Гиперион — страница 113 из 114

15

Я услышал о прибытии имперских кораблей, когда мы с А.Беттиком стояли на широком карнизе Пхари-Базара.

– Надо сообщить Энее, – сказал я.

Массивные многоярусные помосты раскачивались и скрипели под тяжестью бесчисленных толп. Здесь выбирали товар, торговались, спорили, сплетничали, смеялись и о прибытии Ордена слышали очень немногие. А когда услышат – поймут считанные единицы. Сам я узнал об этом от буддийского монаха Чим Дина, он только что вернулся из Поталы.

– Пять кораблей, несколько десятков христиан, – сообщил монах. – Примерно половина – воины в красном и черном. Остальные – миссионеры, все в черном. Они сняли старый дацан секты красношапочников у Ран-Цзо, Выдрового озера, рядом с Фаллосом Шивы, и освятили его под часовню своего Бога. Далай-лама воспретил им пользоваться летающими машинами и покидать пределы Срединного Царства, но в самом Срединном Царстве они могут перемещаться свободно.

– Надо сообщить Энее, – повторил я и склонился к А.Беттику, чтобы расслышать ответ среди гомона толпы.

– Надо сообщить всем, кто есть в Йо-куне. – Андроид повернулся к Джорджу и Джигме, попросил их без нас завершить закупки, взвалил на спину тяжеленный рюкзак, подтянул альпинистское снаряжение и кивнул.

Подхватив свой рюкзак, я первым пошел к лестницам – с яруса на ярус, вниз, к канатке.

– Вышний Путь быстрее Пешего, а?

Синекожий андроид молча кивнул. Признаться, я предложил Вышний Путь не без колебаний: не так-то просто придется А.Беттику с одной рукой на канатках и ледовых трассах. Вернувшись к друзьям, я с удивлением обнаружил, что андроид не обзавелся железным крюком – его левая рука чуть выше запястья оканчивалась культей, но вскоре я сам смог убедиться, как ловко андроид пользуется кожаной петлей и разнообразными ремешками.

– Да, месье Эндимион, – снова кивнул он, – Вышний Путь несравненно быстрее. Согласен. Если только вы не желаете отправить с сообщением летуна.

Я недоуменно оглянулся. Он что, шутит? Летуны – племя безумных отшельников, они бросаются на дельтапланах с вершин, подлавливают вздымающиеся от склонов гор потоки, пересекают пропасти, где нет ни канатов, ни мостов, наблюдают за птицами и ищут теплые потоки, как спасение. А спасение и вправду зависит от восходящих потоков. Переменится внезапно предательский ветер, потеряется высота, случится что-нибудь с дельтапланом – и все, посадочную площадку тут не найти, и любая ошибка – смерть. Вот почему летуны живут особняком, исповедуя некий тайный культ, и запрашивают целое состояние за доставку посланий далай-ламы, за полеты с молитвенными флагами во время буддийских празднеств, за передачу депеши какого-нибудь купца, стремящегося побить конкурентов…

Я покачал головой:

– Вряд ли разумно доверять такие новости летуну.

– Да, месье Эндимион, – согласился А.Беттик, – но дельтаплан можно купить у гильдии летунов на базаре. Можно купить два и вернуться кратчайшим путем. Они чрезвычайно недешевы, но мы можем продать нескольких овцекоз.

До сих пор не могу понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез. При воспоминании о недавнем полете на подобии дельтаплана меня передернуло.

– А ты здесь когда-нибудь на дельтаплане летал?

– Нет, месье Эндимион.

– А на других планетах летал?

– Нет, месье Эндимион.

– И какие у нас шансы?

– Один к десяти.

– А на канатке и трассе под вечер?

– Примерно девять к десяти, если до темноты выйдем на трассу.

– Значит, канатка и трасса, – решил я.

Выстояв небольшую очередь, мы выходим на стартовую площадку – нависшую над пропастью бамбуковую террасу метрах в двадцати под нижним ярусом базара. Под нами на многие тысячи метров пустота, бескрайнее море облаков, накатывающее белопенным прибоем на отвесные шпили гор. А под облаками – ядовитые газы и бурные кислотные моря.

Канатчик приглашает нас вперед, и мы с А.Беттиком ступаем на террасу. Через пропасть тянутся тросы, десятка два, не меньше, – черная паутина, теряющаяся в туманной дали. Ближайший перевалочный пункт – в полутора километрах к северу, на крохотном скальном клыке, сейчас он отчетливо прорисовывается на фоне белого великолепия Чомо-Лори, снежной королевы. Но нам надо на восток, через зияющую между хребтами широченную брешь, и до нашего перевалочного пункта более двадцати километров; трос, уходящий в том направлении, словно растворяется в воздухе, сливаясь с дальним хребтом, озаренным сиянием вечерней зари. А конечный пункт нашего путешествия – еще в тридцати пяти километрах к северо-востоку. Пешком, вдоль гребня Пхари, по бесчисленным мостикам и карнизам, идти часов шесть. По канатке и по трассе – вдвое быстрее, но до вечера всего ничего, а в сумерки трасса особенно опасна. Я смотрю на заходящее солнце, и меня охватывает сомнение.

– Готовы? – спрашивает канатчик, смуглый коротышка в засаленном лоскутном халате, жующий корень базилика.

– Готовы, – отвечаем мы с А.Беттиком.

– Держите дистанцию! – И канатчик пропускает меня вперед.

Я выпутываю лямки полной обвязки, не глядя протягиваю руки к «кладовке» – навеске всякого снаряжения, нащупываю роликовые салазки, пристегиваюсь карабином к кольцу лямок, пропускаю узел через другой карабин, нахожу свой лучший карабин-стремя, смыкаю боковины салазок вокруг троса, пропускаю страховку через первые два карабина, привязав ее к поводку, и наконец пристегиваю его к кольцу на груди, пониже лямок, – я управился меньше чем за минуту и повис на стременах салазок, раскачиваясь вверх-вниз, проверяя надежность конструкции. Вроде пока держится.

Канатчик придирчиво осматривает карабины и узлы. Он прогоняет салазки по тросу на метр вперед-назад, проверяя, не износились ли миниатюрные подшипники, потом всей тяжестью виснет на мне и резко отпускает, чтобы убедиться, что кольца и лямки не подведут. Ему нет дела до моей жизни, но, если салазки застрянут на двадцатикилометровом мономолекулярном тросе, расхлебывать это придется именно канатчику, болтаясь на лямках над бездной.

– Вперед, – говорит он, хлопая меня по плечу.

Я прыгаю в пустоту. Стропы натягиваются, трос провисает, салазки тихонько гудят – я скольжу все быстрее и быстрее, потихоньку отпуская тормоза. Не проходит и десяти секунд, как я мчусь по тросу с головокружительной быстротой. Подняв ноги, я усаживаюсь в обвязке: за последние три месяца эта поза стала для меня совершенно естественной. Хребет Куньлунь – цель нашего путешествия – ослепительно сверкает на фоне закатной тени, которая неумолимо надвигается на разверзшуюся подо мной пропасть и наползает на хребет Пхари.

Зазвенел трос, едва заметно изменилось натяжение – следом за мной пустился в путь А.Беттик. Оглянувшись, я вижу, как он удаляется от стартовой площадки, образцово-показательно вытянув ноги и покачиваясь вверх-вниз на эластичных лямках. Андроид машет мне рукой, и я машу в ответ, поворачиваясь на своей подвеске, чтобы осмотреть трос, с тонким пением проносящийся мимо меня. Порой на трос опускаются птицы, порой на нем вдруг вырастает сосулька или выбивается волокно. Редко – очень редко – можно напороться на пустые салазки. Что здесь произошло: несчастный случай? Или пассажир по одному ему известным причинам сам перерезал подвеску? Кто знает? И совсем уж редко бывает, что какой-нибудь психопат прилаживает на тросе удавку или пружинный самострел. За такие дела, конечно, казнят, бросая в пропасть с самой высокой террасы, но это слабое утешение.

Впрочем, сейчас все спокойно, и я скольжу над бездной по сверхлегкому тросу. Лишь негромкий гул салазок да посвист ветра нарушают безмолвие. Солнце еще не село, но на высоте восьми километров царит холод. Дышать здесь нетрудно. С первого же дня на Тянь-Шане я неустанно благодарю богов, сотворивших эту планету, за то, что даже при гравитации 0,954 g кислорода здесь более чем достаточно. Я смотрю на облака, проплывающие в нескольких километрах подо мной, и невольно вздрагиваю при мысли о том, какое чудовищное давление там, внизу, представляю себе бурлящий океан, терзаемый неистовыми фосгеновыми и углекислыми бурями. Суши на Тянь-Шане нет – лишь бесчисленные горные хребты, на тысячи метров возносящиеся над густым месивом океана навстречу кислороду и по-гиперионски яркому солнечному свету.

Я вспоминаю другую планету: я был там всего несколько месяцев назад. Вспоминаю свой первый день в корабле Консула. Мы разгонялись для перехода в С-плюс. Автохирург лечил мою сломанную ногу, а я между делом спросил:

– Любопытно, как я прошел через портал? Последнее, что я помню, это громадный…

В ответ Корабль прокрутил голограмму, снятую плавучей камерой. В тот день шел дождь, и все казалось расплывчатым. Мерцала зеленоватым сиянием арка портала, раскачивались макушки деревьев. И вдруг сквозь арку просунулось щупальце – длинное, длиннее самого Корабля. Оно сжимало что-то наподобие игрушечного каяка, завернутого в лохмотья параплана. Щупальце сделало единственный взмах – замедленный и грациозный; каяк, несущий распростертого в кокпите человечка, спланировал (а вернее – спорхнул) метров на сто и исчез за раскачивающимися верхушками деревьев.

– Почему ты не подобрал меня сразу? – спросил я, не скрывая раздражения. – Зачем было ждать всю ночь, оставив меня болтаться под дождем? Я ведь запросто мог сдохнуть!

– Я не располагал инструкциями на предмет того, чтобы забрать вас сразу по возвращении, – надменно ответствовал Корабль с интонациями полоумного ученого. – Возможно, вы занимались каким-либо важным делом, не терпящим вмешательства. Если бы вы не дали о себе знать в течение двух суток, я бы отправил зонд для выяснения, все ли с вами благополучно.

На что я весьма откровенно высказал все, что думаю о подобной логике.

– Странное определение, – заметил Корабль. – Хотя в мою субструктуру действительно встроены некоторые органические элементы и децентрализованные вычислительные ДНК-компоненты, биологическим организмом в строгом смысле слова я не являюсь. У меня отсутствует пищеварительный тракт и нет никакой нужды в испражнении, не считая отвода отработанных газов. Следовательно, задний проход у меня тоже отсутствует как в прямом, так и в переносном смысле. Следовательно, вряд ли меня можно квалифицировать как…

– Заткнись! – не выдержал я.

Через четверть часа, на подступах к циклопической стене хребта Куньлунь, я начинаю осторожно тормозить. Последние сотни метров наши тени несутся снизу вверх по отвесной оранжевой скале, словно в китайском театре – две схематичные фигурки, размахивающие конечностями: это мы манипулируем тормозами и разворачиваемся, чтобы приземлиться на ноги. И вот уже передо мной приемная терраса – шестиметровый каменный блок, за ним – стена, обитая побуревшим от непогоды войлоком из овцекозьей шерсти. Гудение тормозов нарастает до громкого воя.

Плавно погасив скорость, я почти без рывка останавливаюсь в трех метрах от стены, встаю на ноги и отстегиваю салазки и страховку с проворством, достигаемым упражнениями. Мгновение – и позади меня приземляется А.Беттик. Даже с одной рукой тормозит он куда грациознее.

С минуту мы просто стоим, глядя, как балансирует на кромке хребта Пхари оранжевый шар солнца. Косые лучи озаряют возносящийся из угольной тьмы ледяной пик. Закончив с подгонкой снаряжения, я говорю:

– Когда доберемся до Срединного Царства, будет уже ночь.

А.Беттик кивает:

– Я предпочел бы пройти трассу до темноты, месье Эндимион, но, по-моему, подобная перспектива нам вряд ли светит.

При одной только мысли о спуске по трассе в темноте в паху у меня все сжимается. Любопытно, имеется ли аналогичная физиологическая реакция у андроидов мужеского пола?

– Пора! – И я рысцой припускаю вдоль карниза.

На канатке мы потеряли несколько сотен метров высоты, теперь их надо отыгрывать. Довольно скоро карниз сходит на нет – в Небесных горах пологих поверхностей мало, – и под нашими подошвами дробным перестуком отзывается нависший над пропастью бонсай-бамбуковый настил. Перил тут нет. Ветер крепчает, и я, не останавливаясь, застегиваю термокуртку и войлочный халат. Тяжелый рюкзак подскакивает в такт бегу.

От приемной террасы до линии жумара чуть меньше километра на север. Дорога пуста. По ту сторону подернутого тучами ущелья мерцают вдоль Пешего Пути огоньки факелов. В это время суток по ту сторону Великой Бездны яблоку упасть негде – столько людей идут на север. Иные наверняка направляются к Храму-Парящему-в-Воздухе послушать Энею. Я должен успеть раньше их.

Линия жумара – четыре веревки, закрепленные на семисотметровой отвесной скале; красные – для восхождения, синие – для спуска. Опускается закатный сумрак, окрепший ветер дышит морозом.

– Бок о бок? – спрашиваю я, указывая на среднюю пару веревок.

А.Беттик молча кивает. С тех пор, как я впервые увидел его почти десять лет назад на Гиперионе, голубое лицо нисколько не изменилось. Впрочем, чего ж я еще ждал, чтобы андроид старел, что ли?

Сняв со своих «кладовок» силовые жумары, мы навешиваем их на соседние микроволоконные веревки. Интересно, насколько надежно они закреплены? Канатчики проверяют их лишь от случая к случаю, веревки могли истрепаться от неисправного жумара, перетереться о скальный выступ, могли обледенеть.

Скоро мы это проверим.

Мы пристегиваем к силовым жумарам цепные передачи и поводки. А.Беттик отматывает восемь метров страховочного троса, и мы крепим его к обвязке карабинами. Теперь, если одна из веревок сорвется, второй скалолаз сможет удержать первого – во всяком случае, теоретически.

Для подавляющего большинства населения Тянь-Шаня силовой жумар – чудо техники. Приводимые в действие солнечными батареями размером с ладонь, жумары и впрямь являют собой недурной образчик достижений конструкторской мысли. Проверив свое снаряжение, А.Беттик кивает. Индикаторы загораются зеленым. Я провожу правый жумар вверх на метр, фиксирую его, ставлю ногу в петлю, проверяю, не зацепился ли где-нибудь, продвигаю левый жумар чуть выше правого, фиксирую, переставляю левую ногу, и так – все семьсот метров. Солнце уже село, и все вокруг окрасилось в пурпурно-лиловые тона; на небосклоне загораются первые звезды. Минут через двадцать стемнеет совсем.

От воя ветра меня пробирает дрожь.

Последние двести метров веревки тянутся вдоль отвесных ледниковых стен. У нас в рюкзаках припасены ледовые крючья, но мы не достаем их, продолжая исполнять утомительный ритуал: поднять жумар – зафиксировать – шагнуть – освободить жумар – секунду передохнуть – поднять – зафиксировать – освободить – отдохнуть – поднять. На преодоление семисот метров у нас уходит почти сорок минут. На гребень ледника мы выбираемся почти в полной темноте.

У Тянь-Шаня пять лун: четыре – захваченные тяготением планеты астероиды, находящиеся на достаточно низких орбитах, чтобы отражать хоть чуточку света, пятая почти не уступает размерами старой Луне, но изувечена в верхней правой четверти единственным исполинским кратером, лучи которого разбегаются по всей видимой поверхности, будто светящаяся паутина. Эта большая луна – Оракул – как раз восходит на северо-востоке, когда мы с А.Беттиком, пристегнувшись к закрепленным веревкам, медленно идем к северу вдоль узкого ледяного гребня.

Я натянул термокапюшон и надел защитную маску, но ледяной ветер по-прежнему жалит глаза и впивается в открытые участки кожи. Мешкать нельзя, и все-таки мне хочется немного постоять: полюбоваться на Срединное Царство и планету Небесных гор.

Задержавшись у начала ледовой трассы, я медленно оглядываюсь, стараясь навсегда запомнить увиденное. На юге и на западе, по ту сторону бурлящего потока облаков, сверкает в свете Оракула хребет Пхари. На севере, вдоль гребня, четко обозначила Пеший Путь цепочка факелов, еще дальше видны освещенные подвесные мостики. За Пхари-Базаром в небесах сияет зарево, и я представляю сверкающее великолепие Поталы, Зимнего дворца Его Святейшества далай-ламы. Всего в нескольких километрах к северу оттуда Империя только что получила анклав в Ран-Цзо, под сенью вечерней тени Шивлиня – Фаллоса Шивы. Да, неплохо посмеялись язычники над христианскими миссионерами. И я невольно улыбаюсь под маской.

За Поталой, в сотнях километров к западу, лежит царство гребней Кукунор – несметное множество висячих деревень и опасных мостиков. Далеко на юг вдоль исполинского хребта Лоб-санг-Гяцзо протянулась страна желтошапочников, кончающаяся пиком Нанда-Деви, где, согласно преданиям, обитает индуистская богиня блаженства. На юго-западе, там, где еще не отгорел закат – в Музтаг-Ате, десятки тысяч приверженцев ислама стерегут могилы Али и многих исламских святых. К северу от Музтаг-Аты горные цепи уходят на территории, которых я не видел даже с орбиты. В тех краях, на подступах к горе Сион и горе Мориа, нашли приют странствующие иудеи, чьи города Авраам и Исаак славятся на Тянь-Шане лучшими библиотеками. К северу и к западу от них вознеслись гора Шумер – центр мироздания – и пик Харни (как ни странно, тоже центр мироздания), оба километров на шестьсот юго-восточнее четырех пиков Сан-Франциско, где хопи-эскимосская культура цепляется за холодные гребни и папоротниковые расселины, в свою очередь пребывая в уверенности, что центр мироздания – как раз эти пики.

Повернувшись на север, я смотрю на величайшую гору нашего полушария Чомо-Лори, снежную королеву, и северную границу обитаемого мира. Дальше горная гряда исчезает под фосгеновыми облаками. Невероятно, но закат по-прежнему озаряет вечные снега вершины Чомо-Лори, а по ее восточному склону уже разлил свой нежный свет Оракул.

От Чомо-Лори хребты Куньлунь и Пхари идут на юг, мало-помалу расходясь на непреодолимое расстояние. Повернувшись спиной к северному ветру, я озираю юг и восток, прослеживаю взглядом петляющий хребет Куньлунь, мысленно представляю себе цепочки факелов в двухстах километрах к югу, где город Сиванму – «Мать-государыня Запада» (в качестве запада тут выступает юго-запад Срединного Царства) – приютил в уютных ущельях и расселинах тридцать пять тысяч человек.

К югу от Сиванму торчит из кипени облаков вершина горы Кайя, где (как верят те, что живут в ледяных городах-пещерах) покоится в безвоздушной ледяной гробнице основатель новой ветви дзен Кобо Дайши, дожидаясь своего часа, чтобы выйти из глубокой медитации.

Восточнее Кайи, за горизонтом, находится гора Кайлас – обиталище Кубера, индуистского бога богатства, а заодно и Шивы, которого, очевидно, нисколько не смущает, что фаллос отделен от него тысячей километров. Парвати, жена Шивы, вроде бы тоже обретается на горе Кайлас, но никто не знает, что она думает по поводу этого разделения.

А.Беттик совершил путешествие на Кайлас в первый год пребывания на Тянь-Шане. Он рассказывал, что пик очень красив (это одна из высочайших вершин на планете – свыше девятнадцати тысяч метров над уровнем моря) и напоминает мраморную статую, возведенную на рубчатом каменном пьедестале. Еще он рассказывал, что у самого пика, высоко на леднике, где воздух разрежен настолько, что там никогда не бывает ветра, стоит часовня из углеродистой стали. Она посвящена богу горы Демчогу, «обладателю высшего блаженства», – десятиметровому гиганту, синему, как небеса, увешанному ожерельями из черепов и радостно обнимающему в танце свою супругу. Андроид сказал, что синекожее божество чем-то похоже на него. Сам чертог стоит посреди круглой вершины, которая находится в центре мандалы, образуемой более низкими вершинами, и обведена священным кругом Демчога. Там созерцающий обретет мудрость и освободится от страданий сансары.

А еще дальше к югу, укрытый сверкающим слоем льда, стоит Хельгафелль – «чертог мертвых». Там живут несколько сотен исландцев, вернувшихся к вере викингов.

Я смотрю на юго-запад. Если когда-нибудь я смогу отправиться в путь по дуге Антарктического Кольца, то приду на вершину Гунунг Агунг (очередной пуп вселенной), где, по слухам, балийские женщины танцуют с непревзойденной красотой и грациозностью. Более чем в тысяче километров к северо-западу от Гунунг Агунга высится Килиманджаро. Там обитатели нижних террас после приличной выдержки выкапывают своих мертвецов из суглинистых расселин, уносят их высоко за пределы пригодной для дыхания атмосферы и хоронят во льду, твердом, как гранит, дабы черепа в вечной надежде взирали на вершину пустыми глазницами.

Из гор, расположенных за Килиманджаро, я знаю по названию лишь одну – Крог-Патрик, славящуюся тем, что там нет ни одной змеи. Впрочем, насколько мне известно, в Небесных горах вообще нет змей.

Я снова поворачиваюсь на северо-восток. Морозный ветер понукает меня, подталкивает в спину, но я все-таки задерживаюсь еще на пару секунд.

Впереди, по ту сторону отвесных стен Куньлуня, лежит Срединное Царство, и пять его пиков сияют в свете Оракула.

К северу от нас Пеший Путь и дюжина подвесных мостов ведут к Йо-куню и центральному пику, нареченному Сянь-Шанем – «возвышенным» (несмотря на то что он куда ниже остальных четырех пиков Срединного Царства).

Впереди нас ждет Хуа-Шань, «гора-цветок», самая западная вершина Срединного Царства. Подойти к ней можно лишь с юго-запада, по узкому ледяному перешейку, прочерченному петляющей трассой. А уж с Хуа-Шаня останется только одолеть последние километры канатки, соединившей гору-цветок с северными отрогами Йо-куня. Там Энея возводит Цыань-кун-Су – Храм-Парящий-в-Воздухе, – прилепившийся над пропастью к отвесной скале. А за пропастью, на севере, высится Священная гора Севера Хэн-Шань.

Глядя на север сквозь снеговую круговерть, я вспоминаю, как парил на корабле Консула в первый час пребывания на планете между благородным Хэн-Шанем и Храмом.

Снова обернувшись на восток, за Хуа-Шанем и невысоким центральным пиком Сянь-Шаня я без труда отыскиваю взглядом немыслимую громаду Тай-Шаня, черным силуэтом прорисованную на фоне восходящего Оракула. Это Великая Вершина Срединного Царства, высотой 18 200 метров, давшая на девятитысячной отметке приют городу Тайань – Граду Мира. От Тайаня через снеговые поля и каменные кручи восходит к мифическому храму Нефритового Императора легендарная лестница.

Еще несколько секунд я стою на продуваемом всеми ветрами гребне, пытаясь разглядеть огоньки факелов, обрамляющих расселину за Цыань-кун-Су, но то ли верхние слои облаков, то ли пурга скрывают все мутной пеленой, и лишь неясное пятно Оракула проглядывает сквозь нее.

Обернувшись к А.Беттику, я указываю в сторону трассы и даю знак, что готов. Ветер слишком силен, мне его не перекричать.

Андроид кивает и тянется за пленочной ледянкой к заднему карману рюкзака. Последовав его примеру, я несу свою ледянку к стартовой террасе и лишь тут замечаю, что сердце у меня колотится не только от утомления.

Трасса – скоростная. Высокоскоростная. Это ее достоинство – и величайшая ее опасность.

В Священной Империи наверняка сохранились еще места, где не изжил себя древний обычай катания на санках. Только вместо санок у нас с А.Беттиком пленочные ледянки чуть меньше метра длиной, изогнутые снизу, будто ложки.

Энея рассказывала, что раньше вдоль всей трассы шли закрепленные углеродные веревки, саночники пристегивались к ним при помощи специальных скользящих серег, и если ледянка слетит с трассы, был шанс спастись. Конечно, при такой страховке без ушибов и переломов не обойтись, но зато и в пропасть вслед за санями не отправишься.

Вот только с веревками дело не пошло. Уход за ними требовал массы сил и времени. Скажем, вморозит веревки в лед внезапная пурга, и что тогда? Хорошего мало, если ты мчишься со скоростью 150 километров в час, а твоя серьга вдруг налетает на ледяной монолит. В наши дни даже тросы канатки содержать в порядке не так-то просто, а уж о веревках, закрепленных на леднике, и говорить нечего.

И на ледяные трассы просто махнули рукой. Потом ищущие приключений подростки и вечно спешащие взрослые обнаружили, что управлять ледянкой можно при помощи «вспашки» – удерживая скорость в допустимых пределах хотя бы одним ледовым крюком. «Допустимые» пределы – это не больше ста пятидесяти километров в час. В девяти случаях из десяти все обходится благополучно – если ездок опытный. И если условия идеальные. И при свете дня.

Мы с А.Беттиком уже трижды пользовались ледяной трассой – один раз, когда спешили из Пхари с медикаментами для умирающей девочки, а еще дважды – просто чтобы запомнить все виражи. Всякий раз от ужаса и восторга у меня кружилась голова, но спуск проходил успешно. Но то при свете дня. В безветрие.

А сейчас – ночь, и впереди, будто затаившаяся змея, зловеще поблескивает длинная трасса. Лед кажется грубым, как наждак, и твердым, как гранит. Неизвестно, спускался ли здесь хоть кто-нибудь сегодня. Или вообще на этой неделе… Нет ли впереди новых трещин, трамплинов, провалов, расселин, ледяных глыб? Не знаю, какой длины были древние саночные трассы, но эта протянулась вдоль края крутого отрога больше чем на двадцать километров. А дальше всего девять километров до помостов Йо-куня, три простеньких прогона по канатке и быстрым шагом через расселину по навесным тротуарам.

Мы с А.Беттиком сидим на ледянках бок о бок, как дети, дожидающиеся, пока отец подтолкнет их своей сильной рукой. Подавшись к андроиду, я хватаю его за плечо и притягиваю к себе, пытаясь докричаться сквозь теплоизоляцию капюшона и маски. Ветер сечет лицо ледяными иглами.

– Ничего, если я первый? – ору я.

А.Беттик поворачивает голову, и наши укутанные щеки соприкасаются.

– Месье Эндимион, я полагаю, что первым должен идти я. Я прошел эту трассу на два раза больше, чем вы, сэр.

– В темноте?!

А.Беттик отрицательно трясет головой.

– В наши дни лишь единицы пытаются пройти ее в темноте, месье Эндимион. Но я отлично помню каждый поворот. Полагаю, я могу оказаться полезным, показывая, где следует тормозить.

Я медлю с ответом лишь секунду.

– Ладно. – И пожимаю ему руку.

В инфракрасных очках спуск был бы не сложнее, чем днем, но инфракрасные очки я потерял, странствуя через порталы.

По идее, вместо сегодняшней эскапады мы должны были не спеша прогуляться на Пхари-Базар, заночевать на постоялом дворе, а потом вернуться караваном вместе с Джорджем Цзаронгом, Джигме Норбу и длинной вереницей носильщиков, доставляющих тяжелые материалы на строительный участок.

Возможно, я слишком уж бурно отреагировал на прибытие Имперского Флота. Да только теперь поздно. Даже если мы вернемся, спуск по закрепленным веревкам на Куньлунь ничуть не безопаснее скоростного спуска по трассе.

Если я и кривил душой, то лишь самую малость.

А.Беттик тем временем прилаживает свой 38-сантиметровый ледовый крюк в петлю на левом предплечье и готовит ледоруб. Сидя по-турецки на своей ледянке, я перебрасываю ледовый крюк в левую руку и берусь правой за ледоруб. Затем снова киваю андроиду, и он отталкивается от стартовой террасы. Его разворачивает спиной, но он быстро выправляет положение, вспахивая лед – ледяные осколки разлетаются веером, мерцая в рдяном лунном свете, – и срывается с края обрыва, на мгновение пропав из виду. Я жду, пока он удалится метров на десять, и пускаюсь следом.

Двадцать километров. При средней скорости сто двадцать километров в час мы должны покрыть это расстояние минут за десять. Десять леденящих, головокружительных минут – кровь бурлит в жилах, желудок подкатывает под горло, сердце отчаянно бьется о ребра, а миллисекундное замешательство может стоить жизни.

А.Беттик просто великолепен. Он безупречно входит в каждый вираж. В тех местах, где желоб трассы резко поднимается, он начинает крутой вираж с нижней точки, чтобы в апогее пронестись в опасной близости от края ската и вырваться на очередную прямую с идеальной скоростью. И дальше вниз на подскакивающей, сотрясающейся ледянке.

Все сливается в туманные полосы, тряска прошивает от крестца до макушки, в глазах двоится, троится, в висках пульсирует боль, все расплывается, в воздух вздымается ледяная пыль – задергивающая мир радужной пеленой, сверканием затмевающая звезды, способная поспорить яркостью даже с Оракулом и трепетным, неверным светом лун-астероидов.

Мы снова тормозим у входа в вираж, подскакиваем и взмываем на почти отвесную стену, сворачиваем налево – настолько резко, что от перегрузки дух захватывает, направо, удар, полет по прямой. Склон так крут, что скольжение почти не отличить от свободного падения. На мгновение весь мир заслоняют фосгеновые облака, зеленоватые в обманчивом лунном свете, и вот мы уже мечемся по хитросплетению трассы, закрученной, как спираль ДНК, и на каждом вираже балансируем над краем. Дважды крюк впивается в пустоту морозного воздуха, и дважды мы скатываемся обратно в желоб и выходим из виража. Мы несемся, как две пули, выпущенные над самым льдом, – и снова ввинчиваемся в очередной вираж, с разгону выстреливаем на прямую, вихрем пролетаем восьмикилометровую ледяную стену отрога Абруцци. Облака встают на дыбы и зависают отвесно, ледовый крюк бороздит лед, посылая в пропасть пышный шлейф ледяной крошки, а скорость все возрастает и возрастает, переставая быть скоростью, превращаясь в стужу. Разреженный воздух насквозь пронизывает маску, теплоизоляционную подкладку, перчатки и ботинки с электрообогревом, покрывает кожу ледяной коркой и когтит мышцы. Окоченевшие губы растягиваются в идиотской ухмылке от уха до уха, в оскале ужаса и чистейшего упоения бешеной скоростью, руки автоматически отзываются на малейшие колебания ледоруба-руля и ледового крюка-тормоза.

Вдруг А.Беттик резко виляет влево, глубоко вспахивая лед кривым клювом ледоруба. Он что, с ума сошел?! Его же расшибет о ледяную стену и вышвырнет в черную бездну! Но, доверившись ему, я за долю секунды принимаю решение и вонзаю в лед лезвие ледоруба, налегая на ледовый крюк, сердце подскакивает к горлу, ледянку заносит, меня вот-вот завертит волчком и сбросит с узкого гребня на скорости в 140 километров в час – но я выправляю курс, промелькнув мимо дыры в трассе, куда бы мы непременно рухнули, если бы не этот сумасшедший вираж, проношусь по отколовшемуся карнизу шириной метров шесть, и в этот миг А.Беттик срывается с вертикальной стены, корректирует направление – металлические клювы сверкают в лунном свете – и снова мчится по перешейку Абруцци навстречу последней серии виражей.

