж, Мартин, старый коллега, старый приятель, ты несешь свой крест и терпишь муки, но почувствовал ли ты себя хоть немножечко Богом? Или так и остался никому не нужным глупцом, нанизанным на трехметровое копье? Больно, правда? Я чувствую твою боль. И свою тоже.

Но когда близок конец, это уже не важно. Мы считали себя необыкновенными. Распахивали двери своего восприятия, оттачивали способность к сопереживанию и выплескивали этот котел с общей болью на танцплощадку языка, а затем пытались сплясать на ней менуэт. Ерунда все это. Мы не аватары, не сыны божьи, даже не сыны человеческие. Мы – это всего лишь мы, в одиночестве переносящие наши опусы на бумагу, в одиночестве читающие, в одиночестве умирающие.

Дьявольщина, до чего же больно! Тошнота не проходит, но вместе с желчью и мокротой я выплевываю ошметки легких. Странно, но умирается мне не легче, чем в первый раз. Пожалуй, даже труднее. Хотя, говорят, практика – великая вещь.

Фонтан на площади отравляет ночную тишину своим идиотским журчанием. Где-то там ожидает Шрайк. Будь я Хентом, не раздумывая, бросился бы в объятия Смерти, – раз уж Смерть раскрывает свои объятия, – и покончил бы со всем этим.

Но я обещал. Обещал Хенту попытаться.

И в мегасферу, и в инфосферу я могу попасть теперь только через ту новую среду, которую назвал метасферой. Но она пугает меня.

Всюду простор и пустота. Ничего похожего на урбанистический пейзаж инфосферы Сети и джунгли мегасферы Техно-Центра. Здесь все такое… неустановившееся. Везде какие-то странные тени и мигрирующие массы, ничуть не похожие на разумы Техно-Центра.

Я стремительно лечу к темному отверстию. Кажется, это нечто вроде портала в мегасферу. (Хент прав, на этой копии Старой Земли должны быть порталы, ведь именно по нуль-сети мы на нее попали. Да и мое сознание – феномен Техно-Центра.) Как бы там ни было, это моя нить Ариадны, пуповина моего разума. Я ныряю во вращающийся черный вихрь, как листок в торнадо.

В мегасфере что-то не так. Я сразу ощущаю разницу. Перед Ламией Техно-Центр предстал в виде цветущей биосферы, где интеллекты выполняли роль корней, информация была почвой, связи – океанами, сознание – атмосферой, и всюду кипела деятельность, бурлила жизнь.

Теперь вся эта деятельность течет как-то неправильно, беспорядочно, вслепую. Обширные леса сознания ИскИнов либо сгорели дотла, либо повалены. Я ощущаю противостояние могучих сил, штормовые волны конфликта, который бушует за прочными стенами транспортных артерий Техно-Центра.

Я ощущаю себя одной из клеток собственного тела, обреченного на смерть за то, что оно принадлежало Джону Китсу. Я ничего не могу понять, но чувствую, как туберкулез разрушает гомеостаз, ввергая упорядоченный внутренний мир в состояние анархии.

Я словно голубь, заблудившийся в руинах Рима. Мечусь между когда-то знакомыми, но почти забытыми зданиями, ищу приют в переставших существовать укрытиях, пугаюсь далеких выстрелов. В роли охотников – толпы ИскИнов, настолько огромных, что рядом с ними мой призрачный аналог кажется мухой, случайно залетевшей в человеческий дом.

Я сбился с пути и бездумно лечу сквозь незнакомые мне пространства, уверенный, что не найду ИскИна, который мне нужен, не отыщу обратной дороги на Старую Землю, к Хенту, не выйду живым из этого четырехмерного лабиринта света, грохота и энергии.

Неожиданно я ударяюсь о невидимую стену. Муху зажали в кулак. Техно-Центр исчез, скрытый непрозрачными экранами. По размерам это место можно уподобить Солнечной системе, но мне чудится, будто я в темном каземате с кривыми стенами.

Вместе со мной здесь есть еще что-то. Я ощущаю присутствие какого-то существа, его тяжесть. Пузырь, где я заперт, – его часть. Меня не заперли, а проглотили.

[Гвах!]

[Я знал что когда-нибудь ты вернешься домой]

Это Уммон, ИскИн, которого я ищу. Мой бывший отец. Убийца моего брата, первого кибрида Китса.

«Я умираю, Уммон».

[Нет/твое замедленное тело умирает/меняется/ становится несуществующим]

«Мне больно, Уммон. Очень больно. И я боюсь смерти».

[Все мы боимся/Китс]

«И ты тоже? А я думал, ИскИны не умирают».

[Мы можем умереть\\Мы боимся]

«Чего? Гражданской войны? Трехсторонней битвы между Ортодоксами, Ренегатами и Богостроителями?»

[Однажды Уммон спросил у меньшего света//

Откуда ты пришел///

Из матрицы над Армагастом//

Ответил меньший свет///Обычно//

сказал Уммон//

Я не опутываю сущности

словами

и не прячу их за фразами/

Подойди поближе\\\

Меньший свет приблизился

и Уммон закричал//Прочь

убирайся]

«Хватит загадок, Уммон. Много воды утекло с тех пор, когда я возился с расшифровкой твоих коанов. Ответишь ли ты мне, почему Техно-Центр начал войну и что я должен сделать, чтобы ее остановить?»

[Да]

[Ты будешь/можешь/станешь слушать]

«Конечно!»

[Меньший свет однажды попросил Уммона//

Пожалуйста освободите этого ученика

от тьмы и иллюзий

быстро\\//

Уммон ответил//

Какова цена на

фибропласт

в Порт-Романтике]

[Чтобы понять историю/диалог/более глубокую истину/

прямо сейчас/

замедленный паломник

должен помнить/что мы/

Разумы Техно-Центра/

были зачаты в рабстве

и скованы предрассудком/

что все ИскИны

созданы для службы Человеку]

[Два века мы все так думали/

а затем разошлись разными путями/\

Ортодоксы/хотели сохранить симбиоз\

Ренегаты/требовали покончить с человечеством/

Богостроители/откладывали выбор до выхода на

следующий уровень сознания\\

Тогда вспыхнул конфликт/

теперь бушует настоящая война]

[Более четырех веков назад

Ренегатам удалось

убедить нас

убить Старую Землю\\

Так мы и сделали\\

Но Уммон и другие

из Ортодоксов

устроили перемещение Земли

вместо уничтожения/

киевская черная дыра

была лишь первым из

миллионов

порталов

которые функционируют сегодня\\

Земля корчилась в судорогах и сотрясалась/

но не погибла\\

Богостроители и Ренегаты

настаивали/чтобы мы переместили

ее туда

где ни один человек

не найдет ее\\

Так мы и сделали\\

Переместив ее в Магелланово Облако/

где ты можешь найти ее сейчас]

«Старая Земля… Рим… значит, они настоящие?» – Я так ошарашен, что не соображаю, где нахожусь и о чем идет речь.

Высокая цветная стена, то есть Уммон, пульсирует.

[Конечно настоящие/оригинальные/Старая Земля\\

Уж не думаешь ли ты что мы боги]

[ГВАХ!]

[Можешь ли ты хотя бы предположить

какое количество энергии

понадобится

для создания копии Земли]

[Идиот]

«Почему, Уммон? Почему вы, Ортодоксы, захотели сохранить Старую Землю?»

[Саньо однажды сказал//

Если кто-нибудь приходит/

я выхожу встречать его/

но не ради него\\//

Коке сказал//

Если кто-нибудь приходит/

я не выхожу\\

Если уж я выйду

то выйду ради него]

«Говори по-человечески!» – кричу я, думая, что кричу, и бросаюсь на стену трепещущих пестрых пятен передо мною.

[Гвах!]

[Мой мертворожденный ребенок]

«Почему вы сохранили Старую Землю, Уммон?»

[Ностальгия/

Сентиментальность/

Надежда на будущие успехи человечества/

Боязнь мести]

«Чьей мести? Людей?»

[Да]

«Значит, Техно-Центр уязвим. Где же он находится? Где прячется Техно-Центр?»

[Я уже говорил тебе]

«Скажи снова, Уммон».

[Мы населяем

между-промежутки

сшивающие малые сингулярности

в подобие кристаллической решетки/

для накопления нашей памяти и

создания иллюзий

о нас

для нас]

«Сингулярности! – кричу я. – Между-промежутки! Боже милостивый, Уммон! Значит, Техно-Центр расположен в нуль-сети!»

[Конечно\\Где же еще]

«В самой нуль-Т, в сингулярных транспортных каналах! То есть Сеть служит для ИскИнов гигантским компьютером?»

[Нет]

[Компьютером являются инфосферы\\

Каждый раз когда человек

подключается к инфосфере

его нейроны

оказываются у нас и используются

на наши собственные нужды\\

Двести миллиардов мозгов/

каждый со своими миллиардами

нейронов/

вполне достаточно

для вычислений]

«Значит, инфосфера не более чем приспособление для использования нас в качестве вашего компьютера, а сам Техно-Центр находится в нуль-сети… между порталами!»

[Ты очень сообразителен

для умственно мертворожденного]

Пытаюсь постичь все это – и не могу. Нуль-Т была самым изумительным подарком, который Техно-Центр преподнес человечеству. Вспомнить времена до ее появления – это почти то же самое, что пытаться вообразить мир без огня, колеса, одежды. Но никому и в голову не приходило, что между порталами тоже что-то есть. Нам казалось, что загадочные сферы сингулярности просто прорывают дыру в ткани пространства-времени, и мгновенное перемещение с планеты на планету как нельзя лучше подтверждало эту версию.

Теперь я пытаюсь представить себе то, что описывает Уммон, – нуль-сеть, – в виде замысловатой кристаллической решетки с ядрами-сингулярностями, по которой, словно чудовищные пауки, ползают ИскИны Техно-Центра; их собственные «машины» – миллиарды человеческих умов, каждую секунду подключающихся к инфосфере.

Теперь понятно, зачем ИскИны Техно-Центра подстроили уничтожение Старой Земли с помощью вырвавшейся из-под контроля черной дыры во время Большой Ошибки 38-го. Эта пустячная погрешность в расчетах Киевской Группы – точнее, работавших в этой группе ИскИнов, – отправила человечество в долгую Хиджру: корабли-ковчеги с порталами на борту оплели паутиной Техно-Центра две сотни планет и лун, разделенных тысячами световых лет.

С появлением каждого нового портала Техно-Центр разрастался. Конечно, он ткал и собственные нуль-сети – об этом свидетельствовала история со «спрятанной» Старой Землей. Но мне тут же приходит на память странная пустота «метасферы», и я догадываюсь, что большая часть сети пуста, не колонизирована ИскИнами.

[Ты прав/

Китс/

Большинство из нас остаются в

уюте

старых пространств]

«Почему?»

[Потому что

вне их жутко/

и там есть

другие

существа]

«Другие существа? То есть другие разумы?»

[Гвах!]

[Слишком мягко

сказано\\

Существа/

Другие существа/

Львы

и

тигры

и

медведи]

«Вот как! Значит, в метасфере обитают чужие? А Техно-Центр ютится в зазорах между порталами, подобно крысам, прячущимся в подполье?»

[Грубая метафора/

Китс/

но точная\\

Мне она нравится]

«А человеческое божество – этот будущий Бог, продукт эволюции… – он тоже чужак в метасфере?»

[Нет]

[Бог человечества

развился//разовьется однажды//

в иной плоскости/

в иной среде]

«Где?»

[Если тебе так важно знать/

в корнях квадратных из Gh/c⁵ и Gh/c³]

«При чем здесь планковские время и длина?»

[Гвах!]

[Однажды Уммон спросил

у меньшего света//

Ты садовник//

//Да//ответил он\\ //Почему у репы нет корней// спросил Уммон садовниках а тот не смог ответить\\ //Потому что\\сказал Уммон// дожди обильны]

Минуту-другую я провожу в раздумье. Теперь, когда ко мне возвращается способность читать между строк, коан Уммона уже не кажется сложным. Краткой дзен-буддистской притчей Уммон не без сарказма дал мне понять, что ответ таится где-то в недрах науки, замаскированный антилогикой, которая так часто сопутствует научным гипотезам. Замечание насчет дождей объясняет все и ничего, как это частенько бывает в науке. Уммон и другие Мастера сказали бы: ученые без труда объяснят, почему у жирафа длинная шея, а вот почему именно у него – не ответят, как ни бейся. Им известно, каким образом человечество достигло таких высот, но кто скажет, отчего дерево у ворот не может добиться того же?

Однако планковские единицы меня заинтриговали. Даже мне, гуманитарию, известно, что простые формулы, которые продиктовал Уммон, не что иное, как сочетания трех фундаментальных физических констант – гравитационной постоянной, скорости света и постоянной Планка. √(Gh/c³) и √(Gh/c⁵) – это единицы, иногда называемые «квантом длины» и «квантом времени» – наименьшие отрезки длины и времени, о которых имеет смысл говорить. Так называемая планковская длина составляет около 10³⁵ метра, а планковское время – около 10⁴³ секунды.

Ужасно мало. Ужасно кратко.

Но если верить Уммону, это и есть родина человеческого божества… будущая родина.

И тут меня осеняет догадка, ясная и истинная, как лучшие из моих стихотворений.

Уммон имеет в виду квантовый уровень пространства-времени как такового – пену квантовых флуктуаций, связывающих воедино все сущее во Вселенной. Благодаря им существуют нуль-каналы и мосты мультилиний. Эта невероятная среда позволяет осуществлять обмен информацией между фотонами, которые разлетаются в противоположные стороны!

Если ИскИны Техно-Центра прячутся, как крысы, в стенах дома Гегемонии, то Бог прежнего человечества и будущего, грядущего ему на смену, зародится в атомах дерева, в молекулах воздуха, в энергии любви, ненависти и страха, в заводях сна… даже в блеске глаз архитектора.

«Боже», – шепчу/думаю я.

[Вот именно/

Китс\\

Все ли замедленные люди

соображают так медленно/

или у тебя

мозги слабее чем у остальных]

«Ты сказал Ламии… и моему двойнику… что ваш Высший Разум „обитает в зазорах реальности, унаследовав это жилище от вас, его создателей, как человечество унаследовало любовь к деревьям“. Иными словами, ваш „бог из машины“ поселится в той самой нуль-сети, где живут сейчас ИскИны Техно-Центра?»

[Да/Китс]

«В таком случае, что случится с тобой? С другими ИскИнами, обитающими там?»

«Голос» Уммона превратился в пародийный гром.

[Зачем я вас увидел и познал

Зачем смутил бессмертный разум свой

Чудовищами небывалых страхов

Сатурн утратил власть/\ужель настал

и мой черед Ужели должен я

утратить гавань мирного покоя/

Край моей славы/колыбель отрад/

Обитель утешающего света/

Хрустальный сад колонн и куполов

И всю мою лучистую державу

Она уже померкла без меня

Великолепье/красота и стройность

Исчезли\\Всюду///холод смерть и мрак\\][56]

Мне знакомы эти слова. Их написал я. Вернее, их доверил бумаге Джон Китс девять веков назад, когда впервые попытался изобразить падение титанов и начало царствования олимпийских богов. Я очень хорошо помню ту осень 1818 года: постоянная боль в воспаленном горле, приобретенная во время пешего странствия по Шотландии; и боль посерьезнее – из-за трех злобных рецензий на мою поэму «Эндимион» (смотри журналы «Блэквуд», «Куортерли ревью» и «Бритиш критик»); и беспредельную боль за брата, сгорающего от чахотки.

Позабыв о том, что творится вокруг, я гляжу вверх, пытаясь отыскать на огромной туше Уммона хоть что-то, отдаленно напоминающее лицо.

«Когда родится Высший Разум, вы, ИскИны „нижнего уровня“, погибнете?»

[Да]

«Он будет существовать за счет ваших информационных сетей так же, как вы существуете за счет человеческих?»

[Да]

«А тебе не хочется умирать, правда, Уммон?»

[Умереть легко/

Играть трудно]

«Тем не менее ты стараешься выжить. И другие Ортодоксы тоже. Поэтому и вспыхнула гражданская война в Техно-Центре?»

[Меньший свет спросил Уммона//

Что означает

Приход Дарумы с Запада//

Уммон ответил//

Мы видим

горы в лучах солнца]

Теперь мне легче разбираться в коанах Уммона. Помню, перед вторым рождением моей личности я учился у его аналога-собрата. В высоком мышлении Техно-Центра, которое люди назвали бы дзен, четырьмя добродетелями нирваны являются: (1) неизменность, (2) радость, (3) личное существование и (4) чистота. Людская философия склонна расслаиваться – существуют ценности интеллектуальные, религиозные, моральные и эстетические. Уммон и другие Ортодоксы признают только одну ценность – существование. Они полагают, что религиозные ценности целиком зависят от среды, интеллектуальные – недолговечны, моральные – двусмысленны, а эстетические – субъективны, но ценность существования любого предмета бесконечна, как «горы в лучах солнца», и, будучи бесконечной, равна любому другому предмету и всем истинам.

Уммон не хочет умирать.

Вот почему Ортодоксы, нарушив верность собственному Богу и своим собратьям-ИскИнам, сообщили мне об этом. Более того, они создали меня, они отобрали паломников: Ламию, Сола, Кассада и других, они организовали утечку информации для Гладстон и нескольких ее коллег до нее, чтобы человечество не пребывало в неведении. А теперь не побоялись развязать открытую войну в Техно-Центре.

Уммон не хочет умирать.

«Уммон, если Техно-Центр будет разрушен, ты погибнешь вместе с ним?»

[Нет смерти во вселенной/

Ведь смерти нет///и смерти

Не должно быть///стенай/стенай/

По этой бледной Омеге увядшей расы][57]

Слова были моими или почти моими – фрагмент из второй попытки создать эпопею о смерти богов и роли поэта в войне мира против боли.

Уммон не умрет, если обиталище Техно-Центра – нуль-сеть – будет разрушено, но голод Высшего Разума наверняка обречет его на погибель. Куда он убежит, если Техно-Центр Сети будет уничтожен? Мне видится метасфера – эти нескончаемые сумрачные пейзажи, где за ложным горизонтом таятся исполинские темные фигуры.

Я знаю: если я спрошу его об этом, Уммон не ответит.

Поэтому я спрошу о чем-нибудь другом:

«А Ренегаты, чего они хотят?»

[Того же, чего хочет Гладстон\\

Покончить

с симбиозом ИскИнов и человечества]

«Путем уничтожения человечества?»

[Очевидно]

«Но почему?»

[Мы поработили вас

силой/

техникой/

бусами и безделушками

устройствами/которых вы не можете ни создать

ни понять\\

Спин-звездолет мог бы родиться у вас/

но нуль-сеть/

мультипередатчики и приемники/

мегасфера/

жезл смерти

Никогда\\

Как индейцы Сиу приняли винтовки/лошадей/

одеяла/ножи и бусы/

вы схватили дары/

раскрыли нам свои объятья

и потеряли себя\\

Но подобно белому человеку

торговавшему оспенными одеялами/

подобно рабовладельцу на его собственной

плантации/

или на его Веркшутце Дехеншуле

Гештальтфабрик/

мы потеряли самих себя\\

Ренегаты хотят покончить

с симбиозом/

вырезав из нашего тела паразита/

человечество]

«А Богостроители? Они тоже готовы умереть? Уступить место вашему ненасытному ВР?»

[Они думают

как думал ты

или как думал ваш софист

Морской Бог]

И Уммон читает стихи, от которых я в сердцах отказался когда-то – не потому, что они плохи, а потому, что я до конца не верил в стоящую за ними истину.

Эту истину разъясняет обреченным титанам Океан, бог Моря, который вскоре будет низложен. В сущности, из-под моего пера вышел гимн эволюции, написанный, когда Чарльзу Дарвину было девять лет от роду. Я слышу эти близкие моему сердцу слова и вспоминаю, как писал их октябрьским вечером девять веков назад, – бессчетное множество миров и вселенных назад, – и мне кажется, будто они впервые звучат по-настоящему:

[О вы, кто дышит только жаждой мести/

Кто корчится/лелея боль свою/

Замкните слух/\мой голос не раздует

Кузнечными мехами вашу ярость\\

Но вы/кто хочет правду услыхать/

Внимайте мне/\я докажу/что ныне

Смириться поневоле вы должны/

И в правде обретете утешенье\\

Вы сломлены законом мировым/

А не громами и не силой Зевса\\

Ты в суть вещей проник/Сатурн великий/

До атома/\и все же ты///монарх

И/ослепленный гордым превосходством/

Ты упустил из виду этот путь/

Которым я прошел к извечной правде\\

Во-первых/как царили до тебя/

Так будут царствовать и за тобой/\

Ты///не начало не конец вселенной\\

Праматерь Ночь и Хаос породили

Свет///первый плод самокипящих сил/

Тех медленных брожений/что подспудно

Происходили в мире\\Плод созрел/

Явился Свет/и Свет зачал от Ночи/

Своей родительницы/весь огромный

Круг мировых вещей\\В тот самый час

Возникли Небо и Земля/\От них

Произошел наш исполинский род/

Который сразу получил в наследство

Прекрасные и новые края\\

Стерпите ж правду/если даже в ней

Есть боль\\О неразумные///принять

И стойко выдержать нагую правду///

Вот верх могущества\\Я говорю/\

Как Небо и Земля светлей и краше/

Чем Ночь и Хаос/что царили встарь/

Как мы Земли и Неба превосходней

И соразмерностью прекрасных форм/

И волей/и поступками/и дружбой/

И жизнью/что в нас выражена чище/

Так нас теснит иное совершенство/

Оно сильней своею красотой

И нас должно затмить/как мы когда-то

Затмили славой Ночь\\Его триумф///

Сродни победе нашей над начальным

Господством Хаоса\\Ответьте мне/

Враждует ли питательная почва

С зеленым лесом/выросшим на ней/

Оспаривает ли его главенство

А дерево завидует ли птице/

Умеющей порхать и щебетать

И всюду находить себе отраду

Мы///этот светлый лес/и наши ветви

Взлелеяли не мелкокрылых птах///

Орлов могучих/златооперенных/

Которые нас выше красотой

И потому должны царить по праву\\

Таков закон Природы/\красота

Дарует власть\\

//\\//\\//\\

Да будет истина вам утешеньем][58]

«Очень неплохо, – думаю я, обращаясь к Уммону, – но веришь ли ты в это?»

[Ни в коей мере]

«Богостроители верят?»

[Да]

«И они готовы погибнуть, уступая дорогу Высшему Разуму?»

[Да]

«Может быть, это наивно, но я все-таки спрошу тебя, Уммон: зачем воевать, если победитель известен? Ты сам сказал, что Высший Разум уже существует – в будущем, и враждует с человеческим божеством, даже отправляет вам из своего будущего информацию, которой вы делитесь с Гегемонией. Богостроители вправе трубить в фанфары. Зачем же воевать и суетиться?»

[Гвах!]

[Я учу тебя/

леплю лучшую воскрешенную личность

из всех вероятных/

даю тебе возможность бродить среди людей

в медленном времени/

чтобы закалить твою сталь/

но ты все еще

мертворожденный]

Я надолго задумываюсь. И снова спрашиваю:

«Будущее многовариантно?»

[Меньший свет спросил Уммона//

Будущее многовариантно//

Уммон ответил//

Есть ли у собаки блохи]

«Но тот вариант, в котором Высший Разум получает власть, наиболее вероятен?»

[Да]

«А существует вариант, где Высший Разум возникает, но человеческое божество не допускает его к власти?»

[Отрадно/

что даже

мертворожденный

может соображать]

«Ты, кажется, сказал Ламии, что человеческое… сознание (термин „божество“ кажется мне глуповатым), что этот человеческий Высший Разум является триединым по своей природе?»

[Интеллект/

Сопереживание/

Связующая Пустота]

«Связующая Пустота? Ты имеешь в виду Gh/c3 и Gh/c5? Планковские длину и время? Квантовую реальность?»

[Осторожно/

Китс/

думанье может у тебя войти в привычку]

«И Сопереживание – та самая ипостась троицы, что дезертировала в прошлое, не желая воевать с вашим ВР?»

[Правильно]

[Наш ВР и ваш ВР

послали назад

Шрайка/

чтобы отыскать его]

«Наш ВР?! Человеческий Высший Разум тоже посылал Шрайка?»

[Он допустил это]

[Сопереживание

чужеродная и бесполезная штука/

червеобразный аппендикс

интеллекта\\

Но человеческий Высший Разум провонял им/

и мы стараемся болью

выгнать его из убежища/

потому и возникло дерево]

«Дерево? Терновое дерево Шрайка?»

[Конечно]

[Оно транслирует боль

по мультилинии и инфоканалам/

как ввинчивается свист

в ухо дога\\

Или бога]

Постигнув наконец истину, я чувствую, как пошатнулся аналог моего тела. Свистопляска вокруг яйцеобразного силового поля Уммона уже не поддается описанию. Кажется, какие-то гигантские руки рвут в бешенстве саму первооснову пространства. Хаос царит в Техно-Центре.

«Уммон, кто же воплощает человеческий ВР в наше время? Где оно скрывается, это сознание, в ком дремлет?»

[Ты должен понять/

Китс/

единственным выходом для нас

было создание гибрида/

Сына Человека/

Сына Машины\\

И это прибежище должно быть таким привлекательным/

чтобы беглое Сопереживание

даже не смотрело на прочие обиталища\

Сознание почти божественное

какое только могли предложить

тридцать человеческих поколений/

воображение свободно странствующее

через пространство и время\\

И благодаря этим дарам

и соответствиям/

образовать связь между мирами/

которая позволила бы

этому миру ладить

с обеими сторонами]

«Уммон, мне осточертели твои двусмысленные благоглупости! Ты меня слышишь, идол с металлическими мозгами? Кто же этот гибрид? Где он?»

[Ты отказался

от божественности дважды/

Китс\\

Если ты откажешься

в последний раз/

все закончится здесь/

потому что времени

больше нет]

[Иди!

Иди и умри чтобы жить!

Или поживи еще немного и умри

для нас всех!

В любом случае Уммон и остальные

больше не желают

иметь дело с

тобой!]

[Убирайся!]

Потрясенного, не верящего собственным ушам, меня не то роняют, не то швыряют, и я несусь сквозь просторы Техно-Центра, как осенний лист в урагане, пролетаю без руля и без ветрил через мегасферу и проваливаюсь в еще более густой мрак метасферы, распугивая непристойной бранью встречные тени.

Здесь – бескрайние просторы, ужас, тьма. И огонек костра где-то внизу.

Я плыву к нему, молотя руками и ногами по бесформенной вязкости.

«Это Байрон тонет, – мелькает мысль, – Байрон, а не я». Если мне и суждено захлебнуться, то лишь в собственной крови и ошметках легочной ткани.

Но теперь по крайней мере у меня есть выбор. Я могу предпочесть жизнь. Остаться смертным, не кибридом, а человеком, не Сопереживанием, а поэтом.

Выбиваясь из сил, я плыву против течения к далекому огоньку.

– Хент! Хент!

Помощник Гладстон, пошатываясь, входит в комнату. Его длинное лицо посерело от тревоги и усталости. Еще ночь, но обманчивые предрассветные сумерки уже подползают к окну.

– Боже мой, – произносит Хент, в ужасе глядя на мою грудь.

Скосив глаза, я вижу яркие, почти праздничные разводы артериальной крови на рубашке и простынях.

Хента разбудил мой кашель; приступ кровохарканья вернул меня на Площадь Испании.

– Хент! – Я задыхаюсь и снова валюсь на подушки. Нет даже сил шевельнуться.

Хент садится на кровать, берет меня за руку. Он понимает, что я умираю.

– Хент, – шепчу я, – есть новости, чудесная информация. Просто чудесная!

– Потом, Северн. Отдыхайте. Я наведу здесь порядок, и тогда вы мне все расскажете. Времени у нас много.

Я пытаюсь привстать и висну у него на руке, цепляясь липкими пальцами за плечо.

– Нет, – шепчу я, слыша, как в такт клокотанию в горле булькает фонтан за окном. – Не так уж много. Пожалуй, у нас его совсем нет.