Я – следом.

Нас проморозило до костей и так растрясло, что пару мучительных минут мы не в состоянии встать на ноги. Потом мы потихоньку выбираемся на снег, сворачиваем ледянки, укладываем их в рюкзаки. Мы идем по утоптанной тропе через уступ, не проронив ни единого слова. Я никак не могу прийти в себя от удивления перед скоростью реакции и отвагой А.Беттика; причину его молчания я постигнуть не в состоянии и от всей души надеюсь, что он не сердится на меня за скоропалительное решение возвращаться этим путем.

Последние три канатки почти разочаровывают своей обыденностью. Сознание отмечает лишь красоту озаренных Оракулом пиков и хребтов да еще то, с каким трудом мне удается сжимать окоченевшими пальцами стремена управления салазками.

Запустение и сумрак верхних склонов сменяются бодрым сиянием факелов Йо-куня, но мы избегаем главных помостов и лестниц, направляясь через расселину прямиком к тропе. Выйдя на северный склон, мы снова погружаемся во мрак, разрываемый лишь чадящими факелами вдоль дорожки, что ведет в Цыань-кун-Су. На последнем километре мы срываемся на бег.

Мы приходим как раз в тот момент, когда Энея начинает свою вечернюю беседу. В маленькую пагоду на террасе набилось человек сто. Энея обводит взглядом собравшихся и, заметив меня, просит Рахиль начать беседу, а сама поспешно пробирается к дверному проему.

16

Если честно, на Небесные горы я прибыл в замешательстве и некотором унынии. Я проспал в криогенной фуге три месяца и две недели. Раньше я думал, что в холодном сне сновидений не бывает. Я ошибался: почти всю дорогу меня мучили кошмары. Проснулся я в полном смятении и тревоге.

Когда мы вылетели с неизвестной планеты, до точки перехода было всего семнадцать часов, зато у Тянь-Шаня пришлось выйти из С-плюс на самой границе системы, и тормозили мы целых трое суток. Я метался с палубы на палубу, вверх-вниз по винтовой лестнице, и даже выскакивал на балкон, твердя себе, что разрабатываю больную ногу (Корабль говорил, что нога у меня абсолютно здорова), но на самом деле я просто хотел дать выход эмоциональному напряжению. По-моему, так я не изводил себя еще ни разу.

Корабль все порывался предоставить мне до муторности исчерпывающую информацию о звездной системе: желтая звезда класса G, ля-ля-ля, все такое… ну, как я и сам могу видеть… одиннадцать планет, три газовых гиганта, два пояса астероидов, высокий процент комет, ля-ля-ля, все такое. Меня же интересовал только Тянь-Шань, а потому я уселся на пол в устланной коврами проекционной нише и смотрел, как он растет, приближаясь на глазах. Планета оказалась удивительно яркой. Ослепительно яркой. Сверкающая жемчужина на фоне черного бархата космоса.

– В настоящий момент вы наблюдаете нижний, постоянный облачный слой, – долдонил Корабль. – Поразительное альбедо. Имеется и более высокий облачный слой – видите этот циклон в правой нижней четверти освещенного полушария? А эти кучевые облака, отбрасывающие тень недалеко от северной полярной шапки? Именно они и определяют погоду, наблюдаемую населением планеты.

– Где горы? – спросил я.

– Там. – Корабль обозначил кружком серую тень в Северном полушарии. – Согласно моим старым картам, вот это высочайшая вершина в северных широтах восточного полушария, называемая Чомо-Лори, или снежная королева… Видите рубчики, уходящие от нее на юг? Видите, как они держатся вместе до самого экватора, а затем расходятся все дальше и дальше и в конце концов теряются в облачных массах вблизи Южного полюса? Это две крупнейшие горные цепи, хребет Пхари и хребет Куньлунь. Данные скальные образования были заселены в первую очередь и являют великолепный пример чудовищных тектонических процессов, эквивалентных проходившим в начале мелового периода в…

Ля-ля-ля, все такое. А в голове у меня все звучало: «Энея, Энея, Энея».

Странно было при входе в систему не нарваться на патрульные корабли Имперского Флота, не услышать вызова ни от орбитальной стражи, ни от спутниковых баз, ни даже от базы, расположенной на гигантской луне, смахивающей на мишень – будто кто-то вогнал одну-единственную пулю в гладкий оранжевый шар, не обнаружить излучения двигателей Хоукинга, нейтринной эмиссии, гравитационных линз, выхлопов двигателей Буссарда – словом, ни малейших следов высоких технологий. Корабль сообщил, что в определенных районах на поверхности планеты отмечается слабое микроволновое излучение, но, когда я попросил его усилить передачу, зазвучала архаичная китайская речь эпохи до Хиджры. Это меня потрясло – я еще ни разу не бывал на планете, где большинство населения говорило бы на каком-нибудь языке, кроме стандартного английского.

Выйдя на геостационарную орбиту над восточным полушарием, Корабль сообщил:

– Согласно вашим указаниям, я должен найти вершину под названием Хэн-Шань, находящуюся приблизительно в шестистах пятидесяти километрах юго-восточнее Чомо-Лори… вот!

Объемный образ в проекционной нише стремительно увеличился, и я увидел прекрасный заснеженный пик, пронзающий три облачных слоя, ослепительно сверкающий на солнце чуть ли не за пределами атмосферы.

– Иисусе! – прошептал я. – А где же Цыань-кун-Су? Храм-Парящий-в-Воздухе?

– Должно быть… там, – торжественно объявил Корабль.

Мы смотрели прямо вниз на отвесную стену – композит снега, льда и серых скал. У основания этого невероятного обрыва клокотала белая кипень облаков. Даже зная, что передо мной всего лишь голограмма, я невольно ухватился за диванные подушки и отшатнулся, борясь с головокружением.

– Где? – спросил я, не обнаружив никаких построек.

– Вот этот темный треугольник. – Корабль обозначил кружком неясную тень на серой скале. – И вот эта веревка… здесь.

– Масштаб увеличения?

– Самая длинная сторона треугольника достигает одной целой двух десятых метра, – сообщил Корабль тоном, чересчур знакомым мне по комлогу.

– Что-то маловат домик для жилья.

– Нет-нет, это лишь малая часть строения, виднеющаяся из-под нависающей скалы. Я прихожу к заключению, что весь так называемый Храм-Парящий-в-Воздухе находится под скальным козырьком. Ниже скала имеет отрицательный уклон и уходит уступом в шестьдесят – восемьдесят метров.

– А ты можешь дать вид сбоку? Чтобы я смог взглянуть на Храм?

– Это возможно. Понадобится переместиться на более северную орбиту, чтобы я мог направить телескоп на пик Хэн-Шань, расположенный южнее, перейти в инфракрасный диапазон с целью проникновения сквозь облачные массы, расположенные на высоте восемь тысяч метров, движущиеся между горой и отрогом, на котором выстроен Храм, а также придется…

– Обойдемся, – оборвал я. – Просто свяжись по лучу с районом Храма… черт, лучше всего хребта… и выясни, ждет ли нас Энея.

– На какой частоте? – деловито осведомился Корабль.

Ни о какой частоте Энея не упоминала. Просто сказала, что приземлиться мы вроде бы не сможем, но все равно должны спуститься к Цыань-кун-Су. Глядя на отвесные склоны, покрытые снегом и льдом, я начал понимать, что она имела в виду.

– На всех стандартных частотах, которые мы использовали при связи через комлог. Если не получишь ответа, пройдись вообще по всем частотам, имеющимся в твоем распоряжении. Можешь воспользоваться теми, которые только что поймал.

– Сигнал шел из южного квадранта Западного полушария, – терпеливо растолковал Корабль. – В этом полушарии микроволнового излучения не обнаружено.

– Сделай, как я прошу, будь добр, – тихо сказал я.

Мы провисели там с полчаса, сперва обшаривая хребет узконаправленным лучом, затем передавая широкополосные сигналы в направлении всех близлежащих гор. Потом забросали лаконичными вызовами все полушарие. Ни малейшего отклика.

– Неужели остались еще обитаемые миры, где не существует радио? – не выдержал я.

– Разумеется. На Иксионе использование микроволнового излучения любого рода возбраняется законом и местными обычаями. На Новой Земле имелась группа людей…

– Ладно, ладно! – перебил я, в тысячный раз гадая, нельзя ли как-нибудь перепрограммировать ИскИна, а то у него прямо шило в заднице. – Спускаемся.

– Куда именно? Имеются обширные населенные регионы на высоком пике, расположенном восточнее – на моей карте он называется Тай-Шань, – и еще один город на юге хребта Куньлунь, а также поселения вдоль хребта Пхари и западнее, в регионе, отмеченном как Кукунор. Кроме того…

– Спускайся к Храму-Парящему-в-Воздухе.

К счастью, магнитное поле планеты вполне подходило для ТМП-пульсаторов корабля, так что мы плавно спланировали с небес, а не опустились на факеле пламени. Я вышел на балкон, хотя в проекционной нише видно было бы не хуже, зато удобств гораздо больше.

Казалось, спуск растянулся на многие часы, но в действительности уже через несколько минут мы парили на высоте восьми с чем-то тысяч метров, дрейфуя между фантастическим пиком на севере – Хэн-Шанем – и хребтом, где расположился Цыань-кун-Су. Я заметил надвигающуюся с востока линию терминатора: Корабль подтвердил, что здесь скоро наступит вечер. Отыскав бинокль, я отчетливо увидел Храм. Увидел, но не поверил собственным глазам.

То, что представлялось всего лишь игрой света под гигантскими, нависшими над пропастью плитами серого гранита, оказалось рядом строений, простирающимся на многие сотни метров с востока на запад. Восточное влияние сразу же бросалось в глаза: похожие на пагоды здания, увенчанные остроконечными черепичными крышами с выгнутыми карнизами; затейливые изразцы стен, сияющие позолотой в солнечных лучах; круглые окошки и ворота-полумесяцы; резные перила невесомых деревянных балконов; изящные деревянные колонны цвета киновари. На карнизах, дверных рамах и перилах развеваются красные и желтые флажки; стропила и коньки крыш покрыты замысловатой резьбой; подвесные мостики и лестницы увешаны диковинными предметами – позже я узнал, что это молитвенные барабаны и флаги: они возносят молитву Будде всякий раз, как подует ветер или прикоснется к ним рука человеческая.

Храм строился. Я видел, как поднимают строительный лес на высокие террасы, как обрабатывают каменный лик хребта крохотные человечки, видел навесные платформы, примитивные лестницы, примитивные мостики – плетеные дорожки с веревочными перилами, видел распрямившиеся фигурки людей, несущих пустые корзины вверх по лестницам и мостам, видел согбенные фигурки, тащущие корзины, полные камней. Я даже смог разглядеть, что большинство людей носят пестрые, утепленные халаты почти по щиколотку длиной, и я видел, как тяжелые полы развеваются на сильном ветру. Впоследствии я узнал, что это вездесущие «чуба», которые обычно делают из густой, непромокаемой шерсти овцекоз, а для официальных торжеств – из шелка или даже из хлопка, хотя хлопок тут крайне редок и весьма высоко ценится.

Меня беспокоило, что местные видят наш корабль – это может вызвать панику, повлечь лазерный обстрел или еще какие-нибудь неприятности. Впрочем, нас все еще разделяло километров пять, так что мы для них были самое большее причудливым солнечным бликом или темной тенью на фоне белизны северного пика. Я надеялся, что они примут нас за большую птицу – мы с Кораблем заметили вокруг множество птиц, у иных размах крыльев достигал нескольких метров, – но эта надежда рухнула, как только первые рабочие отложили свои дела и подняли головы. Их примеру следовали все новые и новые. Никто не запаниковал. Никто не побежал в укрытие, никто не схватился за оружие (во всяком случае, на виду никакого оружия не наблюдалось), но нас явно заметили. Потом две женщины в ярких халатах помчались вверх – через пагоды, по висячим мосткам, по лестницам, вдоль строительных лесов к восточной террасе. Там было что-то вроде подсобки; одна женщина скрылась в ней и мгновение спустя вышла в сопровождении нескольких более высоких фигурок.

Сердце отчаянно забилось. Я прибавил увеличение бинокля, но откуда-то со стройки тянуло дымом, и я никак не мог разобрать, правда ли самая высокая среди них – Энея. А потом сквозь клубы дыма я разглядел русые волосы, чуточку не достающие до плеч, и на миг опустил бинокль, таращась вдаль и ухмыляясь, как идиот.

– Нам сигналят, – доложил Корабль.

Я снова поднес бинокль к глазам. Другая женщина, с более темными волосами, размахивала двумя флажками.

– Это древний сигнальный код, – занудил Корабль. – Называется азбукой Морзе. Первые слова…

– Цыц, – осадил я его. В силах самообороны мы учили азбуку Морзе, и однажды на Ледяном Когте я с помощью морзянки и двух окровавленных бинтов сумел вызвать медицинские скиммеры.

ИДИТЕ… К… РАССЕЛИНЕ… В… ДЕСЯТИ…

КМ… К… СЕВЕРО… ВОСТОКУ.

ТАМ… ОСТАНОВИТЕСЬ.

ЖДИТЕ… ИНСТРУКЦИЙ.

– Понял, Корабль? – спросил я.

– Да, – ледяным голосом ответил Корабль.

– Поехали. По-моему, я вижу километрах в десяти на северо-восток расщелину. Лучше будем держаться подальше и зайдем с востока. Из Храма там нас вряд ли заметят, а других строений с той стороны не видать.

Без дальнейших комментариев Корабль сдал назад и двинулся вдоль отвесной скалы. Вскоре мы прилетели к ущелью – отвесные стены опускались на несколько тысяч метров от покрытой вечным льдом вершины, которая высилась на четыре километра над Храмом. Сам Храм скрыл от нас выступающий склон.

Корабль плавно спустился по вертикали и завис в полусотне метров от дна ущелья. Я с удивлением смотрел на ручьи, бегущие по скалистым стенам, чтобы на дне, слившись в единый поток, низвергнуться в бездну настоящим водопадом. Повсюду росли деревья, мхи, лишайники и даже цветы – целые луга карабкались вдоль ручьев по отвесным стенам, подбираясь разноцветными полосками к вечным снегам. В первый момент я не обнаружил никаких следов человеческой деятельности, но вскоре разглядел рукотворные карнизы, протянувшиеся вдоль северной стены, а затем и тропинки, проложенные по ярко-зеленому мху, и упорядоченно лежащие камни в ручье, и, наконец, крохотный, у самого верха оазиса, потрепанный непогодой домик под вечнозелеными деревьями – слишком тесный для хижины, скорее беседка с окнами.

Я указал на беседку, и Корабль, подлетев, завис около нее. Теперь я понял, почему сесть здесь трудно, если вообще возможно. Корабль Консула не так уж велик – не одно столетие он простоял, укрытый в каменной башне, – но если он приземлится даже вертикально на стабилизаторы или выдвижные опоры, все равно повредит растения. А растений тут слишком мало, чтобы обходиться с ними подобным образом.

Итак, мы зависли над ущельем. И принялись ждать. Где-то через полчаса из-за поворота тропинки выбежала девушка и радостно замахала нам рукой.

Это была не Энея.

Признаюсь, я расстроился. Стремление вновь увидеть ее достигло накала одержимости, в голове роились бредовые видения нашей встречи: мы с Энеей бежим навстречу друг другу по цветущему лугу, ей по-прежнему двенадцать, я ее защитник, мы смеемся от радости, я подхватываю ее, кружу, подбрасываю в воздух…

Что ж, по крайней мере цветущий луг тут был. Корабль выдвинул трап к клумбам у беседки. Девушка перебралась через ручей, прыгая с камня на камень с ловкостью циркового акробата, и, широко улыбаясь, зашагала ко мне по пригорку.

С виду ей было чуть больше двадцати. Она была грациозна и стройна, совсем как Энея, но… я видел эту женщину первый раз в жизни.

«Неужели Энея за пять лет настолько изменилась? Может, она изменила внешность, скрываясь от Ордена? Или я просто забыл ее облик?» Нет, это невозможно! Корабль уверял меня, что для Энеи – если она ждет меня на планете – пройдет пять лет и сколько-то месяцев, но для меня все путешествие, включая сон в криогенной фуге, продлилось меньше четырех месяцев. Я состарился всего на несколько недель. Я не мог ее забыть. Я никогда ее не забуду.

– Привет, Рауль, – сказала темноволосая девушка.

– Привет… – неуверенно ответил я.

Подойдя поближе, она протянула руку. Рукопожатие у нее оказалось уверенным и крепким.

– Я Рахиль. А Энея тебя верно описала. – Она рассмеялась. – Конечно, мы не предполагали, что сюда может заглянуть еще кто-нибудь на подобном корабле… – Она махнула рукой в сторону корабля, висевшего в воздухе, как вставший на попа дирижабль, слегка покачиваясь на ветру.

– Как Энея? – спросил я, не узнавая собственного голоса. – Где она?

– А, в Храме. Работает. Сейчас как раз самый разгар самой хлопотной смены. Она не смогла вырваться, вот и просила меня прийти сюда и помочь тебе отделаться от корабля.

Не смогла вырваться? Что за черт?! Я прошел все круги ада – страдал от почечных колик, ломал ноги, едва ушел от Ордена, свалился на планету, лишенную тверди, меня проглотил и выплюнул инопланетный левиафан – а она не может вырваться?! Я прикусил губу, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не высказать все это вслух.

– Как это отделаться от корабля? – Я огляделся. – Должно же где-нибудь найтись место для посадки!

– Вообще-то нет, – сказала девушка по имени Рахиль. Увидев ее при ярком свете солнца, я понял, что она немного старше Энеи. В карих глазах светился ум, каштановые волосы подстрижены так же небрежно, как и у Энеи, кожа – бронзовая от долгого пребывания на солнце, руки покрыты трудовыми мозолями, а в уголках глаз – морщинки веселья. – Знаешь, давай, как сделаем? Знаешь, возьми с корабля все, что тебе понадобится, прихвати комлог или переговорное устройство, чтобы вызвать корабль, когда он тебе будет нужен, возьми со склада два гермокомбинезона и два респиратора, а затем вели кораблю перескочить на третий спутник. Там есть достаточно глубокий кратер. Спутник находится практически на геостационарной орбите и все время обращен одной стороной к этому полушарию. Ты сможешь послать туда луч, и корабль прибудет через пару минут.

– А гермокомбинезоны и респираторы зачем? – Я с подозрением поглядел на Рахиль: это снаряжение предназначено для работы в вакууме, когда можно обойтись без настоящей космической защиты. – Здесь вполне приличная атмосфера.

– Да, на такой высоте здесь удивительно много кислорода. Но Энея велела попросить тебя захватить костюмы и респираторы.

– Зачем?

– Не знаю, Рауль. – Рахиль безмятежно посмотрела на меня ясными, лишенными хитрости и лукавства глазами.

– А с какой стати корабль должен прятаться? Разве Орден здесь?

– Пока нет, но мы уже с полгода ждем их со дня на день. В данный момент на Тянь-Шане и поблизости ни одного звездолета… не считая твоего корабля. И катеров нет. Ни скиммеров, ни ТМП, ни орнитоптеров, ни вертолетов… только дельтапланы… летуны… А они так высоко не залетают.

Я с сомнением кивнул.

– Дугпа сегодня видели нечто такое, чему не нашли истолкования, – продолжала Рахиль. – Пятнышко твоего корабля на фоне Чомо-Лори. Впрочем, со временем они все истолкуют в категориях тендрил, так что об этом можешь не беспокоиться.

– Что такое тендрил? И кто такие дугпа?

– Тендрил – это знамения. В здешних краях превалируют приверженцы прорицаний в шаманских традициях буддизма. Дугпа же… ну, буквально это слово переводится как «высочайшие». Люди, живущие на самых больших высотах. Есть еще друкпа, люди долин… в смысле, самых глубоких расселин… и друнгпа, люди лесистых долин… в основном живущие в больших папоротниковых лесах и бонсай-бамбуковых рощицах на западных склонах хребта Пхари.

– Значит, Энея в Храме? – упрямо спросил я, отказываясь последовать предложению и «избавиться от корабля».

– Да.

– Когда я увижу ее?

– Как только мы туда придем, – улыбнулась Рахиль.

– Вы давно знакомы с Энеей?

– Около четырех лет, Рауль.

– Ты родом с этой планеты?

Она снова улыбнулась – да, терпимости ей было не занимать.

– Нет. Когда ты увидишь дугпа и остальных местных, то сам поймешь, что я не здешняя. Здесь почти все – потомки китайцев, жителей Тибета и прочих стран Центральной Азии.

– Откуда ты? – напрямую спросил я, сам поражаясь собственной бестактности.

– Я родилась на Мире Барнарда, захолустной фермерской планетке. Там нет ничего, кроме кукурузных полей, лесов, долгих закатов и хороших университетов.

– Я слышал о ней. – Моя подозрительность вновь обострилась. Мир Барнарда славился во времена Гегемонии, теперь же там были лишь духовные академии и семинарии. Мне вдруг отчаянно захотелось увидеть ее грудь – то есть поглядеть, нет ли на ней крестоформа. Слишком просто отослать корабль и отправиться прямиком в лапы Ордена. – А где ты познакомилась с Энеей? Здесь?

– Нет, не здесь. На Амритсаре.

– На Амритсаре? – переспросил я. – Ни разу о нем не слышал.

– Ничего удивительного. Амритсар – окраинная планета, едва укладывающаяся в шкалу Сольмева. Ее заселили лет сто назад беженцы, покинувшие Парвати из-за гражданской войны. Там сейчас живет несколько тысяч сикхов и несколько тысяч суфиев. Энею пригласили спроектировать центр пустынной общины, а меня подрядили, чтоб я присматривала за строителями и понукала их. С той поры мы с ней не разлучаемся.

Я кивнул, по-прежнему в нерешительности. Меня переполняло разочарование и еще – злость, граничащая с ревностью. Полный абсурд.

– А.Беттик? – Меня вдруг пронзило ощущение, что андроид умер. – Он…

– Он вчера ушел на Пхари-Базар, за провиантом, он каждые две недели туда ходит. – Рахиль взяла меня за локоть. – А.Беттик пребывает в добром здравии. Он должен вернуться сегодня вечером. Давай. Собери вещи. Скажи Кораблю, чтоб укрылся на третьей луне. Тебе будет приятнее услышать обо всем от Энеи.

В конце концов я захватил лишь самое необходимое: смену белья, крепкие ботинки, миниатюрный бинокль, небольшой нож в ножнах, гермокомбинезоны, респираторы и бортжурнал-коммуникатор размером с ладонь. Затолкав все в рюкзак, я сбежал по ступенькам на луг и объяснил Кораблю, что делать. В своем антропоморфизме я зашел настолько далеко, что готов был услышать от него отказ снова впасть в спячку – на сей раз на лишенной атмосферы луне, – но Корабль лишь повторил приказание и предложил ежедневно посылать по лучу контрольный запрос на комлог для проверки его работоспособности, после чего плавно взмыл ввысь, превратившись в крохотное пятнышко, и исчез в вышине, как сорвавшийся с привязи воздушный шарик.

Рахиль дала мне войлочный халат. Я заметил у нее поверх куртки нейлоновую обвязку, а на лямках – скалолазное снаряжение, и поинтересовался, к чему это.

– Энея приготовила снаряжение и для тебя, – ответила Рахиль, побренчав своей выставкой скобяных изделий. – Более совершенных технических приспособлений на этой планете нет. Кузнецы и слесари в Потале запрашивают втридорога и бойко продают шипы, блоки, ледовые крючья и ледорубы, клинья, карабины, шлямбуры, скальные крючья, бонги, кошки – словом, все подряд.

– А оно мне понадобится? – усомнился я. В силах самообороны нас учили основам ледового восхождения – траверсирование, подъем в трещине и все такое прочее, – да еще мне приходилось карабкаться на скалы, когда мы работали с Эвролом Юмом на Клюве, но настоящее скалолазание меня как-то не прельщало – никогда не любил высоту.

– Надо будет – быстро привыкнешь, – сказала Рахиль. Перебежав по камушкам ручей, она легко устремилась вверх по тропе к обрыву. Снаряжение негромко позвякивало, словно бубенчик на шее горной козы.

Десятикилометровая прогулка вдоль отвесной скалы оказалась не столь утомительной; мне всего-то и надо было, что привыкнуть к ходьбе по узенькому карнизу над бездонной пропастью, ослепительному сверканию горных вершин и клубящихся далеко внизу облаков, а заодно к бурному приливу энергии от обилия кислорода.

– Да, – согласилась Рахиль, когда я упомянул о кислороде. – Здешняя атмосфера принесла бы немало бед, будь тут леса или саванны. Ты наверняка видел муссонные грозы. Но наши горючие материалы практически исчерпываются карликовыми рощицами вроде той, в расселине, и папоротниковыми лесами на дождливой стороне Пхари. А дерево бонсай, которое идет на постройки, настолько плотное, что почти не горит.

Какое-то время мы шли молча. Я следовал за Рахилью, сосредоточившись на дороге. Мы как раз обогнули крутой поворот, где мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой о выступ скалы, когда карниз стал шире, панорама распахнулась, и впереди показался Цыань-кун-Су – Храм-Парящий-в-Воздухе.

Даже вблизи сохранялось впечатление, что он каким-то чудом парит прямо над бездной. У некоторых строений пониже были каменные и кирпичные фундаменты, но большинство висели над самой пропастью. Сверху эти подобия пагод прикрывал исполинский скальный козырек, нависающий метрах в семидесяти пяти над главными зданиями. Лестницы и террасы зигзагами поднимались почти до самого козырька.

Теперь нас окружали люди. Разноцветные халаты и неизменное альпинистское снаряжение были не единственным общим знаменателем: большинство людей, взиравших на меня с кротким любопытством, принадлежали к азиатскому типу выходцев со Старой Земли; рост у них был маловат для обитателей планеты с гравитацией, близкой к стандартной. Кивнув в знак приветствия, каждый уважительно уступал дорогу Рахили, уверенно прокладывавшей путь сквозь толпу, вверх по лестницам, через залы, пропахшие сандалом и благовониями, по террасам и шатким подвесным мостикам. Скоро мы добрались до верхних ярусов, где строительство продвигалось стремительными темпами. Крохотные фигурки, которые я видел в бинокль, обратились в живых людей, с кряхтением таскающих тяжеленные корзины, пропахших потом и честным трудом. Беззвучная деятельность сменилась мешаниной грохота молотков, звона долот, перестука кирок, гула голосов. Словом, обычная упорядоченная суматоха, в равной мере присущая всем стройкам на свете.

Одолев несколько очень длинных лестниц, я остановился перевести дыхание. Сколько бы там ни было кислорода, а взбираться на такую высоту – дело нелегкое. Рахиль наблюдала за мной с невозмутимостью, которую легко было принять за равнодушие.

Подняв голову, я увидел молодую женщину, грациозно спускавшуюся с верхней террасы. На долю секунды сердце мое встрепенулось – Энея! – но тут я разглядел, как она двигается, заметил коротко остриженные сзади темные волосы и понял, что опять ошибся.

Мы с Рахилью отошли в сторону, и женщина одолела последние несколько ступенек, просто-напросто спрыгнув с них. Крупная, хорошо сложенная, с меня ростом, с волевыми чертами и изумительными темно-лиловыми глазами, с виду – под пятьдесят стандартолет, может, чуть больше, загорелая, в отличной форме и, судя по морщинкам в уголках глаз и рта, любит посмеяться.

– Рауль Эндимион, – проговорила она, протягивая руку, – я Тео Бернар. Я помогаю строить дома.

Я кивнул. Ее рукопожатие оказалось таким же крепким, как у Рахили.

– Энея как раз заканчивает. – Тео Бернар указала в сторону лестницы.

Я вопросительно поглядел на Рахиль.

– Ты ступай, – сказала она. – А у нас дела.

Я полез вверх, крепко перехватывая ступеньку за ступенькой. Бамбуковая лестница насчитывала не меньше шестидесяти ступенек, терраса внизу была ужасно узкой, а пропасть под ней – бездонной.

Забравшись на верхнюю террасу, я увидел две строительные времянки и грубо обработанные каменные поверхности – видимо, там будут последние храмовые строения. Всем своим существом я чувствовал, как давят сверху бессчетные тонны камня, нависавшие метрах в десяти над головой, словно гранитный потолок. В трещинах и расселинах деловито сновали мелкие птахи с раздвоенными хвостами.

И тут я позабыл обо всем на свете, увидев, кто вышел из большей времянки.

Энея! Прямой взгляд темных глаз, открытая улыбка, острые скулы, нежные руки, небрежно подстриженные русые волосы развеваются на свежем ветру… За время нашей разлуки она почти не выросла – я по-прежнему мог бы поцеловать ее в лоб, не поднимая головы, – но изменилась разительно.

Я судорожно вздохнул. Я, конечно, видел, как люди растут и взрослеют, но почти все они были мои друзья, они росли и взрослели вместе со мной. Глядя на Энею, я обнаружил, что во многом она почти не изменилась со времени своего шестнадцатилетия, только исчезла подростковая неуклюжесть – скулы обострились, черты стали отчетливее, бедра шире, а грудь – выше. На ней была все та же зеленая рубашка, те же галифе и высокие ботинки, та же куртка – все как в Талиесин-Уэсте. Да, ноги и руки стали крепче, мускулистее, чем на Старой Земле, но изменилась она не в этом.

Изменилась она во всем. Девочка, которую я так хорошо знал, исчезла. Ее место заняла женщина; чужая женщина быстро шагала ко мне по неровной террасе. Пожалуй, дело не только в более резких чертах или чуть более крепком сложении, а в… основательности. В осанке. Энея всегда была более живой, вдохновенной, цельной личностью, даже в детстве. Теперь же ребенок исчез, точнее, растворился во взрослом, и в окружающей ее атмосфере кипучей энергии я ощутил эту основательность.

– Рауль!

Она пробежала последние несколько шагов, остановилась передо мной и сжала сильными ладонями мои запястья.

Мгновение мне казалось, что она поцелует меня в губы, как раньше… как когда ей было шестнадцать… в последние наши минуты на Старой Земле. Но вместо этого она подняла руку и провела кончиками длинных пальцев от моей щеки к подбородку. В темных глазах сияло… что? Во всяком случае, не веселье. Возможно, жизненная энергия. Или счастье, как я надеялся.

У меня вдруг отнялся язык. Я открыл было рот, не нашел слов, поднял руку, чтобы коснуться ее щеки, и тут же уронил, не закончив движения.

– Рауль… проклятие… как же я рада тебя видеть! – Она убрала ладонь с моей щеки и обняла меня так, что ребра затрещали.

– Я тоже рад тебя видеть, детка. – Я похлопал ее по спине, ощутив ладонью грубую ткань ее куртки.

Отступив на шаг, она широко улыбнулась и взяла меня за плечи.

– Ну что, путешествие к кораблю оказалось ужасным? Расскажи.

– Пять лет! – воскликнул я. – Почему ты не сказала мне?

– Сказала. Я кричала.

– Когда? В Ганнибале? Когда я…

– Да. А потом я крикнула, что люблю тебя. Помнишь?

– Помню, но… если бы ты знала… то есть пять лет…

Мы заговорили разом, слова перешли в бессвязный лепет. Я обнаружил, что пытаюсь одновременно рассказать о порталах, о почечных коликах на Витус-Грей-Балиане Б, о людях Спектральной Спирали Амуа, о планете облаков, о чудовищной каракатице, попутно задаю вопросы и снова говорю что-то, не дожидаясь ответов.

Улыбка не сходила с ее лица.

– Ты все тот же, Рауль. Все тот же. Но, черт, так ведь и должно быть! Для тебя прошло… сколько… неделя-другая пути и криогенная фуга на корабле.

Я ощутил, как в душе среди счастливой кутерьмы всколыхнулся гнев.

– Черт побери, Энея! Ты должна была сказать мне о разнице во времени! А может, и про портал, ведущий на планету без реки, да и без суши, если уж на то пошло! Я же мог погибнуть!

Энея кивнула.

– Вот только я не знала этого наверняка, Рауль. У меня не было уверенности, только обычные… вероятности. Потому-то мы с А.Беттиком встроили в каяк параплан. – Она ухмыльнулась. – Подозреваю, он сработал.

– Но ты же знала, что разлука будет долгой. Что для тебя пройдут годы.

– Да.

Я начал было говорить, но гнев угас так же стремительно, как и вспыхнул, и я взял Энею за руки.

– Как я рад тебя видеть, детка.

Она снова обняла меня, на этот раз поцеловав в щеку, как в детстве, когда я ухитрялся привести ее в восторг шуткой или дельным замечанием.

– Пошли, – сказала она. – Вторая смена закончилась. Я покажу тебе нашу террасу и кое с кем познакомлю.

«Нашу террасу»? Я последовал за ней вниз по лестницам и мостикам, на которые не обращал внимания, шагая за Рахилью.

– А у тебя все было хорошо, Энея? То есть… все хорошо?

– Да. – Она оглянулась через плечо и снова улыбнулась. – Все хорошо, Рауль.

Мы прошли по террасе самой верхней из трех пагод, поставленных одна над другой. Шагая по узкому карнизу, я ощущал, как настил слегка раскачивается под ногами, а когда мы ступили на террасу между пагодами, вся конструкция завибрировала. Тут я заметил, что люди покидают западную пагоду и идут по карнизу вдоль скалы.

– Немного тряско, но конструкция достаточно прочная, – заверила Энея, заметив мой испуг. – В отверстиях, проделанных в скале, установлены балки из самой крепкой бонсай-сосны. Они поддерживают всю инфраструктуру.

– Но они же, наверное, гниют, – заметил я, проходя по короткому подвесному мостику, раскачивающемуся на ветру.

– Гниют, – согласилась Энея. – За восемьсот с чем-то лет существования Храма их меняли несколько раз. Никто толком не знает, сколько именно. А здешние архивы куда менее надежны, чем полы.

– А тебя наняли для достройки? – спросил я. Мы вышли на террасу из дерева вишневого цвета, заканчивавшуюся лестницей, которая вела к очередной террасе и дальше – к узенькому мостику.

– Ага. Я отчасти архитектор, отчасти начальник строительства. Только-только прибыв сюда, я руководила постройкой даосского храма близ Поталы, и далай-лама решил, что мне по силам закончить работы в Храме-Парящем-в-Воздухе. За последние несколько десятилетий от него опустились руки не у одного архитектора.

– Только-только прибыв сюда… – повторил я.

Мы вышли на высокую террасу, огражденную затейливыми резными перилами. У самого края стояли две небольшие пагоды. У дверей первой пагоды Энея остановилась.

– Храм? – спросил я.

– Мое жилье, – усмехнулась Энея, указывая внутрь. Я заглянул. Квадратная – три на три метра – комната, с полированным деревянным полом, покрытым двумя небольшими циновками. Но более всего меня поразила дальняя стена – вернее, полнейшее отсутствие оной. Заменяющие ее сёдзи были сложены, и комната фактически открывалась в пустоту. Этак в состоянии сомнамбулизма недолго отправиться в небытие. Задувающий внутрь ветерок шелестел листьями трех веточек, похожих на ивовые, которые стояли в горчично-желтой вазе на небольшом возвышении у западной стены. Других украшений в комнате не было.

– В помещениях принято снимать обувь, исключением являются лишь переходы, которые ты миновал раньше, – объяснила Энея, направляясь к другой пагоде, как две капли воды похожей на первую. Вот только сёдзи здесь оказались закрыты, а на полу перед ними лежала подстилка-футон. – Имущество А.Беттика, – указала она на красный сундучок рядом с футоном. – Здесь мы тебе и выделим угол. Входи же.

Сбросив ботинки, она подошла к циновке, раздвинула ширмы и уселась на пол, скрестив ноги.

Я тоже снял ботинки, прислонил рюкзак к южной стене, вошел и сел рядом с ней.

– Ну, – она снова схватила меня за запястья, – ох!

С минуту я не находил слов. Я не мог понять, из-за чего я вдруг так расчувствовался – из-за высоты или обилия кислорода. Потом сосредоточил внимание на цепочках людей в ярких халатах, покидающих Храм и шагающих по узким мостам и карнизам вдоль отвесной скалы. Прямо напротив распахнутой двери высился лучезарный массив Хэн-Шаня, ослепительно сверкавший ледниками в предзакатном солнце.

– Господи, – прошептал я. – Как здесь красиво, детка.

– Да. И смертельно опасно, если забудешь об осторожности. Завтра мы с А.Беттиком возьмем тебя на склон и устроим повторный курс по снаряжению и технике восхождения.

– Скорее уж вводный, – отозвался я, не в силах отвести взгляд от ее лица, ее глаз. Я боялся прикоснуться к ней – вдруг между нами опять проскочит высоковольтный разряд, как в те дни, когда она была еще ребенком? – Ну, ладно. Когда ты прибыла, далай-лама – или кто там еще – сказал, что ты можешь поработать здесь над Храмом. Так когда же ты прибыла? Как ты добралась? Когда ты встретила Рахиль и Тео? С кем еще ты здесь знакома? Что произошло после нашего прощания в Ганнибале? Что сталось с остальными обитателями Талиесина? Тебя преследовал весь Имперский Флот? Где ты выучилась всем этим премудростям архитектуры? Ты все еще беседуешь с львами, медведями и тиграми? Как ты…

Энея со смехом выставила перед собой ладонь:

– Не все сразу, Рауль! Я ведь тоже хочу услышать о твоем странствии все-все, знаешь ли.

Я заглянул ей в глаза:

– Мне снилось, что мы беседуем. Ты говорила мне про четыре ступени… постижение языка мертвых… постижение…

– Языка живых, – подсказала она. – Да. Мне этот сон тоже снился.

Наверное, глаза у меня полезли на лоб.

Энея улыбнулась и положила ладони на мою руку. За годы разлуки ее кисти стали крупнее и теперь целиком накрыли мой кулачище. Мне вспомнилось, как обе ее ладошки легко помещались в моей.

– Я помню этот сон, Рауль. А еще мне снилось, что тебе было больно… что-то со спиной…

– Почечная колика. – Я поморщился от фантомной боли.

– Да. Ну что ж, раз мы способны сопереживать сны через световые годы разлуки – значит, мы еще друзья.

– Световые годы… – повторил я. – Ладно, Энея, как же ты преодолела их? Как ты сюда попала? Где ты еще побывала?

Она кивнула и начала свой рассказ. Ветер, врывающийся сквозь распахнутую стену, ерошил ей волосы. Краски заката сгустились, и ночная тень уже начала наползать на исполинскую гору, заслонившую горизонт с севера и отвесные кручи с востока и запада.

Энея покинула Талиесин-Уэст последней, но это случилось всего через четыре дня после того, как я ушел на каяке вниз по Миссисипи. Остальные ученики уходили через разные порталы, и катер израсходовал последние запасы энергии, развозя их кого куда – к Золотым Воротам, к устью Большого Каньона, на гору Рашмор, под ржавые фермы стартовой площадки исторического космопорта Кеннеди – словом, по всему Западному полушарию Старой Земли. Портал Энеи был встроен в глинобитную хижину пуэбло к северу от заброшенного города Санта-Фе. А.Беттик отправился вместе с ней. Услышав об этом, я ощутил укол ревности, но промолчал.

Первым пунктом ее назначения стала планета под названием Иксион, отличающаяся высокой гравитацией. Империя уже захватила планету, но только одно полушарие. Иксион так и не оправился толком после Падения, и высокогорное плато, где очутились Энея с А.Беттиком, являло собой лабиринт утопающих в зелени руин, населенных в основном воюющими племенами неомарксистов и потомков североамериканских индейцев, возродивших обычаи предков. Эту взрывоопасную смесь вдобавок будоражили шайки отщепенцев и бродячих «зеленых», пытающихся воскресить все известные виды динозавров Старой Земли.

В пересказе Энеи все выглядело очень забавно: и как они скрывали явно андроидное происхождение А.Беттика при помощи боевой раскраски, щедро нанесенной на голубую кожу, и наглость шестнадцатилетней девчонки, требующей платы – продуктами и мехами – за руководство попытками отстроить старые иксионские города Кэнбар, Илюмут и Маовилль. Но это сработало. Энея не только помогла спланировать и отстроить деловые районы трех городов и бессчетное множество домиков, но и организовала ряд «дискуссионных кружков», привлекавших слушателей из десятков воюющих племен.

Я понимал, что тут Энея постарается уклониться от подробностей, но хотел знать, что это еще за «дискуссионные кружки».

– Да ничего особенного, – отмахнулась Энея. – Они поднимают тему, я предлагаю им обдумать кое-какие вопросы, и начинается обсуждение.

– Ты учила их? – уточнил я, тут же вспомнив пророчество, что дитя кибрида Джона Китса станет Той-Кто-Учит.

– Ну, разве что по-сократовски.

– Как это?.. Ах, ну да! – Я припомнил Платона из талиесинской библиотеки, в свое время Энея сама посоветовала мне его прочитать. Наставник Платона Сократ учил, задавая вопросы, чтобы заставить человека извлечь на свет истины, которые тот подсознательно уже постиг. Мне эта методика показалась в лучшем случае весьма сомнительной.

Некоторые из членов дискуссионных групп, продолжала она, стали весьма преданными ее учениками, приходили каждый вечер и следовали за ней из одного разрушенного города Иксиона в другой.

– Ну, то есть апостолами, – догадался я.

Энея нахмурилась:

– Мне не очень нравится это слово.

Скрестив руки, я устремил взгляд на буйство красок заката, озарявшего вершины облаков, которые проплывали в многих километрах под нами, и на сияющий лед северного пика.

– Нравится тебе или не нравится, но, по-моему, это самое верное определение. Апостолы повсюду следуют за своим учителем, куда бы он ни отправился, пытаясь выудить из него все знания до последней капли.

– Ученики тоже следуют за своим учителем, – возразила Энея.

– Ладно, – согласился я, не желая прерывать ее рассказ пустыми спорами. – Продолжай.

Об Иксионе в общем-то больше рассказать нечего, сказала она. Они с А.Беттиком пробыли там примерно один местный год, около пяти стандартных месяцев. Основным строительным материалом были каменные блоки, и в своих проектах она вернулась к классической простоте форм, сродни древнегреческой архитектуре.

– А что Империя? Не напустила на тебя своих ищеек?

– Некоторые миссионеры принимали участие в дискуссиях, – сказала Энея. – Один из них… отец Клиффорд… крепко подружился с А.Беттиком.

– И он – то есть они – не настучали на тебя? Они наверняка до сих пор охотятся на нас.

– Я уверена, что отец Клиффорд меня не предавал. Но со временем войска начали разыскивать нас в Западном полушарии, где мы работали. Местные племена скрывали нас еще с месяц. Отец Клиффорд приходил на вечерние дискуссии, даже когда скиммеры рыскали над джунглями, высматривая нас.

– А дальше? – Я чувствовал себя двухлетним ребенком, который задает вопросы лишь для того, чтобы собеседник не умолкал. Для меня разлука длилась всего три месяца, включая кошмарный сон в криогенной фуге, и я даже не догадывался, насколько соскучился по любимому голосу.

– Вообще-то ничего особенного. Я закончила последнюю работу – старый амфитеатр для театральных постановок и городских собраний, довольно изысканный, – и мы с А.Беттиком отправились дальше. Некоторые… ученики… тоже покинули Иксион.

– Вместе с вами? – Я моргнул. Рахиль сказала, что встретила Энею на планете Амритсар и дальше странствовала вместе с ней. Видимо, Тео прибыла с Иксиона.

– Нет, с Иксиона за мной никто не последовал, – негромко отозвалась Энея. – Им надо было отправиться в другие места. Учить других.

Мгновение я не находил слов.

– Ты хочешь сказать, что теперь львы, медведи и тигры позволяют пользоваться порталами и другим людям? Или просто открылись все старые порталы?

– Нет, – ответила она, хотя я не понял, на какой из двух вопросов. – Нет, порталы по-прежнему мертвы. Просто… ну… это были особые случаи.

И снова я не стал углубляться в тему. Энея продолжала.

После Иксиона ей пришлось отправиться на Мауи-Обетованную.

– Планета Сири! – Я тут же вспомнил, как бабушка учила меня мерной поступи «Песней» Гипериона. Там происходило действие одной из повестей о паломниках.

Энея кивнула и продолжила свой рассказ. Мауи-Обетованная, изрядно потрепанная революцией и давними нападениями Гегемонии через Сеть, в антракте Падения оправилась и была заново колонизирована во время экспансии Священной Империи. Местные жители в лучших традициях Сири давали пришельцам отпор с плавучих островов, не пренебрегая помощью своих друзей-дельфинов, пока Имперский Флот и швейцарские гвардейцы не подмяли их железным сапогом. Теперь Мауи-Обетованную с мстительным пылом обращают в христианство, отправляя жителей единственного большого материка – Экваториального Архипелага – и тысяч мигрирующих островов в «христианские академии».

Но Энея и А.Беттик вышли на блуждающий остров, который все еще находился в руках повстанцев – группы неоязычников, называемых сиристами. Они ходили под парусом по ночам, прятались среди блуждающих архипелагов незаселенных островов при свете дня и давали Ордену бой при каждом удобном случае.

– И что же ты строила? – поинтересовался я.

Помнится, в «Песнях» говорилось, что архитектура блуждающих островов практически сводилась к деревянным хижинам, приткнувшимся среди ветвей деревьев-парусов.

– Хижины, – хитро улыбнулась Энея, – множество хижин. А еще подводные купола. Именно там язычники проводят изрядную часть времени.

– Значит, ты проектировала хижины?

– Шутишь?! – затрясла она головой. – После тамплиеров Рощи Богов они лучшие строители хижин в человеческой вселенной. Я училась строить хижины. Они были настолько великодушны, что позволили нам с А.Беттиком помогать им.

– Рабский труд, – прокомментировал я.

– Именно.

На Мауи-Обетованной Энея провела всего около трех стандартных месяцев. Там-то она и познакомилась с Тео Бернар.

– Она взбунтовавшаяся язычница?

– Беглая христианка. Она прибыла на Мауи-Обетованную с колонистами, а потом сбежала и присоединилась к сиристам.

– Так она носит крестоформ? – Я невольно нахмурился. От возрожденных христиан меня по-прежнему коробило.

– Уже нет.

– Но как же… – Христианину нипочем не избавиться от крестоформа, если только он не подвергнется отлучению, а этот ритуал может провести только Святая Церковь.

– После объясню, – отмахнулась Энея. До конца ее повествования эта фраза прозвучала еще не раз и не два.

С Мауи-Обетованной она, А.Беттик и Тео Бернар перенеслись на Возрождение-Вектор.

– Возрождение-Вектор?! – Я едва не сорвался на крик. Возрождение-Вектор – оплот Священной Империи. Там меня чуть не пристрелили. На этой сверхиндустриализованной планете куда ни плюнь, попадешь в дом, роботофабрику или еще какое-нибудь заведение.

– Возрождение-Вектор, – улыбнулась Энея.

На этот раз им пришлось трудновато: А.Беттик вынужден был притвориться пострадавшим от ожогов, который не снимает маску из синтекожи. Это неудобство он терпел целых полгода, пока они с Энеей были на планете.

– И какие же работы вы делали там? – Я тщетно пытался себе представить, каким образом моя маленькая спутница ухитрилась не выделяться среди толп мегаполиса, разросшегося на всю планету.

– Только одну работу. Мы трудились на строительстве нового собора в Да-Винчи – собора Святого Матфея.

Тут я на добрую минуту лишился дара речи.

– Вы трудились на строительстве собора?! Для Священной Империи?! Для христианской Церкви?!

– Разумеется, – невозмутимо отозвалась Энея. – Бок о бок с лучшими каменщиками, стеклодувами, плотниками и прочими специалистами. Сперва я работала подмастерьем, но под конец стала помощником главного проектировщика, работавшего над нефом.

Я лишь головой тряхнул.

– А были у тебя… дискуссионные кружки?

– Да. На Возрождении-Вектор их посещало куда больше людей, чем на остальных планетах. Ко мне приходили тысячи учеников, пока не настал час уходить.

– Просто диву даюсь, что тебя не выдали.

– Выдали. Но не ученики. Один стеклодув выдал нас местному гарнизону. Мы с А.Беттиком и Тео едва успели уйти.

– Через нуль-портал, – подсказал я.

– Ну… в общем, да, телепортироваться. – Лишь много позже я осознал, что тут она едва уловимо замялась, как бы придавая оговорке особое значение.

– А другие с тобой успели уйти?

– Не со мной. Но сотни человек телепортировались в другие места.

– Куда? – озадаченно спросил я.

Энея вздохнула:

– Рауль, помнишь наш спор, когда я сказала, что Церковь считает меня чем-то вроде вируса? И что священники правы?

– Угу.

– Ну вот, мои ученики тоже несут в себе этот вирус. Им надо было отправиться в разные места, разносить инфекцию.

Перечень планет и работ продолжался. Три месяца на Патаупхе, где она воспользовалась опытом строительства древесных хижин, чтобы возродить просторные дома из переплетенных ветвей и стволов растений, растущих в тамошних безбрежных болотах.

Потом Амритсар, где она четыре стандартных месяца проработала в пустыне, проектируя шатровые постройки и залы собраний для кочевых племен сикхов и суфиев, странствующих по тамошним зеленым пескам.

– Там-то ты и познакомилась с Рахилью.

– Верно.

– А как ее фамилия? Она мне не сказала.

– Мне она тоже не сказала. – Энея снова вернулась к своей повести.

С Амритсара она, А.Беттик и обе ее подружки телепортировались на Грумбридж Дисон Д. Тут старания Гегемонии по терраформованию с треском провалились, планету оставили на волю метан-аммиачных ледников и ураганов, несущих кристаллы льда, твердого, как сталь, а скудная горстка колонистов отступила в биокупола и орбитальные строительные времянки. Но местные жители – по большей части мусульманские инженеры, участвовавшие в неудавшемся Трансафриканском проекте генетической коррекции, – упорно не желали вымирать во время Падения и завершили терраформование, превратив Грумбридж Дисон Д в мир лапландской тундры с пригодным для дыхания воздухом и адаптированной флорой и фауной Старой Земли, вплоть до мохнатых мамонтов, разгуливающих по экваториальным плоскогорьям. Миллионы гектаров степного разнотравья – идеальное место обитания для лошадей; настоящие лошади Старой Земли исчезли в те страшные годы, когда родина человечества начала превращаться в черную дыру, поэтому генетики воспользовались запасами замороженного генетического материала и начали плодить лошадей поначалу тысячами, а там и десятками тысяч. Кочевые племена странствовали по зеленым тропам южного континента, достигнув своеобразного симбиоза с громадными табунами, а фермеры и горожане перебрались в предгорья экватора, где изобиловали яростные хищники, вырвавшиеся из узды за века ускоренной стихийной адаптивной квазиэволюции: стаи мутантных стервятников и прячущихся по норам ночных кошмаров, тридцатиметровые степные змеи, предки которых водятся в гиперионском Травяном море, скальные тигры с Фудзи, умные волки и гризли с повышенным КИ.

У людей имелась техника, позволявшая под корень истребить адаптированных убийц за год, а то и меньше, но они избрали иной путь: пока растет трава и струится вода, кочевники вечно будут испытывать судьбу, сражаясь с хищниками, чтобы отстоять свои табуны; горожане же начали возводить стену, длина которой в конечном итоге должна достигнуть пяти тысяч километров, отделив дикие плоскогорья от степей и разрастающихся цикладовых лесов на юге. Стена должна стать не просто стеной, а исполинским городом, узким и длинным, тридцати метров высотой в самой низкой точке, увенчанным великолепными мечетями и минаретами, и сквозь весь город по верху стены пройдет такая широкая дорога, что три колесницы смогут разъехаться, не задев друг друга ступицами.

Колонистов там слишком мало, к тому же они чересчур заняты собственными делами, поэтому на строительство направили андроидов и запрограммировали роботов. Энея с друзьями трудились там шесть стандартных месяцев, так что им довелось увидеть, как стена обрела форму и начала неумолимо продвигаться вдоль границы степей и предгорий.

– Там А.Беттик повстречал свою родню, – тихонько сказала Энея.

– Боже мой! – шепнул я. Со дна памяти всплыла полузабытая картина: мы сидим на Седьмой Дракона у нагревательного куба в уютном, заставленном книгами кабинете отца Главка, в сердце небоскреба, вмороженного в вечный ледник, которым стала атмосфера этой планеты… Именно тогда А.Беттик сказал, что, кроме всего прочего, пуститься в эту одиссею его толкнула несбыточная надежда отыскать кого-нибудь из своей родни – трех братьев и сестру. Их разлучили в детстве, вскоре по окончании короткой учебы – если только ускоренный рост андроидов в первые годы жизни можно назвать «детством». – Значит, он их все-таки нашел…

– Двоих. Одного брата, А.Анттиба, и сестру А.Варрию.

– Они на него похожи? – спросил я.

Старый поэт в Эндимионе пользовался услугами андроидов, но я никого из них и не запомнил, кроме А.Беттика, – слишком уж много событий разыгралось с головокружительной стремительностью.

– Очень похожи. И в то же время во многом совсем другие. Может, он сам тебе расскажет подробнее.

Рассказ Энеи близился к концу. Проработав на строительстве города-стены на Грумбридже Дисоне Д шесть стандартных месяцев, они вынуждены были отправиться дальше.

– Вынуждены? – переспросил я. – Опять из-за Церкви?

– Из-за комиссии «За мир и справедливость во Вселенной», если точнее. Мы не хотели уходить, но выбора не оставалось. – В ее тоне было что-то такое, что у меня мурашки пробежали по коже.

– Что это еще за комиссия «За мир и справедливость во Вселенной»?

– После объясню.

– Ладно, но объясни, пожалуйста, кое-что еще сейчас.

Кивнув, Энея выжидательно посмотрела на меня.

– Ты сказала, что провела на Иксионе пять стандартных месяцев, – начал я. – Три месяца на Мауи-Обетованной, шесть месяцев на Возрождении-Вектор, три месяца на Патаупхе, четыре стандартных месяца на Амритсаре, месяцев шесть – так ведь? – на Грумбридже Дисоне Д.

Энея снова кивнула.

– И здесь, ты говоришь, провела около стандартного года?

– Да.

– Вместе это будет всего около тридцати девяти стандартных месяцев. Три стандартных года и три месяца.

Она ждала. Уголки ее губ чуточку искривились, но не в предвестии улыбки – скорее, она пыталась сдержать слезы. Наконец она проговорила:

– Ты всегда хорошо знал арифметику, Рауль.

– Мое путешествие заняло пять лет объективного времени, – мягко сказал я. – Для тебя это около шестидесяти стандартных месяцев, но ты отчиталась только за тридцать девять. Куда исчез двадцать один стандартный месяц, детка?

В ее глазах заблестели слезы.

– Для меня прошло шестьдесят два стандартных месяца, неделя и шесть дней. – Губы ее подрагивали, но Энея изо всех сил старалась говорить небрежно. – Пять лет, два месяца и один день объективного времени, пока корабль находился в состоянии С-плюс, примерно четыре дня на ускорение и торможение и восемь дней полета в обычном пространстве. Ты забыл об обычном полете.

– Ладно, детка. – Я заметил, что у нее дрожат руки. – Ты не хочешь рассказать мне о недостающих… сколько там?

– Двадцать три месяца, неделя и шесть часов.

«Почти два стандартных года, – подумал я. – И она не хочет рассказать мне, что с ней было за это время». Я еще ни разу не видел, чтобы ей приходилось держать себя в руках с таким трудом, словно преодолевая центробежную силу, разрывающую ее душу.

– Поговорим об этом после. – Сквозь открытую дверь она указала на скалу к западу от Храма: – Смотри.

Я с трудом разглядел на узком карнизе какие-то фигуры – двуногие и четвероногие. Нас разделяло несколько километров. Подойдя к рюкзаку, я извлек бинокль и вгляделся в фигуры.

– Вьючные животные называются овцекозами, – пояснила Энея. – Носильщики наняты на Пхари-Базаре и утром пойдут обратно. Видишь кого-нибудь знакомого?

Еще бы! Синее лицо, полуприкрытое капюшоном халата, нисколько не изменилось за прошедшие пять лет. Я вновь обернулся к Энее, но она явно не собиралась больше говорить о недостающих двух годах. И я не стал настаивать.

Пришла ее очередь задавать вопросы, и мы все еще беседовали, когда появился А.Беттик. Рахиль и Тео заглянули к нам еще минут через пять. Одну из циновок свернули, и под ней в полу перед открытой стеной обнаружилась жаровня. Энея с А.Беттиком принялись стряпать ужин. За вечер у нас перебывала масса народу, и со всеми меня знакомили – с мастерами Джорджем Цзаронгом и Джигме Норбу; с двумя сестрами, руководящими большинством работ по украшению перил, – Куку и Кай Сэ; с Гьяло Тхондапом, облаченным в официальные шелковые одеяния, и Джигме Тарингом, одетым в солдатскую форму; с монахом-учителем Чим Дином и его наставником Кэмпо Нга-Вань Таши, настоятелем монастыря при Храме-Парящем-в-Воздухе; с монахиней по имени Донка Ньяпсо и со странствующим торговцем Тромо Трочи из Дхому; с Дзипоном Шакабпой, назначенным далай-ламой руководить ходом работ; с прославленным скалолазом и летуном-дельтапланеристом Лхомо Дондрубом – пожалуй, одним из самых поразительных людей, какие встречались на моем пути, и, как я впоследствии обнаружил, одним из немногих летунов, не брезговавших выпить пива или преломить хлеб с дугпа, друкпа или друнгпа.

Ели мы дзампа и момо – жареный ячмень с овцекозьим маслом, размоченный в чае до состояния однородной массы, из которой скатывают шарики и едят с шариками из парового теста с грибами, холодным овцекозьим языком, засахаренным беконом и кусочками груш, доставленными, по словам А.Беттика, из сказочных садов Сиванму. Большинство гостей пришли, когда начали раздавать миски: Лобсанг Самтен (А.Беттик шепнул мне, что это самый младший брат нынешнего далай-ламы, уже третий год монашествующий в Храме) и разнообразные друнгпа из лесистых расщелин, в числе прочих отличный плотник Чжаньчжи Кенчжунь с длинными напомаженными усами, переводчик Перри Самдап и Римси Кийпу, погруженный в горестные думы молодой монтажник террас. Но не все монахи, заглянувшие в тот вечер на огонек, были китайско-тибетского происхождения. В нашей компании со смехом поднимали наполненные пивом глиняные кружки бесстрашные высотники Харуюки Отаки и Кенширо Эндо, мастера по бамбуку Войтек Майер и Януш Куртыка, и кирпичники Ким Бюнь-Сун и Вики Грозельш. Побывал у нас и Чарльз Чи-кьяп Кэмпо – градоначальник Йо-куня, ближайшего наскального города, сюаньилан, заодно управляющий делами всего духовенства Храма и полномочный член обоих дзонгду, местных собраний старейшин, и еще советник при йик-цанге (буквально «гнездо писем») – тайном органе из четырех человек, следившем за успехами монахов и назначавшем всех священников. Чарльз Чи-кьяп Кэмпо первым из всех выпил столько, что отключился. Чим Дин и еще несколько монахов оттащили похрапывающего градоправителя от края террасы и уложили спать в углу.

Были и другие гости. Когда отгорели последние лучи заката и Оракул со своими тремя собратьями озарил верхушки плывущих внизу облаков, террасу заполняло никак не менее сорока человек. Да только я позабыл их имена – в ту ночь мы съели безмерное количество дзампы и момо, выпили море пива и заставили факелы в Цыань-кун-Су полыхать во всю мочь.

В тот же вечер, несколько часов спустя, я вышел справить нужду. А.Беттик указал мне дорогу к туалетам. Я-то думал, что проще воспользоваться краем террасы, но он объяснил, что в мире, где в многоярусных жилищах все живут один над другим, подобное выходит за рамки приличий. Построенные на скале туалеты были закрыты бамбуковыми перегородками, а сантехника состояла из хитроумной сети труб и сливов, ведущих в трещины, которые уходили глубоко в скальный массив; не забыли здесь и про умывальники, вырубленные в каменных плитах. Были даже душевые, где воду для мытья нагревало солнце.

Сполоснув руки и лицо, я вернулся на залитую лунным светом террасу, слегка протрезвевший от холодного ветра. Стоя рядом с А.Беттиком, я устремил взгляд на переливающуюся огнями пагоду: толпа распределилась концентрическими кольцами, а в центре стояла моя маленькая спутница. Смех умолк, суеты – как не бывало. Один за другим монахи, архаты-святые, монтажники, плотники, каменщики, настоятели, градоначальники и маляры вполголоса задавали вопросы молодой женщине, и каждому она находила ответ.

Казалось, я видел подобную картину совсем недавно. Мне потребовалось не более минуты, чтобы припомнить: до цели путешествия сорок астрономических единиц, мы тормозим, и Корабль показывает голографическую схему звездной системы: солнце спектрального класса G с одиннадцатью планетами, двумя поясами астероидов и бесчисленным множеством комет. Здесь, в пагоде, солнцем определенно стала Энея, а все мужчины и женщины обращаются вокруг нее так же неуклонно, как планеты, астероиды и кометы на схеме корабля.

Опершись на бамбуковый шест, я взглянул при лунном свете на А.Беттика.

– Ей надо проявлять осторожность, – негромко проговорил я, тщательно произнося каждое слово, – а то ее начнут почитать как богиню.

А.Беттик едва заметно кивнул:

– Они вовсе не думают, что мадемуазель Энея – богиня, месье Эндимион.

– Это хорошо. – Я обнял андроида за плечи. – Это хорошо.

– Однако, – добавил он, – многие из них, вопреки всем ее стараниям, убеждены, что она – Бог.

17

Энея оставляет дискуссионную группу, выходит к нам, и мы рассказываем о прибытии Ордена.

– Чим Дин говорит, что далай-лама позволил им поселиться в старом монастыре на Выдровом озере, – сообщаю я. – Под сенью Шивлиня.

Энея улыбается и молчит.

– Им запрещено пользоваться летательными аппаратами, – продолжаю я, – но они вольны ходить повсюду. Повсюду.

Энея кивает.