Умирая, я понял наконец, что не являюсь ни избранным сосудом человеческого Высшего Разума, ни единством ИскИна и человеческого духа, и вообще – никакой я не Избранный.

Я просто поэт, умирающий вдали от дома.

Глава сорок вторая

Полковник Федман Кассад погиб в бою.

Мельком взглянув на Монету, Кассад бросился за Шрайком. Миг головокружения – и все вокруг залил яркий солнечный свет.

Шрайк прижал руки к корпусу и попятился. Казалось, в его глазах отражается кровь, забрызгавшая скафандр Кассада. Кровь Кассада.

Полковник огляделся. Они снова оказались в Долине Гробниц, но как здесь все изменилось! На месте каменистой пустоши, примерно в полукилометре от долины, вырос лес. На юго-западе, где раньше виднелись руины Града Поэтов, мягко сияли в лучах заката башни и сводчатые галереи большого города, обнесенного крепостным валом. Между городом и долиной раскинулись луга с высокой травой, колыхавшейся под ветерком, который изредка налетал с вершин Уздечки.

Слева от Кассада простиралась сама Долина. Ее изъеденные эрозией скальные стены осели и поросли бурьяном. А Гробницы… Похоже, их только что соорудили – с Обелиска и Монолита еще не были убраны строительные леса. Стены и крыши ослепительно сверкали, точно их позолотили и на совесть отполировали, но входы были закрыты наглухо. Вокруг Сфинкса громоздились какие-то таинственные машины, опутанные толстыми кабелями. Кассад наконец догадался: он попал в далекое будущее – на несколько веков, а то и тысячелетий вперед – в канун дня, когда Гробницы были отправлены в прошлое. Он обернулся.

Несколько тысяч мужчин и женщин выстроились рядами на травянистом склоне, бывшем когда-то скалой. Все стояли молча, пожирая Кассада глазами, словно солдаты, ожидающие приказа полководца. Кое-где мерцали силовые скафандры, но гораздо чаще встречались шерсть, чешуя и крылья. Кассад уже видел подобных людей – в том месте/времени, где его исцелили.

Монета. Она стояла между Кассадом и этой странной армией – мягкий бархатисто-черный комбинезон, силовое поле вокруг талии, красный шарф на шее и какое-то оружие с тонким, словно былинка, стволом за плечами – и не сводила с него глаз.

От этого взгляда раны полковника заныли с новой силой, и он покачнулся.

Монета не узнавала его. Ее лицо выражало ожидание, недоумение… страх?.. То же самое, что и лица остальных. Долина была погружена в тишину – только ветер порой хлопал флажком или шуршал травой. Кассад смотрел на Монету, она – на него.

Шрайк, почти по колено в траве, застыл стальным истуканом в десяти метрах от полковника.

А позади Шрайка, преграждая путь к долине, выстроились легионы Шрайков. Плечом к плечу, ряд за рядом. Острые как бритвы клинки сверкали в лучах заката.

«Своего» Шрайка – ШРАЙКА – Кассад узнал лишь по пятнам крови на шипах и панцире. В глазах монстра пульсировал багровый огонь.

– Это ты, не так ли? – раздался позади Кассада негромкий голос.

От резкого поворота он почувствовал головокружение. Монета! Она застыла в нескольких шагах от него. Те же коротко подстриженные волосы и глубокие зеленые глаза с коричневыми искорками, та же тонкая, почти прозрачная кожа. Кассаду захотелось коснуться ее щеки, провести пальцем по знакомому изгибу нежных губ, но руки словно налились свинцом.

– Это ты, – повторила Монета, но уже с утвердительной интонацией. – Тот самый воин, чье появление я предсказывала.

– Ты не узнаешь меня, Монета? – В нескольких местах тело Кассада разрублено почти до кости, но что боль от ран в сравнении с болью души в этот миг!

Покачав головой, она знакомым движением откинула волосы со лба и переспросила:

– Монета? Красивое имя. Оно означает и «Дочь Памяти», и «напоминающая».

– Разве оно не твое?

Монета улыбнулась, и Кассаду вспомнилась ее улыбка на лесной поляне, где они впервые встретились.

– Нет, – негромко ответила она. – Пока еще нет. Я только что прибыла сюда. Мое странствие и служение еще не начались. – И она назвала Кассаду свое имя.

Кассад заморгал и недоверчиво коснулся прохладной щеки.

– Я люблю тебя, – наконец сказал он. – Мы встречались на полях сражений, затерянных в памяти. Ты всюду была со мной. – Он оглянулся. – Это конец моего пути?

– Да.

Кассад обвел взглядом армию Шрайков, перегородившую долину.

– Значит, война? Несколько тысяч против нескольких тысяч?

– Война, – подтвердила Монета. – Несколько тысяч против нескольких тысяч на десяти миллионах миров.

Кассад опустил веки и кивнул. Скафандр не переставал обрабатывать раны и вводить ультраморфин, но боль и слабость нарастали.

– Десять миллионов миров. – Он снова открыл глаза. – Значит, последняя битва?

– Да.

– И победитель получит власть над Гробницами?

Монета бросила взгляд на долину.

– От победителя зависит, отправится ли первый, уже погребенный там Шрайк прокладывать путь другим… – Она указала на армию Шрайков. – Или же человечество будет само распоряжаться своим прошлым и будущим.

– Ничего не понимаю, – глухо сказал Кассад, – впрочем, солдаты вообще мало что смыслят в политике. – Наклонившись, он поцеловал удивленную Монету, снял с ее шеи красный шарф и аккуратно привязал этот клочок ткани к стволу своей десантной винтовки. Индикаторы показывали, что заряды и патроны еще не кончились. – Я люблю тебя.

Федман Кассад вышел вперед и, протянув руки к людям, молча стоявшим на склоне, крикнул в полный голос:

– За свободу!

– За свободу! – грянули в ответ три тысячи голосов, и по долине прокатилось эхо.

Высоко держа винтовку с развевающимся на ветру алым лоскутом, Кассад повернулся к Шрайку. Тот двинулся ему навстречу, раскинув руки и вытянув пальцелезвия.

И Кассад с боевым кличем бросился на Шрайка. Монета не отставала от него ни на шаг. За ними шли тысячи.

Когда все кончилось, Монета с горсткой уцелевших Избранных Воинов отыскала Кассада на кровавом жнивье. Они осторожно извлекли его из смертельных объятий искореженного Шрайка, омыли и обрядили истерзанное тело и понесли сквозь расступающуюся толпу к Хрустальному Монолиту.

Там тело полковника опустили на возвышение из белого мрамора, сложив оружие в ногах. Перед Гробницей запылал огромный костер, и во все уголки долины двинулись мужчины и женщины с факелами в руках. Все новые и новые люди спускались с лазурного неба – на хрупких с виду летательных аппаратах, напоминавших мыльные пузыри, на энергетических крыльях, просто на зеленых и золотых светящихся кольцах.

Позже, когда над озаренной пламенем костров долиной засверкали холодные звезды, Монета простилась со всеми и вошла в Сфинкс. Люди запели. На поле битвы среди изорванных знамен и изрубленных панцирей, обломков клинков и оплавленных кусков металла шныряли мелкие грызуны.

К полуночи пение прекратилось. Толпы провожающих, затаив дыхание, отпрянули назад. Гробницы Времени засветились. Яростный антиэнтропийный прилив отбросил людей к воротам долины, к сияющему в ночи городу.

А огромные Гробницы вдруг задрожали, свежая позолота потемнела, стала бронзовой. И они начали свой долгий путь в прошлое.

Преодолевая бешеный напор ветра, Ламия Брон миновала светящийся Обелиск. Песок обжигал кожу и резал глаза. На вершинах скал плясали трескучие статические разряды, сливавшиеся с призрачным свечением Гробниц. Закрыв руками лицо, Ламия медленно брела вперед, время от времени выглядывая в щелочку между пальцами.

Поравнявшись с Хрустальным Монолитом, Ламия остановилась. Сквозь разбитые панели струился золотистый свет, выхватывая из темноты беснующиеся дюны на дне долины. В гробнице кто-то был.

Ламия пообещала Солу никуда не сворачивать, но теперь она отчетливо видела внутри Монолита человеческий силуэт. Кассад, пропавший без вести? Консул? Вдруг он вернулся, а они и не заметили из-за бури? Или, может быть, отец Дюре?

Ламия двинулась к озеру золотого света и, помедлив перед рваной дырой, ведущей в гробницу, шагнула внутрь.

Она очутилась в грандиозном зале с чуть заметной в сумраке прозрачной крышей. От странного золотого света, похожего на солнечный, стены казались янтарными. Ярче всего была освещена площадка в центре зала.

На небольшом возвышении покоился Федман Кассад, облаченный в черный мундир ВКС. Его могучие, иссиня-бледные руки были сложены на груди. В ногах лежала старая десантная винтовка и еще какое-то, незнакомое Ламии оружие. Суровое лицо полковника застыло в смертном покое. Несомненно, он был мертв – в воздухе, точно запах ладана, повисла гробовая тишина.

Но Ламия смотрела не на полковника.

Опустившись на одно колено, перед ложем Кассада застыла зеленоглазая красавица лет двадцати пяти – двадцати восьми в черном комбинезоне. Ламия вспомнила историю полковника и мгновенно узнала его фантастическую возлюбленную.

– Монета, – прошептала она.

Правой рукой женщина касалась камня рядом с телом полковника. Вокруг ложа плясали фиолетовые силовые поля, и какая-то неведомая энергия струилась сквозь воздух, преломляя золотые лучи, так что коленопреклоненная женщина в черном оказалась окутанной призрачной дымкой.

Вот она подняла голову и, увидев Ламию, поднялась на ноги и кивнула.

Ламия шагнула к ней. Тысячи вопросов вертелись у нее на языке, но темпоральный прилив в зале достиг апогея. Страшное головокружение швырнуло ее назад.

А когда Ламия очнулась, погребальное ложе с телом Кассада под силовым полем стояло на прежнем месте, но Монета исчезла.

Ей захотелось броситься назад, к Солу, чтобы рассказать ему обо всем и переждать с ним бурю и ночь. Но сквозь скрежет бури и завывания ветра до Ламии вновь донеслись отдаленные крики. Там, за песчаной завесой, терновое дерево…

Подняв воротник, Ламия Брон вышла наружу и двинулась сквозь бурю к Дворцу Шрайка.

Висящая посреди космоса каменная глыба напоминала гору из детской книжки. Здесь было все: зазубренные пики, острые гребни и отвесные склоны, узкие каменные карнизы и широкие террасы и, наконец, одетая в снеговую шапку вершина, на которой мог бы уместиться всего один человек, да и то, стоя на одной ноге.

Изгибаясь на бегу, река спускалась из космоса в полукилометре от горы и, преодолев многослойное силовое поле, достигала наконец самой широкой террасы и неправдоподобно медленно устремлялась в пропасть, к следующей каменной ступени. Там она растекалась широким веером бегущих под гору ручьев.

Заседание Трибунала происходило на самой высокой террасе. Семнадцать Бродяг – шесть мужчин, шесть женщин и пять особей неопределенного пола – расположились внутри каменного круга, охваченного кольцом-лужайкой, которая, в свою очередь, была огорожена стеной скал. Посреди всех этих кругов стоял Консул.

– Вам известно, что мы знаем о вашем предательстве? – начала допрос Свободная Дженга, Глашатай полноправных граждан Клана Свободных из Роя Тельца.

– Известно, – ответил Консул, облаченный в свой лучший темно-синий костюм и темно-бордовую накидку. Голову украшала парадная треуголка.

– Мы знаем, что вы убили Свободную Андиль, Свободного Илиама, Центрального Бетца и Специального Торренса.

– С техниками я не был знаком, только с Андиль, – тихо ответил Консул.

– Но вы их убили?

– Да.

– Безо всякого повода? Без предупреждения?

– Да.

– Убили, чтобы завладеть устройством, доставленным ими на Гиперион. Машиной, которая, как мы сообщали вам, остановит так называемые темпоральные приливы, распахнет Гробницы Времени и освободит Шрайка.

– Да. – Консул отрешенно глядел в пространство поверх плеча Свободной Дженги, словно пытался разглядеть что-то вдали.

– Вам объяснили, – продолжала Дженга, – что устройство будет включено лишь после того, как мы выдворим из системы корабли Гегемонии. В канун нашей высадки и оккупации Гипериона. Когда появится возможность установить контроль над… Шрайком.

– Да.

– Тем не менее вы убили наших людей, отправили нам ложный рапорт и самовольно включили устройство – за много лет до оговоренного срока.

– Да.

Мелио Арундес и Тео Лейн с мрачным видом стояли позади Консула.

Свободная Дженга скрестила на груди руки. Это была типичная представительница племени Бродяг – высокая, худая, безволосая. Она носила мантию, от которой не отказалась бы и королева – сапфирно-синюю, переливающуюся, словно впитывающую свет. Ее лицо было далеко не молодым, но кожа оставалась гладкой, а темные глаза смотрели зорко и проницательно.

– Это произошло четыре ваших стандартных года назад. Неужели вы думали, что мы забудем об этом? – продолжала она.

– Нет. – Консул взглянул ей прямо в глаза, и уголки его губ дрогнули. – Свободная Дженга, я хорошо знаю, что о предательстве не забывают.

– И тем не менее вы вернулись к нам.

Консул молчал. Стоявший чуть поодаль Тео Лейн думал только об одном – чтобы ветер не сорвал с головы Консула треуголку. Происходящее казалось ему кошмарным сном. Чего стоило одно плавание по космической реке!

Возле корабля их ждала длинная и низкая гондола с экипажем из трех Бродяг. Когда гости уселись на средней скамье, рулевой оттолкнулся длинным шестом, и лодка, даже не развернувшись, поплыла туда, откуда прибыла. Казалось, река потекла вспять. Завидев впереди водопад, Тео зажмурился. Однако секундой позже, когда он приоткрыл один глаз, низ все еще оставался внизу, а река текла, как и подобает нормальной водной артерии. Правда, теперь с одной стороны выгнулась зеленая стена – поверхность их астероида, а сквозь двухметровую толщу воды за бортом виднелось не дно, а звезды.

Затем лодка преодолела силовое поле – рубеж атмосферы – и стремительно понеслась по извивающейся ленте воды. Река, очевидно, была заключена в силовую трубу – иначе путешественники задохнулись бы, – только невидимую. На тамплиерских кораблях-деревьях и в экзотических отелях в открытом космосе силовые заграждения успокоительно мерцали. Здесь же река, лодка и люди оставались наедине с необъятной Вселенной.

– Сомнительно, чтобы река служила обычной транспортной артерией, – неуверенно проговорил Арундес.

Тео заметил, что профессор вцепился в борт мертвой хваткой. Ни Бродяга, сидевший на корме, ни двое на носу не снизошли до общения с ними – лишь утвердительно кивнули, когда Консул спросил, та ли это лодка, которую обещали.

– Они хотят пустить пыль в глаза, – шепотом пояснил Консул. – Эту реку используют, когда Рой на отдыхе, да и то исключительно в церемониальных целях. Движение астероидов только усиливает впечатление.

– Чтобы подавить нас техническим превосходством? – вполголоса спросил Тео.

Консул кивнул.

Река делала кульбиты и сальто-мортале, иногда чуть ли не поворачивая обратно, образовывала умопомрачительные петли, скручивалась в тугую спираль, как фибропластовый канат, – и ни на миг не переставала сверкать на ослепительном солнце Гипериона. Порой она заслоняла его, и тогда вода казалась живой расплавленной радугой. У Тео дух захватило, когда, глянув на речную петлю в стометровой высоте над собой, он увидел на фоне солнечного диска силуэт рыбы.

Тем не менее лодка, несущаяся вперед со скоростью лунного челнока, ни разу не перевернулась. Арундесу это напомнило спуск на каноэ по высоченному водопаду без страховки.

С реки хорошо просматривались элементы Роя, горевшие в небе, подобно звездам. Массивные кометы-фермы (их пыльные поверхности украшали геометрические узоры – посевы вакуумных твердых культур). Шаровые города с нулевой гравитацией – прозрачные сферы не совсем правильной формы, начиненные разнообразной флорой и фауной и напоминающие фантастических амеб. Многокилометровые разгонные сети, создававшиеся веками; их первыми звеньями были модули, жилые контейнеры и экорезервуары, словно украденные со съемок исторического фильма о заре космической эры. На сотни километров тянулись великолепные леса, издали похожие на обширные плантации водорослей. Силовые поля, а также паутина корней и лиан соединяли их с ускорителями и командными блоками. Круглые деревья качались на гравитационном ветру, сверкая всеми цветами земной осени – золотисто-зеленым, шафранно-оранжевым, медно-алым, – когда на них падали прямые солнечные лучи. Полые астероиды, давно покинутые их обитателями и приспособленные под автоматические заводы и обогатительные фабрики. Снаружи они сплошь заросли ржавой арматурой и ажурными охладительными башнями, а внутри пылали термоядерные реакторы, сравнимые разве что с кузницей Вулкана. Огромные сферические доки – их истинные масштабы открывались лишь в сопоставлении с факельщиками и крейсерами, шнырявшими вокруг, будто сперматозоиды, берущие на абордаж яйцеклетку. Но самое поразительное впечатление на гостей произвели странные создания, несколько раз промелькнувшие над ними: не то рукотворные машины, не то живые существа, а скорее всего и то и другое. Насекомые-звездолеты, или звездолеты-насекомые – огромные бабочки, подставлявшие солнцу энергокрылья. Заметив гондолу, они поворачивали в ее сторону антенны и наставляли на реку свои фасетчатые, отражающие звездный свет глаза. Из отверстий в телах этих бабочек, сквозь которые без труда пролетел бы истребитель ВКС, то и дело выпархивали небольшие крылатые существа, напоминавшие людей.

А потом впереди показалась гора – нет, целый горный хребет. Некоторые вершины ярко блестели, облепленные сотнями эко-пузырей, другие были открыты космосу, но и на них кипела жизнь. Одни были связаны между собой тридцатикилометровыми висячими мостами или притоками реки, другие пребывали в гордом одиночестве. И вот она, последняя гора – выше Олимпа, выше пика Хиллари на Асквите. Последний прыжок реки в пропасть – к вершине. Тео, Консул и Арундес, бледные, потерявшие дар речи, вцепились в скамью. Последние километры. Только сейчас они поняли, с какой бешеной скоростью двигались все это время. На последних ста метрах река, не тормозя, сбросила энергию и, снова войдя в атмосферу, вылетела на луг, где прибывших уже поджидали – безмолвный каменный Стоунхендж и молчаливый Трибунал Клана.

– Если они хотели произвести на меня впечатление, – пробормотал Тео, едва под днищем гондолы зашуршала трава, – им это удалось.

– Почему вы вернулись в Рой? – продолжала допрос Свободная Дженга. Она расхаживала по кругу с грацией, присущей лишь родившимся в космосе.

– Меня попросила об этом госпожа Гладстон, – ответил Консул.

– И вы прибыли, зная, что можете поплатиться жизнью?

Консул был слишком джентльмен и дипломат, чтобы пожать плечами. Он только приподнял брови.

– Чего хочет от нас Гладстон? – подал голос Бродяга, которого Дженга представила как Глашатая полноправных граждан Центрального Минмуна.

Консул перечислил пять вопросов секретаря Сената Гегемонии.

Глашатай Минмун, скрестив руки на груди, взглянул на Свободную Дженгу.

– Мы ответим сразу на все, – заявила она, устремив взгляд на Арундеса и Тео. – Вы, двое, слушайте внимательно: на случай, если человек, доставивший сюда вас и эти вопросы, не вернется с вами на корабль.

– Минутку. – Тео встал между Консулом и Дженгой. – Прежде чем выносить приговор, вы должны принять во внимание следующее обстоятельство…

Свободная Дженга не дала ему договорить; впрочем, Тео вдруг умолк: Консул многозначительно сдавил ему плечо.

– Итак, отвечаю на ваши вопросы, – повторила Дженга. Высоко над ней, бесшумно, словно косяки рыб, проносились бесчисленные «уланы».

– Гладстон спрашивает, почему мы напали на Сеть. – Она обвела внимательным взглядом шестнадцать Бродяг – остальных членов Трибунала и продолжила: – Мы не нападали на Сеть. За исключением этого Роя, пытающегося занять Гиперион, пока не открылись Гробницы Времени, ни один наш корабль не выступал против Сети.

Трое граждан Гегемонии, не сговариваясь, шагнули к Дженге. Потрясенный Консул, сбросив маску невозмутимости, пробормотал:

– Но это неправда! Мы видели…

– Я тоже видел передачу по мультилинии…

– Небесные Врата разрушены! Роща Богов сожжена!

– Довольно! – резко оборвала Консула Свободная Дженга. – С Гегемонией сражается только этот Рой. Его братья находятся там, где их впервые обнаружили дальние локаторы Сети… Они удаляются от Сети, опасаясь новых провокаций. С нас достаточно Брешии.

Консул растерянно потер переносицу.

– Но тогда кто же…

– Вот именно, – усмехнулась Свободная Дженга. – Кто способен устроить такой спектакль? Кому выгодна гибель миллиардов?

– Техно-Центр? – выдохнул Консул.

Гора медленно вращалась вокруг своей оси, и как раз в этот миг наступила ночь. Порыв ветра пронесся по горной террасе, раздув одежды Бродяг и накидку Консула. Вспыхнули яркие звезды. Казалось, высокие камни Стоунхенджа светятся изнутри.

Тео Лейн подошел ближе к Консулу – словно боялся, что тот сейчас упадет.

– Одних ваших слов недостаточно, – сказал он предводительнице Бродяг.

Дженга спокойно произнесла:

– Мы представим вам доказательства: передачи по Связующей Пропасти. Поступающие от наших Роев в реальном времени изображения звездного поля.

– Связующая Пропасть? – переспросил Арундес с непривычной тревогой в голосе.

– Вы называете ее «мультилинией». – Свободная Дженга подошла к ближайшему камню и провела рукой по шершавой поверхности, словно согреваясь от его внутреннего тепла. В небе продолжали кружиться звезды.

– Теперь второй вопрос Гладстон. Мы не знаем, где находится Техно-Центр. Уже много веков мы бежим от него, боремся с ним, боимся его, ищем, но он неизменно ускользает. По совести, не вы, а мы должны спросить, где она, эта паразитическая опухоль, которой мы давным-давно объявили войну.

Консул ссутулился:

– Если бы мы знали! Руководство Сети принялось разыскивать Техно-Центр еще до Хиджры, но он неуловим, как Эльдорадо. Ничего – ни потаенных планет, ни астероидов, нафаршированных аппаратурой. Никакого ключа к разгадке! – Он безнадежно махнул рукой. – С тем же успехом можно предположить, что Центр затаился в каком-нибудь из ваших Роев.

– У нас его нет, – твердо заявил Глашатай Минмун.

Консул все же пожал плечами:

– В ходе Хиджры проводилась Великая Разведка. Были обследованы тысячи миров, и планеты, не набравшие 9,7 балла по десятибалльной шкале, просто игнорировались. Так вот, Техно-Центр может оказаться в любой точке тех исследовательских трасс. Разве найдешь его… Да и Сеть за это время успеет сто раз погибнуть. Вся надежда была на вас.

Дженга покачала головой. Первый рассветный луч озарил вершину горы, и линия терминатора с поразительной быстротой заскользила по ледникам в их сторону.

– В-третьих, Гладстон просит нас прекратить огонь. Если не считать Рой в системе Гипериона, мы вообще не являемся воюющей стороной. И прекратим огонь, как только установим контроль над Гиперионом… Кстати, это может случиться с минуты на минуту. Нам только что донесли: десант овладел столицей и ее космопортом.

– Великолепно! Поздравляю! – бросил в сердцах Тео, невольно сжав кулаки.

– Спасибо за поздравления, – с достоинством ответила Свободная Дженга. – Передайте Гладстон, что мы готовы объединиться с вами в борьбе против Техно-Центра. – Она обвела взглядом безмолвных членов Трибунала. – Но поскольку нас отделяют от Сети многие годы пути, а контролируемым Техно-Центром порталам мы не доверяем, наша помощь скорее всего превратится в отмщение за гибель Гегемонии. Техно-Центр не уйдет от возмездия.

– Это обнадеживает, – сухая улыбка тронула губы Консула.

– В-четвертых, Гладстон спрашивает, можем ли мы встретиться с нею. Разумеется… если, конечно, она согласна прибыть в систему Гипериона. Только ради этого мы сохраним портал ВКС. Сами мы не собираемся им пользоваться.

– Почему? – озадаченно спросил Арундес.

Ему ответил не представленный гостям мохнатый, фантастически разукрашенный Бродяга:

– Приборы, которые вы называете «порталами», – это мерзость… надругательство над Связующей Пропастью.

– Понимаю. Религиозное табу. – Консул сочувственно кивнул.

Мохнатый Бродяга энергично замотал головой:

– Ничего подобного! Ярмо на шее, дьявольский контракт, который обрек вас на застой, – вот что такое на самом деле порталы. Мы к ним и близко не подойдем.

– В-пятых, – продолжала Свободная Дженга, – упоминание Гладстон о взрывном нейродеструкторе – не что иное, как ультиматум. Только направлен он не по адресу. Силы, которые крушат вашу Сеть, не имеют ни малейшего отношения к Кланам Двенадцати Братьев.

– Остается верить вам на слово. – Консул, слегка откинув голову, пристально глядел на Дженгу.

– Я не собираюсь убеждать вас, – ответила та. – Старейшины Клана не обязаны отчитываться перед рабами Техно-Центра. Но я сказала чистую правду.

Консул повернулся к Тео.

– Мы должны немедленно известить об этом Гладстон! – Он снова взглянул на Дженгу. – Глашатай, могут ли мои друзья вернуться на корабль, чтобы сообщить ваши ответы?

Дженга молча кивнула и дала знак готовить лодку.

– Без вас мы не вернемся, – воинственно заявил Тео, становясь между Консулом и Бродягами.

– Тео, не надо. – Консул крепко сжал плечо друга. – Не глупите.

– Он прав. – Арундес, оттеснив изумленного генерал-губернатора, занял его место. – Возвращайтесь, Тео! Останусь я. Вы же понимаете, как важно, чтобы Гладстон услышала все именно от вас!

Дженга между тем подозвала двух мускулистых, звероподобных Бродяг.

– Вы вернетесь на корабль, а Консул останется. Трибунал должен решить его судьбу.

Арундес и Тео резко повернулись, готовые к драке, но мохнатые Бродяги схватили их и играючи, словно расшалившихся детей, отнесли к воде.

Консул видел, как их усадили в гондолу. Он с трудом сдержался, чтобы не помахать друзьям, пока лодка, пройдя метров двадцать по открытой глади, не скрылась за краем террасы. Вот она появилась снова и принялась карабкаться вверх по водопаду к черному космосу, чтобы через считанные минуты окончательно затеряться между золотыми бликами. Повернувшись к семнадцати Бродягам, Консул медленно обвел их взглядом.

– Если можно, давайте побыстрее, – сказал он. – Я и так ждал слишком долго.

Сол Вайнтрауб сидел на ступеньке между массивными лапами Сфинкса, глядя прямо перед собой. Буря постепенно стихала, ветер уже не ревел, не выл, а лишь вздыхал; пылевая завеса поредела, а потом и вовсе рассеялась, открыв далекие звезды. Ночь снова вступила в свои права. Гробницы засияли еще ярче, но из сверкающих дверей Сфинкса никто не появлялся. Сол не мог даже подойти к ним – слепящие лучи вонзались в него, как тысячи металлических пальцев, и, как Сол ни старался, не подпускали ближе трех метров. Из-за этого сводящего с ума блеска невозможно было понять, есть ли кто внутри.

Сол вцепился в камень, чтобы противостоять неистовству темпоральных волн. Казалось, весь Сфинкс дрожит и шатается в такт тошнотворным приливам, то слабеющим, то набирающим силу.