Мне хочется схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

– И очень скоро они услышат о тебе! – выкрикиваю я, потеряв терпение. – Миссионеры будут тут через неделю, если не завтра, и повсюду станут совать свой нос – вынюхивать, выслеживать и передавать сведения начальнику, и нам еще здорово повезет, если это будут миссионеры, а не солдаты!

Помолчав еще немного, Энея говорит:

– Нам повезло, что это не комиссия «За мир и справедливость во Вселенной».

– А это еще что?

– Сейчас не время объяснять, Рауль, – качает она головой. – Наверное, у них тут еще какое-нибудь дело, кроме… кроме искоренения нонконформизма.

Еще в первые дни моего пребывания здесь Энея рассказала мне о том, что происходит в Священной Империи: на Марсе мятеж палестинцев привел к эвакуации властей и ядерной бомбардировке с орбиты; на территориях Кольца Ламберта и Безбрежном Море вспыхнули восстания вольных торговцев, не прекращается война на Иксионе и десятках других планет. Возрождение-Вектор, где разместились огромные флотские базы (а при них бесчисленные бары и бордели), гудит, как растревоженный улей. А поскольку теперь основу Имперского Флота составляют звездолеты класса «архангел», новости обычно запаздывают всего на пару дней.

Пожалуй, самым интригующим был слух, что один из этих «архангелов» взбунтовался, бежал на Окраину и теперь устраивает набеги. Он нападает на конвои Гильдии, причем стремится лишь вывести из строя транспорты без особого ущерба для экипажей, и громит оперативно-тактические группировки Имперского Флота, занятые подготовкой очередного похода на Бродяг по ту сторону Великой Стены. В последние недели пребывания Энеи и А.Беттика на Возрождении-Вектор стали поговаривать, что тамошним флотским базам грозит опасность. Еще были слухи, что в системе Пасема теперь держат громадную флотилию для обороны Ватикана. Словом, даже если слухи о «Рафаиле» сильно преувеличены, ясно одно: его блиц-атаки растянут крестовый поход против Бродяг на годы. Впрочем, сейчас все это не важно. Сейчас я дожидаюсь отклика Энеи на весть о прибытии Ордена. «И что дальше? – гадаю я. – Удирать на следующую планету?» Но вместо того чтобы обсудить подробности побега, Энея спокойно говорит:

– Далай-лама устроит официальный прием в честь имперских сановников.

– И что?

– Надо позаботиться, чтобы нам прислали приглашение.

Вряд ли я на самом деле разинул рот, но ощущение было именно такое.

– Я позабочусь. – Энея касается моего плеча. – Поговорю с Чарльзом Чи-кьяп Кэмпо и Кэмпо Нга-Вань Таши, чтобы нас непременно включили в список приглашенных.

Тут я окончательно теряю дар речи, а она возвращается к своим ученикам. В мягком свете фонарей их глаза лучатся покоем и безмятежностью.

Я начитываю эти слова на микровелен и вспоминаю, как писал их в свои последние дни в ящике Шредингера на орбите Армагаста, вспоминаю, в какой спешке диктовал, почти не сомневаясь: по всем законам теории вероятностей мне осталось недолго, а потом сработает детектор и лопнет ампула с цианидом. Почему я тогда вел повествование в настоящем времени? Да, теперь вспомнил.

Когда меня приговорили к смерти в ящике Шредингера (точнее, не в ящике, а в капсуле), мне позволили взять с собой кое-что из личных вещей: одежду и комлог размером с ладонь, который я унес с корабля на Тянь-Шане. Коммуникатор вывели из строя. Не знаю зачем, все равно он ничего бы не смог передать сквозь силовое поле, если бы даже было кому передавать, но бортжурнал – после тщательного изучения в процессе дознания – не тронули. На Тянь-Шане я начал делать ежедневные записи.

Именно эти записи я и вывел в ящике Шредингера на экран скрайбера, чтобы просмотреть их перед тем, как писать самые личные главы, и, наверное, как раз поспешность этих записей, угадывающееся в них ощущение неминуемой катастрофы заставили меня прибегнуть к повествованию в настоящем времени. Все, связанное с Энеей, свежо в моей памяти, но некоторые воспоминания, стоящие за этими наспех сделанными записями, настолько ярки, что сердце щемит от боли утраты.

Записывая, я переживаю все заново.

Фонограммы нескольких ее вечерних дискуссий я записал на комлог. В последние дни я частенько прокручиваю их, чтобы только вновь услышать ее голос.

– Расскажи нам о Техно-Центре, – попросил один буддийский монах в тот вечер, когда прибыли имперские корабли. – Пожалуйста, расскажи нам о Центре.

Энея медлит всего мгновение, чуть склонив голову к плечу.

– Давным-давно… – начинает она. Она всегда начинает так длинные объяснения. – Давным-давно, больше тысячи стандартных лет назад, до Хиджры… до Большой Ошибки… единственные разумные существа, известные людям, были сами люди. Тогда мы считали, что если человечество и создаст когда-нибудь иной разум, то он станет плодом огромных усилий… в виде громадного множества кремниевых элементов, старинных усилителей, реле и полупроводниковых приборов, называвшихся транзисторами, микросхем и процессоров… то есть возникнет в машине, состоящей из множества микросхем. Иными словами, мы пытались содрать, простите за выражение, принцип работы и устройство человеческого мозга.

Конечно же, ИскИны возникли совсем не так. Они как бы самозародились, пока мы, люди, на минутку отвлеклись.

Теперь представьте себе Старую Землю до начала колонизации других миров. Двигатель Хоукинга еще не изобретен. О постоянном межпланетном сообщении еще нет и речи. Все мироздание заключено в одной красивой упаковке, и эта упаковка – наша дивная голубая планета, Старая Земля.

Но к концу двадцатого столетия эта крохотная планетка уже имела зародыш инфосферы. Планетарные средства телекоммуникаций развились в хаотичную систему архаичных кремниевых компьютеров – никакого упорядочивания, никакой иерархии, только единый протокол обмена информацией. Вот тогда-то и возник разум-муравейник с распределенной памятью.

Предки нынешних ИскИнов возникли в результате бессистемных попыток смоделировать искусственную жизнь, а вовсе не как продукт разработок по созданию искусственного интеллекта. В сороковых годах двадцатого века прадедушка Техно-Центра, математик Джон фон Нейман, доказал возможность искусственного самовоспроизведения. Как только появились первые портативные кремниевые компьютеры, с которыми смогли играть отдельные индивидуумы, любознательные дилетанты начали упражняться в синтетической биологии. Конечно, они были ограничены пропускной способностью центральных процессоров этих машин. Псевдожизнь – самовоспроизводящаяся, накапливающая информацию, взаимодействующая, питающаяся и эволюционирующая – возникла в шестидесятых годах того же столетия. К концу века эта жизнь покинула стоячие болота отдельных машин и обосновалась в формирующейся всепланетной инфосфере – тогда она называлась «сеть Интернет».

Первые ИскИны, зародившиеся в информационном море, были тупы как пробки. Хотя правильнее было бы сказать, тупы – как первые микроорганизмы, зародившиеся в океане. Некоторые из первых псевдоорганизмов, плававших в теплой субстанции инфосферы – тоже продолжавшей эволюционировать, – были 80-байтными образованиями, введенными в блок ОЗУ виртуального компьютера – компьютера, симулированного компьютером. Одним из первых выпустил подобных тварей в информационный океан человек, которого звали Том Рей, и он вовсе не был специалистом по искусственному интеллекту, компьютерным программистом или киберманом, которых тогда называли хакерами; он был биологом, собирателем насекомых, ботаником, орнитологом и провел не один год в джунглях, коллекционируя муравьев для ученого, которого звали Э.О.Вильсон. Наблюдая за муравьями, Том Рей заинтересовался эволюцией и решил выяснить: нельзя ли, вместо того чтобы имитировать эволюцию на одном из первых компьютеров, попробовать запустить там настоящую эволюцию. Он переговорил с несколькими киберманами, но их эта идея не прельстила. Тогда он сам научился программировать. Киберманы утверждали, что эволюционирующие и мутирующие кодовые последовательности в компьютерах попадаются то и дело – их называли тогда сбойными и свихнувшимися программами. Киберманы говорили, что если его программные коды и разовьются во что-нибудь, то все равно будут неработоспособны, нежизнеспособны, как большинство мутантов, и только нарушат работу компьютерного матобеспечения. И Том Рей создал для своих программно-кодовых существ виртуальный компьютер – симулированный компьютер внутри настоящего. А затем он создал настоящее 80-байтное программно-кодовое существо, способное к самовоспроизводству, с ограниченным сроком жизни, которое эволюционировало в его компьютере-внутри-компьютера.

80-байтники копировали себя, порождая новых 80-байтников. Эти 80-байтные одноклеточные прото-ИскИны заполонили виртуальную вселенную. Они расплодились, как амебы в теплом озерке райского сада первобытной Земли. Но Том Рей наделил каждого 80-байтника меткой времени, иначе говоря, присвоил возраст и запрограммировал истребителя, которого назвал Потрошителем. Блуждая в этой виртуальной вселенной, Потрошитель устранял старых 80-байтных тварей и нежизнеспособных мутантов.

А эволюция, как водится, пыталась перехитрить Потрошителя. 79-байтный мутант оказался настолько жизнеспособным, что скоро расплодился, превзойдя численностью 80-байтников. Псевдоорганизмы, предки наших ИскИнов Центра, только-только зародились, но уже начали оптимизировать свой геном. Вскоре возникли 45-байтные существа, почти полностью вытеснившие предшествующие виды искусственных микроорганизмов. Их творцу, Тому Рею, это показалось странным. Код 45-байтников был чересчур лаконичен для размножения. Более того, когда восьмидесяток не стало, сорокапятки вымерли тоже. Тогда Рей произвел вскрытие одной из сорокапяток.

Оказалось, что 45-байтники были паразитами. Они заимствовали необходимые для самовоспроизведения коды у восьмидесяток. Одновременно выяснилось, что семьдесятдевятки обладают иммунитетом против 45-байтных паразитов. Но как только восьмидесятки и сорокапятки дружно устремились по нисходящей эволюционной спирали в небытие, возник новый мутант. Эти мутанты, 51-байтные паразиты, уже были в состоянии жить за счет семьдесятдевяток. Так и пошло.

Я рассказываю это все потому, что весьма важно понять: уже с момента своего появления созданные человеком искусственная жизнь и разум были паразитами. И не просто паразитами – сверхпаразитами. Каждая новая мутация вела к появлению мутантов, способных жить за счет предшествующих поколений паразитов. За несколько миллионов поколений – то есть вычислительных циклов центрального процессора – эта искусственная жизнь стала сверх-сверх-сверхпаразитической. Не прошло и нескольких месяцев с момента создания псевдожизни, как Том Рей обнаружил 22-байтные организмы, процветающие в его виртуальной среде, – организмы, настолько алгоритмически рациональные, что, когда Рей бросил клич, профессиональные программисты не смогли создать ничего более компактного, чем 31-байтная версия. Просуществовав всего несколько месяцев, псевдожизнь достигла такой продуктивности, что ее творцы уже не могли с ней тягаться!

Итак, к началу двадцать первого века на Старой Земле существовала искусственная биосфера – и в быстро развивающейся инфосфере, и в макросфере человеческой жизни. Хотя уже изобретены ДНК-процессоры, пузырьковая память, параллельные процессоры на стоячих волнах и гиперсети, конструкторы по-прежнему создают весьма хитроумные приспособления на кремниевой основе. И создают их миллиардами. Микропроцессорами снабжали все – от стульев до консервных банок, от автомобилей до протезов. Машины становились все миниатюрнее и миниатюрнее, пока в любом помещении число их не достигло десятков тысяч. Рабочее кресло секретарши узнавало хозяйку, как только она садилась, извлекало файл, записанный в примитивном кремниевом компьютере, вступало в контакт с другим микропроцессором, встроенным в кофеварку, чтобы та разогрела кофе, активировало телекоммуникационную сеть, чтобы та занималась звонками, факсами и электронной почтой, взаимодействовало с главным кабинетным компьютером, чтобы установить оптимальную температуру, и так далее. В магазинах консервы, стоящие на полках, своими микропроцессорами отмечали собственную цену и изменения в ней, заказывали новые поставки, когда их запас убывал, регистрировали привычки покупателей и обменивались информацией с магазином и остальными товарами. Эта сеть информационного обмена стала не менее сложной и активной, чем бурлящая пена органического месива первобытных океанов Старой Земли.

Всего через сорок лет после появления на свет 80-байтной протоклетки Тома Рея люди как ни в чем не бывало беседовали с бесчисленными искусственными существами, наводнившими их автомобили, комнаты, лифты… даже их тела – в виде медицинских датчиков и протезов, давших толчок развитию настоящей нанотехнологии.

Именно в этот период Техно-Центр начал автономное существование. Человечество понимало – как оказалось, вполне резонно, – что для продуктивной деятельности искусственной жизни нужна автономность. Жизнь искусственная должна эволюционировать и видоизменяться точно так же, как органическая. И она эволюционировала. Точь-в-точь как покрывшая планету биосфера, псевдожизнь покрыла мир живой инфосферой. Центр развивался не только в виде абстрактного существа в потоках данных сетей инфосферы, но и через взаимодействие миллиардов крохотных автономных, приводимых в действие микропроцессорами микромашин, выполнявших свои повседневные задачи в человеческом макромире.

Вскоре человечество и миллиардоликая эволюционирующая личность Центра зажили в симбиозе, как американские акации и муравьи-ацтеки, которые защищают, лелеют и разводят акации, единственный источник своего пропитания. Это явление известно под названием коэволюции, и люди постигли ее концепцию воистину на клеточном уровне, поскольку изрядная часть органической жизни на Старой Земле возникла и оптимизировалась во взаимном коэволюционном танце. Но где люди видели лишь удобный симбиоз, первые ИскИны увидели – сумели увидеть – только новые возможности для паразитирования.

Компьютер может быть отключен, программа может быть прервана, но разум-муравейник прото-Центра уже перебрался в разрастающуюся инфосферу, и отключить его могла только всепланетная катастрофа.

Со временем Центр такую катастрофу устроил – я говорю о Большой Ошибке восьмого года, но только после того как расширил среду своего обитания и выбрался за пределы планетарной инфосферы.

Первые эксперименты с двигателем Хоукинга, сконструированным наиболее развитыми элементами Центра, выявили наличие скрытой реальности планкова пространства, Связующей Бездны. ИскИны Техно-Центра тех дней – волновые структуры, управляемые генетическими алгоритмами, функционирующие параллельно, – завершили разработку первых кораблей с двигателями Хоукинга и начали конструировать сеть порталов.

Люди всегда считали двигатель Хоукинга средством, позволяющим пересечь пространство-время напрямую, сделавшим явью их мечты о гипердвигателе. Порталы они восприняли как удобные дыры в ткани пространства-времени. Это представление родилось из их собственных математических моделей и было подтверждено самыми мощными вычислительными ИскИнами Центра. И все это – сплошная ложь.

Планково пространство, или гиперпространство, или Связующая Бездна – многомерный континуум с собственной реальностью и – как скоро убедился Центр – собственной топографией. Двигатель Хоукинга по сути своей двигателем никогда не был и не будет; это устройство входа, соприкасающееся с топографией планкова пространства лишь на краткое время, необходимое для изменения координат четырехмерного пространства-времени. Порталы же позволяют на самом деле войти в континуум Связующей Бездны.

Людям реальность казалась очевидной – входишь в дыру пространства-времени здесь, тотчас же выходишь через другой портал там. У дяди Мартина дом состоял из десятков комнат на десятках разных миров, соединенных порталами. Порталы породили Великую Сеть, творение Гегемонии. Еще одно изобретение, мультилинии, позволяло мгновенно осуществлять связь через межзвездные расстояния. То есть были все предпосылки для возникновения галактической цивилизации.

Но Центр совершенствовал двигатель Хоукинга, порталы и мультилинии отнюдь не ради удобства человечества. Более того, имея дело со Связующей Бездной, Центр никогда ничего не совершенствовал.

Техно-Центр с самого начала знал, что двигатель Хоукинга – немногим более, чем неудачная попытка вторгнуться в гиперпространство. Он знал, что перемещение звездолета при помощи двигателя Хоукинга похоже на попытку заставить океанский лайнер скользить по волнам, взрывая бомбы за его кормой. Способ действенный, но ужасно неэкономный. Центр присваивал себе честь создания миллионов разных порталов по всей протяженности Сети, хотя знал, что их не миллионы. Есть только один Портал. Все порталы – единственный вход в планково пространство, управляемый через пространство-время таким образом, чтобы создавать иллюзию бесчисленного множества дверей. Но Центр вовсе не стремился раскрыть человечеству правду, он и по сей день держит все в тайне.

А еще Центр знал, что топологию Связующей Бездны можно модулировать для мгновенной передачи информации – по мультилиниям, – но это варварский, разрушительный способ использования планкова пространства – все равно что передавать сообщения с одного конца материка на другой при помощи искусственных землетрясений. Однако Центр предложил человечеству услуги мультилиний, даже не потрудившись растолковать, что к чему, – Центру это было на руку. У него были свои виды на континуум гиперпространства.

Итак, что же выяснил Центр во время своих первых экспериментов? А то, что Связующая Бездна – идеальная среда обитания для ИскИнов. Их инфосфере больше не требуются электромагнитные средства связи или даже модулированные потоки нейтрино. Им больше не нужны люди или роботы, отправляющиеся к звездам, чтобы расширить физическую протяженность Сети. Ведь поместив важнейшие элементы Центра в Связующую Бездну, ИскИны тем самым обрели безопасное убежище от своих органических соперников… убежище, пребывающее одновременно везде и нигде.

Именно во время этой миграции из человеческой инфосферы в мегасферу Связующей Бездны Техно-Центр открыл, что планково пространство – вселенная отнюдь не необитаемая. За его метамерными холмами и долинами, в складках квантового пространства таилось… нечто иное. Некто иной. Там были разумные существа. Техно-Центр попытался прощупать этих Иных и отшатнулся в ужасе перед их мощью. Это и были львы, медведи и тигры, упомянутые Уммоном – персонализацией Центра, якобы породившей и уничтожившей моего отца.

Отступление Центра было столь поспешным, его рекогносцировка в планковом пространстве столь неполной, что он даже не успел сообразить, в каком месте реального пространства-времени живут эти львы, медведи и тигры… да и существуют ли они вообще в реальном времени. Центр даже не смог разобрать, развились ли Иные из органической материи, как человечество, или из искусственной жизни, как ИскИны. Но мимолетного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: Иные манипулируют временем и пространством с такой же непринужденностью, как люди некогда манипулировали железом и сталью. Такое могущество было свыше понимания Техно-Центра, а потому Центр просто впал в панику и отступил.

Все это произошло как раз в тот момент, когда Центр предпринимал шаги по уничтожению Старой Земли. Поэма дяди Мартина повествует, как Центр подстроил Большую Ошибку восьмого года, как Киевская группа якобы случайно забросила черную дыру в нутро Старой Земли, но его поэма умалчивает – потому что он и сам этого не знал – о панике Центра из-за открытия львов, медведей и тигров и о том, как торопился Техно-Центр остановить задуманное уничтожение Старой Земли. Выковырять черную дыру из ядра разваливающейся планеты не так-то просто, но Центр разработал план и срочно начал приводить его в исполнение.

А затем наша родная планета исчезла… не была уничтожена, как это казалось людям, не была спасена, как надеялся Техно-Центр… просто исчезла. Центр понимал, что Землю утащил не кто иной, как львы, медведи и тигры, но вот как… и куда… и зачем… он даже не догадывался. Техно-Центр рассчитал количество энергии, необходимое для нуль-портации целой планеты, и снова у него затряслись все псевдоподжилки. Если подобным существам понадобится энергия, они способны взорвать ядро целой галактики с такой же легкостью, как люди зажигают костер в холодную ночь. От страха индивидуумы Центра наложили полные псевдоштаны псевдодерьма.

Тут мне следует вернуться чуточку назад, чтобы разъяснить, с чего это Центру вздумалось ликвидировать Землю, а впоследствии пытаться спасти ее. Причину следует искать еще в 80-байтных программных существах Тома Рея. Как я уже объясняла, жизнь и разум, сформировавшиеся в инфосфере, не знали иной формы эволюции, кроме паразитизма, сверхпаразитизма и сверх-сверх-сверх-сверхпаразитизма. Но Центр сознавал недостатки абсолютного паразитизма и понимал, что единственный способ перерасти положение и психологию паразита – развиваться в ответ на воздействие физической Вселенной, то есть обладать не только абстрактной персонализацией Центра, но и физическими телами. Центр имел множественные сенсорные входы и мог создавать нервные сети, но для непаразитической эволюции требовалась постоянная и скоординированная система нервных цепей обратной связи, то есть глаз, ушей, носов, языков, конечностей, пальцев… тел.

Для этого Центр создал кибридов – тела, выращенные из человеческой ДНК, но подключенные к своим персонализациям через мультилинии; однако управлять кибридами было трудно, а среди людей они оказывались чужаками. Кибридам всегда было не по себе на планетах, населенных миллионами органически эволюционировавших людей. Так что Центр включил в свои планы уничтожение Старой Земли и сокращение на девяносто процентов численности человечества.

После гибели Старой Земли Техно-Центр намеревался ввести уцелевшие элементы человечества в свою вселенную, населенную кибридами – используя их в качестве ходячих запасников ДНК и рабов, как мы использовали андроидов, – но открытие львов, медведей и тигров и паническое бегство из планкова пространства все существенно осложнило. Пока опасные Иные не будут изучены и ликвидированы, Центр вынужден по-прежнему паразитировать на человечестве. Вот для чего он изобрел нуль-порталы Великой Сети. Для человека путешествие через портал было мгновенным. Но в пределах вневременной топологии гиперпространства субъективное время пребывания можно растягивать беспредельно, по прихоти Центра. В это время он вторгался в миллионы человеческих мозгов, используя человеческий разум миллиарды раз на дню для создания чудовищной нервной сети. Всякий раз, когда человек переступал порог портала, Центр будто вскрывал ему череп, устранял серое вещество, выкладывал мозг на лабораторный стол и подключал его к миллионам других мозгов, образуя колоссальный органический компьютер с параллельными процессорами. А люди, миновав пространство Планка за мгновение субъективного времени, не замечали ни малейших неудобств.

Уммон сказал моему отцу, кибриду Джона Китса, что Центр делится на три враждующих лагеря – Богостроителей, одержимых идеей создания собственного бога, Высшего Разума; Ренегатов, ради достижения собственных целей стремящихся истребить человечество; и Ортодоксов, желающих поддерживать в отношениях с человечеством статус-кво. Это объяснение – сплошная ложь.

В Техно-Центре не было и не может быть трех враждующих лагерей… Враждующих лагерей – миллиарды. Центр – образчик полнейшего разгула анархии, доведенной сверхпаразитизмом до высшего накала. В борьбе за власть элементы Центра образуют союзы, длящиеся века – или микросекунды. Грязные союзы миллиардов паразитических индивидуумов, создающиеся ради предсказания событий или управления ими. Союзы возникают и распадаются, как волны чудовищного прибоя. Видите ли, ИскИны Центра отказываются умирать, пока их не вынудят – организованная Мейной Гладстон бомбардировка порталов привела не только к Падению Порталов, были истреблены миллиарды якобы бессмертных ИскИнов Центра, – но индивидуумы отказываются уступать путь другим без борьбы. И в то же самое время псевдожизнь Центра не может эволюционировать без смерти. Но смерть во вселенной Центра – отдельный вопрос.

Программа-Потрошитель, созданная Томом Реем более тысячи лет назад, по-прежнему существует в субстанции Центра. В результате мутаций она обрела миллионы разновидностей. Уммон ни разу не упоминал о Потрошителях как о фракции Техно-Центра, но они являют собой куда более многочисленную группировку, нежели Богостроители. Потрошители-то и создали физическую конструкцию, известную под именем Шрайк, и первыми управляли ею.

Любопытно отметить, что при Потрошителях элементы Техно-Центра могут выжить, лишь занимаясь некрофильским паразитизмом. Именно таким образом исходные 22-байтные виды сумели развиться и выжить в виртуальной эволюционной машине Тома Рея – за счет похищения воспроизводящих кодов других байтных тварей, «выпотрошенных» в процессе воспроизводства. Паразиты Центра не только ведут псевдополовую псевдожизнь, они ведут псевдополовую псевдожизнь с трупами! Вот как выживают сегодня миллионы мутантных личностей Центра – за счет некрофильского сверхпаразитизма.

Чего же Центр хочет от человечества сейчас? Почему он возродил Церковь и позволил появиться на свет Священной Империи? Как работают крестоформы и чем они служат Центру? Как на самом деле работают так называемые «архангелы» и как они влияют на Связующую Бездну? И как Центр может противостоять угрозе, исходящей от львов, тигров и медведей?

Но об этом – в следующий раз.

* * *

На следующий день после прибытия Ордена я работаю на самых высоких террасах.

В первые дни на Тянь-Шане мне казалось, что Рахиль, Тео, Джигме Норбу, Джордж Цзаронг и вообще все сомневаются, что от меня будет толк на стройке Цыань-кун-Су. Признаюсь, я и сам в этом сомневался, видя, какое мастерство демонстрируют местные работники. Но, освоив за несколько дней технику скального восхождения, спуска по канаткам и ледовым трассам, я сам вызвался попробовать свои силы в строительном ремесле, и мне дали шанс осрамиться. А я не осрамился.

Энея знала о моем ученичестве у Эврола Юма – на Клюве мне приходилось работать и по камню, и по дереву, когда по прихоти хозяина возводились какие-нибудь затейливые сооружения, мостики, беседки и башенки. Эта работа сослужила мне добрую службу: уже через две недели меня повысили и в прямом, и в переносном смысле – из подсобного рабочего я перешел в элитную бригаду высотников и камнетесов, работающих на самых верхних террасах. По проекту Энеи самые высокие здания поднимаются до свода колоссального скального козырька, а разнообразные переходы и парапеты прямо врезаны в камень. Их-то мы и строили: стоя на шаткой террасе над пропастью, мы обтесывали камень и на самом краю бездны выкладывали кирпичи дорожки. За три месяца работы на отвесных скалах и скользких бамбуковых террасах я стал стройнее и крепче, быстрее и осторожнее…

Лхомо Дондруб, опытный летун и скалолаз, вызвался без страховки вскарабкаться на край козырька, чтобы смонтировать крепеж для последних метров террасы, и мы уже целый час наблюдаем, как Лхомо словно муха ползет по нависающей скале, как вздуваются могучие мышцы под тонкой тканью его одежд. Он постоянно соприкасается с гладким камнем в трех точках, а свободной рукой или ногой нашаривает малейшую зацепку, высматривает трещину или скол, чтобы вбить крюк для нашего крепления. От этого зрелища захватывает дух, но наблюдать за ним большая честь. Словно ты вернулся в машине времени, чтобы посмотреть, как Пикассо пишет картину, как Джордж Ву читает стихи или Мейна Гладстон произносит речь. Десяток раз я был уверен, что Лхомо вот-вот сорвется со скалы и проведет в свободном падении долгие минуты, прежде чем скроется в ядовитых облаках, – но всякий раз он чудом сохранял равновесие, находил новую зацепку или в последний момент отыскивал трещинку, в которую вклинивал ладонь или хотя бы палец.

И вот – закрепленные веревки раскачиваются в воздухе, концы тросов надежно привязаны, и Лхомо соскальзывает к заранее намеченной точке, траверсирует на пять метров в сторону, сует ноги в стремена и летит к платформе на конце длинной веревки, как легендарный супергерой. Лобсанг Самтен протягивает ему запотевшую кружку рисового пива. Кенширо и Вики хлопают его по спине. Чжаньчжи Кенчжунь, наш виртуозный плотник с напомаженными усами, затягивает разухабистую хвалебную песнь. Я трясу головой и ухмыляюсь, как идиот. День восхитителен: сияет голубой купол небес, Священная гора Севера Хэн-Шань искрится снежными шапками на горизонте, веет ласковый ветерок. Энея говорила, что сезон дождей наступит через несколько дней – нескончаемый дождь, а порой и снег, скользкие скалы, – но в такой замечательный день в это трудно поверить.

Кто-то касается моего локтя. Оглянувшись, я вижу Энею. Она все утро была далеко от террасы, то и дело взбираясь на скалы, чтобы присмотреть за работами над галереями и парапетами.

Я все еще ухмыляюсь, переволновавшись за Лхомо.

– Тросы можно крепить, – говорю я. – Еще три-четыре денька славной погоды, и деревянные галереи будут закончены. Потом твоя последняя терраса, вон там, – я указываю на самый край козырька, – и вуаля! Твой проект воплощен, детка! Осталась только покраска и полировка!

Энея кивает, но мысли ее явно блуждают где-то далеко.

– Рауль, можно тебя на минутку?

Вслед за ней я спускаюсь по веревочным лестницам на скальную полку. При нашем приближении из расщелины вспархивает стайка зеленых пичуг.

Отсюда видно, что Храм-Парящий-в-Воздухе – настоящее произведение искусства. Окрашенное в карминный цвет дерево даже не блестит, а сияет. Лестницы, перила и карнизы украшены изысканным орнаментом. Сёдзи пагод распахнуты, молитвенные флажки и простыни развеваются на ветру. Кумирни Храма расположены на восьми ярусах, каждая олицетворяет одну ступень из намеченного Буддой Восьмеричного Пути Добродетели; кумирни ориентированы по трем лучам, соответствующим трем этапам Пути: Мудрость, Мораль и Созерцание. На восходящих лестницах и площадках оси Мудрости расположены медитационные кумирни «правильной веры» и «правильного решения».

На луче Морали находятся «правильное слово», «правильное дело», «правильная жизнь» и «правильное стремление». Добраться до последних медитационных кумирен можно лишь после долгого, изнурительного восхождения по веревочным лестницам, потому что – как растолковали мне Энея и Кэмпо Нга-Вань Таши – Будда подразумевал, что его путь требует твердой, неуклонной решимости.

Самые высокие медитационные кумирни посвящены постижению последних двух ступеней Восьмеричного Пути – «правильного воспоминания» и «правильного самоуглубления». Я сразу же обратил внимание, что из последней пагоды вид открывается только на каменный лик скалы.

А еще я обратил внимание, что в Храме нет ни одной статуи Будды. В детстве я как-то раз наткнулся на упоминание о буддизме в старинной книге из библиотеки Края Пустошей и спросил о нем у бабушки. Из той малости, что она рассказала в ответ на мой вопрос, мне запомнилось, что буддисты поклоняются изображениям Будды. И я спросил Энею, где же они?

Она объяснила, что на Старой Земле буддисты делились на две категории – хинаяна, старое философское течение, уничижительно прозванное «малой колесницей», в противопоставление куда более популярному течению, нарекшему себя «махаяна», то есть «большая колесница». В учении хинаяны некогда было восемнадцать школ, и все они считали Будду учителем и выступали за постижение его учения, а не поклонение его личности, но ко времени Большой Ошибки уцелела лишь одна из школ, тхеравада, да и то лишь в дальних уголках Шри-Ланки и Таиланда – политических провинций Старой Земли, истерзанных болезнями и голодом. Все остальные буддистские учения, подхваченные Хиджрой, принадлежали к категории махаяны, сосредоточенной на почитании статуй Будды, медитациях во спасение, шафранных халатах и прочих побрякушках, о которых рассказывала мне бабушка.