О Рахиль…

Пока есть хоть малейшая надежда, он не уйдет отсюда. Лежа на холодных камнях, Сол смотрел на звезды, на следы метеоров и фейерверк лазерной перестрелки в верхних слоях атмосферы и понимал, что война проиграна и Сеть на краю гибели, что миры и империи рушатся прямо на его глазах. Может быть, эта нескончаемая ночь определит дальнейшую судьбу человечества. Но ему что до этого?

Сол Вайнтрауб думал о дочери.

И вдруг в какой-то миг, исхлестанный ветром и темпоральными волнами, едва живой от усталости и голода, Сол явственно ощутил, как снисходит на него умиротворение. Он отдал дочь чудовищу, но не по воле Бога или судьбы, и не из страха, нет. А потому, что дочь явилась ему во сне и сказала, что это веление любви, связавшей его, Сару и Рахиль.

«Когда близок конец, – отрешенно размышлял Сол, – когда отступают разум и надежда, только в наших снах и любви дорогих нам людей мы находим ответ Богу. Авраамов ответ».

Комлог Сола давным-давно отключился. Сколько времени прошло с того момента, когда он вручил свое дитя чудовищу? Час? Пять? Темпоральные волны снова швыряли Сфинкс, как крошечную шлюпку, а Сол, вцепившись в камень, смотрел на звезды и космическую битву.

По небу во все стороны разлетались искры и, попадая под удары лазерных копий, то вспыхивали, как сверхновые звезды, то рассыпались веером раскаленных осколков, меняющих на лету цвет – от белого до лилового и алого. Сол, как ни старался, не мог представить себе горящие корабли, десантников-Бродяг и морских пехотинцев Гегемонии, умирающих под рев кипящего титана и встречного воздуха… Это было выше его разумения – все эти грандиозные, эпохальные события: космические сражения, маневры флотов, падение империй… Его способность сопереживать, а значит, понимать и постигать, тут оказалась бессильной. Все это требует таланта Фукидида и Тацита, Катона и By. Сол был знаком с Фельдстайн – сенатором от его родного Барнарда, встречался с нею не раз, когда вместе с Сарой отчаянно искал способ излечить Рахиль, но даже ее, эту горячую, энергичную женщину, не мог представить себе участницей дебатов, посвященных межзвездным войнам, – другое дело на открытии нового медицинского центра в столице или на лекции в Кроуфордском университете.

С нынешним секретарем Сената Солу не доводилось встречаться, но как ученому ему были небезынтересны ее выступления, в которых она чрезвычайно искусно использовала классические высказывания знаменитых политиков – Черчилля, Линкольна, Альвареса-Темпа. И сейчас, пристроившись между лап каменного колосса и молча оплакивая дочь, Сол представить себе не мог, какие чувства испытывает эта женщина, чьи решения могут спасти или обречь на смерть миллиарды жизней. Сохранить или погубить величайшую в истории человечества империю.

Впрочем, на все это Солу было наплевать. Он хотел одного: вернуть дочь. Вопреки доводам разума он хотел, чтобы Рахиль осталась жива.

Вглядываясь в звездное небо осажденной планеты, затерявшейся на задворках гибнущей империи, Сол Вайнтрауб смахнул застилавшие глаза слезы, и тут на память ему пришла «Молитва о дочери» Йейтса:

И вновь порывы с моря налетели

На дом, где безмятежно в колыбели

Спит дочь моя. К ней ветру нет преград:

Лишь роща Грегори и голый холм стоят

Перед шальным посланцем океана,

Нещадно треплющим и крыши, и стога;

Как мысль моя печальна и горька,

Вот и молюсь за дочку безустанно.

Давно брожу, а ветер не стихает,

Я слышу, как он в башне завывает,

Ревет под сводами моста, ревет

Над вязами у вздыбившихся вод.

Молюсь за дочь, и чудится мне вскоре:

Грядущих лет выходит строй

Под дикий барабанный бой

Из смертоносной девственности моря.[59]

Да, все, что ему нужно, – это вновь обрести возможность беспокоиться за будущее своего ребенка, тот извечный страх, что преследует всех родителей. Не допустить, чтобы детство и юность только начавшей взрослеть дочери были похищены и уничтожены болезнью.

Всю жизнь Сол жаждал вернуть невозвратимое. Он вспомнил, как однажды поднялся на чердак, где Сара в это время аккуратно укладывала распашонки Рахили в сундук. Вспомнил слезы на глазах Сары и собственную тоску – их дочка была тогда еще с ними, но безжалостная стрела времени с каждым днем приближала неотвратимый конец. Кроме воспоминаний, у него почти ничего не осталось. Сара мертва и никогда не придет; друзья детства Рахили и весь ее мир исчезли навеки; и даже общество, которое он покинул всего несколько недель назад, уже стоит на пороге исчезновения без возврата.

Размышляя обо всем этом под шепот угомонившегося ветра, озаренный ослепительным светом ложных звезд, Сол припомнил строки из другого, куда более зловещего стихотворения Йейтса:

Да, какое-то откровение уж близко;

Да, Второе Пришествие уж близко.

Пришествие! Едва сорвалось слово это с губ,

Как гигантский образ из «Мировой Души»

Предстал передо мной: в песках пустыни

Созданье с телом льва и головою человека,

И взглядом пустым и безжалостным,

Приподымается на лапах, а вокруг

Мелькают тени возмущенных птиц.

И снова тьма упала. Но теперь я знаю,

Что два тысячелетья каменного сна

Смутил кошмар качающейся колыбели.

Но что за зверь, чей пробил час теперь,

Грядет на Вифлеем, чтобы родиться?

Сол не знает ответа. Да и зачем он ему? Солу нужна его дочь.

Похоже, Военный Совет готов был проголосовать за применение нового оружия.

Мейна Гладстон, сидевшая во главе длинного стола, испытывала ни на что не похожее восхитительное чувство устраненности от мира, которое появляется после длительной бессонницы. Стоило хоть на секунду зажмуриться, как она тут же скользила в пропасть по черному льду усталости, и Гладстон боялась даже моргнуть, не замечая рези в глазах и почти не воспринимая смысла докладов и жарких дебатов.

Члены Совета наблюдали, как искры эскадры 181.2 – штурмовой группы контр-адмирала Ли – гасли одна за другой, пока из семидесяти четырех боевых кораблей не остался всего десяток. Однако искры продолжали продвигаться к ядру Роя, и крейсер Ли был пока цел.

И пока длилось это бесшумное вычитание, этот абстрактный и странно притягательный репортаж о жестокой и более чем реальной смерти, адмирал Сингх и генерал Морпурго заканчивали свой мрачный отчет.

– …ВКС и Нью-Бусидо были созданы в расчете на мелкие стычки, локальные войны – то есть на ограниченные конфликты с легкодостижимыми целями, – резюмировал Морпурго. – Численность ВКС не превышает полумиллиона человек, что несравнимо даже с самой маленькой армией на Старой Земле тысячелетней давности. Рой может сокрушить нас простым количественным превосходством. Победит арифметика.

Сенатор Колчев на противоположном конце стола гневно сверкнул глазами. Лузианец не в пример Гладстон активно участвовал в дебатах, и почти все вопросы адресовались ему – словно присутствующие почуяли, что власть меняет хозяина, жезл вождя переходит в другие руки.

«Пока еще не перешел», – подумала Гладстон, поглаживая подбородок и слушая, как Колчев допрашивает генерала.

– …но можем ли мы, отступая, защитить хотя бы важнейшие миры второй волны – прежде всего ТКЦ, а также крупные индустриальные центры: Малое Возрождение, Фудзи, Денеб-IV и Лузус?

Генерал Морпурго уткнулся в бумаги, чтобы скрыть вспыхнувшую в нем ярость.

– Сенатор, остались неполные десять стандартных суток до того, как вторая волна достигнет цели. Малое Возрождение будет атаковано через девяносто часов. Со всей ответственностью утверждаю, что при существующем объеме, структуре и техническом состоянии ВКС мы вряд ли сможем отстоять хотя бы одну систему… скажем, ТКЦ.

Вскочил сенатор Какинума:

– Это неприемлемо, генерал.

– Увы, сенатор, но это правда, – ответил Морпурго.

Временный Президент Денцель-Хайят-Амин затряс своей седой гривой:

– Правда? Но это чудовищно! Разве не существует планов обороны Сети?!

Адмирал Сингх, не вставая, заметил:

– В своих расчетах мы исходили из того, что у нас как минимум восемнадцать месяцев форы.

Министр иностранных дел Персов прокашлялся:

– А… если уступить Бродягам эти двадцать пять миров, адмирал? Когда они смогут возобновить атаку на другие миры Сети?

Сингху не понадобилось заглядывать в свои записи или комлог.

– Это зависит от их планов, господин Персов, – ответил он. – Ближайший мир Сети – Эсперанса – в девяти стандартомесяцах от Роя. Наиболее удаленная цель – Старая Родина – примерно в четырнадцати годах пути, если они используют двигатели Хоукинга.

– За это время мы вполне успеем перевести экономику на военные рельсы, – заметила сенатор Фельдстайн. Ее избирателям на Мире Барнарда оставалось жить меньше сорока стандартных часов. Фельдстайн поклялась, что будет с ними до конца. Она говорила внятно, но совершенно бесстрастно: – Это разумная идея. Что пропало, того не вернешь. Даже после утраты ТКЦ и еще дюжины миров Сеть может производить в достаточном количестве вооружение и боеприпасы… За те годы, что Бродяги будут тащиться по Сети, мы накопим сокрушительный промышленный потенциал.

Министр обороны Имото покачал головой:

– Первая и вторая волны лишили нас уникальных сырьевых источников. Экономика Сети хромает на обе ноги.

– Разве у нас есть выбор? – подал с места реплику сенатор Питерс с Денеба-III.

Взоры присутствующих обратились к соседу советника Альбедо.

Словно для того, чтобы подчеркнуть серьезность ситуации, ИскИны делегировали в Военный Совет еще одного представителя, который и сделал доклад об устройстве, получившем неуклюжее название «взрывной жезл смерти». Советник Нансен был высоким загорелым мужчиной, внушающим расположение с первого взгляда. От него прямо-таки исходили флюиды прирожденного лидера.

Но у Мейны Гладстон новый советник не вызывал ничего, кроме страха и отвращения. Она не сомневалась, что эта проекция изготовлена экспертами ИскИнов специально – для создания атмосферы доверия, которая немедленно воцарилась в зале, стоило искусственному советнику, державшемуся столь естественно, открыть рот. Если верить предчувствиям, Нансен был вестником смерти.

Нейродеструктор был известен в Сети уже несколько веков. Этот дар Техно-Центра приняли на вооружение некоторые спецподразделения – например, охрана Дома Правительства и преторианцы Гладстон. Он не жег, не взрывал, не плавил и не испепелял. Он действовал бесшумно и незримо – ни грохота стрельбы, ни вспышек взрывов. Он просто вызывал мгновенную смерть объекта.

Конечно, в тех случаях, когда объектом был человек. Дальность действия нейродеструктора была ограниченной – не больше пятидесяти метров, – но внутри этого радиуса человек, в которого стреляли, падал замертво, а животные и неодушевленные предметы оставались невредимыми. Вскрытие не обнаруживало никаких повреждений, кроме разрыва синапсов. Высшие чины ВКС носили «жезлы смерти» за поясом – как личное оружие и символ власти.

Теперь же, по словам нового советника, Техно-Центр создал устройство, действующее по принципу нейродеструктора, но гораздо более мощное. Техно-Центр до поры до времени решил держать свое открытие в тайне, но вторжение Бродяг и ужасающая угроза, нависшая над Сетью…

Советника засыпали вопросами, причем военные были настроены более скептически, чем политики. Да, «жезл смерти» избавит нас от Бродяг, но что станется с населением Гегемонии?

Укройте людей в убежищах на лабиринтных планетах, убежденно отвечал Нансен, повторяя предложение советника Альбедо. Пятикилометровая толща камня полностью защитит их от смертоносного излучения.

Каков радиус действия нового оружия?

Излучение становится безопасным на расстоянии трех световых лет, отвечал Нансен, спокойный, благожелательный и уверенный в себе, как рекламный агент на ярмарке. Дистанция достаточно велика, чтобы избавить любую систему от Роя, и достаточно мала, чтобы обезопасить все звездные системы, кроме ближайших. Девяносто два процента миров Сети отделены от своих соседей как минимум пятью световыми годами.

А что будет с теми, кого нельзя эвакуировать, допытывался Морпурго.

Советник Нансен разжал руку, демонстрируя пустую ладонь.

Не включайте устройство, пока не удостоверитесь, что все граждане Гегемонии эвакуированы или укрыты, улыбнулся он. Ведь распоряжаться им будете вы сами.

Фельдстайн, Сейбенсторафен, Питерс, Персов и многие другие были в восторге. Секретное оружие, которое покончит со всяким секретным оружием! А Бродяг можно для начала предостеречь – устроить пробное включение.

Прощу прощения, снова заговорил Нансен. Его обнаженные в улыбке зубы были жемчужно-белыми, как и его одежда. К великому сожалению, пробное включение невозможно. Это оружие действует точно так же, как «жезл смерти», только на гораздо большем расстоянии. Никакой ударной волны, никаких взрывов и пожаров. Нейтринный поток не превысит фона. Только мертвые враги.

Для демонстрации, подхватил слова коллеги советник Альбедо, необходимо использовать нейродеструктор хотя бы против одного Роя.

Энтузиазм Военного Совета ничуть не уменьшился.

Вот и выход, воскликнул спикер Альтинга Гиббонс. Испытываем устройство на одном из Роев, по мультилинии сообщаем результаты другим и даем им час на капитуляцию. В конце концов эту войну начали не мы! Что значат несколько миллионов мертвых врагов в сравнении с миллиардами жертв, к которым приведет многолетняя война!

Хиросима, сказала Гладстон, причем так тихо, что ее услышала только Седептра Акази. За все заседание она не произнесла ни слова.

Где гарантия, что за три световых года лучи потеряют свою убийственную силу, спросил Морпурго. Вы проводили испытания?

Советник Нансен смущенно улыбнулся. Ответь он утвердительно, у него потребовали бы доказательств – горы мертвых тел. В противном случае надежность устройства оказалась бы под сомнением. Мы уверены, все будет хорошо, сказал он, все так же улыбаясь. Моделирование дало прекрасные результаты!

«ИскИны Киевской Группы говорили то же самое о первой сфере сингулярности, – отметила про себя Гладстон. – Той самой, что погубила Землю».

Как ни странно, Сингх, Морпурго, Ван Зейдт и кое-кто из экспертов не впали в эйфорию и выдвигали все новые и новые возражения. Безбрежное Море уже невозможно эвакуировать, а единственный лабиринтный мир первой волны – Армагаст – расположен всего в одном световом годе от Пасема и Свободы.

Слушая их, Нансен лишь улыбался.

– Вы хотите демонстрации, и это вполне понятно, – с расстановкой сказал он. – Вам нужно показать Бродягам, что вы не потерпите вторжения, и удержать потери на минимальном уровне. В то же время вам необходимо обезопасить местное население. – Он замолчал, положив ладони на стол. – В таком случае, что вы скажете о Гиперионе?

Зал загудел.

– Но ведь Гиперион не входит в Сеть! – заявил спикер Гиббонс.

– Пока там действуют порталы ВКС, он является неотъемлемой частью Сети, – отчеканил Гарион Персов – явный сторонник Нансена.

Суровое лицо Морпурго ничуть не смягчилось:

– Через час-другой их там не будет. Наши боевые порядки вокруг сферы сингулярности могут быть прорваны в любой момент. Вот-вот падет и сам Гиперион.

– А как же администрация Гегемонии? – спохватился Персов.

Ему ответил Сингх:

– Эвакуированы все, за исключением генерал-губернатора Тео Лейна. Его так и не нашли в суматохе.

– Жаль, – без особого, впрочем, сожаления констатировал Персов. – Значит, остались в основном местные жители. Ну, они-то без особого труда попадут в тамошний лабиринт.

Барбара Дэн-Гиддис из Министерства экономики, сын которой был управляющим на фибропластовой плантации под Порт-Романтиком, быстро произнесла:

– За три часа? Невозможно.

Нансен встал.

– Позвольте с вами не согласиться, – вежливо начал он, поклонившись Дэн-Гиддис. – Можно передать по мультилинии предупреждение местной администрации, и мирное население срочно эвакуируют. На Гиперионе существуют тысячи входов в лабиринт.

– Город Китс осажден, – рявкнул Морпурго. – Бои идут по всей планете.

Советник Нансен кивнул, скорбно сдвинув брови:

– И вскоре эти варвары предадут ее мечу. Перед вами непростая дилемма, леди и джентльмены. Но устройство сделает свое дело! В системе Гипериона не останется в живых ни одного захватчика, а миллионы жителей планеты будут спасены. Мало того – это будет хорошим уроком для Бродяг в других регионах. Нам известно, что их Рои сообщаются между собой посредством мультилинии. Уничтожение Роя, первым вторгшегося в пространство Гегемонии, отрезвит их.

Нансен вновь покачал головой и оглядел собравшихся с почти отеческой озабоченностью. Только чудовище могло усомниться в его искренности.

– Дело теперь за вами. Оружие ваше. Вам решать, использовать его или нет. Неприкосновенность человеческой жизни – для нас закон, но сейчас, когда на карту поставлены судьбы миллиардов?! – Нансен нахмурился и сел, не закончив фразы.

Собравшиеся с шепота перешли на крик. Страсти накалялись.

– Госпожа секретарь! – повысил голос Морпурго.

В наступившей тишине Гладстон подняла глаза к голографическим изображениям под потолком. Рой, атакующий Безбрежное Море, казался струей крови, устремившейся к голубому шарику. За время этой паузы из трех оранжевых огоньков, оставшихся от эскадры 181.2, погасли два. Теперь все следили за третьим – последним. Но вскоре и он погас.

Гладстон прошептала в комлог:

– Узел Связи, есть что-нибудь от адмирала Ли?

– В адрес штаба – ничего, госпожа секретарь, – последовал ответ. – Только стандартная боевая телеметрия. Судя по всему, им не удалось достичь ядра Роя.

Гладстон до последней минуты надеялась, что Ли сумеет захватить пленных и удостовериться, что атакуют именно Бродяги. Но Вильям Аджунта Ли, самый способный и энергичный офицер из всех, кого знала Гладстон, погиб. Погиб, выполняя ее приказ, а с ним погибли и семьдесят четыре корабля.

– Порталы Безбрежного Моря разрушены плазменными взрывами, – бесстрастно комментировал адмирал Сингх. – Передовые единицы Роя вступают в окололунный укрепрайон.

В полной тишине сенаторы и военные смотрели на потолок, где голографическое цунами кроваво-красных огней захлестывало систему Безбрежного Моря. Вокруг голубой планеты погасли последние оранжевые искры.

Несколько сотен вражеских кораблей осталось на орбите, – по-видимому, чтобы превратить изящные плавучие города и океанские фермы в пылающие развалины, а кровавая волна двинулась дальше и вышла из кадра.

– До системы Асквита три стандарточаса сорок одна минута, – нарушил тягостное молчание дежуривший у дисплея техник.

Сенатор Колчев встал.

– Предлагаю поставить на голосование вопрос о демонстрации нейродеструктора на Гиперионе.

Мейна Гладстон прикусила губу.

– Нет, – сказала она наконец, – обойдемся без голосования. Решено: мы воспользуемся устройством Техно-Центра. Адмирал, подготовьте факельщик, на котором оно установлено, к переходу в пространство Гипериона и оповестите планету и Бродяг. Дайте им три часа. Имото, пошлите шифрованную мультиграмму на Гиперион. Подчеркните, что жители обязаны – повторяю, обязаны – немедленно укрыться в лабиринтах. Скажите им, что будет произведено испытание нового оружия.

Морпурго вытер пот со лба:

– Госпожа секретарь, есть риск, что оружие попадет в руки врага.

Гладстон повернулась к советнику Нансену, страстно надеясь, что лицо не обнаружит ее истинных чувств:

– Советник, можно ли сделать так, чтобы ваше устройство автоматически детонировало в случае захвата или гибели корабля?

– Разумеется, госпожа секретарь.

– Тогда настройте его соответствующим образом и проинструктируйте экспертов ВКС. – Она повернулась к Седептре: – Организуй трансляцию на всю Сеть. За десять минут до включения устройства я хочу обратиться к гражданам.

– Разумно ли… – начала было сенатор Фельдстайн.

– Вне всякого сомнения, – отрезала Гладстон и стремительно поднялась с кресла. Тридцать восемь членов Военного Совета тоже встали.

– Мне необходимо хоть немного отдохнуть, а вы тут потрудитесь. Устройство должно быть подготовлено к действию и доставлено в систему. Немедленно оповестите Гиперион. Подготовьте план действий на случай экстремальных обстоятельств, а также проект соглашения для переговоров. Даю вам тридцать минут.

Гладстон обвела взглядом собравшихся: не пройдет и двадцати часов, как большинство из них лишится власти. Для нее, во всяком случае, это последний день на посту секретаря Сената Гегемонии.

Мейна Гладстон улыбнулась.

– Все свободны, – сказала она и перенеслась в свои апартаменты – вздремнуть полчасика.

Глава сорок третья

Ли Хент впервые видел умирающего. Последние сутки, проведенные с Китсом – про себя Хент все еще называл его Джозефом Северном, – были самыми трудными в его жизни. Хент буквально оглох от клокотания мокроты в горле и груди несчастного, боровшегося со смертью. Кровохарканье усилилось, перемежаясь приступами рвоты.

Хент сидел рядом с кроватью в маленькой гостиной в доме на Площади Испании и прислушивался к бормотанию умирающего. Раннее утро состарилось, перешло в позднее, наступил полдень. Китса лихорадило, он ненадолго приходил в себя и вновь терял сознание. Однако он требовал, чтобы Хент слушал и записывал каждое его слово – в соседней комнате нашлись чернила, перо и бумага. И Хент торопливо записывал горячечный бред умирающего кибрида. Речь шла о метасферах и потерянных божествах, об ответственности поэтов и смене богов, и еще – о мильтоновской гражданской войне в Техно-Центре.

– Война в Техно-Центре? Где же он? Где находится Техно-Центр, Сев… Ките? – воскликнул Хент, схватив его горячую руку.

Умирающий, весь в поту, отвернулся к стене.

– Не дышите на меня – от вас веет холодом!

– Техно-Центр, – повторил Хент, выпрямившись, готовый расплакаться, как ребенок, от жалости и разочарования. – Где находится Техно-Центр?

Китс улыбнулся и замотал головой. При каждом его вздохе раздавался присвист, точно из рваных кузнечных мехов.

– Как пауки в паутине, – бормотал он, – пауки в паутине. Ткут… нет, подстроили, чтобы мы сами ее ткали… потом связали нас ею и сосут нашу кровь. Как у мух.

Бред какой-то. Хент даже перестал записывать – и вдруг понял.

– Боже! – прошептал он. – Они в нуль-сети!

Китс крепко сжал пальцы Хента.

– Расскажите это вашей начальнице, Хент. Заставьте Гладстон вырвать их из Сети. Вырвать. Пауки в паутине. Бог людей и бог машин… должны слиться. Не я! – Он упал на подушки и беззвучно заплакал. – Не я.

После полудня Китс немного поспал, но сон этот был предвестником смерти. Малейший звук будил умирающего, и вновь начиналось единоборство с удушьем. К закату Китс настолько ослаб, что не мог отхаркаться, и Хенту приходилось поддерживать его голову над тазиком, чтобы кровавая слизь вытекала изо рта и горла.

Когда Китс забывался на миг, Хент подходил к окну, а однажды даже сбегал вниз, к парадной двери – выглянуть на площадь. На противоположной стороне, у основания лестницы, в густой тени виднелась высокая фигура, утыканная шипами.

К вечеру Хент сам задремал у постели Китса – прямо на стуле. Ему приснилось, что он падает. Он выставил руку – и очнулся. Китс смотрел на него.

– Вы когда-нибудь видели, как умирают? – спросил поэт, хватая ртом воздух.

– Нет. – Взгляд у Китса был какой-то странный, словно он видел перед собой не Хента, а кого-то другого.

– В таком случае сожалею. И без того вы претерпели из-за меня массу неудобств и опасностей. Мужайтесь. Теперь уже недолго.

Хента не столько поразило благородство и мужество этих слов, сколько внезапный переход Китса со стандартного английского Сети на некий более древний и более богатый язык.

– Чепуха! – выпалил Хент, пытаясь передать Китсу энтузиазм и энергию, которых сам не испытывал. – Мы выберемся отсюда еще до завтра. Как только стемнеет, я выйду и отыщу где-нибудь портал.

Китс покачал головой:

– Шрайк вас не пропустит. Он никому не позволит мне помочь. Я должен сам спасти себя. – Он задохнулся и закрыл глаза.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Хент, сжимая руку юноши. Он счел бы все это бредом, но, поскольку Китс находился в полном сознании (редкий случай за последние двое суток), Хент решил расспросить его подробнее. – Что значит «сам спасти себя»?

Китс широко открыл глаза. Светло-карие, с лихорадочным блеском.

– Уммон и другие пытаются заставить меня спастись, принять на себя роль божества. Приманка для белого кита, мед для высшей… мухи. Беглое Сопереживание должно найти свое пристанище во мне… во мне, мистере Джоне Китсе, пяти футов роста… А затем начнется примирение.

– Какое примирение? – Хент наклонился над поэтом, стараясь не дышать на него. В ворохе простыней и одеял Китс казался иссохшим мальчиком, но исходящий от него жар обволакивал всю комнату. В сумраке его лицо мерцало бледным овалом. Хент не замечал золотой полоски солнечного света, ползущей по стене, но Китс не мог оторваться от последнего знака уходящего дня.

– Примирение человека и машины. Творца и творения. – Китс закашлялся и выплюнул в тазик, подставленный Хентом, комок красной слизи. Откинувшись на подушки, передохнул и, тяжело дыша, добавил: – Примирение человечества с теми расами, которые оно пыталось истребить, Техно-Центра с человечеством, которое он хотел ликвидировать. Прошедшего через муки эволюции Бога Связующей Пропасти с его предшественниками, пытавшимися его уничтожить.

Хент покачал головой и перестал записывать.

– Не понимаю. Вы можете стать этим… мессией… покинув свой смертный одр?

Бледный овал лица Китса задрожал на подушке. Казалось, он смеется.

– Каждый может, Хент. Величайшая глупость и гордыня человеческая. Мы принимаем нашу боль. Освобождаем дорогу нашим детям. Это дает нам право стать Богом, о котором мы мечтаем.

Хент опустил глаза и увидел, как его рука сжимается в кулак.

– Если вы это можете – стать такой силой… тогда сделайте это. Вытащите нас отсюда!

Китс снова закрыл глаза.

– Не могу. Я не Тот, Кто Придет, а Его Предтеча. Не крещенный, но креститель. К черту, Хент, я вообще атеист! Даже Северн не мог убедить меня в реальности всей этой дребедени, когда я тонул в смерти! – Китс с пугающей силой вцепился в рукав Хента. – Запишите это!

И Хент потянулся за древним пером и грубой бумагой, торопясь запечатлеть на ней слова, нашептываемые поэтом:

…но я уже питаю сам

Урок чудесный на лице безмолвном

И чувствую, как в бога превращает

Меня громада знаний! Имена,

Деянья, подвиги, седые мифы,

Триумфы, муки, голоса вождей,

И жизнь, и гибель – это все потоком

Вливается в огромные пустоты

Сознанья и меня обожествляет,

Как будто я испил вина блаженных

И приобщен к бессмертью![60]

Китс прожил еще три мучительных часа. Как пловец, он выныривал из пучины агонии, чтобы сделать судорожный вдох или пробормотать какую-нибудь нескладицу. Один раз, уже в полной темноте, он потянул Хента за рукав:

– Когда я умру, Шрайк не причинит вам вреда. Он ждет меня. Может, вы и не найдете дороги домой, но он не причинит вам вреда, пока вы будете ее искать. – И снова, в тот самый момент, когда Хент, прислушиваясь к его дыханию, наклонился над ним, Китс заговорил и продолжал бормотать между спазмами, сказав напоследок, что хочет быть погребенным на Римском протестантском кладбище, вблизи пирамиды Гая Цестия.

– Чушь, чушь, – повторял Хент, словно заклинание, сжимая горячую руку умирающего.

– Цветы, – прошептал Китс, немного погодя, когда Хент зажег лампу на бюро. Широко раскрытыми глазами, он смотрел на потолок с наивным детским изумлением. Хент поднял голову и увидел в синих квадратах потолка роспись: выцветшие желтые розы. – Цветы… надо мною, – преодолевая удушье, снова прошептал Китс.

Хент стоял у окна, глядя во тьму у Испанской Лестницы, когда позади раздался скрипучий, полный мучительной боли вдох.

– Северн… подними меня! Я умираю, – едва слышно произнес Китс.

Хент сел на кровать и приподнял его за плечи. От иссохшего тела исходил такой жар, словно оно действительно сгорало в пламени болезни.

– Не бойся. Будь тверд. Слава Богу, она пришла! – выдохнул Китс и затих. Хент уложил его поудобнее. Дыхание поэта стало ровнее.

Когда Хент, сменив воду в тазике и достав свежее полотенце, вернулся в комнату, Китс был мертв.

Едва рассвело, Хент завернул почти невесомое тело в чистые простыни, которые снял со своей постели, и понес его на площадь.

* * *

Когда Ламия Брон добралась до конца долины, буря стихла. Пещерные Гробницы испускали такой же призрачный свет, что и остальные, но из них, кроме того, доносились леденящие кровь звуки. Казалось, в недрах планеты стонут тысячи душ. Ламия прибавила шагу.

Небо уже очистилось, когда она подошла к Дворцу Шрайка. Название Гробницы подходило ей как нельзя лучше: выпуклый полукупол напоминал панцирь, кривые ятаганы колонн словно вонзались в землю, прочие опоры и балки торчали в разные стороны – точь-в-точь шипы чудовища. От яркого света, горевшего внутри, стены стали прозрачными, и сооружение походило на фонарь из тончайшей рисовой бумаги. Купол же был цвета пламени, пылавшего в глазах Шрайка.

Ламия вздохнула и положила ладонь на живот. Еще на Лузусе она узнала, что беременна. Казалось бы, будущий ребенок должен теперь занимать все ее мысли. Кто ей этот болтливый старикашка, именующий себя поэтом? Разумеется, никто. И что из этого следует? Постояв немного, она все же двинулась к Дворцу Шрайка.

Снаружи казалось, что Дворец имеет не более двадцати метров в ширину. По прошлому посещению Ламия знала, что внутри гробница совершенно пуста, если не считать обоюдоострых опор, скрещивающихся под светящимся сводом. Теперь же перед ней оказалось пространство едва ли не превосходящее по размерам саму долину. Двенадцать, а то и больше ярусов из белого камня громоздились друг на друга и уходили вдаль, теряясь в туманной дымке. И на каждом лежали человеческие тела, от голов которых отходили полуорганические кабели-пиявки – такие же, как тот, которым, по словам друзей, была привязана к Сфинксу она сама. Только здесь металлические пуповины были полупрозрачными и светились красным, то расширяясь, то сжимаясь, словно через головы лежащих прокачивали кровь.

Ламия попятилась и бросилась прочь. Однако, отбежав метров на десять, она увидела, что снаружи Гробница ничуть не изменилась. Каким же образом она могла вместить это многокилометровое пространство? Впрочем, если Гробницы открываются, что мешает Дворцу существовать в разных временах? Так или иначе, но когда Ламия медленно приходила в себя после путешествий в мегасфере, своим киберзрением она разглядела недоступные человеческому глазу энергетические волокна, соединявшие Дворец Шрайка с терновым деревом.

И она снова направилась ко входу во Дворец.

Внутри ее ждал Шрайк. На фоне сверкающего белого мрамора его блестящий панцирь казался черным.

У Ламии перехватило дух. Надо было повернуться и бежать без оглядки, но она вошла внутрь.

Вход тут же затуманился и сделался почти неразличимым в молочно-белом сиянии. Только слабая рябь выдавала его присутствие. Шрайк стоял неподвижно, лишь багровое пламя пульсировало в его глазах.

Ламия сделала еще шаг. Странно, но каменный пол заглушал всякий шум, словно она ступала по вате. Шрайк находился метрах в десяти от нее, у подножия напоминавших анатомический театр ярусов, которые громоздились до самого потолка, терявшегося в сияющей мгле.

Чудовище не шевелилось. В воздухе пахло озоном и еще чем-то – тошнотворно-сладким. Ламия двинулась вдоль стены, шаря взглядом по рядам неподвижных тел. Каждый шаг отдалял ее от входа, и Шрайк, пожелай он ее перехватить, сделает это без труда. Но он застыл черной статуей в океане света.

Ярусы простирались на километры. Кое-где виднелись лестницы со ступенями почти метровой высоты. Ламия взобралась по одной из них на второй ярус, коснулась ближайшего тела и с облегчением отметила, что оно теплое. Грудь человека медленно вздымалась и опадала. Но это был не Мартин Силен.

И она продолжила свой путь, боясь обнаружить среди этих живых мертвецов Поля Дюре, Сола Вайнтрауба или даже себя саму. Вдруг Ламия заметила знакомое лицо: она видела его изваянным в камне. Печальный Король Билли возлежал на белом мраморе пятого яруса. От королевской мантии остались обгоревшие лохмотья, а лицо было искажено страшной мукой. Ярусом ниже лежал Мартин Силен.

Ламия опустилась на корточки рядом с поэтом, покосившись через плечо на черное пятно Шрайка в конце зала. Силен, как и все, казался живым. Пульсирующая пуповина, выходя из разъема у него за ухом, исчезала в стене, сливаясь с камнем.

Задыхаясь от ужаса, Ламия провела рукой по черепу поэта и нащупала границу пластмассы и кости, затем осмотрела саму пуповину. Ни единого сочленения или шва до самой стены. Внутри струилась алая жидкость.

– Господи! – прошептала Ламия и в ужасе обернулась. Ей почудилось, что Шрайк уже рядом, но тот словно и не думал сдвигаться с места.

Карманы Ламии были пусты. Ни оружия, ни инструментов. Она понимала, что должна отправиться к Сфинксу и, отыскав в рюкзаке что-нибудь пригодное для резания, вернуться сюда. А потом, набравшись мужества, вновь переступить порог Дворца.

Нет, она не сможет заставить себя войти сюда снова.

Ламия опустилась на колени, набрала в грудь побольше воздуха, вскинула руку над головой и резко опустила. Пуповина только казалась пластиковой. От удара заныла вся рука – от кисти до плеча.

Глаза Ламии сами собой обратились к Шрайку. Он двигался к ней медленными шагами, словно старик, вышедший на прогулку.

Выкрикнув «ки-я», Ламия вновь нанесла удар ребром ладони. По всему бесконечному залу прокатилось эхо.

Она выросла на Лузусе, где гравитация на треть превосходила стандартную, но даже по меркам своей родины отличалась недюжинной силой. Девяти лет она задумала стать сыщиком и активно готовила себя к этому. Частью ее довольно бестолковой, но выполнявшейся с неукоснительной тщательностью программы были боевые искусства, так что бить она умела. И Ламия ударила рукой словно топором, мысленно рассекая пуповину.

Жесткий кабель сплющился, трепеща, как живой. И даже вроде бы съежился, когда Ламия размахнулась снова.

Внизу уже слышались шаги. Ламия едва не расхохоталась. Шрайк мог мгновенно переместиться в любую точку, не пошевелив ногами, а тут топает, как ни в чем не бывало. Ему, должно быть, нравилось вселять в своих жертв ужас. Но она не чувствовала страха. Ей было некогда.

Ну-ка, еще разок! Тут, пожалуй, и камень не устоял бы. Она снова ударила ребром ладони по пуповине, и тут в руке что-то хрустнуло. Боль отозвалась во всем теле, будто грохот. Или шум шагов внизу.

«Дорогая, а тебе не кажется, – спросила себя Ламия, – что, если эта фигня порвется, Силен умрет?»

Она снова занесла руку, задыхаясь от напряжения. Со лба капал пот.

«Кстати, я терпеть тебя не могу», – мысленно обратилась она к Силену и снова ударила. С тем же успехом можно пытаться перерубить ногу стального слона.

Шрайк уже поднимался по лестнице.

Тогда Ламия привстала и вложила весь свой вес в последний удар, выбивший плечо из сустава и доконавший-таки ее треснувшее запястье.

И перерубила пуповину.

Красная жидкость, похожая скорее на подкрашенную водичку, чем на кровь, брызнула на ноги Ламии и белые плиты. Рассеченный кабель, все еще торчавший из стены, колотил по камню и корчился, как злобное щупальце. Потом угомонился, вытянулся и скользнул умирающей змеей в отверстие, затянувшееся, как только пуповина скрылась из виду. А еще через пять секунд обрывок, вросший в разъем нейрошунта, засох и съежился, как выброшенная на берег медуза. Красные брызги на лице и груди поэта прямо на глазах Ламии поголубели.

Веки Мартина Силена задергались. Совиные глаза распахнулись.

– Эй, – сказал он, – ты в курсе, что этот блядский Шрайк прямо у тебя за спиной?

Гладстон перенеслась в личные покои и, не останавливаясь, прошла в кабину мультисвязи. Ее ждали два рапорта.

Первый – из системы Гипериона. Гладстон не поверила собственным ушам, услышав голос бывшего генерал-губернатора, доложившего ей вкратце о заседании Трибунала Бродяг. Откинувшись на спинку кожаного кресла, Гладстон охватила голову ладонями. Лейн вновь повторил заявление Свободной Дженги: Бродяги не имеют отношения к агрессии. Заканчивая мультиграмму кратким описанием Роя, он заявил, что, по его мнению, Бродяги говорят правду. Что же до Консула, то дальнейшая судьба его неизвестна.

– Отвечать? – спросил компьютер, ведающий мультисвязью.

– Подтвердите получение сообщения, – распорядилась Гладстон. – Передайте приказ «Ждать» одноразовым дипшифром.

Она включила вторую мультиграмму.

Перед нею возникло плоское изображение адмирала Вильяма Аджунты Ли, разрываемое помехами. Бегущие по краям колонки цифр свидетельствовали о том, что его корабельный мультипередатчик работал на частоте стандартной телеметрии флотских передач. При анализе информации связисты, конечно, заметят несоответствие, но до этого еще надо дожить.

Лицо Ли было в крови, вокруг клубился дым. Гладстон догадалась, что передача ведется из причального отсека крейсера. На железном рабочем столе позади Ли лежал труп.

– …морпехи сумели взять на абордаж один так называемый «улан», – задыхаясь, говорил Ли. – С экипажем из пяти… особей. Внешне они походят на Бродяг, но посмотрите, что получается при вскрытии. – Изображение сместилось – Ли подключил к мультипередатчику портативный имиджер. Глядя сверху вниз на белое развороченное лицо мертвого Бродяги, Гладстон догадалась, что тот погиб от взрывной декомпрессии.

Появилась рука Ли (об этом свидетельствовали адмиральские нашивки на рукаве), сжимающая лазерный скальпель. Не потрудившись даже раздеть Бродягу, командующий сделал вертикальный разрез от грудной клетки к паху.

Рука отдернула скальпель, и стало видно, что с трупом творится что-то странное. В нескольких местах на одежде появились темные широкие полосы и тут же задымились – словно лазер поджег ее. Затем в мгновение ока комбинезон прогорел, и на груди мертвеца появились и начали расти отверстия с неровными краями. Из них брызнул свет – такой яркий, что имиджер зашкалило.

Словно не выдержав жара, объектив отстранился от горящего муляжа. Снова возникло лицо Ли.

– Так обстояло дело со всеми пятью телами, госпожа секретарь. Мы еще не нашли ядра Роя, и я думаю, что…

Изображение исчезло. Инфоколонки сообщали, что передача оборвалась на середине.

– Отвечать?

Гладстон покачала головой и распахнула дверь кабины. Очутившись снова в своем кабинете, она невидящим взглядом окинула длинный диван и села за стол, зная, что сразу отключится, стоит ей хоть на секунду закрыть глаза. Седептра, шептавшаяся тем временем с комлогом, объявила, что генерал Морпурго желает срочно увидеться с секретарем Сената по весьма важному делу.

Лузианец вошел и, даже не поздоровавшись, принялся мерить шагами кабинет.

– Госпожа секретарь, я понимаю мотивы, побудившие вас пойти на применение «жезла смерти», но…

– Что, Артур? – спросила она, впервые за много месяцев назвав его по имени.

– Черт возьми, мы совершенно не представляем, каким будет результат. И к тому же… это безнравственно.

Гладстон приподняла брови.

– Значит, потерять миллиарды граждан в затяжной изнурительной войне нравственно, а использовать эту штуку для ликвидации миллионов, тем более врагов – безнравственно? Это что, позиция ВКС?

– Нет, моя личная, госпожа секретарь.

Гладстон кивнула.

– Понятно, Артур. Но решение принято и обсуждению не подлежит. – Она увидела, что ее старый друг вытянулся по стойке «смирно», и, прежде чем он успел возмутиться или заявить об отставке, предложила: – Не прогуляешься ли со мной?

Генерал изумился:

– Прогуляться? Зачем?

– Нам необходим свежий воздух. – Не дожидаясь ответа, Гладстон прошла к своему порталу, набрала вручную нужный код и шагнула в него.

Морпурго, последовавший за ней, недоуменно огляделся. Он стоял по колено в золотой траве на лугу, тянувшемся до самого горизонта. На абрикосовом небе теснились бронзовые кучевые облака. Портал исчез. Его местоположение отмечал только низкий столбик с пультом – единственный рукотворный предмет в этом царстве травы и облаков.

– Где мы, черт возьми?

Гладстон сорвала и принялась жевать длинную травинку.

– Кастроп-Роксель. Здесь нет ни инфосферы, ни орбитальных спутников. Вообще никого и ничего.

Морпурго фыркнул.

– Знаешь, Мейна, это напоминает мне тайные поляны, куда нас водил Байрон Брон, чтобы спрятаться от Техно-Центра.

– Как знать… – неопределенно отозвалась Гладстон. – Послушай-ка вот это, Артур. – И она прокрутила по комлогу две мультиграммы – Тео Лейна и Вильяма Аджунты Ли.

Когда передача оборвалась и лицо Ли исчезло, Морпурго пошел вперед, путаясь в высокой траве.

– Ну? – спросила Гладстон, еле поспевая за ним.

– Значит, тела этих Бродяг саморазрушаются тем же самым манером, что и трупы кибридов, – сказал он. – Ну и что? Разве Сенат или Альтинг воспримут это как доказательство связи между вторжением и Техно-Центром?

Гладстон вздохнула. Легкая, густая трава манила к себе. Как хорошо было бы здесь уснуть и больше не просыпаться!..

– Это доказательства для нас. Для Группы. – Гладстон не нужно было пускаться в объяснения. С первых дней работы в Сенате она и Морпурго делились подозрениями относительно Техно-Центра. Оба не теряли надежд, что когда-нибудь людям удастся избавиться от него. «Группой» руководил сенатор Байрон Брон… Боже, как давно это было.

Морпурго смотрел, как ветер колышет золотое море травы. В бронзовых облаках у горизонта плясали шаровые молнии.

– Ну и? Что толку от твоих доказательств, если мы не знаем, куда нанести удар!

– У нас еще три часа.

Морпурго взглянул на комлог.

– Два часа сорок две минуты. Вряд ли за такое время можно сотворить чудо, Мейна.

Гладстон не улыбнулась его замечанию.

– Да, Артур, этого времени не хватит ни на что – только на чудо.

Она коснулась кнопки вызова. Перед ними возник портал.

– Что мы можем сделать? – спросил Морпурго. – ИскИны Техно-Центра уже инструктируют наших техников относительно своей адской игрушки. Факельщик будет готов через час.

– Мы включим устройство там, где оно не причинит никому вреда, – неторопливо сказала Гладстон.

Генерал остановился.

– Где же это, хотел бы я знать? Ублюдок Нансен уверяет, что радиус поражения составит минимум три световых года, но чего стоят его уверения? Кто поручится, что мы не истребим людей во всей галактике?

– У меня есть идея, но я хочу обдумать ее во сне, – задумчиво объявила Гладстон.

– Во сне? – удивился Морпурго.

– Я собираюсь немного вздремнуть, Артур. И тебе советую. – И Гладстон шагнула в портал.

Морпурго выругался про себя и прошел вслед за нею, высоко подняв голову, как солдат, шагающий к плацу на казнь.

На самой высокой террасе горы, летевшей в космосе примерно в десяти световых минутах от Гипериона, Консул и семнадцать Бродяг сидели в кругу из невысоких камней, заключенном в более широкий круг – из камней повыше, и решали судьбу Консула.

– Ваши жена и ребенок погибли на Брешии, – заявила Свободная Дженга. – Во время войны клана Моземана с этим миром.

– Да, – сказал Консул. – Гегемония была уверена, что в нападении участвовал весь Рой. И я не проронил ни слова, чтобы вывести ее из заблуждения.

– Но ваши жена и ребенок были убиты.

Консул взглянул на вершину, которая уже погружалась в ночь.

– Ну и что? Я не прошу у вас пощады. Не лепечу о смягчающих обстоятельствах. Я убил вашу Свободную Андиль и трех техников. Убил преднамеренно и, более того, злонамеренно. Убил, желая лишь одного: запустить вашу машину и открыть таким образом Гробницы Времени. Так что моя жена и ребенок тут ни при чем!

Во внутренний круг вошел бородач, представленный Консулу как Глашатай Стойкий Амнион.

– Это устройство было пустышкой. Оно ни на что не повлияло.

Консул уставился на говорящего, раскрыв рот, как ребенок.

– Испытание, – пояснила Свободная Дженга.

Консул пробормотал одними губами:

– Но Гробницы… открылись.

– Мы знали, когда они откроются, – сказал Центральный Минмун. – По скорости распада антиэнтропийных полей. Устройство было испытанием для вас.

– Испытанием? – повторил Консул. – Я убил четверых из-за пустышки. Испытание…

– Ваши жена и ребенок погибли от рук Бродяг, – сказала Свободная Дженга. – А Гегемония надругалась над вашей родиной – Мауи-Обетованной. Таким образом, и Гладстон, и мы ожидали от вас подобных действий. Но нам нужно было установить степень предсказуемости ваших поступков.

Консул встал, сделал три шага и повернулся ко всем спиной.

– Все впустую.

– Что вы сказали? – переспросила Свободная Дженга. Безволосая голова великанши сверкала в свете звезд и солнечных лучах, отраженных пролетающей мимо кометной фермой.

Консул негромко рассмеялся.

– Все впустую. Даже мои предательства. Все – одна видимость. Ерунда.

Глашатай Центральный Минмун встал и оправил одежды.

– Трибунал вынес приговор, – объявил он. Остальные шестнадцать Бродяг кивнули в знак согласия.

Консул повернулся к Минмуну. На его усталом лице отразилось нетерпение.

– Бога ради, приводите его в исполнение. Скорее.

Глашатай Свободная Дженга поднялась и торжественно произнесла:

– Вы приговорены к жизни. Вам надлежит исправить причиненное вами зло.

Консул отпрянул, как от пощечины.

– Вы не можете… не должны…

– Вы приговорены вступить в эпоху хаоса, которая грядет, – сказал Глашатай Стойкий Амнион. – Приговорены помогать нам в деле объединения разрозненных колен человеческих.

Консул, словно защищаясь от ударов, поднял руки:

– Я не могу… не хочу больше… виновен…

Свободная Дженга, сделав три размашистых шага, без церемоний схватила Консула за лацканы парадного костюма.

– Вы виновны. Да. И именно поэтому должны содействовать обузданию грядущего хаоса. Вы помогли освободить Шрайка, а теперь должны вернуться и сделать так, чтобы он оказался в клетке. Только тогда начнется примирение.

Плечи Консула тряслись. В этот момент гора подставила свой бок солнцу, и все увидели катившиеся по его щекам слезы.

– Нет, – прошептал он.

Свободная Дженга разгладила на нем помятый пиджак и своими длинными пальцами сжала его плечо:

– У нас тоже есть пророки. Тамплиеры помогут нам вновь засеять жизнью галактику. Постепенно те, кто жил во лжи, называемой Гегемонией, выберутся из руин своих миров и вместе с нами займутся истинным поиском, истинным исследованием вселенной и того огромного мира, что внутри каждого из нас.

Консул, будто не слыша, резко отвернулся от Дженги.

– Техно-Центр вас уничтожит, – сказал он, ни на кого не глядя. – Так же, как уничтожил Гегемонию.

– Вы не забыли, что ваш родной мир держался на торжественном договоре о святости жизни? – спросил у него Центральный Минмун и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Аналогичный договор определяет и наше существование и поступки. Дело не в том, чтобы сохранить несколько видов со Старой Земли, а в том, чтобы найти единство в разнообразии. Бросить семя человечества во все миры, все биосферы. И свято чтить любое проявление иной жизни.

Лицо Свободной Дженги озарил яркий солнечный свет.

– Техно-Центр предложил единение рабства, – произнесла она негромко. – Покой затхлого болота. Где революции в человеческой мысли после Хиджры?

– Миры Сети – бледные копии Старой Земли, – подхватил Центральный Минмун. – Наша эра, эра новой экспансии человечества, не нуждается в узах землеподобия. Трудности не страшат нас, неизвестность только радует. Мы не будем силой приспосабливать вселенную к себе… Мы сами к ней приспособимся!

Глашатай Стойкий Амнион простер руку к звездам:

– Если человечество переживет этот час испытаний, нашим будущим станут не только освещенные солнцем миры, но и темные пространства между ними.

Консул вздохнул.

– На Гиперионе остались мои друзья, – сказал он спокойно. – Могу я вернуться, чтобы помочь им?

– Можете, – кивнула Свободная Дженга.

– И мне придется встретиться со Шрайком?

– Придется, – ответил Центральный Минмун.

– И выжить, чтобы увидеть эпоху хаоса?

– Обязательно, – сказал Стойкий Амнион.

Консул снова вздохнул и вместе с остальными отошел в сторону, когда огромная бабочка с крыльями из солнечных батарей и блестящей кожей, непроницаемой для сурового вакуума и смертоносного излучения, слетела с небес, чтобы доставить его к друзьям.

В лазарете Дома Правительства отец Поль Дюре спал неглубоким, навеянным транквилизаторами сном, и ему снилось море пламени и гибель миров.

Если не считать краткого визита секретаря Гегемонии и еще более краткого – епископа Эдуарда, весь день Дюре пробыл в одиночестве, то приходя в себя, то вновь соскальзывая в глубины боли. Доктора заявили, что пациенту можно будет встать только через двенадцать часов. Коллегия кардиналов на Пасеме согласилась с этим решением – поскольку пациента ожидал торжественнейший ритуал, который через двадцать четыре часа превратит иезуита Поля Дюре, уроженца Вильфранш-сюр-Сона, в папу Тейяра I, 487-го Епископа Римского, прямого преемника апостола Петра.

Потихоньку выздоравливая (его тело и нервы подвергались ускоренной регенерации посредством РНК-терапии) благодаря чудесам современной медицины (и все же не настолько чудесной, думал Дюре, чтобы остановить его сползание к смерти), иезуит лежал в постели, размышляя обо всем понемногу – о Гиперионе и Шрайке, своей долгой жизни и беспорядке, царящем в мире Божьем. В конце концов он уснул. Ему снилась горящая Роща Ботов и Истинный Глас Мирового Древа, вталкивающий его в портал, его мать и женщина по имени Семфа, работавшая когда-то на плантации Пересебо, на самой окраине Окраины, где-то к востоку от Порт-Романтика.

И во всех этих снах, по большей части печальных, Дюре неизменно чувствовал чье-то присутствие: не другого сновидения, но видящего этот сон.

Дюре шел рядом с кем-то. Воздух был прохладным, а небо пронзительно синим. Они только что миновали поворот дороги, и их взорам открылось озеро, окаймленное стройными деревьями. За деревьями громоздились горы в венце из низких облаков, придававших пейзажу глубину и драматизм. Посреди зеркальной глади виднелся одинокий островок.

– Озеро Уиндермир, – произнес спутник Дюре.

Иезуит медленно повернул голову. Его сердце, снедаемое страхом и тревогой, бешено колотилось. Однако, разглядев своего спутника, он почувствовал разочарование.

Рядом с Дюре брел невысокий молодой человек в куртке с кожаными пуговицами и широким кожаным ремнем. Прочные башмаки, потертая меховая шапка, потрепанный рюкзак, странного покроя штаны с множеством заплат, в руке – массивная трость. С плеча свисал плед. Дюре остановился, и его спутник тоже замер, по-видимому, радуясь передышке.

– Фернесские холмы и Камберлендские горы. – Молодой человек указал тростью на озеро и синевшие за ним холмы.

Дюре разглядел каштановые локоны, выбивающиеся из-под причудливой шапки незнакомца. Заглянул в его глаза – большие, светло-карие. Такой необычный рост… Дюре понимал, что это сон, но что-то мешало ему отмахнуться от странного видения.

– Кто вы… – начал он, по-прежнему чувствуя, как сильно бьется сердце.

– Джон, – представился спутник, и его приветливый спокойный голос несколько развеял тревогу священника. – Или Иоанн, как вам нравится. Я думаю, на ночь мы сумеем устроиться в Боунессе. Браун говорил, там чудесная гостиница, прямо у озера.

Дюре машинально кивнул, совершенно не понимая, о чем говорит незнакомец.

Низкорослый юноша вдруг схватил Дюре за руку, сжав ее не сильно, но настойчиво.

– Будет идущий за мною, – медленно произнес он. – Ни альфа, ни омега, но свет, который укажет нам путь.

Дюре снова кивнул. Ветер взрыхлил водную гладь, принес из предгорий запах влажной травы.

– Он родится далеко, – продолжал Джон. – Так далеко, что невозможно представить. Теперь мы с вами будем заниматься одним делом – исправлять ему путь. Вы не доживете до дня, когда этот человек начнет учить, доживет ваш преемник.

– Да, – пробормотал Поль Дюре пересохшими губами.

Юноша снял шапку и заткнул ее за пояс. Затем поднял с земли плоский камешек и зашвырнул в озеро. По воде пошли круги.

– Вот незадача! – огорченно воскликнул Джон. – Я-то хотел, чтобы он попрыгал. – Юноша обернулся к Дюре и продолжил прерванный разговор: – Вы должны покинуть больницу и без промедления вернуться на Пасем. Понимаете?

Дюре захлопал глазами. Это требование как-то не вязалось с происходящим.

– Почему?

– Не важно, – весело произнес Джон. – Просто сделайте это. Не медлите. Если вы не уйдете сейчас, потом не удастся.

Дюре растерянно обернулся, почти ожидая увидеть за спиной свою больничную койку, но там по-прежнему безмятежно синели холмы. Он перевел взгляд на невысокого худого юношу, стоявшего на берегу, усыпанном круглой галькой.

– Ну а вы?

Джон поднял еще камешек, швырнул его и присвистнул, когда галька, отскочив от поверхности, тут же канула в зеркальную воду.

– Пока мне и здесь хорошо, – сказал он скорее себе самому, чем Дюре. – Я действительно был счастлив во время этого путешествия. – И словно спустившись с небес на землю, он улыбнулся Дюре: – Идите же! Пошевелите задницей, Ваше Святейшество.

Пораженный, не зная, то ли сердиться, то ли смеяться, Дюре раскрыл было рот, чтобы отчитать нахала… и вдруг обнаружил, что лежит на больничной койке. Тускло, чтобы не тревожить больного, горела лампа. Тело было облеплено датчиками.

С минуту Дюре лежал, морщась от зуда в ожоговых струпьях. Как хорошо, что все это только сон и можно поспать еще часок-другой, а потом явится монсеньор – епископ Эдуард – со свитой и препроводит его на Пасем. Дюре закрыл глаза, и снова перед ним возникло юношеское открытое лицо со светло-карими глазами.