Но, объяснила Энея, на Тянь-Шане, подвергшемся наиболее сильному влиянию буддизма из всех планет Окраины старой Гегемонии, буддизм снова устремился к рационализму, постижению, изучению и тщательному, непредвзятому анализу учения Будды. Потому-то в Цыань-кун-Су нет ни одной статуи Будды.

Мы останавливаемся у края скальной полки. Птицы кружат где-то внизу, дожидаясь, когда мы уйдем.

– Так в чем же дело, детка?

– Прием в Зимнем дворце в Потале состоится завтра вечером, – говорит Энея. Она раскраснелась от работы, лицо чумазое, на лбу царапина. – Чарльз Чи-кьяп Кэмпо собирает официальную делегацию из десяти человек. Естественно, в нее входит Кэмпо Нга-Вань Таши, как и распорядитель работ Дзипон Шакабпа, двоюродный брат далай-ламы Гьяло, его брат Лобсанг, Лхомо Дондруб – потому что далай-лама слышал о его доблестях и хочет с ним познакомиться, – Тромо Трочи из Дхому в роли торгового агента и один из мастеров в качестве представителя рабочих… либо Джордж, либо Джигме…

– Не представляю их друг без друга, – говорю я.

– Я тоже. Но, по-моему, отправится Джордж, он лучше умеет говорить. Наверно, Джигме пойдет с нами и будет ждать его у дворцовых ворот.

– Итого восемь, – подытоживаю я.

Энея берет меня за руку. Ее ладони огрубели от работы, но для меня нет рук нежнее во всей Вселенной.

– Я девятая. Там будет громадная толпа – делегации от каждого города и селения со всего полушария. Есть шанс, что нас к представителям Церкви и на двадцать метров не подпустят.

– Или представят им первыми, – возражаю я. – Закон Мэрфи и все такое…

– Ага. – На губах Энеи играет озорная улыбка – точь-в-точь так же она улыбалась десять лет назад, затевая какую-нибудь шалость, иногда далеко не безобидную. Я затаил дыхание. – Хочешь быть моим кавалером?

Я не колеблюсь ни секунды.

– Больше всего на свете!

18

В ночь перед приемом у далай-ламы я, несмотря на усталость, не мог уснуть. А.Беттик был в отлучке – задержался в Йо-куне вместе с Джорджем, Джигме и тридцатью тюками стройматериалов, которым следовало бы прибыть вчера, если б не забастовка носильщиков. Утром А. Беттик должен нанять новых носильщиков и преодолеть последние километры до Храма.

Поняв, что все равно не усну, я скатал свой футон, натянул плотные брюки, вылинявшую рубашку, ботинки и легкую термокуртку. Выходя из спальной пагоды, заметил озаренные теплым светом непрозрачные окна и сёдзи пагоды Энеи. Опять она засиделась допоздна. Осторожно ступая, чтобы не потревожить ее раскачиванием террасы, я спустился на главный ярус Храма-Парящего-в-Воздухе.

Меня всегда изумляло, как пусто здесь ночью. Почти все строители жили в клетушках, прилепившихся на склонах горы вокруг Йо-куня, и я уже знал, что в самом храмовом комплексе ночевать остаются лишь несколько человек. Джордж и Джигме обычно спали в хижине мастеров, но в ту ночь остались в Йо-куне с А.Беттиком. Настоятель Кэмпо Нга-Вань Таши иногда оставался ночевать с монахами, но сегодня вернулся в свой официальный дом в Йо-куне. Лишь горстка монахов предпочла здешние непритязательные жилища, и среди них были Чим Дин, Лобсанг Самтен и Донка Ньяпсо. Иногда летун Лхомо оставался переночевать у монахов или в пустой кумирне, но не сегодня. Лхомо еще утром отправился в Зимний дворец, намереваясь совершить восхождение на Нанда-Деви южнее Поталы.

И хотя окошки монахов светились в сотне метров, на самом нижнем ярусе, остальные строения храмового комплекса высились темными безмолвными громадами на фоне звездного неба. Ни Оракул, ни другие крупные луны еще не взошли. Звезды сияли как-то слишком ярко, почти как в открытом космосе. Тысячи и тысячи звезд – столько звезд я не видел ни на Гиперионе, ни на Старой Земле; задрав голову, я разглядел неторопливо ползущую по небосводу звездочку – крохотную луну, где предположительно спрятался корабль. Комлог у меня при себе, и достаточно негромкого шепота, чтобы переговорить с кораблем, но мы с Энеей условились, что сейчас лучше не рисковать и приберечь эту возможность для экстренных ситуаций.

Я от всей души надеялся, что в ближайшее время у нас никаких экстренных ситуаций не будет.

Назад я двинулся по выложенной кирпичом скальной полке ниже самых нижних строений, воспользовавшись лестницами и мостиками западного края храмового комплекса. Ночной ветер крепчал, и деревянные террасы целых ярусов со стонами и скрипами начали подлаживаться к ветру и холоду. Молитвенные флажки трепетали у меня над головой, а далеко внизу льнули к склонам хребта облака, озаренные звездами. Сегодня ветер не выл по-волчьи – первое время я с непривычки просыпался от таких завываний, – но зато отовсюду доносились бормотание, таинственный шепот и шорохи – это ветер блуждал среди уступов и расселин горы.

Добравшись до лестницы Мудрости, я поднялся через медитационный павильон Правильной Веры, на минутку задержавшись на балконе, чтобы взглянуть на темное, безмолвное жилье монахов, оседлавшее валун на востоке. Ощутил под пальцами затейливые резные орнаменты – и сразу же распознал высочайшее мастерство и усердие сестер Куку и Кай Сэ. Поплотнее запахнув куртку, я поднялся по спиральной лестнице к террасе пагоды Правильного Решения. На восточной стене по замыслу Энеи сделали большое, идеально круглое окно, обращенное на восток, к седловине хребта, где восходит Оракул. Он как раз поднимался по небосклону, озарив своими яркими лучами сперва потолок пагоды, а затем дальнюю стену, где на штукатурке были начертаны слова из «Сутта-Нипаты»:

Как ветер задувает пламя

И утихает, и не найдешь его,

Себя так мудрый отвергает

И утихает, и не найдешь его.

Уходит за пределы всех образов…

Уходит за пределы силы слов.

Я знаю, что это слова о загадочной смерти Будды, но сейчас, читая их в лунном свете, я думал об Энее, о себе, о нас вместе. Нет, к нам эти слова не относятся. В отличие от монахов, ищущих просветления, я отнюдь не жажду отказа от своей личности. Меня влечет мир как таковой – все мириады миров, где мне довелось побывать. Я никогда не хотел отринуть мир и его образы. И Энея в полной мере разделяет мое отношение к жизни: приобщение к жизни – это как католическое причастие, только вместо гостии ты принимаешь весь Мир.

И все же мысль о сути вещей – людей – жизни, выходящей за пределы всех образов и силы слов, находит во мне какой-то отклик. Я пытался – правда, безуспешно, – вложить в слова суть того места и того времени и убедился в тщетности подобных попыток.

Покинув луч Мудрости, я пересек длинную террасу для стряпни и совместных трапез и двинулся вверх по лестницам, мостикам и террасам луча Морали. Оракул уже взошел над горизонтом и щедро изливал свой свет на скалы и красное дерево.

Миновав павильоны Правильного Слова и Правильного Дела, я остановился немного передохнуть в круглой пагоде Правильной Жизни. У наружной стены пагоды Правильного Стремления стоял бамбуковый бочонок с питьевой водой, и, напившись вволю, по длинной переходной террасе я тихо двинулся на более высокие ярусы под шелест и хлопки молитвенных флажков на ветру.

Медитационный павильон Правильного Воспоминания, только недавно построенный по проекту Энеи, до сих пор источал запах свежести бонсай-кедровых досок. Еще десять метров вверх по крутой лестнице, и я на самом верху – в павильоне Правильного Самоуглубления, обращенном окнами к скале. Постояв там минут пять, я впервые заметил, что Энея спроектировала крышу таким образом, что, когда восходит луна, тень пагоды и тени в трещинах скалы словно рисуют символ, в котором легко узнать китайский иероглиф Будды.

И тут меня вдруг пробрал озноб, хотя ветер ничуть не усилился. Я понял – нет, увидел! – что неведомая мне миссия Энеи обречена на провал. Ее и меня схватят, допросят – видимо, с пристрастием – и казнят. Мои обещания старому поэту на Гиперионе – пустые слова, не более того. Я вознамерился сразиться с Империей. С Империей – с миллиардами верующих, миллионами солдат, тысячами боевых кораблей… Я обещал вернуть на место Старую Землю… Ну, там я хотя бы побывал.

Я высунулся из окна, чтобы взглянуть на небо, но увидел лишь озаренную лунным светом скалу и медленно проступающий иероглиф Будды – три вертикальные чернильные риски на гранитно-сером пергаменте, три горизонтальных штриха, плавно обтекающих первые и сходящихся, образуя три белых лица в негативе, три лица, взирающих на меня в темноте.

Я обещал защитить Энею. Я поклялся отдать за нее жизнь.

Встряхнувшись, чтобы прогнать озноб и дурные предчувствия, я вышел на террасу Медитации, пристегнулся к канатке и проскочил тридцать метров пустоты между верхней террасой и той, где располагались наши с Энеей жилые пагоды. Взбираясь по лестнице на ярус выше, я думал, что теперь-то смогу уснуть.

О дальнейшем я не делал в комлоге никаких пометок. Записывая, я переживаю все заново.

Свет у Энеи был уже погашен. Это меня успокоило, а то она слишком часто засиживалась допоздна и чересчур отдавалась работе – а это небезопасно в высотных условиях.

Я вошел к себе, закрыл фусума и сбросил ботинки. Все вещи на своих местах – в щель между сёдзи сочится лунный свет, ветер тихонько щелкает бумагой ширм, словно что-то нашептывает по секрету. Фонари не горят, но есть бледный свет луны, да, впрочем, я здесь и на ощупь прекрасно ориентируюсь. На полу – только циновки, футон, у двери сундук, где я храню свой рюкзак, кое-что из продуктов, пивную кружку, респираторы с корабля и снаряжение – захочешь не заблудишься.

Повесив куртку на крюк у двери, я плеснул в лицо воды из таза на сундуке, снял рубашку, носки, брюки, белье, сунул все в мешочек и спрятал в сундук. Стирка – на завтра. Дурные предчувствия отступили, накатила обычная усталость, и, вздыхая, я поплелся к постели. Я всегда предпочитал спать без одежды и отходил от этого правила дважды: в силах самообороны и когда путешествовал на корабле Консула в обществе друзей.

Вдруг в темноте за лунной дорожкой что-то едва уловимо шевельнулось, и я, вздрогнув, занял боевую стойку. Нагота заставляла почувствовать уязвимость острее обычного. Потом понял: «Наверно, А.Беттик вернулся пораньше», – и разжал правый кулак.

– Рауль? – услышал я голос Энеи. Она словно купалась в лунном свете, небрежно обмотавшись одеялом – ее плечи и грудь оставались открытыми. Оракул тронул ее волосы рыжиной и нарумянил щеки.

Я открыл было рот, но так ничего и не сказал, хотел броситься за одеждой, да идти далеко, и в итоге кое-как прикрыл наготу простыней. Я не так уж стыдлив, но ведь это же Энея!.. Что она…

– Рауль…

Одеяло упало на пол.

– Энея… Энея, я… ты… я не… ты же не…

Она прижала палец к моим губам, а потом…

Всякий раз, когда я соприкасался с ней, меня шибало током. Я уже описывал это – и нечего тут обсуждать, но лично я все отношу на счет ее… ауры, что ли… заряда личности. Разряд был самым настоящим, а не метафорическим. Но такого высоковольтного я не испытывал ни разу.

На секунду я оцепенел, просто принимая поцелуй и не отвечая. Но его тепло и настойчивая требовательность одолели сомнения, подчинили себе все остальное, и тогда я ответил на поцелуй, обнял Энею и привлек к себе. Когда она больше пяти лет назад прощалась со мной на берегу реки, на Старой Земле, ее поцелуй был настойчивым, влекущим, исполненным вопросов и посланий – но то был поцелуй шестнадцатилетней девочки. Теперь же – теплым, влажным, открытым прикосновением женщины, и я не мог не откликнуться.

Поцелуй длился вечность. Я смутно сознавал свою наготу и возбуждение, понимал, что, наверное, должен стыдиться и тревожиться, но все это было где-то далеко, отступая перед реальностью и теплом нескончаемых поцелуев. Губы саднило, они жаждали новых поцелуев, и мы принялись целовать друг друга в щеки, глаза, лоб, уши. Склонившись, я поцеловал ее в ямочку на шее, ощущая губами биение пульса и вдыхая душистый аромат ее кожи.

Энея чуть пододвинулась, стоя на коленях, выгнулась, и ее груди коснулись моей щеки. Я прижался к ней и почти благоговейно поцеловал сосок, а Энея положила ладонь мне на затылок. Я почувствовал, как участилось ее дыхание. Она склонила ко мне лицо.

– Погоди, погоди, – пролепетал я, отстраняясь. – Нет, Энея, ты… То есть… Ведь ты не…

– Тс-с. – Она склонилась, снова поцеловала меня, и ее темные глаза заслонили весь мир. – Тс-с, Рауль. Да.

Мы опустились на постель, не прерывая поцелуя, под шелест крепчающего ветра, а вся терраса раскачивалась, отзываясь на наши поцелуи и движение наших тел.

В том-то и проблема – как рассказать о таком. Как поделиться самым сокровенным, тем, что для тебя свято. Тут любые слова – кощунство. А умалчивание – ложь.

Увидеть и ощутить наготу своей возлюбленной впервые в жизни – вот высочайшее, чистейшее сретение. Если и существует истинная религия, то она не может не возвещать эту правду о близости, или это не истинная религия. Близость с тем единственным существом, которое стоит любить, – высочайшая награда, перевешивающая всю боль, горе, всю твою нелепость, одиночество, компромиссы, сопровождающие жизнь человеческую. Но близость с тем, кто тебе предназначен, искупает почти все ошибки.

До этого я ни разу не был близок с той, что нужна мне. Это я понял в тот самый миг, когда мы с Энеей впервые поцеловались и прижались друг к другу, еще до того, как мы начали двигаться – сперва медленно, потом быстрее, потом снова медленно. Я осознал, что на самом деле еще ни разу не был по-настоящему близок с женщиной, – я думал, что постиг все, что только можно постичь, сближаясь с добродушными особами, снисходительными к молоденькому солдатику в увольнительной, но оказалось, что я ни на йоту не приблизился к пониманию.

Для меня все происходило впервые. Помню, как Энея приподнялась, упираясь ладонью в мою грудь, взглянула на меня так пристально и нежно, что наши взгляды словно тоже вступили в интимную близость, и я вспоминал этот миг всякий раз, когда мы были близки, и в первые мгновения нашей близости я уже словно бы помнил о нашей близости в будущем.

* * *

Призрачный свет луны, скомканные простыни, одеяла и футон раскиданы как попало, северный ветерок холодит наши потные сплетенные тела, она прижалась щекой к моей груди, и мы все никак не можем оторваться друг от друга – Энея ласково ерошит волосы у меня на груди, а я, чуть касаясь, кончиками пальцев ласкаю ее щеку.

– Это не ошибка? – выдохнул я.

– Нет, – услышал я шепот Энеи. – Если только…

Сердце у меня замерло.

– Если что?

– Если тебе не делали этих уколов в силах самообороны, но тебе наверняка их делали, – шепнула Энея.

Я был так растерян, что не уловил в ее тоне легкой насмешки.

– Чего? Уколов? Каких? – переспросил я, приподнимаясь на локте. – А… уколов… черт. Ты же знаешь, что делали. Господи…

– Знаю, – прошептала Энея, и на сей раз я понял, что она улыбается.

Когда мы, гиперионские парни, вербовались в силы самообороны, власти вкатывали нам традиционную батарею одобренных государством прививок – противомалярийную, противораковую, противовирусную и противозачаточную. Во вселенной Священной Империи, где большинство населения приняло крестоформ в надежде на бессмертие, контроль рождаемости – дело само собой разумеющееся. После женитьбы можно подать прошение церковным властям о девакцинации, а то и просто купить снадобье на черном рынке, когда задумаешь обзавестись семьей. Или – если не хочешь ни принять крест, ни завести семью – можно просто забыть о прививке и все. По-моему, А.Беттик спрашивал меня об этих уколах на корабле Консула лет десять назад, когда мы обсуждали профилактическую медицину, и я упомянул о наборе прививок сил самообороны, а наша юная спутница лет двенадцати тем временем сидела себе на диване в проекционной нише, почитывая книгу из корабельной библиотеки и вроде бы не обращая на нас ни малейшего внимания…

– Нет, – попытался втолковать я, приподнявшись на локте. – Я имел в виду ошибку. Ты…

– Это я, – шепотом подхватила она.

– Только-только достигла двадцати одного стандартного года, – досказал я. – А я…

– Это ты.

– На десять стандартных лет старше…

– Невероятно! – выдохнула Энея. Теперь лунный свет озарял ее лицо, обращенное ко мне. – Тебя интересует арифметика – в такую минуту.

Я со вздохом перекатился на живот. От простыней пахло нашим потом. Ветер уже сотрясал стены.

– Мне холодно, – прошептала Энея.

В любой из последующих дней в ответ на такие слова я просто согрел бы ее в объятиях, но в ту ночь я воспринял все чересчур буквально и встал, чтобы задвинуть сёдзи. Ветер был холоднее обычного.

– Нет, – сказала она.

– Что?

– Не закрывай до конца. – Энея села, придерживая простынь.

– Но ведь…

– Пусть луна светит на тебя.

При звуках ее голоса я устремился ей навстречу. А может, при виде Энеи, раскинувшейся в ожидании меня на постели. В комнате – запах нашего пота, соломы от циновок и свежей, горной прохлады. Но холодное дуновение ветра не остудило мой пыл.

– Иди сюда, – позвала она, приподнимая одеяло, как плащ.

На следующее утро я занимался монтажом консольной галереи, но двигался как сомнамбула. Отчасти виной тому было недосыпание – когда Энея проскользнула обратно в свою пагоду, уже занимался рассвет, – но главным образом все сводилось к элементарному ошалению. Жизнь выкинула коленце, которое я не то что предвидеть – вообразить и то бы не смог.

Я ставил кронштейны, пока высотники Харуюки, Кенширо и Войтек Майер двигались впереди, буря скважины для них. Ким Бюнь-Сун и Вики Грозельш клали кирпичи позади и ниже меня, а плотник Чжаньчжи Кенчжунь начал следом за мной настилать деревянную террасу. В случае падения с перекладины и высотникам, и мне было бы не за что уцепиться, если бы Лхомо накануне не закрепил повсюду веревки и тросы. Теперь же, перепрыгивая с кронштейна на кронштейн, надо было всего-навсего пристегнуться карабином к следующей веревке. Мне уже доводилось срываться, и всякий раз страховка выдерживала – эти веревки выдерживают в пять раз больше моего веса.

Прыгая с кронштейна на кронштейн, я подтягивал за собой новый брус, болтавшийся на конце троса. Порыв ветра снизу едва не сбросил меня в пропасть, но я восстановил равновесие, шлепнув ладонью по висящему брусу и опершись тремя пальцами о скалу. Потом взялся за третью закрепленную веревку, отцепил от нее карабин и приготовился прицепить его к четвертой из семи веревок, навешенных Лхомо.

Я не знал, что и думать о прошедшей ночи. В смысле, я-то знал, что чувствую: восторг, замешательство, экстаз, влюбленность, – но не знал, как к этому всему относиться. Я пытался перехватить Энею перед завтраком в трапезном павильоне близ жилища монахов, но выяснилось, что она уже поела и отправилась на дальнюю террасу, где проходчики столкнулись с какими-то непредвиденными трудностями при прокладке восточной пешеходной галереи. Потом в сопровождении носильщиков показались А.Беттик, Джордж Цзаронг и Джигме Норбу, час или два у меня ушло на сортировку материалов и последующую доставку брусьев, леса и прочего к месту постройки новых настилов. Перед началом работы с кронштейнами я прогулялся на восточный карниз, но А.Беттик и Дзипон Шакабпа о чем-то совещались с Энеей, поэтому я рысцой вернулся на свой участок и занялся делом.

Мне оставалось перепрыгнуть на последний из установленных утром кронштейнов, чтобы укрепить новый в скважине, сделанной Харуюки и Кенширо при помощи шлямбуров и направленных микровзрывов. Затем Войтек и Вики зацементируют брус в скале, а через тридцать минут он будет держаться достаточно прочно, чтобы Чжаньчжи начал делать настил. Я уже привык скакать с кронштейна на кронштейн, удерживая равновесие и приседая, чтобы приладить новый брус; так что я совершил прыжок, закрутив левой рукой для равновесия и не снимая правой ладони с висящего бруса. Но брус вдруг откачнулся слишком далеко, рука ухватилась за воздух, и я начал валиться в пропасть. Конечно, страховка удержала бы меня, но мне ужасно не хотелось болтаться, как маятник, между последним кронштейном и новой скважиной. Тут уж если не хватит инерции качнуться обратно к кронштейну, то придется дожидаться, пока Кенширо или кто-нибудь еще из высотников проберется обратно и выручит меня.

За долю секунды приняв решение, я прыгнул и ухватился за откачнувшийся брус, лягнув воздух обеими пятками. Из-за слабины страховки метра в два или три мне пришлось удерживать собственный вес буквально на кончиках пальцев. Они тут же заскользили по твердому, как сталь, дереву. Но вместо того чтобы отказаться от борьбы и повиснуть на эластичном конце закрепленной веревки, я, продолжая цепляться за брус, сумел качнуть его обратно к последнему кронштейну, перескочить последние два метра пустоты и приземлиться на скользком кронштейне, замахав руками, чтобы устоять на месте. Смеясь над собственной глупостью, я, пыхтя и отдуваясь, восстановил равновесие и выпрямился, глядя на облака, клубящиеся в нескольких тысячах метров у меня под ногами.

Чжаньчжи Кенчжунь уже несся ко мне, перескакивая с кронштейна на кронштейн, лихорадочно перестегивая страховку. В его глазах застыл непонятный ужас, и на мгновение я испугался, что с Энеей стряслась беда. Сердце отчаянно заколотилось, паника накатила с такой стремительностью, что я едва не оступился, но вовремя взял себя в руки и замер, балансируя на кронштейне и с трепетом дожидаясь Чжаньчжи.

Перепрыгнув ко мне, Чжаньчжи был настолько взвинчен, что не находил слов и только настойчиво тыкал в меня пальцем. Я никак не мог взять в толк, чего же он хочет. Должно быть, видел мои комичные выкрутасы на качающемся брусе и встревожился. Чтобы показать ему, что все в порядке, я взялся за обвязку и хотел показать надежно пристегнутый карабин страховки.

И никакого карабина не обнаружил. Я так и не пристегнулся к последней веревке. Я скакал, балансировал, висел и прыгал без всякой страховки. Ничто не отделяло меня от…

Внезапно на меня накатила дурнота и головокружение. Покачиваясь, я проковылял три шага и привалился к холодному камню. Нависающий склон толкнул меня в плечи, будто вся гора склонилась вперед, пытаясь спихнуть меня с кронштейна.

Подтянув закрепленную Лхомо веревку, Чжаньчжи снял карабин с моей кладовки и пристегнул меня. Стараясь совладать с желудком, чтобы меня не стошнило рядом с Чжаньчжи, я лишь молча кивнул.

В десяти метрах от нас, за выступом скалы, Харуюки и Кенширо оживленно подавали мне знаки: они пробили еще одну идеальную скважину и хотят, чтобы я поторопился с установкой кронштейнов.

Делегация, направлявшаяся в Поталу на вечерний прием в честь Ордена, вышла в путь вскоре после общей полуденной трапезы. Я наконец-то увидел Энею, но не смог перекинуться с ней ни словом; мы лишь обменялись многозначительными взглядами, да еще она одарила меня такой улыбкой, что у меня колени подкосились.

Приглашенные собрались на нижнем ярусе, а многотысячная толпа рабочих, монахов, поваров, схоластов и носильщиков махала нам и подбадривала приветственными криками с верхних террас. В седловинах восточной части хребта заклубились дождевые облака, вливаясь в ущелье, но небо над Цыань-кун-Су оставалось девственно-голубым, и красные молитвенные флаги верхних террас выделялись на его фоне ослепительно ярко.

Все мы оделись по-дорожному, положив официальные костюмы в водонепроницаемые заплечные мешки. Я, естественно, предпочел собственный рюкзак. Приемы у далай-ламы по традиции проходят поздно вечером, и у нас в запасе больше десяти часов, но до Поталы шесть часов дороги по Вышнему Пути, а курьеры и летун, прибывшие в Йо-кунь утром, сообщили, что за Куньлунем погода испортилась, так что не мешало бы поторопиться.

Порядок шествия определен протоколом: впереди Чарльз Чи-кьяп Кэмпо, градоначальник Йо-куня и сюаньилан Храма-Парящего-в-Воздухе. Настоятель Храма Кэмпо Нга-Вань Таши, почти равный ему по положению, шагов на пять позади. Вокруг этих сановников так и роятся помощники, монахи и телохранители, а их «дорожные» костюмы великолепием дадут сто очков вперед моему официальному.

Следом шагают юные монахи Гьяло Тхондап и Лобсанг Самтен – двоюродный и родной братья далай-ламы; смуглолицые и белозубые, они радуют глаз легкой походкой и звонким смехом, присущим здоровым юношам с ясным рассудком. Ярко-красный скалолазный халат Лобсанга придает ему сходство с ходячим молитвенным флагом, сопровождавшим нашу процессию вдоль узкой галереи к расселине Йо-куня.

Распорядитель строительных работ Дзипон Шакабпа идет в компании Джорджа Цзаронга, нашего круглолицего мастера. Его неразлучный друг Джигме Норбу, не получивший приглашения, на сей раз остался в Храме, чувствуя себя уязвленным. Пожалуй, впервые на моей памяти Джордж не улыбается, зато Дзипон болтает без умолку, сопровождая рассказ преувеличенной жестикуляцией. Рядом шагают несколько рабочих, надумавших проводить их хотя бы до Йо-куня.

Тромо Трочи из Дхому, торговец с юга, путешествует в компании своей неизменной спутницы – рослой овцекозы, навьюченной образчиками товаров. На ходу три бубенчика, болтающиеся на ее косматой шее, позвякивают, как храмовые колокола. Лхомо Дондруб должен присоединиться к нам только в Потале, но его присутствие символизирует верхний вьюк со штукой новой ткани для дельтаплана.

Мы с Энеей идем замыкающими.

Я не раз пытался затеять разговор о вчерашней ночи, но всякий раз она заставляла меня умолкнуть, приложив палец к губам и кивнув на идущего поблизости торговца или кого-нибудь еще. В конце концов я ограничился непринужденной болтовней о последних днях трудов над верхними павильонами и галереями Храма.

В Йо-куне нас встречают толпы людей, выстроившихся вдоль галерей и аппарелей, размахивая флажками и хоругвями. Стоя на террасах и крышах приткнувшихся к скале домов, горожане хором приветствуют своего градоправителя и всех нас.

А за околицей Йо-куня, у стартовых террас единственной канатки на пути в Поталу, мы встречаем еще одну делегацию, направляющуюся на прием, – Дорже Пхамо и девять ее жриц. Паланкин Дорже Пхамо несут девять мускулистых монахов, потому что она настоятельница Самден-дацана – мужского монастыря километрах в тридцати от Йо-куня, на южных склонах того же хребта. Когда Дорже Пхамо исполнилось три года, открыли, что она – воплощение первоначальной Дорже Пхамо, Громомечущей Матери-свиньи. Теперь ей уже девяносто четыре стандартных года. Она чрезвычайно важная персона, и больше семидесяти лет была хоругвью, старшиной общины и аватарой женского монастыря Оракула в Йамдрок Дзо, размещенного еще километров на шестьдесят подалее на отвесной стене хребта. Ныне же Громомечущая Мать-свинья, девять сопровождающих ее жриц и десятка три носильщиков и телохранителей дожидаются очереди пристегнуть массивные карабины паланкина к тросу канатки.

Выглянув сквозь занавески, Дорже Пхамо заметила нашу компанию и поманила Энею к себе. Из брошенных мимоходом замечаний Энеи я узнал, что она несколько раз побывала в дацане Оракула в Йамдрок Дзо ради знакомства с Дорже и крепко с ней подружилась. А еще А.Беттик по секрету рассказал мне, что Дорже Пхамо недавно заявила своим жрицам из дацана Оракула и монахам из Самден-дацана, будто воплощение живого Будды Сострадательного – Энея, а не Его Святейшество нынешний далай-лама. Как сказал А.Беттик, благодаря популярности Дорже Пхамо весть об этой ереси разлетелась по всему Тянь-Шаню, но далай-лама еще никак не отреагировал на эту дерзость.

Пока обе делегации дожидаются очереди на канатку, обе женщины – моя Энея и старуха в паланкине – беззаботно болтают и смеются. Должно быть, Дорже Пхамо настояла, чтобы мы отправились первыми, потому что носильщики убрали паланкин с дороги, девять жриц низко поклонились, а Энея жестом поманила нашу группу на террасу. Чарльз Чи-кьяп Кэмпо и Кэмпо Нга-Вань Таши явно чувствовали себя не в своей тарелке, пока помощники пристегивали их салазки к тросу, – не из-за тревоги за собственную безопасность, но из-за попрания протокола; честно говоря, я не понял, в чем оно состояло, да и не очень-то интересовался. Я только и думал, как бы улучить минутку, чтобы поговорить с Энеей наедине. Или просто поцеловать.

По пути в Поталу нас застал ливень. За три месяца пребывания на Тянь-Шане меня не раз накрывало летними грозами, но этот дождь – студеный предвестник муссонов – окутал нас клубами холодного тумана. Мы успели оставить канатку позади прежде, чем небо заволокло тучами, но, когда мы выбрались на восточную сторону хребта Куньлунь, на Вышнем Пути поблескивал лед.

Вышний Путь – это скальные карнизы, полки, мощеные дорожки на отвесных стенах, деревянные галереи на северо-западных отрогах Хуа-Шаня – Горы-цветка, а еще – долгая череда террас и подвесных мостов, соединяющих заснеженные отроги Хуа-Шаня с Куньлунем. Там же находится второй по длине подвесной мост на планете, связывающий хребет Куньлунь с хребтом Пхари, а дальше ведут новые галереи, мосты и карнизы, бегущие вдоль восточного склона хребта Пхари к Пхари-Базару. Там остается лишь пройти через ущелье и выйти на дорогу до Поталы, проложенную по карнизу почти строго на запад.

Обычно это просто шестичасовая прогулка по залитым солнцем горам, но в тот день пришлось предпринять опасный и изнурительный переход сквозь клубящийся туман и ледяной дождь. Помощники градоначальника и настоятеля Храма пытались укрыть своих сановников ярко-красными и желтыми зонтами, но обледеневший карниз порой сужался настолько, что приходилось идти гуськом, и сановники очень скоро вымокли до нитки. Переправа через подвесные мосты обратилась в форменный кошмар – их «настил» состоит из единственного, густо оплетенного троса; вертикально вверх идут пеньковые «балясины», перилами служат горизонтальные веревки, а над головой проходит второй толстый трос. Обычно удержаться на нижнем тросе проще простого – придерживаешься за боковые веревки, но в такой ливень переправа требует крайней сосредоточенности. Впрочем, местные жители, пережившие множество муссонов, проделывали такое десятки раз и преодолевали мосты с привычным проворством, только мы с Энеей застревали на раскачивающихся, уходящих из-под ног тросах, цепляясь за обледеневшие веревки, то и дело норовившие выскользнуть из рук.

Несмотря на грозу – а может быть, именно из-за нее, – кто-то зажег факелы Вышнего Пути вдоль всего восточного склона хребта, а светильники, рдеющие в густом тумане, обозначали изгибы и повороты деревянных галерей, поднимающиеся и спускающиеся лестницы, новые мосты. Мы прибыли на Пхари-Базар как раз на закате, хотя из-за непогоды казалось, что уже гораздо позже. Там к нам присоединились остальные группы, направлявшиеся в Зимний дворец, и через расселину на запад двинулась внушительная вереница человек из семидесяти. Паланкин Дорже Пхамо по-прежнему покачивался рядом с нами, и, по-моему, не я один завидовал его обладательнице, сидевшей в тепле и сухости.

Честно говоря, я был разочарован: мы планировали прийти в Поталу на вечерней заре, когда от протянувшихся с севера на юг хребтов и высоких пиков еще исходит мягкое альпийское сияние. Я ни разу не бывал в этих краях и с нетерпением ждал, когда покажется дворец. Перед нами открылся уходящий вдаль ряд карнизов и галерей, озаренных светом факелов, – это и был широкий Вышний Путь между Пхари и Поталой. У меня в рюкзаке лежал лазерный фонарик: уж и сам не знаю, зачем я его захватил – то ли для самообороны в случае чего, то ли дорогу во тьме отыскивать. На этом отрезке самой оживленной из дорог толстая корка льда была везде, где только можно – на скалах, террасах, пеньковых перилах мостов и на ступенях. Не представляю, как можно даже близко подойти к канатке в такую-то погоду, но поговаривали, что самые отчаянные из гостей добирались именно так.

В Запретный город мы вступили часа за два до начала приема. Тучи немного рассеялись, дождь стих, и, впервые увидев Зимний дворец, я невольно затаил дыхание, напрочь забыв обо всех мелких огорчениях.

Зимний дворец стоит на громадном пике, возносящемся на фоне высочайших вершин Кукунора с хребта Желтая Шапка. Сквозь разрывы в облаках нам открылся Дрепань – монастырь, приютивший тридцать пять тысяч монахов, он окружает город – ярус за ярусом – высокими каменными зданиями, взбирающимися по отвесным склонам; тысячи окон сияют светом фонарей, на балконах, террасах и у входов горят факелы; а позади и выше, золотыми кровлями касаясь клубящихся облаков, высится Потала – Зимний дворец далай-ламы, – переливающаяся мириадами огней, подсвеченная последними отблесками зари на вершинах Кукунора.

Здесь помощники и провожающие повернули обратно, в Запретный город вошли только приглашенные.

Вышний Путь стал ровнее и шире, превратившись в настоящий тракт пятидесяти метров шириной, вымощенный золотыми камнями, обрамленный рядами факелов и окруженный бессчетными храмами, ступами, кумирнями, постройками внушительных монастырей и гарнизона. Дождь совсем перестал, тракт блестел золотом, а перед колоссальными стенами и воротами Дрепаня и Поталы сновали сотни и сотни красочно разодетых паломников и жителей Запретного города. Монахи в шафранно-желтых рясах держались небольшими, молчаливыми группками; дворцовые чиновники в ярко-красных и роскошных пурпурных одеждах и желтых шляпах, смахивающих на опрокинутые блюда, целеустремленно вышагивали мимо солдат в синей форме, с черно-белыми полосатыми пиками; пробегали курьеры в облегающих оранжево-красных или сине-золотых костюмах; плавно выступали придворные дамы в длинных шелковых платьях – небесно-голубых, нежно-лазоревых и кобальтово-синих, – шелестя шлейфами по влажным камням золотой мостовой; красношапочники – в малиновых шелковых шляпах с малиновой же бахромой; друнгпа – народ лесистых долин – в косматых папахах из овцекозьего меха и костюмах, украшенных яркими белыми, красными, рыжими и золотыми перьями, и заткнутыми за кушаки длиннющими церемониальными саблями; и наконец, простые люди Запретного города – конечно, не такие колоритные, как сановники, повара, садовники, слуги, учителя, каменщики и камердинеры, – все до единого в зелено-синих или оранжево-золотых халатах, а челядь Зимнего дворца далай-ламы – численностью в несколько тысяч – мелькала там и тут в малиново-золотых одеждах и неизменных шляпах из войлока и шелка с жесткими полями шириной сантиметров пятьдесят, чтобы не пострадала от солнца аристократическая дворцовая бледность и не беспокоил дождь в сезон муссонов.

В сравнении с ними наша вымокшая группа паломников выглядела блеклой и потрепанной, но я и думать забыл о собственной внешности, когда мы вошли в шестидесятиметровые – в высоту – врата монастыря Дрепань и зашагали по мосту Ки-Чу.

Мост в 20 метров шириной и 115 длиной сделан из самой современной углеродной пластистали и сияет, как черный хром. А под ним – пустота. Мост перекинут через глубокую расщелину, и в тысячах метров под нами курятся фосгеновые тучи. На востоке, откуда мы подошли, строения Дрепаня взбираются в гору километра на три; его плоские стены, горящие окна, даже сам воздух опутан хитроумной паутинной вязью служебных канаток, напрямую соединяющих монастырь с дворцовыми владениями. На западе – перед нами – Потала поднимается по крутым склонам на шесть километров с лишком; сотни отполированных каменных фасадов и десятки золотых крыш отражают вспышки молний, вспыхивающие в тучах, проплывающих над самыми кровлями. В случае нападения мост Ки-Чу может втянуться в западную стену меньше чем за тридцать секунд, не оставив агрессору ни пяди, ни малейшей лазейки на полкилометра отвесной стены.

Но мост не ушел у нас из-под ног. Вдоль парапетов по обе стороны выстроились стражники в парадной форме, и каждый держал вовсе не бутафорскую пику, или же плазменную винтовку. На противоположном конце Ки-Чу мы задержались у богато изукрашенных Парго-Калинь – Западных врат. Грандиозная арка восьмидесятипятиметровой высоты вся светилась изнутри; свет пробивался сквозь тысячи затейливых узоров, и ярче всего сияли два исполинских глаза, не мигая глядевших поверх Ки-Чу и Дрепаня на восток.

Каждый из нас задержался, проходя под Парго-Калинь. Миновав врата, оказываешься уже на территории Зимнего дворца, хотя до самой двери еще шагов тридцать. А потом надо подняться на тысячу ступенек. Энея рассказывала, что истовые паломники из всех уголков Тянь-Шаня проходят путь до дворца на коленях, а иные простираются ниц на каждом шагу, в самом буквальном смысле измеряя сотни и тысячи километров пути собственным ростом – только бы удостоиться чести пройти под Западными вратами и коснуться лбом последнего отрезка моста Ки-Чу из почтения к далай-ламе.

Войдя рука об руку, мы с Энеей переглянулись.

Предъявив на главном входе свои приглашения стражникам и чиновникам, мы поднялись на тысячу ступенек. Я очень удивился, увидев самый настоящий эскалатор, но Тромо Трочи из Дхому объяснил, что включают его нечасто, – чтобы не разочаровывать паломников.

Выше, на первых публичных ярусах, у нас снова проверили приглашения, а потом слуги забрали у нас мокрую верхнюю одежду и проводили в комнаты; там уже можно было принять ванну и переодеться. Сюаньилану Чарльзу Чи-кьяп Кэмпо по сану полагались небольшие апартаменты на семьдесят восьмом ярусе дворца: нас же после бесконечно долгого спуска по наружным галереям (в окнах блестели мокрые красные крыши монастыря Дрепань, вспыхивающие отблесками зарниц) встретили новые слуги. Распорядители празднества позаботились о ночлеге для гостей: каждому выделили хотя бы отдельный альков с занавесом, а в смежных душевых были горячая вода, ванны и даже современный акустический душ.

Вообще-то я не захватил с собой в Храм-Парящий-в-Воздухе ни фрака, ни даже самого завалящего смокинга (впрочем, их у меня и не было), но Лхомо Дондруб с друзьями в складчину снарядили меня для сегодняшнего торжества. Я натянул на себя черные брюки и черные лаковые штиблеты, белую шелковую рубашку с золотым жилетом и красно-черный шерстяной верхний жилет, надевающийся крест-накрест наподобие фелони, перехваченный на поясе шелковым малиновым кушаком. Поверх жилетов – черный праздничный плащ из тончайшего шелка с западных отрогов Музтаг-Ата, украшенный затейливой узорчатой каймой из переплетающихся красных, золотых, серебряных и желтых нитей. Доверяя мне один из лучших своих плащей, Лхомо предупредил, что швырнет меня в пропасть с самой высокой террасы, если я испачкаю, порву или потеряю его. Вообще-то Лхомо добродушный славный малый – что в принципе редкость среди летунов-одиночек, – но, боюсь, он вовсе не шутил.

А.Беттик ссудил мне серебряные браслеты, купленные по случаю на пестром базаре Сиванму. На плечи я накинул красный башлык из пуха и шерсти – его мне одолжил Джигме Норбу, всю жизнь тщетно ждавший приглашения в Зимний дворец. Нефритовый талисман Срединного Царства на серебряной цепочке одолжил плотник Чжаньчжи Кенчжунь.

И вот к нам вошли слуги в золотых одеяниях и объявили, что пора, и мы направились в главный аудиенц-зал близ Тронной палаты. Наружные галереи были забиты сотнями гостей, они неспешно ступали по кафельным полам, шелестя шелками, позвякивая драгоценностями, наполняя воздух ароматами духов и благовоний. Чуть впереди две жрицы бережно вели под руки Дорже Пхамо, все три – в элегантных шафранно-желтых одеждах. Дорже не надела никаких украшений, но ее белоснежно-седые волосы были перевиты лентами, уложены хитроумными буклями и заплетены в красивые косички.

Наряд Энеи был незамысловат, но ослепителен – темно-синее шелковое платье, обнаженные плечи прикрыты кобальтовой пелеринкой, на груди нефритово-серебряный талисман Срединного Царства, а волосы заколоты серебряным гребнем, удерживающим вуалетку. Лица женщин были благопристойно прикрыты вуалями, и я порадовался, что эта деталь туалета изысканно маскирует внешность моей возлюбленной.

Энея взяла меня под руку. Вместе с длиннейшей вереницей гостей мы прошествовали бесконечными коридорами, свернули направо и поехали по винтовой лестнице-эскалатору на верхние ярусы.

– Волнуешься? – шепнул я.

В ответ она лишь сверкнула глазами из-под вуалетки и стиснула мою ладонь.

– Детка, временами ты видишь будущее, – не отступал я. – Я знаю, что видишь. Так вот… нам удастся уйти отсюда живыми?

Она повернулась, чтобы ответить, и я склонился к ней.

– Рауль, в будущем каждого предопределено очень немногое. Большинство событий текуче, как… – Она указала на игру струй фонтана. – Но я не вижу причин для беспокойства, а ты? Сегодня здесь тысячи гостей. Далай-лама сможет лично поприветствовать лишь немногих. Его гостям… Ордену… в общем, не важно кому… откуда им знать, что мы здесь?

Я кивнул, но мой кивок не означал согласия.

Внезапно Лобсанг Самтен, брат далай-ламы, в полное нарушение протокола двинулся вниз по идущему вверх эскалатору. Он широко улыбался, восторг просто переполнял его.

– Гости ужасно важные! – Он обращался только к нашей группе, но сотни людей на эскалаторе подались в нашу сторону. – Я сейчас говорил с нашим наставником, он помощник второго заместителя министра двора. Сегодня мы принимаем здесь не просто миссионеров!

– В самом деле? – приподнял брови сюаньилан Чарльз Чи-кьяп Кэмпо, блиставший великолепием многослойных одеяний из алого и золотого шелка.

– В самом деле! – Лобсанг улыбнулся еще шире. – К нам прибыл кардинал Имперской Церкви. Очень важный кардинал, с самыми ближайшими своими помощниками.

У меня в груди вдруг образовалась сосущая пустота, словно сердце сорвалось в бездонную пропасть.

– Какой кардинал? – спокойно поинтересовалась Энея.

Мы уже приближались к вершине винтовой лестницы, и вокруг стоял гул множества приглушенных голосов.

Лобсанг Самтен гордо расправил плечи.

– Кардинал Мустафа! – торжественно провозгласил он. – По-моему, особа, приближенная к самому Папе. Вот как уважают в Священной Империи моего брата!

Энея крепко сжала мое запястье, но я не смог разглядеть под вуалью выражение лица.

– И еще несколько очень знатных гостей, – продолжал монах. – Среди них есть даже какие-то диковинные дамы. По-моему, военные.

– А ты не узнал их имена? – спросила Энея.

– Только одной. Генерал Немез. Она ужасно бледная. – Брат далай-ламы с широкой, чистосердечной улыбкой повернулся к Энее: – Кардинал особо просил о встрече с вами, мадемуазель Энея. С вами и вашим кавалером, месье Эндимионом. Министр двора был крайне изумлен, но организовал отдельный прием для вас и имперских послов.

Подъем окончился. Ступени эскалатора ушли в мраморный пол. Поддерживая руку Энеи, я ступил в шумный, упорядоченный хаос главного аудиенц-зала.

19

Далай-ламе всего восемнадцать стандартолет. Энея, А.Бетик, Тео и Рахиль не раз говорили мне об этом, но я все равно изумился, увидев на пышном высоком троне хрупкого подростка.

В грандиозном зале уже собралось не меньше четырех тысяч человек, но широкие эскалаторы все доставляли новых и новых гостей в приемную размером с хороший ангар – золоченые колонны уходят на двадцать метров ввысь, к расписному потолку, на полу бело-голубые мозаики с сюжетами из «Бардо Тёдол»[117] и сценами освоения планеты буддистскими переселенцами со Старой Земли. Мы проходим сквозь огромную золоченую арку и оказываемся в следующем зале, потолком здесь служит огромный стеклянный купол, а за ним клубятся облака, сверкают молнии и прорисовывается освещенный фонарями склон горы. Тысячи гостей блистают великолепием переливающихся шелков, тяжелых роскошных тканей, пышностью разноцветных плюмажей, затейливых причесок, изящных браслетов, ожерелий, серег, тиар и поясов из серебра, аметиста, золота, нефрита, ляпис-лазури, а среди всего этого великолепия мелькают десятки монахов и архатов в простых одеяниях – оранжевых, золотых, желтых, шафранных и красных, и их бритые головы блестят в сиянии сотен мерцающих светильников на треногах. И все же зал настолько огромен, что тысячные толпы теряются в нем – паркет сияет бликами огней, а между людским сонмом и золотым троном – двадцатиметровая зона отчуждения.

Пение труб встречает все новых гостей, стоит им ступить на изразцовый пол вестибюля. Монахи, дующие в бронзовые и костяные рожки, выстроились в шеренги от эскалаторов до арок входа – десятки метров неумолчного гудения. Сотни рожков тянут одну ноту несколько минут, и вдруг эта нота сменяется другой – как раз, когда мы входим в главный зал. Позади нас, под гулкими сводами вестибюля, звук резонирует, подхваченный и усиленный двадцатью четырехметровыми трубами. Монахи, дующие в эти трубы, стоят в небольших нишах, установив инструменты на подставках, и огромные, обращенные вверх раструбы напоминают мне цветки лотоса. К несмолкаемо тягучей последовательности басовых нот примешивается гул неимоверно большого, по крайней мере пятиметрового гонга, по которому бьют через определенные интервалы – словно гудок океанского лайнера аккомпанирует рокоту лавины. В воздухе витает тонкий аромат благовоний, и над головами разряженных гостей стелется легкая пелена дыма от кадильниц, колышущаяся в такт переливам мелодии труб и ударам гонга.

Все лица обращены к далай-ламе. Я беру Энею за руку и веду ее направо, подальше от тронного возвышения. Между нами и далеким троном нервно прохаживаются важные сановники.

Внезапно трубный гул обрывается. Эхо последнего удара гонга стихает, прокатившись по залу. Все приглашенные в сборе.

Слуги с натугой налегли на исполинские двери, закрывая их за нами. Стало так тихо, что слышно потрескивание огня в бесчисленных светильниках. Кристальная прозрачность потолка замутилась пеленой дождя. Одетый в простой красный халат далай-лама сидит с легкой улыбкой на губах, скрестив ноги, на горе шелковых подушек. Голова далай-ламы чисто выбрита. А правее и ниже сидит на собственном троне регент Ретинь Токра, в согласии с остальным высшим духовенством управляющий страной до совершеннолетия далай-ламы. Энея рассказывала, что в народе регента называют земным воплощением коварства, но я увидел лишь одетого в обычный красный халат смуглого узколицего человека с длинным носом и острым подбородком, раскосыми глазами и тоненькими усиками. Слева от первосвященника – министр двора, настоятель настоятелей – древний старик, непрерывно улыбающийся многочисленным гостям. По левую руку от него – официальная прорицательница, тоненькая молодая женщина, остриженная под бобрик, в желтой полотняной рубахе и красном халате. По словам Энеи, прорицательница предсказывает будущее в состоянии глубокого транса. Еще левее – пять эмиссаров Священной Империи. Золоченые столбики трона мешают толком разглядеть их лица, и приходится догадываться по одежде: коротышка в алой кардинальской мантии, три субъекта в черных сутанах и один военный.

Справа от трона регента стоит главный глашатай и глава личной охраны Его Святейшества, легендарный Карл Линга Уильям Эйхедзи – лучник и живописец, мастер карате и икебаны, философ и экс-летун, – как всегда, в отличной форме, и очень напоминает безупречно действующий механизм. Шагнув вперед, он возвестил, заполнив раскатами голоса пространство зала:

– Достопочтенные гости, прилетевшие к нам издалека, дугпа, друкпа, друнгпа – жители высочайших хребтов, благодатных расселин и лесистых склонов, дзасас, высокочтимые сановники, монахи, архаты, посвященные, ко-са четвертого ранга и выше, благословенные, облаченные в су-ги, жены и мужья удостоенных чести, ищущие Просветления, мне досталась высочайшая честь приветствовать вас здесь сегодня от имени Его Святейшества Гетсванга Нгванга Лобсанга Тенгина Гьяпсо Сисанваньгьюра Чжангпа Мапай Дхепала Сангпо, воплощения святости, всепобеждающей кротости, силы слова, чистоты ума, божественной мудрости, оплота веры, океана премудрости!

Бронзовые и костяные рожки издали высокие, чистые звуки. Огромные трубы взревели, как динозавры. От удара гонга вибрация прошила меня от макушки до пят, даже зубы заныли.

Главный глашатай отступил назад. Заговорил Его Святейшество далай-лама, и его дискант негромко, но отчетливо зазвучал в громадном зале.

– Спасибо вам всем за сегодняшний визит. Мы поприветствуем наших новых друзей из Священной Империи в более тесной обстановке. Многие из вас просили встречи со мной – вы получите мое благословение на личной аудиенции сегодня вечером. Наши друзья из Империи поговорят со многими из вас сегодня и в последующие дни. Во время бесед с ними помните, что они наши братья и сестры в дхарме, в поисках Просветления. Пожалуйста, помните, что наше дыхание есть их дыхание и что все наши дыхания суть дыхание Будды. Спасибо. Пожалуйста, наслаждайтесь нашим сегодняшним празднеством.

И тут возвышение, трон и все прочее беззвучно ушло назад сквозь проем в стене и скрылось за сомкнувшимися завесами, и по залу прокатился вздох многотысячной толпы.

Тот вечер запомнился мне почти сюрреалистическим сочетанием: официальный папский прием посреди карнавального разгула. Конечно, мне ни разу не приходилось бывать на приеме у Папы – таинственный кардинал рядом с троном был единственным представителем высшего духовенства, кого мне довелось встретить, – но волнение присутствующих при виде далай-ламы, наверное, сопоставимо с тем, что чувствуют в присутствии Папы, а помпезность аудиенции не может не произвести впечатления. Солдаты-монахи в красных одеждах и красных или желтых шапках по одному подводили немногих избранных к сомкнувшейся завесе – там, где исчез трон, тяжелые складки ткани плавно расходились, пропуская счастливчика, дальше следовала вторая завеса, потом отодвигалась дверь – и он представал пред светлым ликом далай-ламы. Тем временем остальные фланировали по паркету, сверкающему отблесками тысяч огней, толпились у длинных столов, ломившихся от изысканных яств, танцевали под музыку небольшого оркестрика, в котором уже не было труб – ни маленьких, ни больших. Я спросил Энею, не хочет ли она потанцевать, но она лишь с улыбкой покачала головой и повела нашу группу к ближайшему банкетному столу. Скоро все мы были захвачены беседой с Дорже Пхамо и ее жрицами.

Понимая, что веду себя крайне бестактно, я все-таки поинтересовался у Дорже Пхамо, почему ее зовут Громомечущей Матерью-свиньей. И пока мы лакомились жареными шариками дзампа и пили душистый чай, она поведала свою историю.

На Старой Земле первая настоятельница мужского буддистского монастыря на Тибете считалась земным воплощением Громомечущей Матери-свиньи – очень могущественного полубожества. Эта первая Дорже Пхамо якобы не только превратилась в свинью сама, но и превратила всех лам монастыря в хряков, чтобы отпугнуть вражеских воинов.

А когда я прямо спросил последнее воплощение Громомечущей Матери, сохранилась ли у нее способность обращаться в свинью, элегантная старушка вскинула голову и сурово произнесла:

– Если это отпугнет нынешних захватчиков, я незамедлительно так и сделаю.

За все три часа, что мы с Энеей прогуливались, беседовали, слушали музыку и смотрели на молнии сквозь прозрачный купол потолка, я не слышал больше ни одного дурного слова об эмиссарах Священной Империи, хотя, несмотря на великолепие костюмов и веселье гостей, в воздухе ощущалось какое-то напряжение. Впрочем, ничего удивительного: не считая редких визитов вольных торговцев, Тянь-Шань почти три века был полностью отрезан от Пасема и всех миров бывшей Гегемонии.

Было уже довольно поздно, и я начал склоняться к мысли, что Лобсанг Самтен просто что-то перепутал, говоря нам об аудиенции у далай-ламы, и тут к нам подходят дворцовые вельможи в большущих красно-желтых шляпах с загнутыми полями (совсем как шлемы древнегреческих воинов, я их как-то раз видел на картинке) и приглашают следовать за ними.

Я глянул на свою спутницу: не удрать ли нам прямо сейчас? – но Энея не выказала ни малейших признаков страха, она просто кивнула и взяла меня под руку. Толпа гостей расступилась, и мы чинно зашагали за вельможами по длинному живому коридору, будто я отец, ведущий дочь под венец… или будто мы только что обвенчались. Ну что ж, во всяком случае, лазерный фонарик и комлог при мне. Если Ордену вздумается схватить нас, лазер, конечно, не спасет, но корабль вызвать можно. Пусть уж лучше садится прямо здесь, прямо на дивный хрустальный потолок, но Энею я схватить не позволю.

Миновав первую завесу, мы оказываемся под просторным балдахином. Музыка и шум веселья сюда еще долетают. Чиновники в красных шляпах просят нас вытянуть руки перед собой, ладонями вверх, и кладут каждому на протянутые ладони белый шелковый шарф. Потом нам дают знак проследовать за вторые завесы. Здесь нас встретил поклоном министр двора – Энея ответила ему изящным книксеном, а я неуклюже поклонился – и ввел нас в двери небольшой комнаты, где ждет далай-лама со своими гостями.

Золотая парча, роскошные яркие гобелены (на них постоянно повторяется мотив свастики в причудливых орнаментах среди цветов, свернувшихся драконов и вращающейся мандалы) – все здесь поражает воображение. Двери закрываются, отрезав все звуки из зала; теперь гомон толпы и музыка доносятся из динамиков трех видеомониторов, встроенных в стену. Установленные в разных точках главного аудиенц-зала камеры транслируют сцены веселья, и сидящий на троне юноша вместе с гостями увлеченно следит за экранами.

Мы замерли у порога и стоим неподвижно, пока министр двора не приглашает нас подойти к трону. Далай-лама поворачивается в нашу сторону, министр двора шепчет:

– Не надо кланяться, пока Его Святейшество не поднимет руку. Потом, пожалуйста, не выпрямляйтесь, пока он не уберет ладонь.

Мы останавливаемся в трех шагах перед троном, устланным шикарными покрывалами. Главный глашатай Карл Линга Уильям Эйхедзи негромко объявляет:

– Ваше Святейшество, архитектор строительства Цыань-кун-Су и ее ассистент.

Ее ассистент? Испытывая одновременно замешательство и благодарность к глашатаю, не назвавшему наших имен, я делаю шаг вперед, стараясь держаться позади Энеи. Уголком глаза я замечаю пятерых христианских миссионеров, но в соответствии с требованиями этикета мой взгляд должен быть устремлен к далай-ламе и в то же время скромно потуплен.

Энея подходит к тронному возвышению, старательно держа шарф на вытянутых руках. Министр двора кладет на шарф несколько предметов. Далай-лама протягивает руку и быстро смахивает их на помост справа от себя. Слуга забирает белый шарф, и Энея склоняет голову, молитвенно сложив ладони.

С ласковой улыбкой далай-лама коснулся головы моей спутницы, моей любимой, возложив ладонь на ее русые волосы, словно корону. Наверное, это и есть благословение. Потом он возложил Энее на ладонь алый шарф, взял ее правую руку и пожал с приветливой улыбкой. Министр двора жестом велит Энее встать перед троном регента, а я выступаю вперед и повторяю ту же отработанную церемонию.

Я едва успел разглядеть вещицы, выложенные министром двора на шарф и убранные далай-ламой: небольшая золотая плакетка с рельефом в виде трех гор (как мне потом объяснили, символизирующая Тянь-Шань), стилизованная фигурка человека, столь же условная книга – символ слова, и ступа, то есть храм – символ разума. Все это возникло и исчезло столь стремительно, что я едва успел хоть что-то разглядеть, и сразу же у меня на руке появился алый шарф. Рукопожатие оказалось неожиданно крепким. Как и предписано этикетом, смотрел я в пол, но все-таки заметил краем глаза его широкую улыбку и поспешно ретировался, встав рядом с Энеей.

Столь же молниеносная церемония повторилась и с регентом: белый шарф, ритуальные предметы, алый шарф. Но регент не стал обмениваться рукопожатием ни с Энеей, ни со мной. Как только мы получили благословение регента, министр двора дал знак, и мы подняли головы.

И тут я едва не схватился за лазерный фонарик, чтобы открыть беспорядочный огонь. Рядом с далай-ламой, прислуживающими ему монахами, министром двора, регентом, прорицательницей, глашатаем, коротышкой кардиналом и тремя его подручными в черных сутанах стояла женщина в черно-красном мундире Имперского Флота. Она как раз вышла из-за спины высокого священника. Взгляд ее темных глаз был прикован к Энее, темные, коротко остриженные волосы обрамляли мертвенно-бледное лицо. Взгляд у нее был как у рептилии – немигающий и пристальный.

Это она пять (нет, в реальном времени – десять) лет назад пыталась убить Энею, А.Беттика и меня на Роще Богов! Это не человек, это робот-убийца, она тогда вывела из игры Шрайка и непременно унесла бы голову Энеи в мешке, не вмешайся отец капитан де Сойя; ему пришлось израсходовать чуть ли не весь энергозапас корабля, чтобы утопить чудовище в бурлящем озере лавы, расплавив скалы у нее под ногами.

И вот она снова вернулась, стоит и смотрит на Энею своими черными, нечеловеческими глазами. Она искала Энею во времени и пространстве, и теперь нашла ее. Нашла нас.

Сердце у меня отчаянно забухало, колени подкосились, зато рассудок заработал, как ИскИн. Лазер лежал в кармане плаща на правом боку, комлог – в левом кармане брюк. Правой рукой я направлю убийственный сфокусированный луч в глаза этой твари, затем переключу фонарик на широкий луч и ослеплю имперских священников. И одновременно вызову корабль.

Но даже если корабль отреагирует без промедления, даже если его не перехватят имперские крейсеры, все равно полет займет несколько минут. К тому времени мы уже будем мертвы.

А прыть этой твари просто поразительна – сражаясь со Шрайком, она просто исчезла, превратилась в хромированную статую. Мне не успеть, не выхватить ни лазер, ни комлог. Рука будет еще на полпути к карману, а мы оба уже отправимся на тот свет.

Я оцепенел. Энея мгновенно поняла, кто это, но в ее взгляде не было испуга. Более того, внешне она вообще никак не отреагировала. Невозмутимо улыбаясь, она обвела взглядом имперских послов и снова обернулась к подростку, сидящему на троне.

Первым заговорил регент Ретинь Токра:

– Об этой аудиенции просили наши гости. От Его Святейшества они услышали о реконструкции Храма-Парящего-в-Воздухе и пожелали познакомиться с молодой женщиной, автором проекта.

Высокий голос регента был так же невыразителен, как и его лицо.

Затем заговорил далай-лама, и богатство интонаций негромкого юношеского голоса с лихвой искупило полнейшее их отсутствие в голосе регента.

– Друзья мои, – он указал на нас с Энеей, – позвольте представить вам наших достойных гостей из Священной Империи. Джон Доменико кардинал Мустафа из Священной Канцелярии, архиепископ Жан-Даниель Брек из папской нунциатуры, отец Мартин Фаррелл, отец Жерар Леблан и командор лейб-гвардии Радаманта Немез.

Мы кивнули. Имперские сановники кивнули тоже. Если далай-лама и нарушил протокол, представляя нам гостей, никто, казалось, не обратил на это внимания.

– Благодарю вас, Ваше Святейшество, – медоточиво проговорил кардинал Мустафа. – Но вы представили нам этих исключительных людей всего лишь как архитектора и ассистента. – Кардинал улыбнулся, продемонстрировав мелкие острые зубы. – Наверное, у вас есть имена?

Пульс у меня зачастил, пальцы непроизвольно дрогнули при мысли о лазере. Энея по-прежнему улыбалась, но не изъявила желания ответить кардиналу. Мысленно я лихорадочно подыскивал вымышленные имена. Но к чему? Конечно, они знают, кто мы такие. Немез никогда не выпустит нас из комнаты… или будет поджидать у выхода из дворца.

И тут, к моему изумлению, слово опять взял юный далай-лама.

– Я с удовольствием доведу процедуру знакомства до конца, ваше преосвященство. Нашего высокочтимого архитектора зовут Ананда, а ее ассистента – лишь одного из множества ее искусных помощников, как я слышал, – зовут Субхадда.

Я ошарашенно моргнул. Неужели кто-то назвал эти имена далай-ламе? После Энея объяснила мне, что Ананда был любимым учеником Будды и сам стал учителем, Субхадда же был странствующим аскетом, последним учеником Просветленного – он встретил Будду всего за несколько часов до его смерти. Очевидно, далай-лама употребил эти имена со скрытой иронией, но я тогда не понял юмора.