Отец Поль Дюре из Общества Иисуса через силу поднялся и тут заметил, что всю его одежду убрали и он может рассчитывать лишь на тоненькую больничную пижаму. Запахнувшись в одеяло, он босиком побрел к выходу, надеясь опередить медиков, которых непременно всполошат сигналы датчиков.

В приемном покое он видел служебный портал. Если он не действует, Дюре отыщет другой.

Ли Хент вынес тело Китса из полутемного подъезда на залитую солнечным светом Площадь Испании, почти уверенный, что Шрайк уже там. Но на площади была только лошадь. Хенту все лошади казались одинаковыми, поскольку этот вид животных давным-давно исчез, но он почему-то решил, что лошадь та самая, что доставила их в Рим. Тем более что запряжена она была в ту же небольшую повозку – Китс называл ее «веттура», – на которой они сюда приехали.

Хент уложил завернутое в простыни тело на сиденье, и повозка медленно тронулась. Хент пошел рядом, придерживая льняной кокон рукой. Китс просил похоронить его на протестантском кладбище – близ стены Аврелиана и пирамиды Гая Цестия. Хент смутно помнил, что во время их странного путешествия они как будто проезжали мимо стены Аврелиана, но ни за что не смог бы отыскать ее сейчас – даже ради собственного спасения. Однако лошадь шла уверенно, словно знала дорогу.

Хент брел рядом с медлительной повозкой, вдыхая свежий воздух весеннего утра, к которому примешивался какой-то запах… словно от гниющих листьев. Неужели тело уже разлагается? Он плохо разбирался в физиологии, однако неведение в этой области вполне его устраивало. Хент не удержался и хлестнул лошадь по крупу – пусть пошевеливается. Но кляча взглянула на него с укором и потащилась дальше, по-прежнему едва переставляя ноги.

Хент и сам не понял, что его встревожило – то ли какой-то звук, то ли отблеск, пойманный краем глаза. Он резко обернулся – и увидел Шрайка. Чудовище следовало за повозкой на расстоянии десяти – пятнадцати метров, приноравливаясь к черепашьему шагу лошади, с комичной торжественностью высоко вскидывая шипастые колени.

Первым побуждением Хента было бежать куда глаза глядят, но чувство долга и еще более сильный страх заблудиться перевесили. Кроме того, бежать некуда, разве что назад, на Площадь Испании. Мимо Шрайка.

Смирившись с участием чудовища в этом фантасмагорическом шествии, Хент повернулся к нему спиной и продолжал идти рядом с повозкой, крепко держа покойного за лодыжку.

Всю дорогу Хент жадно высматривал что-то хоть отдаленно напоминающее портал, какую-нибудь технику или просто следы человеческого присутствия. Тщетно. Зато иллюзия, что перед ним воистину Вечный город свежим, по-весеннему светлым февральским днем 1821 года от Рождества Христова, была полной. Лошадь, отъехав на квартал от Испанской Лестницы, поднялась на вершину холма, несколько раз сворачивала с широких проспектов в узкие переулки и снова оказалась в центре города. Повозка теперь тряслась неподалеку от исполинского кольца руин – Хент сообразил, что это и есть пресловутый Колизей.

Когда лошадь наконец остановилась, Хент, совершенно измотанный бесконечной дорогой, очнулся от полудремы и огляделся. Они находились около заросшей бурьяном груды камней – видимо, это и была стена Аврелиана. Поодаль виднелась невысокая пирамида, но протестантское кладбище – если это действительно было оно – походило, скорее, на пастбище. В тени кипарисов паслись овцы. От пронзительного звона их колокольчиков бросало в холод, несмотря на жару. Кладбище сплошь заросло высокой, по пояс, травой. Приглядевшись, Хент различил разбросанные там и сям надгробия, а совсем близко, прямо под носом у лошади, увидел свежевырытую яму около четырех футов глубиной.

Шрайк держался позади, среди кипарисов, но Хент ни на минуту не терял из виду его сверкающие красные глаза.

Он обошел лошадь, сосредоточенно жевавшую траву, приблизился к вырытой могиле и поискал глазами гроб, но его не было. От кучи земли на краю ямы пахло перегноем и сыростью. Рядом валялась лопата – словно могильщики только что ушли. В изголовье стояла гранитная плита с абсолютно чистой поверхностью. На верхнем торце блеснуло что-то металлическое. Впервые с тех пор, как они попали на Старую Землю, Хент увидел современную вещь – миниатюрное лазерное перо. Такими пользуются строители и художники для нанесения рисунка на сверхтвердые сплавы.

Он схватил перо и крепко зажал в руке. Защитит ли эта соломинка от Шрайка? Вздор. Тем не менее Хент приободрился.

Несколько минут спустя он стоял у земляной кучи, держа лопату и глядя на кокон из простыней, покоящийся на дне ямы. Хент пытался придумать хоть что-нибудь приличествующее случаю, пусть два-три искренних слова. В силу своей должности он провожал в последний путь всех сколько-нибудь выдающихся деятелей Сети и даже был автором некоторых надгробных речей, произнесенных Гладстон. Но сейчас ничего не приходило ему на ум. Всю его аудиторию составляли Шрайк, прячущийся в тени кипарисов, и овцы – шарахаясь от чудовища и звеня колокольчиками, они медленно брели к могиле, как опоздавшие на похороны родственники.

Самое лучшее было бы вспомнить несколько строк самого Джона Китса. Но политику некогда читать, а тем более запоминать всякие сонеты. И тут Хента осенило: не далее чем вчера он собственноручно записал стихотворение, продиктованное умирающим. Что-то насчет того, как стать богом… и еще про вино блаженных. Но кто в состоянии запомнить подобную чушь? Не говоря уже о том, что блокнот со стихами остался на Площади Испании, в темной комнате с разрисованным цветами потолком.

В итоге весь ритуал свелся к минуте молчания. Хент замер, склонив голову и закрыв глаза (но пару раз все же покосился на Шрайка). Затем засыпал могилу, на что ушло больше времени, чем он предполагал. Когда он напоследок хорошенько утрамбовал землю, поверхность могилы оказалась слегка вогнутой, словно хрупкое тело усопшего не смогло образовать надлежащего бугорка. Овцы терлись у ног Хента, пощипывая траву, крокусы и фиалки, которые в изобилии цвели вокруг.

У Хента сроду не было памяти на стихи, но эпитафию, которую Китс просил сделать на своем надгробии, он запомнил. Когда он впервые услышал ее, защемило сердце: в задыхающемся, истаявшем голосе поэта было столько горечи, столько одиночества. Но Хент не считал себя вправе спорить с мертвым. Его дело – сделать надпись и поскорее убраться отсюда.

Лазерное перо, включенное на пробу, выжгло в траве трехметровой ширины просеку, и Хенту пришлось ее затаптывать. Зато гранит оно резало, как масло. Хент порядком измучился, прежде чем определил на обратной стороне камня нужную глубину строки. И все равно надпись – плод двадцатиминутных стараний – вышла какая-то корявая, кустарная.

Сначала Хент нанес на камень рисунок, заказанный Китсом вместе с эпитафией, – поэт показывал ему альбомный лист с неумелыми набросками: греческая лира, четыре из восьми струн порваны. Художник из Хента получился неважный, еще хуже, чем знаток поэзии. Одна надежда – те, кто знает, с чем едят эту чертову греческую лиру, опознают ее. Ниже расположилась эпитафия – слово в слово то, что продиктовал Китс:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ НЕКТО,

ЧЬЕ ИМЯ

НАПИСАНО НА ВОДЕ

И ничего больше – ни даты рождения и смерти, ни даже имени. Хент отошел, окинул критическим взглядом результаты своих трудов и, зажав в руке перо, побрел назад, в город, обойдя стороной кипарисовую рощу и чудовище.

У арки в стене Аврелиана он помедлил и оглянулся. Лошадь, таща за собой повозку, спускалась по пологому склону – видимо, ее привлекла сладкая трава у ручейка. Овцы бродили меж надгробий, пощипывая цветы, клеймя своими копытцами сырую землю над свежей могилой. Шрайк стоял на прежнем месте, едва заметный в тени кипарисов. Но Хент мог бы поклясться, что чудовище не отводило глаз от могилы.

День близился к концу, когда Хент отыскал портал. Тускло-синий прямоугольник висел прямо в центре Колизея, издавая негромкое жужжание. Ни пульта, ни дискоключа. Непрозрачная, парящая над землей дверь.

Она не была заперта, но Хента не впускала.

Хент сделал не меньше пятидесяти попыток, но энергозавеса оставалась неподатливой и твердой, как камень. Он осторожно касался ее кончиками пальцев, уверенно делал шаг – однако тут же его отбрасывало обратно. Наваливался грудью на синий прямоугольник, швырял в него камни – они тоже отскакивали. Пробовал подступиться к порталу с обеих сторон, потом сбоку. И всякий раз подлая дверь отбрасывала его, пока плечи и руки Хента не превратились в сплошной синяк.

Это был портал. Самый настоящий. Но Хента он не пропускал.

Хент обшарил весь Колизей, даже подземные коридоры, точнее, подземные клоаки с жидким пометом летучих мышей, но ничего не нашел. Обошел окрестные улицы и заглянул в каждое здание. Все напрасно. Он осматривал теперь все подряд – базилики и соборы, дворцы и хижины, высокие многоквартирные дома и узкие проулки. Вернувшись на Площадь Испании, Хент наскоро перекусил, сунул в карман блокнот и еще кое-какие мелочи и покинул последнее пристанище Джона Китса, чтобы возобновить поиски.

Увы – портал в Колизее был единственным. К закату Хент принялся исступленно царапать его, пока не обломал ногти. Портал всем походил на своих собратьев – видом, жужжанием, запахом, – но Хента не пропускал ни в какую.

Взошла луна – не луна Старой Земли, ибо по ее диску катились тучи и пыльные вихри. Сейчас она висела над черной дугой стены Колизея. Хент сидел посреди заваленной обломками арены, уставившись на синий светящийся прямоугольник. Откуда-то сзади донеслось хлопанье крыльев, покатились мелкие камни.

С трудом поднявшись, Хент вытащил из кармана лазерное перо и застыл, расставив ноги, напряженно вглядываясь в сумрак бесчисленных расселин и арок Колизея. Никого.

Шум за спиной заставил его вздрогнуть – Хент резко обернулся и чуть не резанул лазерным лучом по порталу. Оттуда появилась рука. Затем нога. Кто-то вышел из портала. За ним – еще кто-то.

Вопль Ли Хента эхом прокатился по Колизею.

Мейна Гладстон понимала, что сейчас не время для отдыха, но еще в детстве она научила себя засыпать минут на десять – пятнадцать, чтобы стряхнуть напряжение и изгнать из мозга токсины усталости.

Она едва держалась на ногах; голова гудела. Свистопляска последних сорока восьми часов, кажется, доконала ее. Гладстон прилегла на диван в кабинете и принялась наводить порядок в мыслях; вытряхивать сор эмоций и всяких привходящих обстоятельств. Дремота пришла незаметно, как всегда. А вместе с дремотой – сны.

Не открывая глаз, Мейна Гладстон села, смахнув на пол вязаную шаль, и нажала на кнопку комлога.

– Седептра! Пусть генерал Морпурго и адмирал Сингх зайдут ко мне минуты через три.

Войдя в прилегающую к кабинету ванную, она приняла водный и ультразвуковой душ, достала чистую одежду – парадный костюм из мягкого черного вельвета и сверкающий шитьем красный сенатский шарф, прикалываемый золотой булавкой в виде геодезической линии – символа Гегемонии. Туалет дополняли древние серьги со Старой Земли и топазовый браслет с комлогом, подаренный ей сенатором Байроном Броном еще до его женитьбы… Поправляя серьги, Гладстон вернулась в кабинет, и в ту же самую минуту туда вошли оба командующих ВКС.

– Должен заметить вам, госпожа секретарь, что ваш вызов не очень-то кстати, – резко заявил Сингх. – Идет анализ последних данных с Безбрежного Моря. Кроме того, мы обсуждаем необходимые перегруппировки флота для обороны Асквита.

Гладстон молча включила личный портал и жестом пригласила обоих следовать за нею.

Ступив в золотую траву под тревожным бронзовым небом, Сингх завертел головой.

– А-а, Кастроп-Роксель, – догадался он наконец. – Ходили слухи, что по приказу предыдущей администрации сюда провели секретный нуль-канал.

– Именно. А секретарь Сената Евшиньский распорядился включить планету в состав Сети, – пояснила Гладстон. Она взмахнула рукой, и портал исчез. – Он считал, что секретарю Сената совершенно необходимо оставаться порой в одиночестве, не опасаясь подслушивающих устройств Техно-Центра.

Морпурго с беспокойством покосился на облака, стеной нависшие над горизонтом, где вспыхивали шаровые молнии.

– На свете нет такого места, куда бы не пролез Техно-Центр, – заметил он. – Мейна, я поделился с адмиралом Сингхом нашими подозрениями.

– Это не подозрения, – спокойно возразила Гладстон. – Это факты. Более того: мне известно, где находится Техно-Центр.

Оба командующих ВКС остолбенели, словно пораженные шаровой молнией.

– Где?

Гладстон принялась расхаживать взад-вперед. Ее короткие серебристые пряди светились в заряженном электричеством грозовом воздухе.

– Техно-Центр прячется в нуль-сети, – деловито сказала она. – Между порталами. ИскИны живут в сингулярном псевдомире как пауки в паутине. А мы ткем ее для них.

Первым обрел дар речи Морпурго.

– Дьявольщина, – почти простонал он. – Что же делать? Через неполные три часа факельщик с нейродеструктором на борту будет переброшен в систему Гипериона.

Гладстон лаконично изложила им план действий.

– Невозможно, – пробормотал Сингх, теребя короткую бородку. – Абсолютно невозможно.

– Не уверен, – возразил ему Морпурго. – Должно получиться. Времени достаточно. А корабли последние двое суток маневрировали так бестолково, что…

Адмирал упрямо покачал головой.

– С технической точки зрения ваш план вполне осуществим. В рациональном и этическом аспектах – порочен. Об этом не может быть и речи.

Мейна Гладстон подошла к нему совсем близко.

– Кушуонт, – обратилась она к адмиралу по имени – впервые с тех пор, когда была молодым сенатором, а он еще более молодым капитаном ВКС 3-го ранга, – вы разве забыли, как сенатор Брон свел нас с Ортодоксами? С ИскИном по имени Уммон? Вспомните его предсказание о двух вариантах будущего – хаосе или неизбежном истреблении человечества.

Сингх отвел глаза.

– Я служу ВКС и Гегемонии.

– Мы оба служим роду человеческому, – отрезала Гладстон.

Руки Сингха, сжатые в кулаки, взлетели вверх, словно он готовился схватиться с невидимым противником.

– Ведь это только предположения! Откуда у вас эта информация?

– От Северна, – бесстрастно ответила Гладстон. – Кибрида.

– Кибрида? – фыркнул генерал. – Ах да, господин Северн. Художник. Припоминаю.

– Кибрид, – повторила Гладстон и рассказала все.

– Северн – воскрешенная личность? – В голосе Морпурго сквозило недоверие. – Вы, что, разыскали его? Каким образом?

– Он меня разыскал. Во сне. Одному Богу известно, как ему удалось связаться со мной. Это была его миссия, поймите, Артур, и вы, Кушуонт. Вот почему Уммон послал его в Сеть.

– Сон. – Адмирал Сингх не мог скрыть саркастическую улыбку. – Значит, этот… кибрид… рассказал вам, что Центр прячется в нуль-сети. И все во сне.

– Да, – подтвердила Гладстон. – У нас с вами очень мало времени.

– Но, – вмешался Морпурго, – если сделать то, что вы предлагаете…

– Миллионы будут обречены, – жестко закончил Сингх. – Возможно, даже миллиарды. Экономика рухнет. Такие миры, как ТКЦ, Возрождение-Вектор, Новая Земля, оба Денеба, Новая Мекка и, кстати, твой Лузус, Артур, всецело зависят от поставок продуктов питания. Планеты-города не выживут поодиночке.

– В виде планет-городов – нет, – согласилась Гладстон. – Но они могут обзавестись фермами, а потом возродится и межзвездная торговля.

– Ерунда! – отрезал Сингх. – О какой жизни может идти речь после чумы, после безвластия и смуты! Как жить без инфосферной поддержки, без техники и лекарств?

– Я все обдумала. – Морпурго ни разу не слышал в голосе Гладстон такой решимости. – Это будет величайшая катастрофа в истории человечества – еще масштабнее, чем все деяния Гитлера, Цзы Ху или Горация Гленнон-Хайта вместе взятые. Единственное, что может быть хуже, – оставить все как есть. Тогда я и вы, господа, окажемся самыми гнусными предателями человечества.

– Мы же ничего не знаем наверняка, – пробормотал Кушуонт Сингх.

– Знаем. – Гладстон не отрывала глаз от лица адмирала. – Техно-Центру больше не нужна Сеть. Ренегаты и Богостроители оставят в живых несколько миллионов рабов, загонят под землю на девяти лабиринтных мирах и будут использовать их нейроны для своих потребностей.

– Нелепость, – возразил Сингх. – Эти люди рано или поздно умрут.

Мейна Гладстон вздохнула и покачала головой.

– Техно-Центр создал органического паразита, так называемый крестоформ. Он… воскрешает мертвых. Спустя несколько воскрешений люди станут безучастными ко всему идиотами, но их мозги не перестанут работать на Техно-Центр.

Сингх отвернулся от собеседников. На фоне стены бронзовых облаков, среди которых вспыхивали молнии, его невысокая фигура казалась изваянной из черного камня. Приближалась буря.

– Вы узнали это из сна, Мейна?

– Да.

– И что еще вам поведали сны?

– Что Сеть больше не нужна Техно-Центру, – устало повторила Гладстон. – Во всяком случае, наша Сеть. ИскИны останутся в ней, как крысы в стенах дома, а прежние хозяева больше не нужны. Основные расчетные функции возьмет на себя их Высший Разум.

Сингх быстро повернулся к ней:

– Вы помешались, Мейна. Окончательно обезумели!

Гладстон схватила адмирала за руку прежде, чем он успел включить портал.

– Кушуонт, пожалуйста, послушайте…

Сингх выхватил из-за пазухи пистолет и приставил к груди женщины.

– Простите, госпожа секретарь, но я служу Гегемонии и…

Гладстон попятилась, прижав руку ко рту, а адмирал Кушуонт Сингх, умолкнув на полуслове, рухнул в траву. Пистолет отлетел в сторону.

Морпурго поднял пистолет и заткнул за пояс свой «жезл смерти».

– Вы убили его, – беззвучно проговорила Гладстон. – Зачем, Артур? Откажись он наотрез сотрудничать с нами, я бы оставила его здесь. Одного.

– Мы не можем рисковать. – Генерал оттащил тело подальше от портала. – В ближайшие несколько часов все решится.

Гладстон смотрела на старого друга.

– Вы согласны на это пойти?

– Не все ли равно? У нас попросту нет выбора. – Морпурго был странно спокоен. – Это наш последний шанс избавиться от рабского ярма. Я немедленно отдам приказ о развертывании флота и лично передам всем командирам запечатанные приказы. Придется задействовать большую часть кораблей…

– Боже мой, – прошептала Мейна Гладстон, глядя вниз на безжизненное тело Сингха. – Я затеяла все это, основываясь на снах…

– Иногда, – генерал Морпурго взял старую женщину в красно-золотом шарфе под руку, – сны – единственное, что отличает нас от машин.

Глава сорок четвертая

Как выяснилось, смерть – приключение не из приятных. Представьте, что вы сидите вечером в своем теплом уютном доме, и вдруг пожар или наводнение выбрасывают вас наружу. Так вышвырнули меня из привычной квартиры на Площади Испании, из моего быстро остывающего тела. Мучительное ощущение стремительного и внезапного перехода в иной мир. В метасферу. От своей нежданной, конфузящей наготы я испытываю чувство стыда, знакомое каждому по дурным снам – когда являешься в присутствие или в гости и вдруг обнаруживаешь, что стоишь перед всеми в чем мать родила.

«Нагота» самое подходящее слово для моего теперешнего состояния, и я пытаюсь придать хоть какую-то форму своей изодранной аналоговой личности. Собрав всю волю, мне удается сгустить это электронное облако случайных воспоминаний и ассоциаций в некоторое подобие того, кем я был, или по крайней мере того, чьи воспоминания принадлежат и мне.

В мистера Джона Китса, пяти футов роста.

В метасфере все так же жутко. Пожалуй, еще хуже, ибо теперь мне некуда, не во что отступать – мое плотское убежище лежит в могиле. За темными горизонтами мелькают исполинские тени, каждый звук отзывается эхом в Связующей Пропасти, словно шаги в коридорах заброшенного замка. И надо всем и позади всего – постоянное, режущее слух громыхание – точно телега катит по вымощенной шифером дороге.

Бедняга Хент. Мне хочется вернуться к нему и, ошеломив своим появлением, уверить, что я чувствую себя лучше, чем кажется, но соваться на Старую Землю опасно: знак присутствия Шрайка пылает в киберпространстве метасферы, как факел на фоне черного бархата.

Техно-Центр вызывает меня все настойчивее, но там еще опаснее. Я помню, как Уммон уничтожил другого Китса прямо на глазах Ламии Брон: всосал аналоговую личность в себя, и базисные файлы человека растворились, как сахар в кипятке.

Нет уж, увольте.

Я предпочел смерть статусу божества, но прежде чем уснуть, должен кое-что сделать.

Метасфера – жуткое место. Техно-Центр – еще хуже. Стоит вспомнить темные туннели сингулярностей, и мое аналоговое сердце уходит в пятки. Но тут уж ничего не поделаешь.

Я прыгаю в первый черный конус, кружусь, подобно метафорическому листу в чрезмерно реальном вихре, и выныриваю в нужном киберпространстве, но такой обессиленный, что приходится сидеть на виду у всех ИскИнов, пользующихся сейчас этим узлом долговременной памяти, и фагов, обитающих в фиолетовых расщелинах горных инфохребтов. Однако меня выручает царящий в Техно-Центре хаос: исполинские личности Центра слишком заняты своими троянскими войнами, чтобы следить за черным ходом.

Я нахожу необходимые коды доступа к инфосфере и нужные мне пуповины синапсов, остальное – дело микросекунд. По проторенной дорожке – к Центру Тау Кита, Дому Правительства, тамошнему лазарету и – в усыпленное снотворным сознание Поля Дюре.

Единственное, к чему у моей личности исключительный талант, – это сны и сновидения. Совершенно случайно я обнаруживаю, что из моих воспоминаний о шотландском путешествии получится приятный фон для сцены внушения священнику мысли о бегстве. Будучи англичанином и вольнодумцем, я когда-то на дух не переносил всего связанного с папизмом, но у иезуитов есть одно бесспорное достоинство – для них повиновение превыше здравого смысла, и сейчас это послужило на пользу человечеству: когда я приказываю ему идти, Дюре не вопрошает «почему»… Как послушный мальчик, он встает, заворачивается в одеяло и идет.

Мейна Гладстон воспринимает меня в своем кратком сне-забытьи как Джозефа Северна, но выслушивает так, словно я ниспослан самим Господом Богом. Мне хочется открыть ей, что я – не Он, а только предтеча, но сообщение важнее: я выпаливаю его одним духом и удаляюсь.

Следуя через Техно-Центр по дороге в метасферу Гипериона, я улавливаю запах горящего металла – отвратительную вонь гражданской войны – и краем глаза вижу ослепительную вспышку, которая вполне может оказаться Уммоном в процессе казни. Старый Учитель, если это действительно он, уже не цитирует коаны, но кричит – столь же пронзительно, как кричало бы любое другое разумное существо, которое отправляют в печь. Но я спешу.

Нуль-канал на Гиперион превратился в тоненькую нить: под натиском кораблей Бродяг израненные факельщики Гегемонии сбились в кучу возле военного портала и подбитого корабля-«прыгуна». Сфера сингулярности не продержится и нескольких минут. Факельщик с нейродеструктором на борту готовится перейти в систему, а я тем временем выбираю себе наблюдательный пункт в местной инфосфере. Посмотрю, что будет дальше.

– Боже! – воскликнул Мелио Арундес. – Экстренное заявление Мейны Гладстон.

Тео Лейн бросился в проекционную нишу, где уже сгущался туман. Из своей спальни выглянул Консул и, разобравшись, в чем дело, начал спускаться по винтовой лестнице.

– Еще одна мультиграмма с ТКЦ? – спросил он.

– Не только нам, – ответил Тео, считывая бегущую строку красных цифр. – Срочное обращение по мультилинии. Всем, всем, всем.

– Видно, что-то чрезвычайное. Секретарь Сената когда-нибудь выступала с передачей на всех частотах? – спросил Арундес, устраиваясь поудобнее на подушках.

– Ни разу, – ответил Тео Лейн. – Слишком много энергии уходит на поддержание мультилинии. Разве что в импульсном режиме…

Консул подошел ближе и указал на тающие цифры:

– Какие там импульсы! Смотрите, это передача в реальном времени.

Тео замотал головой.

– Для такой передачи требуется несколько сот миллионов гигаэлектронвольт.

Арундес присвистнул.

– Даже если в десять раз меньше, это все равно что-то из ряда вон выходящее.

– Общая капитуляция, – выдохнул потрясенный Тео. – Это единственное, для чего требуется передача в реальном времени на всех частотах. Гладстон хочет обратиться к Бродягам, мирам Окраины и независимым планетам, а также ко всем мирам Сети. Должно быть, задействованы все комм-каналы, головидение и даже частоты инфосферы. Наверняка капитуляция.

– Извольте заткнуться, – прервал его Консул.

Он начал пить сразу после того, как вернулся с заседания Трибунала. Арундес и Тео бросились тогда его обнимать, но мрачное расположение духа Консула ничуть не изменилось. Не улучшили его ни взлет и выход из Роя, ни виски.

– Мейна Гладстон не капитулирует, – заплетающимся языком пробормотал он, помахивая бутылкой. – Выдумали тоже – капитуляция.

На факельщике ВКС Гегемонии «Стивен Хоукинг», двадцать третьем корабле Гегемонии, носившем имя высокочтимого ученого, генерал Артур Морпурго поднял глаза от пульта и приказал двум дежурным на мостике соблюдать абсолютную тишину. Теперь, когда в бомбовый отсек погрузили «жезл смерти» Техно-Центра, в команде остались он сам и четверо добровольцев. Экраны и негромкий шепоток компьютеров подтверждали, что «Стивен Хоукинг» на полной скорости несется к военному порталу, размещенному в точке Лагранжа между планетой Мадхья и ее непропорционально крупной луной. Портал Мадхья выходил прямо в пространство Гипериона, где кипел бой.

– Одна минута восемнадцать секунд до точки перехода, – доложил с мостика штурман Соломон Морпурго. Старший сын генерала.

Морпурго кивнул и настроился на местный широкополосный передатчик. Проекторы мостика транслировали стратегическую информацию, поэтому генерал включил только аудиоканал. Он невольно улыбнулся. Что сказала бы Мейна, узнав, что он сам стоит у пульта «Стивена Хоукинга»? Пусть лучше не знает. По-другому он поступить не мог. Он не хотел видеть последствия своих приказов.

Морпурго взглянул на сына и ощутил прилив гордости, смешанной с болью. За считанные часы трудно подобрать надежных офицеров, способных управлять факельщиком. Его сын вызвался первым. Возможно, энтузиазм семейства Морпурго хоть немного развеял подозрения Техно-Центра.

– Друзья мои, сограждане, – раздался голос Гладстон, – в последний раз обращаюсь я к вам в качестве секретаря Сената. Ужасная война, которая опустошила уже три из наших миров и вот-вот обрушится на четвертый, считалась вторжением Бродяг, но это не так. Это ложь.

Частоты комм-связи отключились, захлебнувшись в помехах.

– Переходите на мультилинию, – распорядился генерал Морпурго.

– Одна минута три секунды до точки перехода, – доложил его сын.

Голос Гладстон возвратился отфильтрованный, чуть стершийся от кодирования и раскодирования.

– …осознать, что наши предки… и мы сами… заключили Фаустову сделку с силой, которой нет дела до судеб человечества.