– Мадемуазель Ананда, месье Субхадда, очень приятно, – кардинал Мустафа отвесил низкий поклон и оглядел нас с головы до ног, – простите мою бестактность и невежество, мадемуазель Ананда, но по этническим признакам вы заметно отличаетесь от большинства людей, встреченных нами в Потале и близлежащих районах Тянь-Шаня.

Энея кивнула:

– Не следует делать поспешных обобщений, ваше преосвященство. Целый ряд районов на планете колонизирован выходцами из других регионов Старой Земли.

– Конечно, – проворковал кардинал Мустафа. – Не могу не отметить, что ваш стандартный английский почти безупречен. Могу ли я полюбопытствовать, какой из регионов Тянь-Шаня вы и ваш ассистент называете родиной?

– Конечно, – отозвалась Энея в тон кардиналу. – Я появилась на планете в районе хребтов за горами Мориа и Сион, северо-западнее Музтаг-Аты.

Кардинал задумчиво кивнул. Я вдруг обратил внимание, что его воротничок сделан из того же алого муара, что и его мантия и шапочка.

– По-видимому, вы исповедуете иудаизм или ислам, преобладающие в этих районах, как рассказали нам наши хозяева?

– Я неверующая, если рассматривать веру как упование на сверхъестественное.

Кардинал недоуменно поднял бровь. Человек, представленный нам как отец Фаррелл, вопросительно глянул на своего начальника. Ужасающий взгляд Радаманты Немез не дрогнул.

– И тем не менее трудитесь на постройке храма для буддистов, – довольно любезно заметил кардинал.

– Мне поручено реконструировать прекрасное строение. Я горжусь, что избрана для этой работы.

– Несмотря на отсутствие… э-э… упования на сверхъестественное? – В голосе Мустафы прозвучали инквизиторские нотки. Слухи о Священной Канцелярии докатились даже до гиперионского захолустья.

– Наверное, именно благодаря этому, ваше преосвященство. И благодаря вере в мои собственные человеческие способности и в способности моих товарищей по работе.

– Итак, сделанное само оправдывает себя? – напирал кардинал. – Даже если не имеет глубинного смысла?

– Возможно, хорошо исполненное дело само несет в себе глубинный смысл.

Кардинал Мустафа как-то странно фыркнул.

– Хорошо сказано, барышня, хорошо сказано.

Откашлявшись, отец Фаррелл задумчиво сказал:

– Район за горой Сион… Во время облета планеты мы заметили с орбиты, что в этом районе на гребне установлен одинокий нуль-портал. Мы-то думали, что Тянь-Шань никогда не входил в Сеть, но архивы подтвердили, что портал был завершен незадолго до Падения.

– Но никогда не действовал! – воскликнул далай-лама, поднимая палец. – Никто не прибывал на Тянь-Шань и не отбывал с него через портал Гегемонии.

– И в самом деле, – вкрадчиво сказал кардинал. – Что ж, мы так и предполагали, но я должен принести вам наши извинения, Ваше Святейшество. Экипаж нашего корабля, пылая чрезмерным усердием, случайно расплавил окрестные скалы, пытаясь прозондировать с орбиты структуру портала. Боюсь, эта дверь навсегда запечатана лавой.

При этих словах я посмотрел на Радаманту Немез. Она даже не моргнула. По-моему, она вообще не моргала. Взгляд ее был прикован к Энее.

– Не стоит извиняться, ваше преосвященство, – отмахнулся далай-лама. – Нам ни к чему нуль-порталы, которыми никто не пользуется… разве что Священная Империя отыскала способ запустить их? – Эта мысль его позабавила, и он рассмеялся приятным мальчишеским смехом, выдающим, впрочем, острый ум.

– Нет, Ваше Святейшество, – улыбнулся кардинал Мустафа. – Даже Церковь не отыскала способа восстановить Сеть. Я почти не сомневаюсь, что это к лучшему.

Напряжение понемногу отпускало меня, сменяясь чем-то вроде тошноты. У этого мерзкого коротышки в алой сутане хватает наглости говорить Энее, что он знает, как она прибыла на Тянь-Шань, и что этой дорогой ей уже не сбежать. Я с тревогой посмотрел на Энею, но она как ни в чем не бывало проявляла вежливый интерес к беседе. Может, есть еще один портал, о котором Империя просто не знает? Во всяком случае, теперь ясно, почему мы до сих пор живы: охотник загнал мышку в норку, забил все выходы, кроме одного, и приставил к нему кошку или даже кошек – дипломатический корабль на орбите и наверняка еще несколько боевых кораблей где-то в системе. Прибудь я на пару месяцев позже, они захватили бы или уничтожили наш корабль и не выпустили бы Энею из западни.

Но чего они ждут? И к чему весь этот спектакль?

– …нам бы очень хотелось увидеть ваш – как там? – Храм-Парящий-в-Воздухе? Название весьма заманчивое, – говорил архиепископ Брек.

– Пожалуй, это не так-то просто устроить, ваше преосвященство, – нахмурился регент Токра. – Надвигаются муссоны, канатные дороги уже крайне опасны, а во время зимних бурь даже по Вышнему Пути добираться рискованно.

– Чепуха! – воскликнул далай-лама, не обращая внимания на нахмуренные брови регента. – Мы с радостью устроим вам подобную вылазку. Вам непременно надо повидать Цыань-кун-Су. И все Срединное Царство… даже Тай-Шань, Великий пик, где двадцать семь тысяч ступеней ведут к храму Нефритового Императора и Повелительницы Лазурных Облаков.

– Ваше Святейшество, – обменявшись беспокойными взглядами с регентом, министр двора низко склонил голову, – вынужден напомнить вам, что из-за наплыва ядовитых туч добраться до Великого пика Срединного Царства по канатной дороге можно только весной. В ближайшие семь месяцев Тай-Шань будет отрезан от остального мира.

Мальчишеская улыбка далай-ламы угасла – не из-за раздражения, – от досады, что его опекают. Когда же он заговорил, в голосе прорезались командные нотки. Я был знаком с очень немногими подростками, зато повидал достаточно военных, и если доверять моему опыту, из него вырастет незаурядный человек и хороший командир.

– Министр двора, разумеется, мне известно о закрытии канатных дорог. Об этом известно всем. Но мне также известно, что каждую зиму несколько неустрашимых летунов совершают полет с Сянь-Шаня на Великий пик. Иначе как же мы могли бы донести наши государственные указы до наших верноподданных на Тай-Шане? А ведь некоторые дельтапланы могут поднять не только самого летуна, но и пассажиров, верно?

Министр двора отвесил такой низкий поклон, что едва не стукнулся лбом об пол. Голос его задрожал.

– Да-да, конечно, Ваше Святейшество, конечно. Я знаю, что вам это известно, мой повелитель, Ваше Святейшество. Я только имел… Я только имел в виду…

– Не сомневаюсь, – резко бросил регент, – что министр двора имел в виду, Ваше Святейшество, что хотя наиболее отчаянные летуны и совершают этот полет, но большинство из них гибнут. Мы не можем подвергать наших досточтимых гостей такой опасности.

Улыбка снова заиграла на губах далай-ламы, но теперь куда более взрослая, хитрая, почти насмешливая.

– Вы ведь не боитесь смерти, ваше преосвященство? – повернулся он к кардиналу. – Ведь ради этого-то вы и прибыли – чтобы продемонстрировать нам чудо христианского воскресения, не так ли?

– Не только ради этого, Ваше Святейшество, – ласково проговорил кардинал. – Прежде всего мы прибыли поделиться благой вестью о Христе с теми, кто пожелает слушать, а также наладить торговые отношения с вашей прекрасной планетой. – Кардинал улыбнулся. – И хотя Господь даровал нам крест и таинство воскресения, Ваше Святейшество, остается удручающая необходимость получить для совершения таинства частицу тела или крестоформа. Насколько я понял, из вашего моря туч не возвращается никто?

– Никто, – подтвердил далай-лама с лучезарной улыбкой.

– Тогда, пожалуй, – кардинал развел руками, – мы ограничимся посещением Храма-Парящего-в-Воздухе и прочих доступных мест.

Нависло молчание, и я снова бросил взгляд на Энею, полагая, что нас вот-вот отпустят, и гадая, как нам подадут знак и будет ли нас сопровождать министр двора, а по спине у меня бежали мурашки от устремленного на Энею голодного взгляда чудовищной твари. Внезапно молчание нарушил архиепископ Брек.

– Знаете ли, мы с его высочеством регентом Токра обсуждали, – сообщил он, будто прося рассудить спор, – как удивительно сходны наше чудо воскресения и вековечная вера буддистов в перевоплощение.

– А-а-а, – протянул мальчишка на золотом троне, просветлев, словно разговор наконец-то затронул интересную тему, – вот только не все буддисты верят в перевоплощение. Даже до переселения на Тянь-Шань и великих перемен в мировоззрении, не все буддистские секты принимали концепцию переселения душ. Нам доподлинно известно, что Будда отказывался обсуждать с учениками возможность жизни после смерти. «Подобные вопросы, – говорил он, – не имеют отношения к Пути и не могут получить ответа в тесных пределах человеческого существования». Видите ли, господа, в буддизме почти все можно исследовать, постигнуть и использовать для достижения просветления, не опускаясь до сверхъестественного.

Архиепископ пришел в замешательство, но кардинал Мустафа поспешно вступил в разговор:

– Разве не сказал ваш Будда, а я полагаю, что эти слова записаны в одной из ваших священных книг, Ваше Святейшество, и поправьте меня тотчас же, если я заблуждаюсь: «Есть нерожденное, невозникшее, несотворенное и несложенное; не будь их, не было бы спасения от мира рожденного, возникшего, сотворенного и сложенного».

Улыбка юноши даже не дрогнула.

– Да, он действительно сказал так, ваше преосвященство. Очень хорошо. Но разве не существует в нашей физической Вселенной элементов – пока что не постигнутых до конца, – подчиняющихся законам физики и подпадающих под определение нерожденного, невозникшего, несотворенного и несложенного?

– Насколько мне известно, нет, Ваше Святейшество, – довольно любезно отозвался кардинал Мустафа. – Но я не ученый. Я всего лишь бедный священник.

Несмотря на эти дипломатические экивоки, подросток на троне явно намеревался и дальше развивать эту тему.

– Как мы уже упоминали, кардинал Мустафа, буддизм на этой горной планете развивался, и теперь несколько иной, чем был на момент нашей высадки здесь. Теперь преобладает дух дзен-буддизма. А один из великих мастеров дзен-буддизма Старой Земли, поэт Уильям Блейк, некогда сказал: «Вечность влюблена в порождения времени».

На губах кардинала Мустафы застыла вежливая улыбка – свидетельство его непонимания.

Далай-лама больше не улыбался. Лицо его стало серьезно-доброжелательным.

– Не кажется ли вам, что месье Блейк хотел сказать, что время без конца ничего не стоит, кардинал Мустафа? Что любое существо, свободное от смерти – даже Бог, – могло бы позавидовать детям быстротечного времени?

Кардинал кивнул, но не в знак согласия.

– Ваше Святейшество, я не представляю, как может Бог завидовать несчастным смертным. Господь не способен завидовать.

Далай-лама удивленно поднял брови.

– Разве ваш христианский Бог по определению не всемогущ? Тогда он, она, оно наверняка должен обладать и этой способностью – способностью завидовать.

– Ах, это парадокс для детишек, Ваше Святейшество. Признаюсь, я не знаток логической апологетики или метафизики. Но как князь Церкви Христовой я знаю из катехизиса и чувствую душой, что Бог не способен завидовать… особенно своим несовершенным творениям.

– Несовершенным? – переспросил юноша.

– Человечество несовершенно в силу своей предрасположенности к греху, – снисходительно улыбнулся кардинал Мустафа. – Господь наш не способен завидовать способности грешить.

Далай-лама медленно склонил голову.

– Один из наших учителей дзена, Иккью, некогда написал об этом стихотворение:

Все грехи,

Свершенные в Трех Мирах,

Поблекнут и исчезнут

Вместе со мною.

Кардинал Мустафа долго молчал и, не дождавшись продолжения, поинтересовался:

– О каких трех мирах вы говорите, Ваше Святейшество?

– Стихи написаны еще до эпохи космических полетов. Три мира – прошлое, настоящее, будущее.

– Очень мило, – кивнул кардинал Святой Инквизиции. Отец Фаррелл смотрел на парнишку с чем-то вроде сдержанного отвращения. – Но мы, христиане, считаем, что грех, или последствия греха, или воздаяние за грех, если уж на то пошло, не кончаются с жизнью, Ваше Святейшество.

– Вот именно, – улыбнулся юноша. – Как раз поэтому-то мне и любопытно, ради чего вы так растягиваете жизнь с помощью этого своего крестоформа. Мы верим, что смерть смывает все, что написано на грифельной доске. Вы же верите, что за смертью следует Страшный Суд. Так к чему оттягивать его?

– Мы принимаем крестоформ как таинство, дарованное нам Господом нашим Иисусом Христом, – терпеливо разъяснил кардинал Мустафа. – Этот суд впервые был отсрочен Спасителем нашим, взошедшим ради нас на крест, Господом, добровольно принявшим на себя все грехи мира и тем даровавшим нам возможность жизни вечной на небесах, если таковым будет наш свободный выбор. Крестоформ – еще один дар Спасителя нашего, дающий нам время привести в порядок дома свои перед последним Судом.

– А-а, ну да, – вздохнул юноша. – Но Иккью, пожалуй, подразумевал, что грешников просто нет. Что нет греха. Что «наша» жизнь принадлежит не нам…

– Именно так, Ваше Святейшество, – перебил кардинал Мустафа, словно спеша похвалить ученика-тугодума. Я заметил, что регент, министр двора и остальные приближенные поморщились от этой бестактности. – Наша жизнь принадлежит не нам, но Господу нашему и Спасителю… служению Ему и Святой Матери Церкви.

– …принадлежит не нам, но Вселенной, – досказал далай-лама. – И что наши деяния – хорошие и дурные – также есть лишь свойство Вселенной.

– Красивая фраза, Ваше Святейшество, – поморщился кардинал Мустафа, – но, пожалуй, слишком абстрактная. Без Бога Вселенная может быть только машиной – бездумной, бессердечной, бесчувственной.

– Почему? – спросил юноша.

– Прошу прощения, Ваше Святейшество?

– Почему Вселенная должна быть бездумной, бессердечной и бесчувственной без вашего определения Бога? – негромко сказал он и прикрыл глаза.

Утра роса воспарит —

И вот уже нет ее.

Разве пребыть здесь вовек

Кому-то дано?

Кардинал Мустафа сложил пальцы и коснулся ими губ, словно в молитве.

– Очень мило, Ваше Святейшество. Снова Иккью?

– Нет. Я. – Далай-лама ослепительно улыбнулся. – Когда мне не спится, я слагаю стихи дзен.

Священники фыркнули. Немез не отводила взгляда от Энеи. Кардинал Мустафа повернулся к моей спутнице:

– Мадемуазель Ананда, а у вас есть какое-либо мнение по этим немаловажным вопросам?

В первую секунду я даже не понял, к кому он обращается, но потом вспомнил, что далай-лама назвал Энею именем Ананды, любимого ученика Будды.

– Я знаю еще одно небольшое стихотворение Иккью, выражающее мое мнение:

Иллюзорнее, чем знак,

Начертанный на воде,

Надежда получить от Будды

Загробное блаженство.

Откашлявшись, архиепископ Брек тоже включился в разговор:

– Оно кажется достаточно прозрачным, мадемуазель. Вы полагаете, что Господь не ответит на наши молитвы?

– Я думаю, что Иккью имел в виду две вещи, ваше преосвященство, – покачала головой Энея. – Во-первых, что Будда нам не поможет. Это, так сказать, не входит в его обязанности. Во-вторых, что рассчитывать на жизнь после смерти глупо, потому что мы по природе своей вечные, нерожденные, неумирающие и всемогущие.

Архиепископ побагровел.

– Эти определения допустимы лишь в отношении Бога, мадемуазель Ананда. – Ощутив на себе тяжелый взгляд кардинала Мустафы, он вспомнил о своей дипломатической миссии, спохватился и неуклюже добавил: – По крайней мере мы так полагаем.

– Для молодого архитектора вы неплохо знаете дзен и поэзию, мадемуазель Ананда, – хмыкнул кардинал Мустафа, явно пытаясь смягчить тон. – Нет ли еще какого-нибудь стихотворения Иккью, которое вы считаете уместным?

Энея кивнула:

Одиноким приходишь на свет,

Одиноким уходишь.

Это тоже иллюзия.

Вот тебе путь:

Не придя – никогда не уйдешь.

– Да, это был бы славный трюк! – заметил кардинал с наигранной веселостью.

– Иккью учит нас, что можно хотя бы часть жизни прожить вне времени и пространства, в мире, где нет ни рождения, ни смерти, нет прихода и нет ухода, – подавшись вперед, тихо проговорил далай-лама. – В месте, где нет разделенности во времени, нет расстояния в пространстве, нет барьера, отгораживающего нас от тех, кого мы любим, нет стеклянной стены между познанием и нашими сердцами.

Кардинал Мустафа, казалось, онемел.

– Мой друг… мадемуазель Ананда… тоже учила меня этому, – добавил юноша.

По лицу кардинала промелькнула тень презрительной гримасы.

– Был бы крайне признателен, если бы мадемуазель Ананда научила меня – научила всех нас – этому ловкому фокусу, – резко бросил он.

– Надеюсь научить, – сказала в ответ Энея.

Радаманта Немез сделала полшага к ней. Я опустил руку в карман плаща, положив палец на кнопку лазера. Регент ударил в гонг обшитым тканью молоточком. Министр двора поспешно выступил вперед, чтобы проводить нас. Энея поклонилась далай-ламе, а я неловко последовал ее примеру.

Аудиенция закончилась.

Я танцевал с Энеей в колоссальном, гулком зале под музыку большого – семьдесят два инструмента – оркестра, в окружении титулованных особ, священников и власть имущих Тянь-Шаня, Небесных гор, стоявших у стен и кружившихся в танце рядом с нами. Помню, мы долго танцевали, потом, незадолго до полуночи, еще раз перекусили у длинных столов, к которым подносили все новые яства, а потом снова танцевали. Помню, я крепко прижимал Энею к себе, кружась с ней в танце. Кажется, прежде я еще ни разу не танцевал – во всяком случае, на трезвую голову, – но в ту ночь я позабыл обо всем и кружился, прижимая к себе Энею, пока огонь факелов не померк и свет Оракула, падая сквозь переплет исполинского потолочного окна, не расчертил паркет на квадраты.

Ночь была на исходе, и гости постарше – все монахи, градоначальники и пожилые сановники – уже удалились, осталась только Громомечущая Мать-свинья, она смеялась, пела и хлопала в ладоши в такт музыке при каждом туре кадрили, топая своими шлепанцами по блестящим полам; от силы пятьсот приглашенных оставалось в громадном полутемном зале, а оркестр играл мелодии все более и более медленные, словно завод его музыкальной пружины подходил к концу.

Скажу честно, если бы не Энея, я б давным-давно ушел спать, но она хотела танцевать, и мы медленно кружили по паркету – ее узкая ладонь лежит в моей руке, я придерживаю ее за талию, сквозь тонкий шелк платья ощущая тепло ее кожи, ее волосы у моей щеки, упругая грудь прижата к моей, голова покоится у меня на плече. Взгляд у нее немного печальный, но она по-прежнему энергична и полна сил.

Аудиенции завершились уже давно, и еще до полуночи разлетелась весть, что далай-лама удалился в опочивальню, но мы все продолжаем кутить – Лхомо Дондруб, смеясь, разливает по бокалам шампанское и рисовое пиво; Лобсанг Самтен, младший брат далай-ламы, ни с того ни с сего затеял прыжки через жаровню; обстоятельный Тромо Трочи из Дхому внезапно преобразился в фокусника и вытворяет в углу зала настоящие чудеса с огнем, обручами и левитацией. Дорже Пхамо без аккомпанемента завела медленную песню, и голос у нее столь сладостный и чистый, что он до сих пор слышится мне во снах, а под конец, когда на востоке уже забрезжил предутренний свет и оркестр заиграл последнюю мелодию, десятки голосов слились в единый хор в песне Оракула.

…Музыка оборвалась на полутакте. Танцоры замерли. Прервав танец, мы с Энеей стремительно оглянулись.

Долгие часы гостей из Священной Империи не было ни видно, ни слышно, но внезапно из мрака вынырнула одетая во все алое Радаманта Немез. При ней были еще двое – на мгновение мне показалось, что это священники, но я тут же разглядел, что люди в черном как две капли воды похожи на Радаманту: мужчина и женщина, оба в боевых комбинезонах, мягкие черные волосы свисают на бледный лоб, глаза – как черный янтарь.

Сквозь ряды застывших танцоров трио шагало к нам. Я инстинктивно заслонил собой Энею, но клоны Немез двинулись в обход. Энея шагнула вперед и встала рядом со мной.

Выхватив лазерный фонарик, я прижал его к боку. Первая Немез хищно оскалилась. Кардинал Мустафа вышел из мрака и встал позади нее. Все четверо не сводили глаз с Энеи. На миг мне почудилось, что вселенная остановилась, что танцующие пары в буквальном смысле застыли в пространстве и времени, что музыка нависла над нами сталактитами и в любой момент ледяными осколками обрушится вниз, но тут я услышал прокатившийся сквозь толпу ропот – шепоток испуга и шелест негодования.

С виду угрозы никакой не было – просто-напросто четверо гостей шагали по паркету бального зала, смыкая кольцо вокруг Энеи, но впечатление хищников, надвигающихся на добычу, было чересчур отчетливым, как и запах страха, перебивший аромат благовоний, пудры и духов.

– К чему ждать? – сказала Радаманта Немез, не сводя глаз с Энеи, но обращаясь к кому-то другому – то ли к своим клонам, то ли к кардиналу.

– По-моему… – начал кардинал Мустафа и оцепенел.

Оцепенели все до единого. Громадные трубы у арки входа сами собой испустили тяжкий, басовитый гул, словно стронувшаяся с места материковая плита, хотя трубачей в альковах не было. Подхватив гудение труб, удрученно заныли на одной ноте бронзовые и костяные рожки. Чудовищный гонг зарокотал, отозвавшись дрожью в позвоночнике.

Со стороны эскалаторов, вестибюля и занавесов входной арки донеслись сдавленные выкрики и шаркающие, суматошные шаги. Поредевшая толпа расступилась, как почва под напором стального плуга.

Некто движется по ту сторону задернутых занавесов вестибюля… Минует их – не раздвинув, а располосовав. И вот он, блистая в лучах Оракула, скользит по паркету, скользит необычайно плавно, будто проплывая в паре сантиметров от пола, отражая угасающий лунный свет. Высокая – никак не менее трех метров – фигура увешана клочьями красных драпировок, а из складок этой мантии выглядывает чересчур много рук. Рук, словно сжимающих стальные клинки. Танцоры подаются в стороны еще быстрее, по залу проносится единодушный вздох изумления. Затмив Оракул, беззвучно полыхает молния, тысячей бликов рассыпавшись в зеркале паркета и на миг запечатлев всю эту картину на сетчатке глаза. Гром, докатившийся до нас через несколько долгих секунд, почти неотличим от тягучего, пронизывающего до костей рокота труб.

Шрайк прерывает свое скольжение и замирает в пяти шагах от нас с Энеей, в пяти шагах от Немез, в десяти шагах от каждого из ее близнецов, не успевших зайти к нам в тыл, и в восьми шагах от кардинала. Мне вдруг бросается в глаза, что Шрайк в красных лохмотьях ужасно смахивает на серебристую, утыканную шипами пародию на облаченного в алую мантию кардинала Мустафу. Клоны Немез в черных комбинезонах кажутся кинжальными тенями на фоне стен.

Где-то в темном углу исполинского аудиенц-зала часы бьют час… два… три… четыре. Именно столько машин-убийц стоит вокруг нас. Я не видел Шрайка более четырех лет, но его облик не стал менее ужасающим, а его приход – более желанным, несмотря на его заступничество. Красные глаза сверкают, как лазеры из-под воды, стальная пасть разинута, демонстрируя ряды острых как бритвы зубов. Из-под карикатурной алой мантии торчат лезвия, клинки и шипы. Он не мигает. А может, и не дышит. Он недвижен, как кошмарное творение безумного скульптора.

Радаманта Немез усмехается.

Все еще сжимая в руке свой дурацкий лазер, я мысленно возвращаюсь на много лет назад и вспоминаю стычку на Роще Богов. Немез засверкала, как ртуть, расплылась и просто исчезла, внезапно появившись рядом с двенадцатилетней Энеей. Она собиралась отрезать девочке голову и унести ее в мешке и непременно так бы и сделала, если б не Шрайк. Она и сейчас может это проделать, а я даже пальцем не успею шевельнуть. Эти создания движутся вне времени. В этот миг я познал муки отца, который видит, как на его ребенка несется гоночный автомобиль, и не может ничего уже изменить. Но еще мучительнее боль влюбленного, который не в состоянии защитить свою возлюбленную. Я глазом не моргнув отдал бы жизнь, чтобы оградить Энею от всех этих созданий, в том числе и от Шрайка – и действительно могу умереть в мгновение ока, – да только моя смерть не оградит ее. Мне остается лишь скрипеть зубами в бессильной ярости.

Проследив за Шрайком одними глазами – боясь спровоцировать бойню движением головы, руки, пальца, – я вижу, что он не смотрит ни на Энею, ни на Немез, а только на Джона Доменико, кардинала Мустафу. Должно быть, кардинал физически ощутил тяжесть взгляда – его жабье лицо стало мертвенно-бледным на фоне алых одеяний.

И только тут время, увязшее будто муха в янтаре, вновь тронулось с места.

Шагнув ко мне, Энея взяла меня за левую руку и сжала мои пальцы – но это не детская просьба об утешении; наоборот, это попытка успокоить меня.

– Вы знаете, чем это кончится, – тихо сказала она кардиналу, не обращая внимания на трех Немез, подобравшихся, будто кошки перед прыжком.

Великий Инквизитор облизнул толстые губы.

– Нет, не знаю. Трое против…

– Вы знаете, чем это кончится, – все так же тихо перебила его Энея. – Вы были на Марсе.

«Марс? – удивился я. – При чем тут Марс, черт возьми?!» В небе снова полыхнула молния, на миг высветив лица сотен оцепеневших в ужасе гостей – белые овалы на черном бархате тьмы, и меня молнией пронзила догадка: метафизическую биосферу этой планеты, пусть даже достигшей дзен-буддизма, населяют сонмы демонов и злых духов тибетской мифологии. Зловредные духи земли ньен; «хозяева земли» сабдаг, преследующие строителей, потревоживших их царство; красные духи цэн, живущие в скалах; гьелпо – духи мертвых царей-клятвопреступников, мертвых и несущих смерть, облаченных в призрачные доспехи; безмерно злобные демоны дуд, питающиеся только человечиной и покрытые черными панцирями; женщины-божества мамо – бешеные, как незримые лавины; ведьмы матрика, обитающие в склепах и на кремационных террасах, дающие о себе знать смрадом падали, источаемым их дыханием; блуждающие божества грахас, несущие эпилепсию и прочие буйные болезни; ноджин – стражи богатств земли, губящие алмазодобытчиков, и еще десятки порождений тьмы. Лхомо – и не только Лхомо – частенько пересказывал мне живописные мифы. Глядя на бледные лица зрителей, ошеломленно взирающих на Шрайка и трио Немез, я понял: в пересказе этих людей нынешняя ночь будет не такой уж странной.

– Демону троих не одолеть. – Кардинал Мустафа произнес слово «демон» в тот самый миг, когда оно пришло мне в голову. Только он говорил об одном Шрайке.

– Первым делом он изымет ваш крестоформ, – ласково пояснила Энея. – И я не могу ему помешать.

Кардинал Мустафа отшатнулся, как от пощечины. Его бескровные щеки стали еще бледнее. Взглянув на Радаманту Немез, ее клоны напружинились, словно копя энергию для какой-то ужасной трансформации. Немез обратила свой черный взор на Энею и оскалилась, продемонстрировав все тридцать два зуба.

– Стоп! – закричал кардинал Мустафа, и крик его эхом отразился от пола и стеклянного потолка. Чудовищные трубы оборвали вой. Зрители уцепились друг за друга, зашелестев ногтями по шелку. Немез обожгла кардинала взглядом, полным злобного неповиновения, чуть ли не вызова.

– Стоп! – повторил святой отец, взывая к подвластным ему творениям. – Именем Альбедо и Техно-Центра, властью Трех Первоэлементов повелеваю тебе!

На последних словах его отчаянный вопль обрел мерную поступь и звучность формулы экзорцизма, словно совершался торжественный ритуал – да только не христианский. Железные тиски заклинания предназначались не Шрайку, а демонам, принадлежащим самой Церкви.

Немез и ее клоны скользнули назад, словно притянутые невидимым магнитом. Обогнув нас по дуге, клоны встали по обе стороны от Немез, заслоняя Мустафу.

Кардинал усмехнулся, но губы у него дрожали.

– Мои подручные останутся в узде, пока мы не закончим беседу. Даю тебе слово князя Церкви, нечестивое дитя. Даешь ли ты мне слово, что этот… – он указал на облаченного в бархатные лохмотья Шрайка, – …этот демон не тронет меня?

– Я им не управляю, – все так же спокойно ответила Энея. – Вы будете в безопасности, только покинув эту планету с миром.

Кардинал с опаской глядел на Шрайка. Казалось, он в любой момент готов отскочить в сторону, если гигант шевельнет хотя бы пальцем. Немез и ее выводок безмолвно стояли между Шрайком и кардиналом.

– А каковы гарантии, – спросил он, – что этот монстр не последует за мной в космос… и даже на Пасем?

– Никаких.

– Наши дела здесь не имеют к вам ни малейшего отношения, – резко бросил Великий Инквизитор, указав длинным пальцем на мою спутницу. – Но вы никогда не покинете эту планету, клянусь кровью Христовой!

Энея посмотрела ему в глаза и ничего не сказала.

Повернувшись, кардинал Мустафа двинулся прочь, шелестя алыми одеяниями и шаркая подошвами по паркету. Триада пятилась за ним до самых дверей, клоны не сводили глаз со Шрайка, а Немез буравила взглядом Энею. Затем все четверо шагнули под полог входа в апартаменты далай-ламы и скрылись из виду.

Шрайк остался стоять где стоял, не подавая никаких признаков жизни, выставив все четыре руки перед собой; лучи заходящего за гору Оракула сверкнули напоследок на лезвиях его пальцев.

Гости потянулись к выходу, обсуждая увиденное – кто шепотом, кто в полный голос, едва сдерживая эмоции. Со стороны оркестра донеслось звяканье, глухие удары, писк и скрип – музыканты поспешно укладывали свои инструменты и ретировались. Энея продолжала держать меня за руку; вокруг нас осталось лишь небольшое кольцо людей.

– Клянусь задницей Будды! – воскликнул Лхомо Дондруб, подходя к Шрайку и пальцем пробуя металлический шип, торчащий из груди исполина. На пальце проступила капелька крови, черная в сгущающемся сумраке. – Фантастика! – еще громче вскричал Лхомо и отхлебнул изрядный глоток рисового пива.

Дорже Пхамо приблизилась к Энее, взяла ее за левую руку, опустилась на колено и возложила ее ладонь на свой морщинистый лоб. Энея ласково взяла Громомечущую Мать-свинью за руки и помогла ей подняться.

– Нет, – прошептала она.