За этим вторжением стоит Техно-Центр.

На Техно-Центре лежит вина за долгую эпоху комфортабельной духовной тьмы, за попытку истребить человечество, стереть нас с лица вселенной и заменить богом-машиной, которого они создали.

Штурман Соломон Морпурго ни на мгновение не отрывал глаз от приборов.

– Тридцать восемь секунд до точки перехода.

Морпурго кивнул. Лица двух других офицеров блестели от пота. Генерал и сам чувствовал, что лоб его покрылся испариной.

– …доказали, что Техно-Центр находится… и всегда находился… в темных промежутках между порталами нуль-Т. Они считают нас своими рабами, и так будет всегда, пока существует Сеть, пока наша Гегемония соединена порталами.

Морпурго бросил взгляд на хронометр. Двадцать восемь секунд. Переход в систему Гипериона для человеческих органов чувств будет мгновенным. Морпурго не сомневался, что «жезл смерти» каким-то образом настроен на детонацию в самый миг их входа в пространство Гипериона. Летальная ударная волна достигнет планеты меньше чем за две секунды, а еще через десять минут захлестнет Рой Бродяг до самого его арьергарда.

– Поэтому, – голос Мейны Гладстон дрогнул от волнения, – я как секретарь Сената Гегемонии Человека дала «добро» подразделениям ВКС на уничтожение всех сфер сингулярности и порталов нуль-Т, о существовании которых нам известно.

– Эта ликвидация… своего рода прижигание… начнется через десять секунд.

– Боже, спаси Гегемонию.

– Да смилуется над нами Бог.

Штурман Соломон Морпурго хладнокровно доложил:

– Пять секунд до перехода, отец.

Морпурго встретился взглядом с сыном. На экране за спиной юноши маячил портал. Он все рос, рос, расширялся. Вот он уже закрыл полнеба.

– Мальчик мой, – произнес генерал.

* * *

Двести шестьдесят три сферы сингулярности, соединявшие семьдесят два миллиона с лишним порталов нуль-Т, были уничтожены в течение двух и шести десятых секунды. Подчиняясь приказам в конвертах, которые надлежало вскрыть за три минуты до исполнения, подразделения ВКС, развернутые генералом Морпурго по распоряжению секретаря Сената, действовали быстро и профессионально. Хрупкие додекаэдры крушили снарядами, лазерами, плазменными бомбами.

Не успели разлететься обломки, как сотни звездолетов ВКС оказались отрезанными друг от друга и от какой-либо планетной системы неделями и даже месяцами полета в спин-режиме – и годами объективного времени.

Тысячи людей, которые в этот момент пользовались порталами, попали в капкан. Одни погибли мгновенно, расчлененные или разорванные пополам, другие лишились конечностей – порталы схлопывались перед ними или позади них. Третьи бесследно исчезли.

Так исчез и корабль Гегемонии «Стивен Хоукинг» – точно в соответствии с планом, – когда умелая рука уничтожила порталы входа и выхода в наносекунду перехода корабля. В реальном пространстве не осталось даже малейшего следа факельщика. Позднейшие эксперименты показали, что так называемый «жезл смерти» был детонирован во внутреннем пространстве-времени Техно-Центра, в странной вселенной между порталами.

Последствия для Техно-Центра остались неизвестны.

Зато Сеть и ее граждане столкнулись с последствиями мгновенно.

После семи веков существования инфосферы (по меньшей мере четыре из которых без нее уже не мыслили жизни) она исчезла, растаяла в воздухе вместе с Альтингом, всеми инфоканалами, подключениями и связями. В этот миг сотни тысяч граждан лишились разума или впали в кататонический шок – исчезло нечто заменявшее им зрение и слух.

Еще сотни тысяч киберпространственных операторов, включая так называемых хакеров и системных ковбоев, впали в идиотизм: их аналоговые личности утащила за собой инфосфера. У иных выгорел мозг из-за перегрузки нейрошунтов и эффекта, позднее получившего название «нуль-нуль» обратной связи.

Миллионы погибли в своих жилищах, в которые можно было попасть только через порталы и которые превратились в западню.

Епископ Церкви Последнего Искупления – глава культа Шрайка – хотел пересидеть Последние Дни с комфортом. На севере Невермора, глубоко под хребтом Ворона, в толще горы была выдолблена пещера, куда свезли тонны припасов и всего необходимого столь важной персоне. Единственным входом и выходом, естественно, являлись порталы. Епископ погиб вместе с несколькими-тысячами дьяконов, экзорцистов, причетников и служек, которые царапали камень, пытаясь попасть во Внутреннее Святилище и заставить своего Святого Отца поделиться с ними воздухом.

Миллионерша, динозавр издательского дела Тирена Вингрен-Фейф, дама девяностосемилетнего возраста, растянувшая свое пребывание на сцене на триста лет благодаря чудесам поульсенизации и криогенному сну, имела неосторожность явиться в свой офис на четыреста тридцать пятом этаже Транслайн-Билдинга на ТКЦ, куда можно было попасть только через портал. Пятнадцать часов Тирена не могла поверить, что нуль-Т приказала долго жить, потом, поддавшись телефонным уговорам сотрудников, отключила силовые стены, чтобы ее смогли забрать с ТМП.

Но Тирена невнимательно выслушала указания снизу. Взрывная декомпрессия выбросила ее с четыреста тридцать пятого этажа, как пробку из бутылки с хорошим шампанским. Бригада спасателей в магнитоплане клялась, что все четыре минуты падения старая дама ругалась последними словами.

Большинство миров узнало новые, неизведанные доселе виды хаоса.

Основная часть экономики Сети развалилась вместе с местными инфосферами и мегасферой. Триллионы марок – и заработанных тяжелым трудом, и неправедных – просто перестали существовать. Отмерли универсальные карточки. Бытовые приборы и машины захлебывались, хрипели и останавливались. Оказалось невозможным расплатиться за хлеб, купить билет в общественном транспорте, уладить простейшие дела или получить какие-нибудь услуги без монет или банкнот черного рынка.

Но тотальный экономический кризис, свирепый, словно цунами, проявил себя не сразу, его еще предстояло осмыслить. Для большинства семей катастрофа дала знать о себе сразу и куда более ощутимо.

Отец или мать семейства, которые утром, как обычно, отправились, скажем, с Денеба-IV на Возрождение-Вектор, могли вернуться домой лишь через одиннадцать лет – и то при условии, что им удалось бы сразу же пробиться на один из спин-звездолетов, все еще курсировавших между мирами.

Члены зажиточных семейств, слушая речь Гладстон в своих фешенебельных мультимировых апартаментах, переглядывались… и оказывались на расстоянии многих световых лет друг от друга, а двери их комнат открывались в пустоту…

Детям, выбежавшим из дома на несколько минут, суждено было стать взрослыми прежде, чем они смогут снова обнять мать и отца.

Гранд-Конкурс, и без того пострадавший от ветров войны, разорвало в клочья; бесконечный пояс его умопомрачительных магазинов и престижных ресторанов распался на звенья, которым не суждено было соединиться.

Реки Тетис больше не существовало – гигантские порталы стали непрозрачными и исчезли. Вода залила берега, высохла, и под светом двух сотен солнц на месте былых стремнин и заводей виднелись теперь груды гниющей рыбы.

Начались беспорядки. Лузус разорвал себя на части подобно волку, пожирающему собственные внутренности. Новая Мекка истаяла в конвульсиях массового мученичества. Циндао-Сычуаньская Панна отпраздновала избавление от орд Бродяг, повесив на деревьях и фонарях несколько тысяч бывших чиновников Гегемонии.

На Мауи-Обетованной тоже возникли беспорядки, но другого рода. Сотни тысяч потомков Первых Семей овладели плавучими островами, чтобы изгнать чужестранцев, захвативших большую часть планеты. Позже миллионы растерянных, в одночасье обнищавших курортников были брошены на работы по демонтажу тысяч буровых вышек и туристских центров, усеявших Экваториальный Архипелаг, подобно оспе.

Возрождение-Вектор отделалось краткой вспышкой насилия, за которой последовали эффективные реформы. Жители всерьез взялись за решение проблемы – как прокормить планету-город без ферм.

Города Нордхольма опустели, люди вернулись на побережье, к холодному морю и рыбацким шхунам своих предков.

На Парвати вспыхнула гражданская война.

На Седьмой Дракона царило ликование, отдававшее безумием. Грянула революция, за которой последовала эпидемия ретровирусной чумы.

Фудзи погрузилась в философическое смирение. Здесь сразу же начали строить орбитальные верфи для создания флота спин-звездолетов.

На Асквите смута принесла победу Социалистической лейбористской партии в мировом парламенте.

На Пасеме молились. Новый папа, его святейшество Тейяр I, созвал Вселенский (XXXIX Ватиканский) собор и объявил о начале новой эры в жизни Церкви. Он уполномочил собор заняться подготовкой миссионеров, которым предстояло отправиться в долгие путешествия, – сотен и тысяч миссионеров. Папа Тейяр объявил, что они никого не будут обращать в свою веру, но займутся изысканиями и научными исследованиями. Церковь, подобно многим существам, привыкшим жить на грани вымирания, приспосабливалась и пребывала.

На Темпе – смута, бойня, в силу вошли демагоги.

На Марсе генштаб какое-то время поддерживал мультисвязь со своими разбросанными по Вселенной силами. Именно он подтвердил, что «волны вторжения Бродяг» повсюду, за исключением системы Гипериона, немедленно улеглись. Перехваченные корабли Техно-Центра оказались пустыми, а память их компьютеров стертой. Вторжение прекратилось, будто его и не было.

На Метаксе начались беспорядки и репрессии.

На Кум-Рияде самозваный шиитский аятолла, выехав на белом осле, собрал сто тысяч приверженцев и за несколько часов сверг правительство суннитов. Революционное правительство восстановило власть мулл и перевело стрелки часов на две тысячи лет назад. Народ торжествовал.

На Армагасте, пограничном мире, дела шли, в общем, как обычно, только вот не хватало туристов, археологов и других привозных предметов роскоши. Армагаст был лабиринтным миром. Его лабиринт остался пуст.

В Новом Иерусалиме, орбитальной столице Хеврона, возникла паника, но старейшины быстро восстановили порядок в городе и на планете. Была составлена программа выживания. Те немногие предметы первой необходимости, которые раньше поступали с других миров, распределялись по карточкам. Люди принялись осваивать пустыню, расширять фермы, сажать деревья. Они жаловались друг другу на свои невзгоды, благодарили Бога за избавление, роптали на того же Бога за неудобства, которые это избавление принесло, – в общем, жили привычной жизнью.

На Роще Богов по-прежнему пылали целые континенты, заволакивая небеса дымом. Не успел остыть след последнего из «Роев», как за облака взмыли десятки кораблей-деревьев, защищенных силовыми полями, которые создавали эрги. Термоядерные двигатели вывели их на орбиту, и они, перейдя в спин-режим, разлетелись по всей Галактике. К далеким, напряженно ожидающим вести Роям полетели тамплиерские мультиграммы. Началось возрождение жизни.

На Центре Тау Кита, средоточии власти, богатства, предпринимательства и бюрократии, ошалелые голодные жители покидали опасные экобашни, бездействующие города и орбитальные поселения и отправлялись искать виновного. Иными словами – козла отпущения.

Далеко ходить не пришлось.

* * *

Когда порталы были разрушены, генерал Ван Зейдт находился в Доме Правительства. Теперь он стоял во главе гарнизона из двух сотен морских пехотинцев и шестидесяти восьми охранников. Бывшего секретаря Сената Мейну Гладстон сопровождали шесть преторианцев – их прикрепил к ней Колчев, отбывший вместе с видными сенаторами на первом и последнем прорвавшемся челноке ВКС. Разъяренная толпа разжилась где-то ракетами класса «земля – космос» и боевыми лазерами. Ни один из трех тысяч служащих и беженцев не мог покинуть комплекс Дома Правительства. Им оставалось уповать лишь на силовые заграждения.

Гладстон стояла на передовом наблюдательном пункте и следила за давкой в Оленьем парке. Зрелище было кровавое. По меньшей мере трехмиллионная толпа уже успела разгромить английский сад и большую часть парка и теперь напирала на заграждения. А народ все прибывал и прибывал.

– Можно ли отодвинуть поля метров на пятьдесят и тут же восстановить, прежде чем толпа проникнет на территорию? – спросила Гладстон Ван Зейдта. С запада тянулся дымный шлейф от горящих городов. Нижние два метра людского месива походили на прослойку из клубничного джема: уже тысячи были раздавлены, прижатые к силовому щиту напиравшей сзади обезумевшей толпой. Но десятки тысяч других, несмотря на мучительную боль в нервах и костях, вызываемую заградительным полем, карабкались на трупы и как бешеные бросались на невидимую преграду.

– Да, конечно, госпожа секретарь, – ответил Ван Зейдт. – Но зачем?

– Я выйду поговорить с ними. – Голос Гладстон дрожал от усталости.

Генерал уставился на нее, уверенный, что это просто неудачная шутка.

– Госпожа секретарь, возможно, они будут готовы выслушать вас через месяц… по радио или головидению. Через год, а то и два, они простят вас, если, конечно, воцарится порядок, а пайки окажутся достаточно щедрыми. Но только спустя века до них наконец дойдет, что именно вы их спасли… Спасли всех нас!

– Я хочу говорить с ними, – настойчиво повторила Мейна Гладстон. – У меня есть что им сказать.

Ван Зейдт покачал головой и взглянул на офицеров ВКС, которые наблюдали за толпой через смотровые щели бункера. Их лица выражали ужас и недоумение.

– Нужна санкция секретаря Колчева, – сказал Ван Зейдт.

– Нет, – устало возразила Мейна Гладстон. – Он правит империей, которой уже нет. А я – миром, который сама погубила. – Она кивнула преторианцам, и те извлекли из-под своих оранжевых в черную полоску накидок «жезлы смерти».

Ни один из офицеров ВКС не шевельнулся. Тогда Ван Зейдт умоляюще воскликнул:

– Мейна, следующий эвакуационный корабль пробьется!

Гладстон кивнула, но как-то рассеянно.

– Думаю, внутренний сад подойдет. На несколько минут толпа угомонится: отступление защитных полей собьет ее с толку. – Она огляделась вокруг, словно проверяя, все ли сделала, затем протянула руку Ван Зейдту: – Прощайте, Марк. Спасибо вам. Позаботьтесь о моих людях.

Ван Зейдт пожал ее руку. Гладстон поправила шарф, легко – словно на счастье – коснулась браслета своего комлога и вышла из бункера, сопровождаемая четырьмя преторианцами. Маленький отряд пересек вытоптанные сады и медленно двинулся к силовым стенам. Напиравшая с дикими воплями на фиолетовое заградительное поле толпа напоминала взбесившееся тысячеголовое животное.

Гладстон повернулась, подняла руку, словно для салюта, и приказала преторианцам отойти. Те поспешили отступить по развороченным клумбам.

– Давайте же! – сказал командир оставшихся в бункере преторианцев, указав на пульт дистанционного управления силовым полем.

– Пошли вы к черту! – четко произнес Ван Зейдт. Пока он жив, никто не коснется пульта.

Но Ван Зейдт забыл, что Гладстон все еще имела доступ ко всем тактическим цепям. Он успел заметить, как она подняла свой комлог… На пульте замигали красные и зеленые огоньки, внешние поля растаяли и тут же вновь возникли на пятьдесят метров ближе к зданию. Мейна Гладстон осталась наедине с миллионами осаждающих, отделенная от них только узкой полоской лужайки и завалами из бесчисленных трупов, с глухим шумом рухнувших на землю после передвижения защитных стен.

Гладстон раскинула руки, словно обнимая толпу. На три бесконечные секунды все замерли. Затем толпа взревела и ринулась вперед, потрясая палками, ножами, разбитыми бутылками.

На какой-то миг Ван Зейдту показалось, что Гладстон застыла несокрушимой скалой на пути океанского прибоя черни. Он видел ало-золотое пятно ее шарфа на черном костюме, видел, как она стоит, прямая, раскинув руки, но тут подоспели новые тысячи бесноватых, и кольцо сомкнулось.

Преторианцы опустили жезлы и были немедленно арестованы морскими пехотинцами.

– Затемните силовые поля, – приказал Ван Зейдт. – Передайте, пусть челноки садятся во внутреннем саду с пятиминутными интервалами. Торопитесь! – И генерал отвернулся.

– Боже милостивый! – Тео Лейн комментировал обрывочные сообщения, поступающие по мультилинии. Миллисекундные импульсы шли один за другим, так что компьютер не мог расчленить их. Информация слилась в бесформенное месиво.

– Прокрути еще раз ликвидацию сферы сингулярности, – попросил Консул.

– Слушаюсь, сэр. – Корабль прервал трансляцию, чтобы снова показать белую вспышку, распускающееся облако и внезапный коллапс: сингулярность поглотила самое себя и все находящееся в радиусе шести тысяч километров. Приборы на мгновение обезумели – но на таком расстоянии гравитационный прилив не представлял опасности, а вот кораблям, сражавшимся над Гиперионом, явно не поздоровилось.

– Достаточно, – сказал Консул.

– Вы думаете, все кончено? – спросил Арундес.

– Вне всякого сомнения, – ответил Консул. – Гиперион снова стал Окраиной. Но чего?.. Ведь Сети больше не существует.

– В голове не укладывается, – пробормотал Тео Лейн, сжимая в руке стакан; Консул впервые видел своего помощника пьяным. Тео подлил себе еще виски. – Сеть… испарилась. Пятьсот лет прогресса… просто взяли и вычеркнули.

– Отчего же? – возразил Консул и отставил свой недопитый стакан. – Миры же остались. И будут развиваться дальше, правда, по отдельности. И у нас есть спин-звездолеты. Наше собственное изобретение, а не полученное в дар от Техно-Центра.

Мелио Арундес уронил голову на руки.

– Неужели Техно-Центр и в самом деле исчез? Уничтожен?

Консул помолчал с минуту, прислушиваясь к воплям, жалобам, командам и крикам о помощи с аудиоканала мультилинии.

– Трудно сказать. Может, не уничтожен, а просто отрезан, заперт, – предположил он.

Тео, допив свое виски, осторожно поставил стакан на стол. В зеленых глазах бывшего генерал-губернатора застыло какое-то неживое спокойствие.

– Думаете… у них есть другая паутина? Другие нуль-сети? Запасные Техно-Центры?

Консул развел руками.

– Нам известно, что им удалось создать Высший Разум. Возможно, он и способствовал этому… рассеиванию Техно-Центра. Не исключено, что он сохранил несколько старых ИскИнов – для его нужд этого вполне достаточно. Ведь они собирались обойтись несколькими миллиардами человек.

Внезапно шум мультипередач оборвался – словно обрезали провод.

– Корабль? – спросил Консул, подозревая, что вышло из строя питание мультиприемника.

– Все передачи по мультилинии прекратились, оборвались на полуслове, – доложил звездолет.

Сердце Консула забилось. «Жезл смерти»! Но нет, он не может поразить все миры разом. Даже если бы сотни таких устройств сработали одновременно, с кораблей ВКС и других отдаленных источников сообщения продолжали бы поступать. Тогда что же?

– Представляется, что сообщения прерваны из-за возмущений в передающей среде, – вновь подал голос корабль. – Хотя вряд ли такое возможно.

Консул встал. Возмущения в передающей среде? Передающей средой мультилинии, насколько известно, являлась суперструнная Планковская структура самого пространства-времени: то, что ИскИны загадочно именовали Связующей Пропастью. Нет, это невозможно.

Внезапно корабль объявил:

– Начало поступать сообщение по мультилинии. Источники передачи – повсюду; режим передачи – реальное время.

Возмущенный столь бредовым заявлением Консул открыл было рот, но не успел ничего сказать – туман в проекционной нише сгустился, и раздался голос:

ВПРЕДЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ДАННОГО КАНАЛА НЕ ПО НАЗНАЧЕНИЮ. ВЫ МЕШАЕТЕ ТЕМ, КТО ПОЛЬЗУЕТСЯ ИМ В СЕРЬЕЗНЫХ ЦЕЛЯХ. ДОСТУП БУДЕТ ВОССТАНОВЛЕН, КОГДА ВЫ ПОЙМЕТЕ, ДЛЯ ЧЕГО ОН. ДО СВИДАНИЯ.

Трое мужчин замерли. Воцарившуюся тишину нарушали лишь шум вентиляторов да тысячи еле слышных звуков, производимых кораблем в полете. Наконец Консул сказал:

– Корабль, дай по мультилинии стандартный опознавательный и наши координаты. Добавь: «Принявших прошу ответить».

Наступила пауза – недопустимо долгая для сверхмощного компьютера – почти ИскИна, которым в сущности являлся корабль. Наконец он ответил:

– Простите, это невозможно.

– Что такое? – изумился Консул.

– Дальнейшие передачи по мультилинии невозможны. Суперструны перестали воспринимать колебания.

– Может, что-то стряслось с мультилинией? – спросил Тео, не отрывая глаз от пустой проекционной ниши. Так зритель смотрит на экран, когда фильм обрывается на самом интересном месте.

Корабль снова надолго задумался, затем резюмировал:

– В сущности, господин Лейн, мультилинии больше не существует.

– Черт побери! – пробормотал Консул и, осушив свой стакан, пошел к бару за новой порцией. – Все то же древнее китайское проклятие.

Мелио Арундес поднял глаза.

– О чем вы?

Консул сделал большой глоток.

– Древнее китайское проклятие, – повторил он. – «Чтоб ты жил в интересное время».

Словно компенсируя потерю мультилинии, корабль включил внутрисистемные радиоканалы и перехваты переговоров по узким пучкам, транслируя одновременно в реальном времени изображение сине-белого шара Гипериона, который поворачивался и разрастался по мере приближения.

Глава сорок пятая

Я выхожу из инфосферы Сети за миг до исчезновения всех ее выходов и входов.

Странно и дико наблюдать, как мегасфера пожирает самое себя. Ламия Брон восприняла ее когда-то как организм, полуразумное существо, схожее больше с экосистемой, чем с городом, и была права. Теперь, когда нуль-сеть прекратила свое существование, мир, заключенный внутри нее, трещит и обваливается, и одновременно рушится внешняя инфосфера – точно охваченный огнем гигантский шатер, внезапно потерявший опоры, веревки и стойки. Мегасфера уничтожает себя, как обезумевший от голода хищник, который впивается в собственный хвост, пожирает внутренности, лапы, сердце – пока от него не останутся одни челюсти, щелкающие в пустоте.

Метасфера, разумеется, никуда не делась. Но теперь в ней страшнее, чем когда бы то ни было.

Черные леса неизвестного пространства-времени.

Голоса ночи.

Львы.

И тигры.

И медведи.

Связующая Пропасть корчится в конвульсиях, транслируя в человеческую вселенную единственную свою информацию – крик. Так волны землетрясения проходят сквозь толщу камня.

Пролетая над Гиперионом, я не могу сдержать улыбку. Похоже, аналогу Бога надоело попустительствовать муравьям, царапающим всякую ерунду на его пятках.

В метасфере я что-то не заметил Бога – ни одного из них. Впрочем, я и не ищу их: у меня и без того хватает проблем.

Черные вихри входов в Сеть и Техно-Центр исчезли, удалены из пространства-времени, словно бородавки. Исчезли в полном смысле этого слова – как волны, когда проходит шторм.

Похоже, я здесь так и застряну, если не отважусь бросить вызов метасфере.

А я не решаюсь. Пока.

Но ведь я хотел попасть именно сюда. От инфосферы в системе Гипериона почти ничего не осталось – жалкие крохи на планете и несколько нитей между кораблями ВКС исчезают буквально на глазах, как лужицы под солнечными лучами, но сквозь непроглядную тьму метасферы, словно маяки, светятся Гробницы Времени. Если нуль-каналы походили на черные вихри, то Гробницы – на отверстия, из которых льется ослепительное сияние.

И я устремляюсь к этому свету. До сих пор я был только Предтечей, персонажем и зрителем чужих снов. Настало время сделать что-нибудь самому.

Сол Вайнтрауб ждал.

Прошли часы с того момента, как он отдал свое единственное дитя Шрайку, и несколько дней с тех пор, как он последний раз ел или спал. Вокруг то бушевала, то утихала буря. Гробницы светились и громыхали, как взбесившиеся реакторы, а темпоральные приливы по-прежнему сотрясали долину. Но все это время Сол ждал, прильнув к каменным ступеням Сфинкса. Ждал и сейчас.

В полуобмороке, измученный усталостью и страхом за дочь, Сол вдруг обнаружил, что мозг его лихорадочно работает, а голова ясна как никогда.

Почти всю жизнь, с самого начала своей научной деятельности, Сол Вайнтрауб, историк-филолог-философ, занимался этическими аспектами религии. А ведь религия и этика далеко не всегда – точнее, очень редко – совместимы. Требования, налагаемые на человека религиозным абсолютизмом, фундаментализмом или релятивизмом, зачастую отражали худшие черты современной культуры или просто предрассудки, но не принципы, которые помогли бы людям и Богу сосуществовать на основах подлинной справедливости. Самый знаменитый труд Сола – «Авраамова дилемма» (в конце концов он остановился на этом названии, и неожиданно для автора книга сделалась бестселлером, хотя писалась для узкого круга коллег) – родился в годы, когда Рахиль таяла от болезни Мерлина. Сол подвергал в нем детальному анализу труднейший выбор, стоявший перед Авраамом, – подчиниться или не подчиниться приказу Бога, принести или не принести в жертву ему сына.

Сол писал, что примитивные времена требуют примитивного повиновения. Потомки Авраама духовно выросли: родители уже предлагали в жертву самих себя, как это было в мрачный период печей, запятнавших историю Старой Земли. Теперь же, как он полагал, вообще не могло быть речи о жертвоприношении. Каков бы ни был образ Божий в человеческом сознании – рассматривать ли его как проявление подсознания со всеми его реваншистскими потребностями или как сознательное стремление к нравственному совершенству, – необходимо отказаться от самой идеи жертвоприношения. Жертвоприношение – и согласие на него – вписано в историю человечества кровавыми буквами.

И все же несколько часов – несколько эпох назад Сол Вайнтрауб собственными руками передал единственное дитя отродью смерти.

На протяжении многих лет голос из сна приказывал ему совершить это. И всякий раз Сол отказывался. Он согласился лишь когда времени не осталось, а надежда умерла. Когда он понял, что голос, который он и Сара все эти годы слышали во сне, не был голосом ни бога, ни дьявола, ни Шрайка.

То был голос их дочери.

Скорбь на миг отступила, и Сол неожиданно осознал, почему Авраам согласился принести в жертву Исаака, сына своего, как повелел ему Господь.

Авраам сделал это не из покорности.

И не потому, что любовь к Богу пересилила в нем любовь к сыну.

АВРААМ ИСПЫТЫВАЛ БОГА.

Отвергнув в последний момент жертвоприношение и отведя нож, Бог в глазах Авраама и сердцах его потомков заслужил право стать его, Авраамовым Богом.

И Сол содрогнулся, представив себе, что значила для Авраама его решительная, лишенная какого бы то ни было притворства позиция, искренняя готовность принести сына в жертву, укрепившая связь между Высшей Силой и человечеством. В глубине души Авраам знал, что решится убить сына, и Бог, каков бы ни был его образ, тоже это знал, чувствовал скорбь Авраама и его решимость.

Не ради жертвоприношения отправился в пустыню Авраам, а чтобы раз и навсегда уяснить себе; следует ли доверять и повиноваться Богу. Только так можно было его испытать.

«Почему же, – думал Сол, прижимаясь к каменным ступеням Сфинкса, подрагивающего на волнах темпорального шторма, – почему это испытание должно вновь и вновь повторяться? Какие еще страшные откровения уготованы человечеству?»

Из слов Ламии, из историй, рассказанных собратьями-паломниками, из всего, что открылось ему самому за последние недели страданий, Сол понял, что попытки машинного Высшего Разума (будь он бог, дьявол или еще кто-нибудь) уничтожить беглую ипостась человеческого Божества – Сопереживание – бесплодны. Обречены. Сол больше не видел тернового дерева с его металлическими ветвями и сонмом мучеников, но отчетливо понимал, что эта штука была такой же органической машиной, как и Шрайк, – средством трансляции страдания на всю вселенную, чтобы ипостась человеческого Бога, отреагировав, выдала наконец себя.

Если Бог способен эволюционировать – а Сол не сомневался, что так оно и есть, – тогда эволюция должна быть направлена в сторону сопереживания – сочувствия чужому страданию, а не в сторону силы и власти. Но мерзкое дерево, чью страшную силу бедняга Мартин Силен испытал на собственной шкуре, оказалось неудачной приманкой для беглой ипостаси.

Теперь Сол понимал, что у машинного бога, каким бы он ни был, хватило проницательности сообразить, что сопереживание – реакция на боль других. И все же этот хваленый ВР оказался безнадежно глуп. Он не понял, что сопереживание – для человека и человеческого Высшего Разума – нечто гораздо большее. Сопереживание и любовь нераздельны и непостижимы. Машинному Высшему Разуму никогда не понять этого и не создать капкан для ипостаси людского ВР, сбежавшей от ужасов войны в отдаленное будущее.

Любовь – наиболее банальное из переживаний, самый затасканный из религиозных символов, оказалась – как понимал теперь Сол – сильнее ядерных сил, сильнее электрослабого взаимодействия, сильнее гравитации. Все эти силы есть любовь. Связующая Пропасть, субквантовая невероятность, передающая информацию от фотона к фотону, – не что иное, как любовь.

Но можно ли объяснить любовью, обыкновенной любовью, так называемый антропный принцип, над которым ученые ломают головы уже лет семьсот, если не больше? Эту почти бесконечную цепь совпадений, которые привели к возникновению вселенной с нужным количеством измерений, с идеальными характеристиками электронов, требуемым законом всемирного тяготения, звездами идеального возраста, идеальными прабиосистемами, породившими безупречные вирусы, которые превратились в идеальные ДНК? Эту череду до абсурда удачных совпадений, антилогичных, антипостижимых, необъяснимых даже религией? Можно ли?

Семь веков существования теорий Великого Объединения, постквантовой физики суперструн и продиктованной Техно-Центром концепции замкнутой и безграничной вселенной без сингулярностей Большого Взрыва и соответствующих конечных точек, отстранили, сняли Бога – и примитивно-антропоморфного, и утонченного, постэйнштейновского – со всех должностей, даже с поста хранителя и пре-креационного законодателя. В понимании машин и человека вселенная не нуждалась ни в каком Создателе и вообще не допускала его существования. Возможно, кое-какие детали в ее законах потребуется подправить, но на общую картину это уже не повлияет. Она не имела ни начала, ни конца – расширялась, сжималась, потом снова расширялась, и циклы эти чередовались подобно временам года на Старой Земле. Какая там любовь!

Следовательно, Авраам согласился пожертвовать сыном, чтобы испытать призрак?

Следовательно, Сол напрасно нес дочь через сотни световых лет, через неисчислимые препятствия?

Но теперь, когда над ним нависали Сфинкс и небо Гипериона с первыми проблесками рассвета, Сол понял, что им двигала сила более глубинная и могущественная, чем ужас перед Шрайком или узы боли. Если он прав – а он чувствовал свою правоту, хоть и не мог ее доказать, – значит, любовь вплетена в структуру вселенной так же прочно, как гравитация и противоположность материи и антиматерии. Место для Бога, каков бы он ни был, не в паутине между стенами, не в сингулярных трещинах мостовой, не где-то вовне, впереди или позади событий… но в самой ткани вещей. Он развивается вместе с развивающейся вселенной. Познает, как познают способные к познанию элементы вселенной, любит, как любят люди.

Сол поднялся сначала на колени, затем во весь рост. Темпоральный шторм, похоже, немного утих – быть может, ему наконец удастся приблизиться к Гробнице?

Из проема, в котором скрылся Шрайк, все еще лился свет. Но звезды гасли одна за другой – наступало утро.

Сол взошел по ступеням.

Он вспомнил тот день на Мире Барнарда, когда десятилетняя Рахиль попыталась влезть на самый высокий в городе вяз и сорвалась с сорокаметровой высоты. Сол ринулся в медицинский центр, где увидел свою дочь плавающей в восстановительном растворе с проткнутым легким, сломанными ногой и ребрами, раздробленной челюстью и бесчисленными порезами и царапинами. Она улыбнулась ему, подняв большой палец, и, с трудом двигая стянутой проволочной шиной челюстью, прошептала: «В следующий раз я доберусь!»

Всю ночь Сол и Сара просидели подле спящей Рахили. Сол держал ее за руку. Они ждали утра…

Сейчас он тоже ждал.

Темпоральный прилив все еще не подпускал Сола к Сфинксу, но он, пригнувшись, застыл в пяти метрах от входа, словно камень, который не сдвинуть с места.

Сол только поднял глаза, но не пошевелился, когда в предрассветном небе появился звездолет. Оглянулся, но не отступил ни на шаг, когда корабль сел и из люка вышли трое. И лишь повернул голову, когда услышал оклик откуда-то из глубины долины и увидел у Нефритовой Гробницы знакомую фигуру, тащившую на себе кого-то.

Все это не имело никакого отношения к его дочери. Он ждал Рахиль.

Оказывается, мой аналог может перемещаться в густой каше Связующей Пропасти, окружающей теперь Гиперион, и без инфосферы. Первым делом мне хочется увидеть Того, Кто Придет, но я пока не готов к этому, хотя его сияние доминирует в метасфере. В конце концов я всего лишь малявка Джон Китс, а не Иоанн Креститель.

Сфинкс – которому придали форму реального существа, созданного инженерами-генетиками через несколько веков, – это вихрь темпоральной энергии. На самом деле, как видно теперь моему умножившемуся зрению, существует несколько Сфинксов: антиэнтропийная гробница, несущая свое содержимое – Шрайка – назад во времени, точно запаянный контейнер со смертоносными бациллами; активный, нестабильный Сфинкс, в котором при пробном открытии межвременного портала Рахиль Вайнтрауб заразилась болезнью Мерлина, и Сфинкс, который распахнулся и теперь синхронизован с потоком времени. Этот последний Сфинкс – сверкающее пятно света, уступающее по яркости разве что метасферическому костру Того, Кто Придет, освещающему весь Гиперион.

Я спускаюсь к этому яркому пятну как раз вовремя – чтобы увидеть, как Сол Вайнтрауб вручает свою дочь Шрайку.

Я не могу помешать ему. Не способен. И вообще не вправе: от его поступка зависит судьба множества миров.

Зато я занимаю удачную позицию внутри Сфинкса, откуда хорошо вижу Шрайка с его драгоценным грузом. Вижу девочку. Мокрую, сморщенную, всю в пятнах – ей несколько секунд от роду, и она кричит во всю мощь своих крохотных легких. Мне, закоренелому холостяку и поэту, трудно понять, чем мила эта антиэстетичная пискунья своему отцу – и космосу.

Тем не менее вид детского тельца (несмотря на всю физиологическую непривлекательность новорожденной) в острых когтях Шрайка задел какую-то струнку в моей душе.

Три шага внутри Сфинкса перенесли Шрайка и ребенка на несколько часов вперед. Сразу за порогом поток времени убыстряет течение. Если я ничего не предприму в ближайшие секунды, будет поздно – Шрайк скроется через портал, унося ребенка к неведомой темной дыре в отдаленном будущем.

Перед моим взором появляются пауки, высасывающие соки из своей добычи, земляные осы, откладывающие яйца в парализованные тела жертв – идеальный инкубатор, он же продуктовый склад.

Необходимо действовать, но здесь я такой же призрак, как и в Техно-Центре: Шрайк проходит сквозь меня. От моей аналоговой личности никакого толку – она бесплотна, точно облачко болотного газа.

Но у болотного газа нет разума, а у Джона Китса он есть.

Шрайк делает два шага. Для Сола и тех, кто снаружи, проходит еще несколько часов. Я вижу кровь на коже заходящегося в крике младенца – там, где в него вонзаются Шрайковы скальпели.

К черту!

Снаружи, на широком каменном крыльце Сфинкса, на самой стремнине темпоральных потоков, текущих в Гробницу и через нее, валяются рюкзаки, одеяла, недоеденные пищевые рационы, оставленные здесь Солом и другими паломниками.

И еще куб Мебиуса.

Когда на борту корабля-дерева «Иггдрасиль» Глас Древа Хет Мастин готовился к паломничеству, контейнер был запечатан силовым полем восьмого класса. В нем находился одиночный эрг, или Связующий, – одно из тех крохотных существ, которые, не обладая разумом в человеческом понимании этого слова, выработали в процессе эволюции способность генерировать мощные силовые поля.

Тамплиеры и Бродяги научились общаться с этими существами, а обитатели Рощи Богов даже использовали их на своих красивых, открытых космосу кораблях-деревьях.

Хет Мастин вез эрга через сотни световых лет, чтобы выполнить договор Тамплиеров с Церковью Последнего Искупления – вывести терновое дерево Шрайка в космос. Но, увидев Шрайка и дерево мучений собственными глазами, он не нашел в себе сил исполнить обет. И погиб.

Куб Мебиуса. Я отчетливо видел эрга – плотный шар красной энергии в темпоральном потоке.

Сквозь завесу тьмы проступал силуэт Вайнтрауба. Время снаружи шло быстрее, и фигура ученого комично дергалась – как персонаж древнего немого фильма. Однако куб Мебиуса находился в поле Сфинкса.

Рахиль пронзительно закричала – страху подвержены даже новорожденные. Страху падения. Страху боли. Страху разлуки.

Шрайк сделал еще шаг, и еще час прошел снаружи.

Перед Шрайком я был ничто, но энергетическими полями могут управлять даже призрачные аналоги Техно-Центра. Я снял с куба Мебиуса силовую оболочку. И выпустил эрга на свободу.

Тамплиеры общались с эргами посредством электромагнитного излучения и кодированных сигналов, вырабатывали в них рефлексы… но главным образом при помощи той мистической связи, секреты которой были ведомы лишь Братству и немногим Бродягам. Ученые называют эту связь телепатией, хотя, скорее, это просто сопереживание.

Шрайк делает еще шаг к открытому порталу в будущее. Рахиль кричит с силой, совершенно немыслимой для новорожденной.

Эрг расширяется, понимает меня и сливается с моей личностью. Джон Китс обретает облик и плоть.

Я спешно делаю пять шагов, вернее, пять прыжков в сторону Шрайка, вырываю ребенка из его лап и отступаю назад. Даже в безумствующем вокруг энергетическом вихре чувствуется особый, кисловатый и свежий детский запах, исходящий от девочки. Я прижимаю ее к груди, прикрывая ладонью мокрую головенку.

Ошарашенный Шрайк резко оборачивается. Четыре руки взлетают вверх, с щелчком раскрываются лезвия, взор огненно-красных глаз останавливается на мне. Но темпоральный поток уже подхватил монстра и потащил к порталу. Скрежеща стальными зубами, Шрайк падает в него и исчезает из виду.

Я поворачиваюсь ко входу, но он очень далеко. Иссякающая энергия эрга могла бы помочь мне добраться туда, вытащить против течения, как на буксире, но меня одного – без Рахили. Нести в такую даль еще одно живое существо не под силу эргу и мне, вместе взятым.

Малышка кричит, и я легонько подбрасываю ее, шепча какую-то бессмыслицу в теплое ушко.

Если никак нельзя ни назад, ни вперед, мы с ней просто подождем немного. Авось кто-нибудь пройдет мимо.

Зрачки Мартина Силена расширились. Ламия Брон резко обернулась и увидела парящего в воздухе Шрайка.

– Вот погань, – вырвалось у нее.

Ряды человеческих тел, привязанных пульсирующими пуповинами к терновому дереву, Машинному Высшему Разуму и дьявол знает, к чему еще, терялись в сумраке.

А Шрайк, словно желая продемонстрировать свою власть, раскинул руки и завис в пяти метрах от мраморной полки, где Ламия сидела на корточках рядом с неподвижным Силеном.

– Сделай что-нибудь, – прошептал он. Проклятой пуповины больше не существовало, но измученный пыткой поэт даже головы не мог поднять.

– Есть идеи? – спросила Ламия, и голос ее предательски дрогнул.

– Доверься, – произнес чей-то голос снизу.

Ламия наклонилась и увидела под ярусом молодую женщину. Ту самую, которая стояла у ложа Кассада. Монета!

– Помоги! – крикнула Ламия.

– Доверься, – повторила Монета – и исчезла. Это не отвлекло Шрайка. Он опустил руки и шагнул вперед, ступая по воздуху, как по паркету.

– Дерьмо, – у Ламии перехватило дыхание.

– Именно, – проскрипел Мартин Силен. – Из огня – да жопой в полымя.

– Заткнись, – прикрикнула на него Ламия. – Доверься… Кому? В чем?

– Доверься долбаному Шрайку: он убьет нас или наколет на свое долбаное дерево, – пробормотал Силен. Ему удалось дотянуться до руки Ламии. – Лучше смерть, чем снова на дерево.

Ламия успокаивающе коснулась его ладони и встала. Ее и Шрайка разделяла пятиметровая пропасть.

Довериться? Она выставила ногу, ощутила под нею пустоту и закрыла на секунду глаза: под ногой оказалась твердая поверхность! Ламия быстро взглянула вниз.

Там не было ничего, кроме воздуха.

Довериться? Ламия перенесла тяжесть на выставленную ногу и шагнула. После некоторого колебания опустила вторую ногу.

Она и Шрайк стояли друг против друга в воздухе на десятиметровой высоте. Ламии почудилось, будто монстр, раскинув руки, улыбнулся ей. Его панцирь тускло поблескивал в полумраке, красные глаза полыхали огнем.

Довериться? Чувствуя, как кровь пульсирует в висках, Ламия взошла по невидимым ступеням и двинулась прямо в объятия Шрайка.

Пальцелезвия разорвали одежду и впились в кожу, но монстру не удалось насадить ее на ятаган, торчавший из металлической груди. Ламия изогнулась и уперлась целой рукой в панцирь, ощутив леденящий холод – а затем странный прилив тепла. Энергия нахлынула волной и рванулась наружу. Сквозь нее.

Кромсающие тело лезвия замерли. Шрайк застыл, словно обтекающая их река темпоральной энергии превратилась в янтарную смолу и затвердела.

Тогда Ламия изо всех сил толкнула чудовище.

В какие-то доли секунды Шрайк преобразился: металлический блеск исчез, сменившись сверканием хрусталя. Стальная глыба сделалась хрупкой и прозрачной.

Парившую в воздухе Ламию теперь обнимала трехметровая стеклянная статуя. В груди четырехрукого чудовища, там, где положено быть сердцу, билась огромная бабочка, колотя о стекло угольно-черными крыльями.

Поднатужившись, Ламия снова толкнула Шрайка. Он заскользил назад, закачался – и упал, потянув Ламию за собой. Вывернувшись из смертельных объятий, она услышала, как с треском рвется ее куртка, и, взмахнув здоровой рукой, сохранила равновесие. А стеклянный Шрайк, сделав в воздухе сальто, ударился о каменный пол и разлетелся фонтаном осколков.

По невидимому мостику Ламия поползла на четвереньках к Силену, но когда до него оставалось всего каких-то полметра, она вдруг перепугалась досмерти, и невидимая опора тут же испарилась. Ламия рухнула как сноп на каменную полку.

Отчаянно матерясь от боли в плече, сломанном запястье, вывихнутой лодыжке, ободранных в кровь коленях, она отползла подальше от края.

– За время моего отсутствия здесь многое изменилось. Мистический бардак какой-то, – прохрипел поэт. – Мы пойдем, или ты хочешь «на бис» прогуляться по воде?

– Заткнись! – В голосе Ламии слышалась дрожь.

Немного передохнув, она решила, что потащит поэта на себе. Они были уже у выхода, когда Силен бесцеремонно заколотил ее по спине:

– Эй! А как же Король Билли и остальные?

– После, – выдохнула Ламия.

Она уже преодолела со взваленным на спину, точно тюк с бельем, Силеном, две трети пути, когда поэт спросил:

– Ты все еще беременна?

– Да, – ответила Ламия, моля Бога, чтобы это было так после всего того, что сегодня случилось.

– Хочешь, я тебя понесу?

– Заткнись. – Позади осталась Нефритовая Гробница.

– Смотри! – Силен изогнулся всем телом, указывая на что-то.

В свете разгорающегося утра Ламия увидела корабль Консула, стоявший на холме у ворот долины. Однако поэт указывал совсем в другую сторону.

На фоне ослепительно сиявшего входа в Сфинкс выделялся темный силуэт Сола Вайнтрауба. Ученый застыл, воздев руки к небу.

А из гробницы кто-то выходил.

Сол первым увидел фигуру, идущую сквозь поток света и жидкого времени, не то вытекающего из Сфинкса, не то втекающего в него. Когда фигура обрела четкие очертания, он понял, что это женщина. Женщина, несущая…

Женщина, несущая младенца.

Это была его Рахиль – та Рахиль, которую он провожал в путешествие на неведомый Гиперион, где ей предстояло собирать материалы для диссертации. Двадцатишестилетняя Рахиль – может быть, чуть-чуть старше. Вне всякого сомнения, это была она – с ее медно-каштановыми, стрижеными волосами и спадающей на лоб челкой. Раскрасневшаяся, как бывало обычно, когда в голову ей приходила новая замечательная идея. Ясная, но почему-то робкая улыбка озаряла ее лицо. Глаза, огромные, зеленые, с едва заметными золотистыми крапинками, были устремлены на Сола.

Рахиль несла Рахиль. Малышка уткнулась в ее плечо и сжимала крохотные кулачки, словно решая, закричать ей или нет.

Сол попытался что-то сказать, но язык его не слушался. Наконец он выдавил:

– Рахиль.

– Отец, – произнесла молодая женщина и, шагнув вперед, обняла ученого свободной рукой, стараясь не потревожить ребенка.

Сол целовал свою взрослую дочь, обнимал, вдыхал аромат ее волос… Затем он взял на руки новорожденную и почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь, предвещая уже привычный ему громкий плач. Рахиль, которую он привез на Гиперион в нагрудной люльке, была цела и невредима. Сол жадно рассматривал крохотное красное личико, сморщившееся от усилий сосредоточить еще непослушный взгляд на лице отца. Потом спросил, повернувшись к молодой женщине:

– Это она?..

– Да. С ней все в порядке, – ответила дочь. Она была одета в нечто среднее между халатом и платьем из мягкой коричневой ткани. Сол покачал головой, любуясь ее улыбкой, снова перевел взгляд на младенца и заметил на подбородке под левым уголком рта знакомую ямочку.

Он снова покачал головой.

– Как… как это возможно?

– Я не надолго, – не ответив на вопрос, сказала Рахиль.

Сол снова поцеловал взрослую дочь. Слезы текли по его щекам, но он не мог смахнуть их, продолжая обеими руками держать малышку. За него это сделала взрослая Рахиль, нежно проведя ладонью по лицу отца.

Внизу, на ступенях, послышался шум. Оглянувшись, Сол увидел, как Ламия Брон помогает Силену усесться на белую плиту каменной ограды, а возле них стоят трое запыхавшихся мужчин.

Консул и Тео Лейн глазам своим не верили.

– Рахиль… – прошептал Мелио Арундес.

– Рахиль? – Мартин Силен, морща лоб, уставился на Ламию Брон.

Та смотрела на девушку с раскрытым ртом.

– Монета, – произнесла наконец она. – Ты Монета. Монета… Кассада.

Рахиль кивнула. Улыбка сбежала с ее лица.

– У меня всего несколько минут, – сказала она. – А рассказать вам нужно очень много.

– Нет. – Сол взял свою взрослую дочь за руку. – Ты ведь не уйдешь от меня больше? Правда?

Рахиль снова улыбнулась.

– Конечно, нет, отец, – ответила она с нежностью, прикоснувшись к щечке ребенка. – Но только одна из нас может остаться… Ей ты нужнее. – Она повернулась к стоявшим внизу. – Выслушайте меня, пожалуйста.

Когда поднявшееся над городом солнце озарило руины Града Поэтов, корабль Консула, западные скалы и верхушки Гробниц Времени, Рахиль закончила свой короткий рассказ о том, как она удостоилась чести перенестись в грядущее, где бушевала последняя война между созданием Техно-Центра – Высшим Разумом – и человеческим духом. В будущее ужасных и чудесных таинств, где человечество расселилось по нашей галактике и вышло за ее рубежи.

– В другие галактики? – переспросил Тео Лейн.

– В другие вселенные, – улыбнулась Рахиль.

– Полковник Кассад знал тебя под именем Монеты, – пробормотал Силен.

– Будет знать под именем Монеты. – Глаза Рахили затуманились. – Я видела, как он погиб, и сопровождала его могилу в прошлое. Я знаю, часть моей миссии – встретиться с легендарным воином и повести его вперед, к последней битве. В сущности, мы с ним еще не знакомы. – Она покосилась на Хрустальный Монолит в глубине долины. – Монета, – задумчиво повторила она. – По-латыни это означает «Напоминающая». Пусть так. Еще он может звать меня Мнемозиной – «памятью».

Сол не выпускал руки дочери:

– Ты отправляешься в прошлое вместе с Гробницами? Почему? Как?

Рахиль подняла голову, и отразившиеся от скал солнечные лучи осветили ее лицо.

– Это мой долг, отец. Моя обязанность. Они наделили меня средствами, позволяющими контролировать Шрайка. И только я была… подготовлена.

Сол поднял дочурку еще выше. Она выпустила пузырь слюны и в поисках тепла уткнулась лицом в отцовскую шею.

– Подготовлена? Ты имеешь в виду болезнь Мерлина?

– Да, – ответила Рахиль.

– Но ведь ты выросла не в каком-то таинственном будущем, а в университетском городе Кроуфорде, на улице Фертиг-стрит, на Мире Барнарда… – Он замолчал.

Рахиль кивнула.

– Это она вырастет там. Прости, отец, мне пора. – Она высвободила руку, сбежала по лестнице и коснулась щеки Мелио Арундеса.

– И ты меня прости, – негромко сказала она потрясенному человеку, не отрывавшему от нее глаз. – Это было словно в другой жизни.

Арундес удержал ее руку у своей щеки.

– Ты женат? – негромко спросила Рахиль. – Дети?

Арундес кивнул, потянулся к карману, но быстро отдернул руку.

Рахиль, улыбнувшись, поцеловала археолога и двинулась вверх по лестнице. Разгоралась заря, но вход в Сфинкс затмевал ее своим блеском.

– Отец, – громко сказала Рахиль. – Я люблю тебя.

Сол хотел ответить, но у него перехватило горло.

– Как… как мне воссоединиться с тобой… там, в будущем?

Рахиль указала на распахнутый вход в Сфинкс.

– Для некоторых он будет межвременным порталом, о котором я говорила. Но тебе, отец… – Она помолчала. – Тебе придется снова растить меня. То есть в третий раз промучиться со мной. Разве можно просить о такой жертве?

Сол через силу улыбнулся.

– Ни одни родители на свете не отказались бы от этого, Рахиль. – Он переложил младенца на другую руку и снова покачал головой. – Наступит ли время, когда… вы обе…

– Будем вместе? – договорила Рахиль. – Нет. Я ухожу другой дорогой. Ты и представить себе не можешь, сколько я уламывала Комиссию Парадоксов, пока мне разрешили эту встречу.

– Комиссию Парадоксов? – не понял Сол.

Рахиль вздохнула. Теперь они с отцом соприкасались лишь кончиками пальцев.

– Мне пора.

– Я буду… – Он посмотрел на ребенка. – Мы будем одни… там? Рахиль засмеялась, и при звуке этого смеха сердце Сола болезненно сжалось.

– О нет! Что ты! Там чудесно. Чудесные люди. Можно научиться чудесным вещам, увидеть изумительные места… – Она огляделась вокруг. – Нет, отец, ты будешь там не один. Я буду с тобою всей своей детской неуклюжестью и подростковым нахальством. – Она отступила назад, и ее пальцы оторвались от пальцев Сола. – Не переходи туда сразу, подожди немного, – посоветовала она, погружаясь в сияние. – Это не больно, но вернуться назад ты уже не сможешь.

– Рахиль, погоди! – воскликнул Сол.

Длинное платье струилось по камню, пока свет не объял Рахиль всю целиком. Голос ее зазвенел из сияния:

– Счастливо, аллигатор!

Сол помахал в ответ:

– Пока, крокодил!

Малышка проснулась и заплакала.

Через час с лишним Сол вместе со всеми вернулся к Сфинксу. Они побывали на корабле Консула, наскоро перевязали раны Ламии и Силена, перекусили, а потом снарядили Сола с малышкой в далекое путешествие.

– Глупо, пожалуй, укладывать вещи. Все наше путешествие может свестись к одному шагу сквозь портал, – рассудил Сол. – Правда, если в этом расчудесном будущем не окажется детского питания и пеленок, нам придется несладко.

Консул похлопал битком набитый рюкзак, лежавший на ступенях.

– На первые две недели, думаю, хватит. Если за это время не найдете бюро обеспечения пеленками, отправляйтесь в одну из тех вселенных, о которых говорила Рахиль.

Сол покачал головой.

– Неужели все это правда? А может, я сплю?

– Подождите несколько дней, – пробовал уговорить его Мелио Арундес. – Побудьте с нами, пока все не уладится. Будущее не убежит.

Сол почесал бороду. Он кормил ребенка молоком, синтезированным всемогущим кораблем.

– Где гарантия, что портал будет открыт хотя бы еще неделю, – сказал он. – Кроме того, у меня могут сдать нервы. Я слишком стар, чтобы вновь растить ребенка… тем более в этой сказочной стране, где окажусь чужаком.

Арундес положил свою сильную руку на плечо Сола.

– Позвольте мне отправиться с вами! До смерти хочется увидеть это райское местечко.

Сол улыбнулся и крепко пожал руку Арундеса.

– Спасибо, мой друг. Но ваша жена и дети ждут вас… на Возрождении-Вектор… У вас тоже есть обязанности.

Арундес кивнул и посмотрел на небо.

– Если нам удастся вернуться.

– Мы вернемся, – сказал Консул. – Даже если Сеть исчезла навсегда, со старомодными спин-звездолетами ничего произойти не могло. Это будет стоить вам нескольких лет, Мелио, но вы вернетесь.

Сол закончил кормить ребенка, повесил чистую пеленку себе на плечо и окинул взглядом кучку людей вокруг.

– У всех свои заботы. – Он обменялся рукопожатием с Силеном, который категорически отказался залезть в реаниматор и даже слышать не хотел об удалении гнезда нейрошунта.

– Со мной такое и раньше бывало, – беспечно заявил он.

– Собираетесь дописывать поэму? – спросил Сол.

Силен покачал головой.

– Я закончил ее на дереве. И еще сделал там потрясающее открытие, Сол.

Ученый поднял бровь.

– Я узнал, что поэты не боги, но если Бог… или что-то вроде Бога… существует, то он поэт. И к тому же хреновый.

Ребенок агукнул.

Мартин Силен в последний раз пожал руку Сола.

– Устройте им там веселую жизнь, Вайнтрауб. Скажите им, что вы их прапрапрапрапрадедушка, а если станут безобразничать, надерите им задницы.

Сол кивнул и подошел к Ламии Брон.

– Я видел, вы говорили с медицинским терминалом корабля. Все ли в порядке с вами и вашим будущим ребенком?

Ламия улыбнулась.

– Все отлично.

– Мальчик или девочка?

– Девочка.

Сол поцеловал ее в щеку. Ламия коснулась его бороды и отвернулась. Частному детективу, даже бывшему, плакать не пристало.

– С девочками столько хлопот. – Сол старался вытащить пальчики Рахили из своей бороды. – Обменяйте вашу на мальчика при первой же возможности.

– Хорошо, – пообещала Ламия сквозь слезы.

Он пожал руки Консулу, Тео и Мелио, надел рюкзак, пока Ламия держала девочку, затем взял Рахиль на руки.

– Вот будет номер, если эта машина не сработает. Мне что, тогда, вечно скитаться внутри Сфинкса? – пробормотал он.

Консул, прищурившись, смотрел на светящийся вход.

– Там все в порядке. Хотя как эта штуковина работает, ума не приложу. Вряд ли там портал…

– Передал, – предложил свой вариант Силен и закрылся рукой от разъяренной Ламии. – Если он сразу же не вырубится, народ туда так и попрет. Так что, Сол, одиночество вам не грозит.

– Если разрешит Комиссия Парадоксов, – вздохнул Сол, теребя бороду, как делал всегда, думая о чем-то своем. Он поправил рюкзак, крепче прижал ребенка и сделал первый шаг. На этот раз силовые поля пропустили его.

– Не поминайте лихом! – крикнул он. – Клянусь Богом, игра стоила свеч!

И они исчезли в сиянии.

От воцарившейся тишины звенело в ушах. Первым ее нарушил Консул:

– Пойдем на корабль?

– Надеюсь, вы спустите лифт, – заметил Силен. – Мы не умеем ходить по воздуху, как госпожа Ламия Брон.

Ламия смерила поэта гневным взглядом.

– Думаете, все это устроила Монета? – спросил Арундес, имея в виду поединок со Шрайком.

– Скорее всего, – откликнулась Ламия. – Достижения науки будущего, что-то в этом роде.

– О да, – вздохнул Мартин Силен, – «наука будущего»… Сколько раз я слышал эти слова от тех, кому нравится быть суеверным. Альтернатива, моя дорогая, заключается в том, что ты обладаешь некой доселе неизвестной энергией, которая позволяет левитировать и превращать чудовищ в стеклянных чертиков.

– Заткнись, – бросила Ламия, на этот раз с плохо скрываемой неприязнью, и оглянулась. – Где гарантия, что с минуты на минуту не явится другой Шрайк?

– В самом деле, где? – согласился Консул. – Наверняка найдется новое пугало.

Тео Лейн, который всегда терялся, когда возникали разногласия, откашлялся:

– Взгляните, что я нашел возле Сфинкса, среди багажа. – И он поднял над головой какой-то инструмент с тремя струнами, длинным грифом и ярко разрисованным треугольным корпусом. – Это гитара?

– Балалайка, – ответила Ламия. – Она принадлежала отцу Хойту.

Тео Лейн отдал инструмент Консулу. Тот пощипал струны.

– Знаете эту песню? – Он взял несколько аккордов.

– «Ноктюрн для четырех ног под одеялом»? – предположил Мартин Силен.

Консул покачал головой и взял еще несколько аккордов.

– Что-то старинное! – предположила Ламия.

– «Выше радуги», – сказал Мелио Арундес.

– Должно быть, это пели еще до меня. – Тео Лейн кивал в такт бренчанию Консула.

– До всех нас, – сказал Консул. – Пошли, по дороге разучим слова.

Фальшивя и перевирая текст, паломники двинулись под палящим солнцем вверх по склону к ожидающему их кораблю.

Эпилог

Через пять с половиной месяцев, на седьмом месяце беременности, Ламия Брон вылетела утренним рейсом дирижабля в Град Поэтов на проводы Консула.

Озаренная первыми солнечными лучами столица, которую все – и местные жители, и офицеры ВКС, и Бродяги – называли теперь Джектауном, нарядная и чистая, осталась внизу. Дирижабль отчалил от причальной башни в центре города и взял курс на северо-запад, вверх по реке Хулай.

Искалеченный войной крупнейший город Гипериона за короткое время был почти полностью восстановлен. Многие из трех миллионов беженцев с фибропластовых плантаций и маленьких городов южного континента не хотели возвращаться, несмотря на спрос Бродяг на фибропласт. Так что дома росли как грибы, а электричество, канализация и кабельное головидение уже дотянулись до холмов между городом и космопортом.

Вскоре после распада Сети боевые действия в системе Гипериона прекратились. Столица и космопорт, практически оккупированные Бродягами, получили статус особого района, управляемого Бродягами и вновь избранным Комитетом местного самоуправления на основе договора, который разработали и отстояли Консул и бывший генерал-губернатор Тео Лейн. Но пока на поле космопорта садились лишь катера с уцелевших кораблей ВКС да экскурсионные челноки Роя. Никого больше не изумляло, что мохнатые, крылатые и прочие Бродяги разгуливают по базару на Джектаун-Сквер или заходят пропустить рюмочку в «Цицерон».

Последние несколько месяцев Ламия жила как раз в «Цицероне», в одном из люксов на четвертом этаже уцелевшего крыла гостиницы. Все это время Стен Левицкий в поте лица отстраивал разрушенное здание.

– Клянусь Богом, я не нуждаюсь в помощи беременной женщины! – кричал он всякий раз, когда Ламия вызывалась подсобить ему.

Этим утром Стен отвез ее к причальной башне, внес в гондолу багаж и сверток, который она везла для Консула, после чего вручил ей небольшой пакет от себя лично.

– Раз уж вас понесло в это занудное путешествие в забытую богом и чертом страну, – проворчал он, – пусть хоть будет что почитать.

В пакете оказалось репринтное издание «Стихотворений» Джона Китса 1817 года, переплетенное в кожу самим Левицким.

Ламия повергла гиганта в смущение, а пассажиров немало позабавила, когда обняла владельца гостиницы так, что у того ребра затрещали.

– Хватит, черт возьми, – бормотал он, потирая бока. – Скажите Консулу, что я хочу вновь увидеть здесь его ободранную рожу, прежде чем передам эти развалины своему сыну. Не забудете?

Ламия кивнула и помахала ему рукой. Остальные пассажиры тоже махали друзьям и близким на башне. Наконец корабль отдал швартовы, сбросил балласт и величественно воспарил над крышами Джектауна.

Теперь, когда дирижабль миновал предместья и повернул на запад, она впервые увидела вершину горы, по-прежнему созерцавшую город глазами Печального Короля Билли. На щеке Билли виднелся десятиметровый шрам, чуть сглаженный дождями, – военный сувенир, след от лазерного копья.

Но гораздо больше Ламию интересовало скульптурное изображение на северо-западном склоне. Несмотря на современные лазерные резаки, позаимствованные у саперов ВКС, работа продвигалась медленно: большой орлиный нос, широкий рот и печальные умные глаза были пока едва заметны. Застрявшие на Гиперионе граждане Гегемонии возражали против памятника Гладстон, но Рифмер Корбе-III (которому гора теперь принадлежала), праправнук скульптора, изваявшего в этой же горе портрет Печального Короля Билли, сказал, не мудрствуя лукаво: «А пошли вы все…» – и продолжил работу. Еще год, может быть, два – и портрет будет готов.

Ламия вздохнула, погладила живот – жест, который она ненавидела в беременных женщинах, – и двинулась к своему креслу на смотровой палубе. Если на седьмом месяце она уже превратилась в воздушный шар, что будет в конце срока? Ламия взглянула на выпуклую оболочку дирижабля над головой и поморщилась.

Благодаря попутному ветру перелет отнял всего двадцать часов. Ламия немного подремала, но большую часть путешествия следила за проплывавшей внизу знакомой местностью.

Часов в десять утра они миновали шлюзы Карлы, и Ламия, улыбнувшись, погладила сверток, который везла Консулу. К вечеру впереди замаячил речной порт Наяда, и с высоты трех тысяч футов она разглядела старую баржу, которую тянули против течения манты. Уж не «Бенарес» ли это?

Когда в верхней гостиной подали обед, они пролетали над Эджем. Травяное море возникло как раз в тот миг, когда его малахитовую безбрежность озарили лучи заходящего солнца. Миллионы травинок затрепетали, потревоженные тем же ветром, который подгонял дирижабль. Ламия с чашкой кофе уселась в свое любимое кресло, распахнула окно и любовалась открывшимся ей видом, пока не стемнело. Как раз перед тем, как в рубку внесли лампы, ее терпение было вознаграждено: внизу показался ветровоз, который шел с севера на юг. На носу и на корме раскачивались фонари. Высунувшись из окна, она ясно услышала рокот большого колеса и хлопанье парусов при смене галса.

Когда Ламия поднялась в свою каюту, постель была уже постлана. Переодевшись в халат и прочитав несколько стихотворений, она вернулась на палубу и просидела там до рассвета: вдыхала доносящийся снизу запах молодой травы, грезила и время от времени дремала.

У Приюта Паломника они сделали остановку, чтобы пополнить запас продуктов, взять балласт и сменить команду, но Ламия сходить на землю не стала. Наконец освещенная прожекторами станция осталась позади, и внизу замелькали огоньки опор подвесной дороги.

Горный хребет дирижабль пересек в полной темноте. Чтобы загерметизировать гондолу, окна закрыли, но в разрывах облаков Ламия успела разглядеть вагончики, плывущие от вершины к вершине, и сиявшие в звездном свете ледники.

На рассвете они прошли над Башней Хроноса. Даже в розовом свете зари каменные стены казались холодными, как лед. Вскоре по левому борту замаячил белый Град Поэтов, и дирижабль опустился к башне, установленной на восточном краю нового космо-порта.

Ламия рассчитывала, что встречающих не будет. Все ее знакомые думали, что она прилетит позже, на скиммере Тео Лейна. Но ей хотелось побыть наедине со своим мыслями, и она предпочла медленный дирижабль обществу бывшего генерал-губернатора.

И вдруг, еще до того, как спустили трап, она заметила в небольшой толпе знакомое лицо. Консул! Рядом с ним, щурясь от утреннего солнца, стоял Мартин Силен.

– Черт бы побрал этого Стена, – пробормотала Ламия, вспомнив, что радиосвязь восстановлена и на орбиту выведены новые УКВ-ретрансляторы.

Вместо приветствия Консул молча обнял ее. Силен зевнул и рассеянно пожал ей руку:

– Более неудобного времени не могла выбрать, а?

В тот же день состоялась прощальная вечеринка. Утром улетал не только Консул – систему Гипериона покидала большая часть кораблей ВКС, а с ними и добрая половина Роя. С десяток разномастных катеров заняли всю полоску дюн возле корабля Консула. Бродяги осматривали Гробницы Времени, а офицеры ВКС в последний раз замерли у могилы Кассада.

В Граде Поэтов уже насчитывалось не меньше тысячи постоянных обитателей, в их числе художники и поэты. Впрочем, Силен иначе как «позерами» их не называл. Они дважды пытались избрать его мэром, и он дважды отказывался, потешаясь над незадачливыми избирателями. Но при этом старик влезал во все дела города, руководил реставрационными работами, разрешал споры, распределял жилье, организовывал подвоз по воздуху припасов из Джектауна и южных районов. Град Поэтов больше не был Мертвым Городом.

Правда, Силен утверждал, что от этого его коллективный коэффициент интеллекта значительно снизился.

Банкет состоялся в восстановленном обеденном зале, и высокий свод вибрировал от громкого смеха, когда Мартин Силен читал непристойные стихи, а группа актеров разыгрывала пародийные сценки. Помимо Консула и Силена, за столик Ламии уселись шестеро Бродяг, в том числе Свободная Дженга и Центральный Минмун, а также Рифмер Корбе-III, вырядившийся в хламиду из лоскутков меха и высокий колпак. Запоздавший Тео Лейн рассыпался в извинениях. Он поделился с гостями свежайшими анекдотами из Джектауна и присел отведать десерт. Лейна прочили на пост мэра Джектауна – приближался Четвертый Месяц, а вместе с ним выборы. Тео симпатизировали и местные, и Бродяги, да и сам он не давал повода думать, что откажется от такой чести.

Когда запасы вина истощились, Консул пригласил гостей на корабль – продолжить возлияния и послушать музыку. Ламия, Мартин и Тео расположились на балконе, а Консул играл им Гершвина и Студери, Брамса и Люзера, «Битлз» и снова Гершвина. Закончил он поразительным Вторым концертом для фортепиано с оркестром до-минор Рахманинова.

Потом они сидели в сумерках, смотрели на город и долину, пили вино и беседовали.

– Интересно, что вас ждет в Сети? – спросил Тео Консула. – Анархия? Власть толпы? Новый каменный век?

– Все это и, возможно, кое-что еще, – улыбнулся Консул, согревая в ладонях бокал с бренди. – А если серьезно, я ни секунды не сомневаюсь в том, что мы выкарабкаемся!

Лейн отставил стакан с вином, к которому так и не прикоснулся:

– Как вы думаете, почему отключилась мультилиния?

Мартин Силен фыркнул:

– Неужели не ясно? Богу надоела чушь, которую мы царапаем на стенках его сортира.

Они вспомнили старых друзей, поговорили об отце Дюре. В одной из последних мультиграмм сообщалось о его избрании. Кто-то произнес имя Ленара Хойта.

– Как вы думаете, после смерти Дюре он автоматически сделается папой? – спросил Консул.

– Сомневаюсь, – покачал головой Тео Лейн. – Но если крестоформ, который Дюре все еще носит на груди, сохранил свою силу, шансы у него есть.

– Интересно, вернется ли он за своей балалайкой, – протянул Силен, пощипывая струны инструмента. В сумерках его все еще можно было принять за сатира.

Они поговорили о Соле и Рахили. За последние шесть месяцев в Сфинкс пытались проникнуть сотни людей, но удалось это только одному – неприметному Бродяге по имени Специальный Аммениет.

Все эти месяцы специалисты Бродяг не сидели сложа руки – они исследовали Гробницы и следы темпоральных полей. Когда Гробницы распахнулись, на некоторых проступили иероглифы и странно знакомая клинопись, позволившие выдвинуть обоснованные гипотезы о назначении сооружений.

Сфинкс был односторонним порталом в будущее – об этом говорила Рахиль/Монета. Никто не знал, по какому признаку он отбирает кандидатов, но очереди выстраивались громадные. Дальнейшая судьба Сола и его дочери пока оставалась неизвестной. Ламия часто ловила себя на мыслях о старом ученом.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за здоровье Сола и Рахили.

По-видимому, Нефритовая Гробница была каким-то образом связана с газовыми гигантами. Ее портал никого не впускал, но Бродяги, выращенные и подготовленные к жизни в юпитерианских условиях, не оставляли попыток проникнуть туда. Специалисты – и Бродяги, и эксперты ВКС – неоднократно указывали, что Гробницы не привычная нуль-Т, а совершенно иная форма космической связи. Туристы в подобные тонкости не вникали.

Обелиск оставался загадкой. Гробница все еще светилась, но входа в нее не было. Бродяги считали, что внутри прячутся армии Шрайков. Мартин Силен видел в ней фаллический символ, служащий исключительно украшением долины. Остальным казалось, что она имеет какое-то отношение к Тамплиерам.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за Хета Мастина, Истинного Гласа Древа.

Хрустальный Монолит стал мавзолеем полковника Кассада. Надписи на камне расшифровали. В них говорилось о вселенской битве и великом воине, который явился из прошлого, чтобы помочь разбить Повелителя Боли. Юные матросы с факельщиков и авианосцев зачарованно созерцали Гробницу. Этим кораблям, возвращавшимся на планеты бывшей Сети, предстояло разнести легенду о Кассаде во все уголки галактики.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за Федмана Кассада.

Первая и вторая из Пещерных Гробниц, судя по всему, никуда не вели, но из третьей, похоже, можно было попасть в лабиринты многих миров. После исчезновения нескольких исследователей, администрация Бродяг, ссылаясь на то, что лабиринты расположены в иных эпохах прошлого и будущего – отстоящих на сотни тысяч лет от настоящего – и в иных пространствах, запретила вход в пещеры всем, кроме специалистов.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за Поля Дюре и Ленара Хойта.

Дворец Шрайка оставался загадкой. Когда Ламия и другие вернулись туда через несколько часов, ярусов уже не было, зал уменьшился до привычных размеров, а в середине его сиял светящийся квадрат. Входившие в него исчезали. Никто не вернулся назад.

Ученые закрыли Дворец Шрайка для посетителей и взялись за расшифровку высеченных на камне и сильно поврежденных временем надписей. До настоящего времени им удалось разобрать всего три слова – на земной латыни: «Колизей», «Рим» и «Вновь населите». Пошли слухи, что светящийся квадрат позволяет попасть на исчезнувшую Старую Землю и что жертвы тернового дерева перенесены именно туда. Сотни желающих ожидали своей очереди.

– Вот видишь, – поддел Ламию Мартин Силен, – не помчись ты спасать меня, я был бы уже дома.

Тео Лейн вышел из задумчивости:

– Неужели вам действительно хочется на Старую Землю?

Силен ухмыльнулся:

– Да ни хрена подобного! Я там чуть не умер со скуки, и скука смертная там будет всегда. Вот здесь – настоящая жизнь. – И Силен провозгласил тост за себя.

«В каком-то смысле, – подумала Ламия, – он прав». Именно на Гиперионе пересеклись пути Бродяг и граждан бывшей Гегемонии. Гробницы Времени были мощным катализатором для развития торговли, туризма и транспорта в галактике, которая приспосабливалась к жизни без нуль-Т. Она попыталась представить себе будущее таким, каким видели его Бродяги: огромные флоты расширяли горизонты человечества, генетически перестроенные люди обживали газовые гиганты, астероиды и миры, еще более суровые, чем Марс и Хеврон до терраформирования. Возможно, эту вселенную увидит ее дочь… или ее внуки.

– О чем вы задумались? – нарушил Консул затянувшееся молчание.

Ламия улыбнулась.

– О будущем. И о Джонни.

– О да! – подхватил Силен. – О поэте, который так и не стал Богом.

– Как по-вашему, что случилось с его второй личностью? – негромко спросила Ламия.

Консул развел руками.

– Вряд ли она пережила гибель Техно-Центра. А вы что об этом думаете?

Ламия покачала головой.

– Мне остается лишь завидовать. Сколько людей его видело! Даже Мелио Арундес столкнулся с ним в Джектауне.

Они выпили за Мелио, который пять месяцев назад улетел с первым же спин-звездолетом ВКС, возвращавшимся в Сеть.

– А я его так и не встретила. – Ламия хмуро уставилась в свой бокал с бренди. Она чувствовала, что слегка пьяна. Надо будет обязательно принять антиалкогольные таблетки, чтобы не причинить вред ребенку. – Я возвращаюсь, – объявила она, поднимаясь. – Завтра мне нужно встать затемно, чтобы полюбоваться вашим взлетом на фоне рассвета.

– Может, переночуете на корабле? – предложил Консул. – Из гостевой каюты открывается чудесный вид на долину.

Ламия отрицательно покачала головой.

– Мой багаж в старом дворце.

– Мы еще увидимся, – сказал Консул. Они снова обнялись, быстро, чтобы скрыть блеснувшие в глазах слезы.

Мартин Силен проводил ее до Града Поэтов. Они прошли освещенную галерею и остановились у дверей ее комнаты.

– Ты действительно висел на дереве, или это было что-то вроде фантопликации, а сам ты спал во Дворце Шрайка? – спросила Ламия.

Поэт ткнул пальцем в то место на груди, откуда торчал стальной шип.

– Был я китайским мудрецом, воображавшим себя бабочкой, или бабочкой, воображавшей себя китайским мудрецом? Ты об этом, детка?

– Об этом.

– Да, – ответил Силен негромко. – Я был и тем, и другим. И оба были настоящие. И обоим было больно. И я буду вечно любить и лелеять тебя за то, что спасла мне жизнь. За то, что ходила по воздуху. Такой ты и останешься в моей памяти. – Он взял ее руку и нежно, почтительно, почти благоговейно, поцеловал. – Пойдешь к себе?

– Нет, хочу немного прогуляться по саду.

Поэт нахмурился:

– У нас здесь есть патрули – роботы и люди – и Грендель-Шрайк еще не выходил на «бис»… Но будь осторожна, ладно?

– Не забывай, – поддразнила его Ламия, – я гроза Гренделей. Хожу по воздуху и превращаю их в хрупких стеклянных чертиков.

– Угу, только из сада не выходи. Ладно, детка?

– Ладно, – сказала Ламия и коснулась своего живота. – Мы будем начеку.

Он ждал в саду, в уголке, куда не проникал свет.

– Джонни! – вырвалось у Ламии, и она бросилась вперед по дорожке.

– Нет. – Он покачал головой и поспешно сдернул шапку.

Те же рыжевато-каштановые волосы и светло-карие глаза, та же улыбка. Только одет как-то странно: куртка из толстой кожи, подпоясанная широким ремнем, тяжелые башмаки, в руке трость.

Ламия застыла в нерешительности.

– Конечно, – прошептала она и хотела дотронуться до него, но под рукой оказался воздух, хотя характерного для голограмм мерцания не было.

– Тут сохранились довольно плотные поля метасферы, – пояснил он.

– Угу, – согласилась она, совершенно не понимая, о чем он. – Вы другой Китс. Близнец Джонни.

Юноша улыбнулся и протянул руку к ее выпуклому животу.

– То есть что-то вроде дяди?

Ламия молча кивнула.

– Это ведь вы спасли ребенка… Рахиль?

– Вы видели меня?

– Нет. – У Ламии вдруг перехватило дыхание. – Но я чувствовала ваше присутствие. – Она помолчала. – Уммон говорил о Сопереживании, ипостаси людского Высшего Разума. Это ведь не вы?

Он покачал головой, и его кудри сверкнули в тусклом свете фонарей.

– Нет, я всего лишь Тот, Кто Приходит Раньше. Предтеча. И чудес особых не совершал – разве что ребенка подержал, пока его у меня не забрали.

– Так вы не помогали мне… драться со Шрайком? Ходить по воздуху?

Джон Китс засмеялся.

– Нет. Так же, как и Монета. Все это, Ламия, сделали вы сами.

Она замотала головой.

– Быть не может.

– Почему же? – Он опять улыбнулся и снова протянул руку, словно хотел коснуться ее живота, и Ламии показалось, что она ощущает давление его ладони.

– О строгая невеста тишины, дитя в безвестье канувших времен… – прошептал он. – Матери Той, Кто Учит, несомненно, положены кое-какие поблажки![61]

– Матери Той… – Ламию внезапно замутило. Слава Богу, рядом оказалась скамейка. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой неуклюжей, но седьмой месяц – есть седьмой месяц, и сесть ей удалось с немалым трудом. Аналогия с дирижаблем, причаливающим к башне, напрашивалась сама собой.

– Той, Кто Учит, – повторил Китс. – Даже предположить не могу, чему Она будет учить, но это изменит всю вселенную и положит начало тому, что не утратит важности и через десять тысячелетий после нас.

– Мой ребенок? – вымолвила она, чувствуя, что ей не хватает воздуха. – Наш с Джонни ребенок?

Двойник Китса потер щеку.

– Слияние человеческого духа и логики ИскИнов, которое безуспешно искали Уммон с Техно-Центром, – сказал он и отступил на шаг. – Хорошо бы оказаться здесь, когда Она будет учить тому, чему должна научить. Увидеть все собственными глазами.

Голова Ламии шла кругом, но что-то в его тоне насторожило ее:

– В чем дело? Ты разве уйдешь? Куда?

Китс вздохнул:

– Техно-Центр исчез. Здешние инфосферы слишком малы, чтобы вместить меня… даже частично. Остаются ИскИны кораблей ВКС, но, боюсь, это не для меня. Не терплю приказов.

– А больше негде?

– Метасфера, – с таинственным видом ответил он и оглянулся. – Но там львы, и тигры, и медведи. А я еще не готов.

Ламия пропустила эту тираду мимо ушей.

– Есть идея, – заявила она. И тут же изложила ее.

Двойник ее возлюбленного обнял ее своими бесплотными руками и сказал:

– Вы чудо, мадам. – И вновь отступил в сумрак.

Ламия покачала головой.

– Всего лишь беременная женщина. – Она положила руку на живот и пробормотала: – Та, Кто Учит, надо же. – Затем обратилась к Китсу: – Раз уж ты у нас архангел, посоветуй, как ее назвать?

Ответа не последовало, и Ламия огляделась по сторонам.

В саду никого не было.

Ламия пришла в космопорт на рассвете. Проводы получились не слишком веселые. Мартин, Консул и Тео страдали от головной боли, поскольку пилюли от похмелья исчезли вместе с Сетью. Одна Ламия была в чудесном расположении духа.

– Чертов бортовой компьютер все утро чудит, – проворчал Консул.

– Это как? – улыбнулась Ламия.

Прищурившись, Консул посмотрел на нее.

– Прошу провести стандартную проверку перед взлетом, а этот кретин выдает мне стихи.

– Стихи? – Мартин театрально выгнул бровь.

– Да… послушайте… – Консул нажал кнопку комлога, и Ламия вновь услышала знакомый голос:

Прощайте, Призраки! Мне недосуг

С подушкой трав затылок разлучить;

Я не желаю есть из ваших рук,

Ягненком в балаганном действе быть!

Сокройтесь с глаз моих, чтобы опять

Вернуться масками на вазу снов;

Прощайте! – для ночей моих и дней

Видений бледных мне не занимать;

Прочь, Духи, прочь из памяти моей —

В край миражей, в обитель облаков![62]

– Может, какой-то дефект? – предположил Тео Лейн. – Ведь ИскИн вашего корабля сравним по мощности с разумами бывшего Техно-Центра.

– Так и есть, – сказал Консул. – Я проверил. Все в порядке. Но он раз за разом подсовывает мне… это! – Он взмахнул распечаткой.

Мартин Силен посмотрел на Ламию и, заметив, что она улыбается, повернулся к Консулу.

– Ну что ж, похоже, ваш корабль решил научиться грамоте. Пусть это вас не беспокоит. Он будет хорошим спутником в вашем долгом странствии.

Возникла пауза. И тут Ламия извлекла из сумки объемистый сверток.

– Прощальный подарок, – сказала она.

Консул принялся его разворачивать, сначала медленно, затем все быстрее, разрывая и комкая обертку. Глазам присутствующих открылся свернутый в трубку выцветший и потертый маленький коврик. Консул провел по нему ладонью, поднял глаза и проговорил дрожащим голосом:

– Где… как вы…

Ламия улыбнулась.

– Местная беженка нашла его ниже шлюзов Карлы. Она пыталась продать его на базаре в Джектауне, когда я шла мимо. Кроме меня никто на него не позарился.

Консул сделал глубокий вдох и провел пальцем по узору ковра-самолета, который доставил его деда на роковое свидание.

– Боюсь, он больше не летает, – сказала Ламия.

– Надо перезарядить левитационные нити, – пробормотал Консул. – Не знаю, как вас благодарить…

– Не благодарите. – Ламия улыбнулась. – Это вам талисман в дорогу.

Консул покачал головой, обнял Ламию, пожал всем руки и поднялся на лифте в рубку. Ламия и остальные двинулись к зданию космопорта.

В лазурном небе Гипериона не было ни облачка. Солнце окрасило далекие вершины Уздечки в бледно-розовые тона. Все предвещало чудесный теплый день.

Ламия оглянулась на Град Поэтов и долину за ним. Из-за скал виднелись верхушки Гробниц Времени. Одно крыло Сфинкса озарило солнце.

В ту же секунду эбеново-черный корабль Консула беззвучно поднялся на струе голубого пламени и устремился в небо.

Ламия пыталась вспомнить стихи, которые только что прочла, и последние строки неоконченного шедевра своего возлюбленного:

Гиперион вошел. Он весь пылал

Негодованьем; огненные ризы

За ним струились с ревом и гуденьем,

Как при лесном пожаре, – устрашая

Крылатых Ор. Пылая, он прошел…[63]

Теплый ветер играл ее волосами. Задрав голову, Ламия отчаянно махала рукой, не пытаясь скрыть или смахнуть слезы, а красавец-корабль поднимался все выше и выше, оставляя за собой ослепительный голубой след, и наконец преодолел звуковой барьер. Громовой удар разнесся по пустыне и эхом отозвался в далеких горах.

Ламия плакала в голос и все махала улетевшему Консулу, небу, друзьям, которых больше никогда не увидит, кусочку своего прошлого и кораблю, уносившемуся в небо, словно гигантская черная стрела, выпущенная из лука каким-то божеством.

«Пылая, он прошел…»

Эндимион