– Благословенная, – тихо-тихо проговорила Дорже Пхамо. – Амата, Бессмертная… Архат, Совершенная… Самасамбудда, Полностью Пробужденная… повелевай нами и учи нас дхарме.

– Нет, – повторила Энея. – Когда придет время, я научу вас тому, что знаю, и поделюсь тем, что имею. Больше я ничего не могу. Время мифов прошло.

Обернувшись, Энея взяла меня за руку и повела через зал, мимо недвижимого Шрайка, к располосованным занавесам и застывшему эскалатору. Люди поспешно расступались перед нами, как недавно перед Шрайком.

На верху стальной лестницы мы остановились. Далеко внизу уютно горели лампы в коридоре, ведущем к нашим спальням.

– Спасибо. – Энея подняла на меня подернутые влагой карие глаза.

– Что? – в полнейшем отупении переспросил я. – За… почему… не понимаю.

– Спасибо за танец. – Она приподнялась на носки, чтобы нежно поцеловать меня в губы. И снова я ощутил электрический разряд ее прикосновения. Я широким жестом обвел взбаламученную толпу позади, зал, где только что стоял Шрайк, стражников Поталы, ринувшихся в скрытый шторами альков, сквозь который удалился Мустафа со своими креатурами.

– Нам нельзя оставаться здесь, детка. Немез и эти двое…

– Не-а, – покачала она головой. – Ничего они не сделают, уж поверь мне. Они не станут спускаться по стенам и вламываться к нам сквозь потолок. Более того, они покинут свой дацан и рванут прямо на орбиту к кораблю. Они вернутся, но не сегодня.

Я вздохнул.

– Хочешь спать? – взяв меня за руку, тихонько спросила Энея.

Еще бы! Глаза у меня слипались. Я был выжат как лимон. Предыдущая ночь будто отдалилась в прошлое на целые недели, а ведь я проспал всего два-три часа из-за… из-за того, что мы… потому что…

– Нисколько, – ответил я.

Энея улыбнулась, и мы пошли в спальню.

20

Папа Урбан Шестнадцатый: Сотвори их, Господи, силою Духа Твоего!

Все: Ты помнишь Старую Землю и пред Тобою лик всех миров Царствия Твоего!

Папа Урбан Шестнадцатый: Помолимся.

Господи, Ты просветил сердца верных светом Духа Святого. Помоги нам силою того же Духа обрести истинную мудрость, радость и утешение. Через Христа, Господа нашего.

Все: Аминь.

Папа Урбан Шестнадцатый благословляет хоругви Ордена Рыцарей Гроба Господня в Иерусалиме.

Папа Урбан Шестнадцатый: Помощь наша – в имени Господа…

Все: Сотворившего небо, и землю, и все планеты.

Папа Урбан Шестнадцатый: Господь с вами.

Все: И со духом твоим!

Папа Урбан Шестнадцатый: Помолимся. Услышь, Господи, молитвы наши и яви нам величие и силу Твою и славу. Благослови эти знаки воинской доблести. Защити и охрани слуг Твоих, восхотевших служить Тебе, даруй им мужество, дабы они защитили Церковь Твою. Даруй им решимость и отвагу в бою, дабы они несли свет истинной веры всей Вселенной. Через Господа нашего Иисуса Христа.

Все: Аминь.

Папа Урбан Шестнадцатый окропляет хоругви святой водой.

Церемониймейстер кардинал Лурдзамийский зачитывает декреталии о посвящаемых в рыцари. Услышав свое имя, каждый встает и остается стоять. Всего в соборе тысяча двести восемь рыцарей.

Кардинал Лурдзамийский зачитывает имена по ранжиру, от младших к старшим, от рыцарей-мирян к рыцарям-священникам.

По завершении списка посвящаемые в рыцари преклоняют колени. Остальные продолжают сидеть.

Папа Урбан Шестнадцатый спрашивает рыцарей: Чего вы просите?

Рыцари: Я прошу посвятить меня в рыцари Святого Гроба Господня.

Папа Урбан Шестнадцатый: Быть рыцарем Гроба Господня в наши дни – значит бесстрашно вступить в битву за Царствие Божие и за распространение Церкви. Это значит – творить дела милосердия в духе безмерной веры и любви и в том же духе веры и любви отдать свою жизнь в сражении. Готовы ли вы следовать этим идеалам до самой смерти?

Рыцари: Готов.

Папа Урбан Шестнадцатый: Напоминаю вам, что если все люди, мужчины и женщины, почитают за честь служить примером добродетели, то кольми паче Христовы воины, рыцари Господа нашего. Их священный долг – всегда и во всем, всеми своими деяниями подтверждать, что они достойны сей высокой чести. Готовы ли вы всегда исполнять Устав святого ордена?

Рыцари: Благодатию Божией клянусь исполнять, как истинный воин Христова воинства, заповеди Божии, предписания Церкви, приказы моего командира и Устав святого ордена. И да поможет мне Бог.

Папа Урбан Шестнадцатый: Дарованной мне властью посвящаю вас в рыцари Святого Гроба Господня. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Рыцари входят в алтарную часть и преклоняют колени. Папа благословляет Иерусалимский крест – эмблему ордена.

Папа Урбан Шестнадцатый: Примите крест Господа нашего Иисуса Христа, и да послужит он вам защитой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Преклонив колени перед Иерусалимским крестом, рыцари отвечают: Аминь.

Папа Урбан Шестнадцатый возвращается на кресло, стоящее на возвышении в глубине алтаря. Когда Его Святейшество подает сигнал, церемониймейстер кардинал Лурдзамийский зачитывает декреталии. Все рыцари поочередно подходят к алтарю и опускаются на колени перед Его Святейшеством. К алтарю приближается рыцарь, которому доверили говорить от имени остальных.

Папа Урбан Шестнадцатый: Чего ты просишь?

Рыцарь: Я желаю быть посвященным в рыцари Святого Гроба Господня.

Папа Урбан Шестнадцатый: Напоминаю тебе вновь, что если все люди, мужчины и женщины, почитают за честь служить примером добродетели, то кольми паче Христовы воины, рыцари Господа нашего. Их священный долг – всегда и во всем, всеми своими деяниями подтверждать, что они достойны сей высокой чести. Готов ли ты принести присягу всегда и везде соблюдать Устав святого воинского ордена?

Рыцарь вкладывает сложенные ладони в ладони Его Святейшества.

Рыцарь: Перед лицом Господа, Бога Всемогущего, Иисуса Христа, Его Сына и Пресвятой Марии Девы клянусь исполнять, как надлежит истинному Христову воину, все, что доверят мне исполнить.

Его Святейшество Папа Урбан Шестнадцатый возлагает руку на голову рыцаря.

Папа Урбан Шестнадцатый: Будь верным и отважным воином Господа нашего Иисуса Христа, рыцарем Святого Гроба Его, сильным и неустрашимым, в радостной надежде быть принятым в Его небесную обитель.

Его Святейшество вручает рыцарю золотые шпоры, говоря: Прими сии шпоры, символ твоего ордена. Прославь и защити Святой Гроб Господень.

Подходит рыцарь-церемониймейстер, кардинал Лурдзамийский. В руках он держит обнаженный меч.

Церемониймейстер: Прими этот меч, символ твоего ордена. Защити Святую Церковь Господню и низвергни всех врагов Святого Креста. Но берегись поднять его на невиновных.

Рыцарь-церемониймейстер вкладывает меч в ножны, передает Его Святейшеству, а тот вручает меч рыцарю.

Папа Урбан Шестнадцатый: Помни, что святые не мечом, но верою покоряли царства.

Дальнейшая часть церемонии повторяется для каждого кандидата. Его Святейшеству Папе вручают обнаженный меч, и он трижды касается клинком правого плеча рыцаря, говоря:

Посвящаю тебя и провозглашаю воином и рыцарем Святого Гроба Господня. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Вернув меч церемониймейстеру, Его Святейшество надевает на рыцаря крест, эмблему ордена.

Прими крест Господа нашего Иисуса Христа, дабы он охранил тебя, и неустанно повторяй: «Огради нас, Господи, этим крестом от всех врагов наших».

Рыцарь встает, кланяется Его Святейшеству и направляется к старшему по званию, чтобы принять от него плащ. Затем адъютант вручает ему берет, и рыцарь тут же надевает его на голову. После чего возвращается на место.

Все встают и вслед за Его Святейшеством запевают гимн:

О приди к нам, Дух Святой,

Осени нас благодатью,

Воцарись в сердцах, Создатель,

Что открыты пред тобой!

Ты любви великой пламя,

Ты источник жизни всей,

Неба сладостный елей…

Боже, смилуйся над нами!

Дар чудесный, дар небес,

Вспыхни пламенем в клинках,

Изгони из сердца страх,

О Господней длани перст!

Павших души упокой,

Распали сердца живущих.

Плоть слаба, но крепки души

Добродетелью святой.

Пусть трепещет лютый враг

Перед карою Господней.

Предводимые Тобою

Мы несем победы стяг!

Милостью не обдели,

Дай узреть Отца и Сына,

Что с тобою триедины,

Свет небесный ниспошли!

Сын Господень, побеждай,

Бог, восставший из могилы,

Нам яви святую силу,

Приведи нас, грешных, в Рай!

Его Святейшество Папа Урбан Шестнадцатый: Да преклонятся все перед именем Господним.

Все: Аминь.

Его Святейшество и церемониймейстер удаляются.

Вслед за Его Святейшеством Урбаном Шестнадцатым кардинал Лурдзамийский вошел в маленькую комнату.

– Комната Слез… – проговорил кардинал Лурдзамийский. – Как давно я не заходил сюда.

Коричневые плиты пола почернели от времени, красные тафтяные обои поблекли. С низкого сводчатого потолка свисали на тяжелых цепях золотые светильники. Окон не было, но одну темно-красную стену прикрывали тяжелые белые шторы. Почти никакой мебели – в одном углу красная кушетка, черный столик-алтарь, покрытый белой полотняной скатертью, посредине – вешалка-манекен со старинными, пожелтевшими стихарем и ризой, да по соседству пара белых расшитых туфель с загнувшимися от старости носами.

– Облачение Папы Пия Двенадцатого, – сказал понтифик. – Он надевал его здесь в 1939 году после избрания. Мы взяли облачение из Ватиканского музея и поместили сюда. И навещаем его от случая к случаю.

– Папа Пий Двенадцатый… – Госсекретарь задумался, пытаясь вспомнить, чем же отличился Пий Двенадцатый.

– Папа времен войны? – вдруг догадался он.

Урбан Шестнадцатый устало помотал головой. От тяжелой, изукрашенной митры на лбу остался красный след.

– Нас интересует не само его правление во время мировой войны на Старой Земле, а сложные сделки, в которые он вынужден был вступать, чтобы в том средоточии зла сохранить Церковь и Ватикан.

– Нацисты и фашисты, – задумчиво протянул кардинал Лурдзамийский. – Ну конечно…

Сравнение с Центром довольно уместно.

Слуги накрыли стол к чаю, и теперь госсекретарь исполнял роль личного слуги Его Святейшества. Он налил чай и подал Папе хрупкую фарфоровую чашечку. Урбан Шестнадцатый, устало кивнув, пригубил горячий напиток. Кардинал вернулся на прежнее место, рядом с древним облачением, и критически посмотрел на Папу. «Сердце снова сдает. Не ждет ли нас в ближайшее время очередное воскрешение и конклав?»

– Вы обратили внимание, кто был избран представителем рыцарей? – Папа пристально посмотрел на госсекретаря. В глазах его была печаль.

Вопрос застал кардинала Лурдзамийского врасплох.

– Ах да… – Он задумался. – Прежний глава Гильдии, Исодзаки. Он официально возглавит Крестовый поход на Кассиопею 4614.

– Он продвигается, – улыбнулся Его Святейшество.

– Епитимья может оказаться более суровой, чем предполагает месье Исодзаки. – Кардинал потер второй подбородок.

– Предвидятся серьезные потери? – поднял глаза Папа.

– Около сорока процентов. Из них половину воскресить не удастся. Бои в этом секторе весьма и весьма тяжелые.

– А в других?

– Волнения охватили уже шестьдесят планет Империи, Ваше Святейшество, – вздохнул кардинал Лурдзамийский. – Около трех миллионов человек подверглись инфицированию и отказались от крестоформа. Бои там идут, но власти контролируют ситуацию. С Возрождением-Вектор хуже… примерно три четверти миллиона зараженных, инфекция быстро распространяется.

Устало кивнув, Папа отхлебнул чаю.

– Расскажите нам что-нибудь хорошее, Симон Августино.

– Как раз перед началом церемонии из системы Тянь-Шаня прибыл курьерский зонд. Мы немедля расшифровали послание кардинала Мустафы.

Держа на весу чашку и блюдце, Папа молча ждал продолжения.

– Они встретили порождение дьявола, – доложил кардинал Лурдзамийский. – Во дворце далай-ламы.

– И…

– От действий воздержались по причине присутствия демона Шрайка. – Кардинал сверился с наручным комлогом. – Но опознание не вызывает ни малейших сомнений. Обнаружены дитя по имени Энея – ей уже больше двадцати лет, стандартных, разумеется, – и ее телохранитель Рауль Эндимион, арестованный и бежавший на Безбрежном Море более девяти лет назад, и другие.

– А Шрайк? – Папа коснулся тонкими пальцами своих тонких губ.

– Он появился лишь в тот момент, когда возникла непосредственная угроза девушке от… э-э-э… офицеров лейб-гвардии Альбедо. А затем исчез. Стычек не было.

– Но кардинал Мустафа не сумел воспользоваться случаем? – осведомился Папа. Кардинал кивнул. – И вы по-прежнему считаете, что он подходит для такого дела?

– Да, святой отец. Все идет по плану.

– А что «Рафаил»?

– Пока ничего, но Мустафа и адмирал Ву не сомневаются, что де Сойя объявится в системе Тянь-Шаня до предполагаемого момента изъятия девушки.

– Мы неустанно молимся, чтобы так оно и вышло. Знаете ли вы, Симон Августино, какой ущерб нанес Крестовому походу этот предатель?

Кардинал Лурдзамийский знал. И еще он знал, что вопрос этот – риторический. Папа, кардинал и задерганные адмиралы Флота уже пять лет сокрушались над рапортами о ходе боев и списками потерь живой силы и техники. Десятки раз де Сойя был на грани гибели и всякий раз изловчался удрать на Окраину, оставляя позади себя рассеянные конвои и разбитые корабли. Неспособность совладать с одним-единственным мятежным «архангелом» стала величайшим позором Флота и величайшей тайной Священной Империи.

Но теперь с этим будет покончено.

– Элементы Альбедо оценивают вероятность успеха операции в девяносто четыре процента, – сказал кардинал.

– И давно наш Имперский Флот вкупе со Священной Канцелярией внедрил эту информацию? – Папа допил чай и аккуратно пристроил чашку на краю кушетки.

– Пять стандартных недель назад. Зашифрованное послание находилось в ИскИне на борту одного из факельщиков эскорта, на который «Рафаил» налетел в районе системы Офиучи. Шифр не настолько сложен, чтобы бортовые системы «Рафаила» не могли дешифровать его.

– А не почует ли де Сойя ловушку? – вслух размышлял тот, кто некогда был отцом Ленаром Хойтом.

– Маловероятно, Ваше Святейшество. Мы уже пользовались этим ключом, сбывая де Сойе надежную информацию, и…

– Кардинал Лурдзамийский! – вскинул голову Папа. – Вы хотите сказать, что жертвовали имперскими кораблями и ни в чем не повинными людьми… ушедшими за грань, где нет воскрешения… для того лишь, чтобы изменники сочли эту информацию надежной?

– Да, святой отец.

Папа печально вздохнул.

– Достойно сожаления, но понятно и приемлемо… учитывая всю серьезность ситуации.

– Кроме того, – продолжал кардинал, – отдельные офицеры на борту упомянутого корабля, предназначавшегося для захвата «Рафаилом», были… э-э… подготовлены Священной Канцелярией. Они также располагали информацией о том, когда мы планируем отправиться на планету Тянь-Шань за девушкой по имени Энея.

– И все это было просчитано не один месяц назад?

– Да, Ваше Святейшество. У нас было преимущество: несколько месяцев назад советник Альбедо и Центр зафиксировали активность нуль-портала на Тянь-Шане.

Верховный Понтифик бессильно уронил руки. Кардинал заметил, что ногти его отливают синевой.

– Нуль-портал… Кстати, этот путь к бегству у порождения дьявола отрезан?

– Полностью. «Джебраил» растопил вокруг нуль-портала всю гору. Сам портал практически несокрушим, Ваше Святейшество, но ныне он погребен под двадцатиметровым слоем камня.

– А Центр уверен, что это единственный портал на Тянь-Шане?

– Абсолютно уверен, святой отец.

– А как насчет приготовлений к схватке с мятежным «архангелом»?

– Адмирал Ву вскоре прибудет для обсуждения тактических деталей, Ваше Святейшество.

– Мы вполне доверяем вам представить план в общих чертах, Симон Августино.

– Благодарю, святой отец. Имперский Флот разместил в пределах системы Тянь-Шаня пятьдесят восемь крейсеров класса «архангел». Они уже шесть стандартных недель, как укрылись в засаде…

– Простите, Симон Августино, – пробормотал Папа, – но как можно укрыть в засаде полсотни крейсеров класса «архангел»?

– Они дрейфуют, – усмехнулся кардинал, – с заглушенными двигателями в стратегических позициях в пределах внутрисистемного пояса астероидов и внешнего пояса Куйпера, Ваше Святейшество. Обнаружить их совершенно невозможно. Они готовы совершить прыжок в любую секунду.

– На этот раз «Рафаил» не уйдет?

– Нет, Ваше Святейшество. В случае провала полетят головы одиннадцати флотских командиров.

– Пятая часть флота наших «архангелов» сидит без дела в окраинной системе. Серьезный ущерб для нашего Крестового похода против Бродяг, кардинал Лурдзамийский.

– Да, Ваше Святейшество. – Кардинал положил ладони на колени и удивился, что они взмокли.

– Но цель оправдает средства, если мы уничтожим этого мятежника, – тихо сказал Папа. Кардинал Лурдзамийский перевел дыхание. – Мы полагаем, что экипаж корабля и капитан де Сойя будут уничтожены, а не взяты в плен.

– Да, святой отец. Отдан приказ дезинтегрировать корабль.

– Но ведь мы не причиним вреда ребенку?

– Нет, святой отец. Приняты все меры, чтобы источник заразы, именуемый Энея, был взят живым.

– Это весьма важно, – заметил Папа, будто бы ни к кому конкретно не обращаясь. Они уже сотни раз обсуждали все в мельчайших подробностях. – Девушка нужна нам живой. Остальных, что с ней… можно и не щадить… но девушку непременно надо взять в плен. Опишите нам процедуру захвата.

Кардинал Лурдзамийский прикрыл глаза.

– Как только «Рафаил» будет уничтожен, корабли Центра выйдут на орбиту вокруг Тянь-Шаня и дезактивируют население планеты.

– Нейродеструкторами, – кивнул Папа.

– Нет… в техническом смысле, – возразил кардинал. – Как вам известно, Центр уверяет, что воздействие этой аппаратуры на организм обратимо и более всего напоминает перманентную кому.

– А эти миллионы тел будут перевозить и на сей раз, Симон Августино?

– Не сразу, Ваше Святейшество. Спецкоманды высадятся на планету, найдут девушку и переправят на транспортный «архангел», который доставит ее на Пасем, где она будет оживлена, изолирована, допрошена и…

– Казнена, – вздохнул Папа. – Чтобы продемонстрировать миллионам мятежников на шестидесяти планетах, что их мнимого мессии больше не существует.

– Да, Ваше Святейшество.

– Нам не терпится поговорить с этой особой, Симон Августино, будь она хоть трижды порождение дьявола.

– Да, Ваше Святейшество.

– А когда, по-вашему, капитан де Сойя устремится навстречу собственной гибели?

Кардинал Лурдзамийский бросил взгляд на комлог.

– Через считанные часы, Ваше Святейшество. Через считанные часы.

– Так помолимся о благополучном исходе, – шепнул Папа. – Помолимся о спасении нашей Церкви и нашего народа.

И оба понтифика в Комнате Слез склонили головы.

Лишь после возвращения из дворца далай-ламы мне начал открываться истинный размах планов Энеи.

Меня изумило то, как нас встретили по возвращении. Рахиль и Тео с рыданиями обнимали Энею. А.Беттик хлопнул меня по плечу и крепко обнял. Обычно сдержанный Джигме Норбу сперва обнял Джорджа Цзаронга, затем двинулся вдоль шеренги паломников, обнимая всех подряд. По его впалым щекам струились слезы. Ликование… Слезы радости… И только тогда я понял: не многие надеялись, что мы вернемся после встречи с послами Священной Империи. И только тогда до меня дошло, что мы вернулись.

А в храме работа близилась к концу. Мы с Лхомо, А.Беттиком и высотниками доделывали самую верхнюю террасу. Энея, Рахиль и Тео присматривали за отделкой готовых построек.

В тот день я думал только об одном – поскорее бы остаться наедине с Энеей. Утром, после общей трапезы, мы на минуту задержались на верхней галерее, и ее жадные поцелуи не оставляли сомнений – наши желания совпадают. Но на вечер уже была запланирована беседа – как оказалось, последняя.

В сумерки на центральной террасе дацана собралось не меньше сотни человек. По счастью, муссоны подарили нам короткую передышку, и вечер выдался великолепный. Все замерли в ожидании – потрескивают факелы, хлопают на ветру молитвенные флажки.

Были среди них и те, кого я не ожидал увидеть: был Тромо Трочи из Дхому, неожиданно вернувшийся из Поталы; была Дорже Пхамо и все ее девять монахинь; были и знаменитости с дворцового приема, и был среди них самый юный и самый знаменитый – далай-лама. Он пришел без регента, без министра двора, в сопровождении одного лишь телохранителя и главного глашатая Карла Линга Уильяма Эйхедзи.

Я стою в толпе у дальней стены. Довольно долго все происходит по обычной схеме. Но мало-помалу Энея направляет дискуссию в нужное ей русло. По ее ответам на вопросы монахов, не одно десятилетие посвятивших постижению тантризма и дзен-буддизма, я понимаю: в этом она далеко не новичок. На вопрос монаха, почему должно отвергнуть бессмертие через возрождение, предложенное Церковью, Энея цитирует поучение Будды – личность не возрождается, все сущее подвержено «анникке» – закону переменчивости, а согласно понятию «анатта» (буквально «не-личность») – Будда отрицал существование такой индивидуальной сущности, как душа.

Ее вновь спрашивают о смерти, и Энея отвечает дзен-буддистской притчей-коан:

– Один монах сказал Тозану: «Монах умер, куда он ушел?» Тозан отвечал: «После огня – в былинку».

– Мадемуазель Энея, – смущенно спрашивает Куку Сэ, – это означает му?

Энея объясняла мне, что му – изящная концепция дзен-буддизма, в переводе означающая примерно «перезаданный вопрос».

Моя любимая улыбается. Она сидит у открытой стены. В черном небе сияют над Священной горой Севера яркие звезды.

– В какой-то мере, – негромко отвечает Энея, и все разговоры мгновенно стихают. – А еще это означает, что монах мертв как кирпич. Он не ушел куда-то – он не ушел никуда. Но и жизнь никуда не ушла. Она продолжается, только в другом обличье. Сердца скорбят о смерти монаха, но жизни не стало меньше. Равновесие жизни во Вселенной не поколебалось ни на йоту. И все же вся Вселенная – отраженная в разуме и сердце монаха – погибла. Сэппо некогда сказал Генше: «Монах Шинзо спросил меня, куда ушел один мертвый монах, а я сказал ему, что это подобно тому, как лед становится водой». Генша отвечал: «Это верно, но я бы сказал иначе». «А как бы ты сказал?» – поинтересовался Сэппо. Генша ответил: «Это подобно возвращению воды в воду».

После секундного молчания кто-то просит:

– Расскажи нам о Связующей Бездне.

– Давным-давно, – по обыкновению начинает Энея, – была Бездна. И Бездна эта была вне времени.

Бездна не принадлежала ни времени, ни пространству и, конечно, не принадлежала Богу. И Связующая Бездна не была Богом. Бездна сформировалась гораздо позже, много веков спустя после того, как время и пространство расставили пограничные вехи Вселенной. Но не связанная ни временем, ни пространством, Связующая Бездна свободно текла сквозь континуум – от Большого Взрыва вначале до Жалкого Всхлипа в финале.[118]

Тут Энея умолкает, как-то совсем по-детски вскинув руки. Только сейчас она нисколько не походит на ребенка. Усталые глаза полны жизни, но в уголках глаз – морщинки тревоги. Как же я люблю эти глаза!

– Связующая Бездна – сущность, наделенная разумом, – решительно говорит Энея. – Она произошла от разумных сущностей, многие из которых, в свою очередь, сотворены разумными существами.

Связующая Бездна соткана из квантового вещества, переплетенного с планковым пространством, планковым временем, и облегает пространство-время, как оболочка стеганого одеяла облегает вату. Связующая Бездна – не мистика и не метафизика, она – следствие физических законов, плод развития Вселенной. Она сформирована мыслью и чувством. И не только человеческими мыслью и чувством. Связующая Бездна – порождение сотен тысяч разумных рас за миллиарды лет. Она единственная остается неизменной в эволюции Вселенной. Единственная точка соприкосновения рас, зарождающихся, растущих, расцветающих, увядающих и умирающих, разделенных миллионами лет во времени и сотнями миллионов световых лет в пространстве. И есть лишь один ключ к Связующей Бездне…

Энея умолкает. Рахиль сидит рядом с ней, скрестив ноги, и внимательно слушает. Только тут я замечаю, что Рахиль, к которой я так глупо ревновал мою девочку, по-настоящему красива: короткие каштановые с рыжинкой волосы завиваются кудряшками, на щеках играет румянец, зеленые глаза с коричневыми крапинками сверкают. Она ровесница Энеи – чуть старше двадцати стандартных лет. За месяцы работы под солнцем Тянь-Шаня ее каштановые волосы выгорели и обрели золотистый оттенок.

– Моя подруга, – Энея касается плеча Рахили, – была еще ребенком, когда ее отец, Сол, сделал любопытное открытие. Он был ученый и десятилетиями пытался понять историю отношений человека с Богом. И вот однажды, в состоянии безысходного отчаяния, когда Сол во второй раз столкнулся с перспективой потерять дочь, он обрел сатори – в едином просветлении полностью увидел то, что за миллионы лет наших медлительных раздумий дано было увидеть лишь избранным… Сол постиг, что любовь – реальная и универсальная сила Вселенной… не менее реальная, чем электромагнитное или ядерное взаимодействие. Не менее реальная, чем сила тяготения, и подчиняющаяся весьма сходным законам. Например, обратно-квадратичная зависимость в любви часто действует так же непреложно, как и в законе всемирного тяготения.

Сол понял, что любовь – связующая сила Связующей Бездны, уток и основа ее ткани. И в это мгновение Сол постиг, что человечество – не единственная белошвейка, расшивающая этот великолепный покров. Он окинул взором Связующую Бездну и познал силу любви, стоящую за ней, но не сумел войти в ее континуум. Люди, столь недавно поднявшиеся над своими собратьями-приматами, еще не обрели должной чувствительности, чтобы ясно видеть Связующую Бездну или входить в нее.

Я говорю «ясно видеть», потому что каждому, у кого чистое сердце и ясный ум, дано увидеть Бездну. На мгновение – но очень четко и ярко. Как дзен не имеет отношения к религии, но сам есть религия, так и Связующая Бездна не имеет отношения к состоянию рассудка, но сама есть состояние рассудка. Бездна охватывает все вероятности, подобные стоячим волнам, взаимодействующим с фронтом стоячих волн, которые являют собой человеческий разум и личность. Связующей Бездны касался каждый, кто плакал от счастья, кто расставался с возлюбленным, кто переживал экстаз, кто стоял над могилой близкого человека, кто слышал первый крик своего ребенка.

Говоря это, Энея глядит на меня, и я вдруг ощущаю, как по коже бегут мурашки.

– Связующая Бездна всегда облекает поверхность наших мыслей и чувств, невидимая, но ощутимая, как дыхание любимого рядом в ночи. Ее реальное, но непостижимое присутствие в нашей Вселенной – одна из первопричин появления у нас мифологии и религии, основа нашей упрямой, слепой веры в экстрасенсорные способности, в телепатию и предвидение, в демонов и полубогов, в воскресение и переселение душ, в призраков и мессий и во многую-многую другую, почти-но-не-совсем удовлетворительную чушь собачью.

Это заявление заставило сто с лишним слушателей – монахов, рабочих, ученых, политиков и святых людей – беспокойно заерзать. Налетел ветер. Терраса слегка закачалась, как и было задумано при строительстве. Где-то южнее Йо-куня загрохотал гром.

– Так называемые четыре основных принципа дзен, данные Бодхидхармой в шестом веке от Рождества Христова, – почти идеально указывают путь к Связующей Бездне. В разных традициях их передают по-разному. Я бы сказала так, – продолжала Энея. – «Во-первых, не полагайся на слова и знаки». Слова – свет и звук нашего бытия, вспышка молнии, озаряющая ночь. А Связующая Бездна прячется в глубочайших тайнах и в молчании… там, где обитает детство.

«Во-вторых, смысл вне Писаний». Художник увидит художника, как только карандаш коснется бумаги. Музыкант отличит музыканта среди миллионов людей, извлекающих ноты, как только зазвучит музыка. Поэт распознает поэта по нескольким слогам, особенно тогда, когда обычные значения и формы поэзии отброшены. Чора пишет:

Двое здесь были,

Двое вспорхнули…

Мотыльки.

…и в неостывшем шлаке выгоревших слов и образов обнаруживается золото глубинного смысла, который Р.Г. Блай и Фредерик Франк некогда назвали «темным пламенем жизни, пылающим во всех творениях», и «видением утробой, а не глазом», «нутром сострадания».

Библия лжет. Коран лжет. Талмуд и Тора лгут. Новый Завет лжет. Сутта-питака, Никайя, Итивуттака и Дхаммапада лгут. Бодхидхарма и Амитабха лгут. Книга Мертвых лжет. Типтака лжет. Все Писания лгут… как лгу сейчас я, разговаривая с вами.

Священные книги лгут не по злому умыслу и не от недостатка выразительных средств, но по самой природе своей, ведь они низведены до слов; все образы, наставления, законы, каноны, цитаты, притчи, заповеди, иносказания, рассуждения и проповеди в этих книгах обречены на неудачу, ибо они воздвигают преграду из слов перед человеком, ищущим Связующую Бездну.

«В-третьих, прямо указывай на человеческое сердце». Дзен, лучше всего постигший Бездну, боролся с проблемой указания без пальца, создания искусства без посредника, слышания этого могучего звука в вакууме, где нет звуков. Шики писал:

Рыбацкая деревушка;

Пляски при свете луны,

Запах рыбы сырой.

Это – я имею в виду не стихотворение – суть искания ключа к вратам Связующей Бездны. Каждый из сотен тысяч народов на миллионе планет в дни давно ушедшие имел свои деревушки без домов, свои пляски при свете луны на планетах без лун, запах сырой рыбы на берегах океанов без рыбы. Этим-то и можно поделиться вне времени, вне планеты, вне срока, отпущенного расе.

«В-четвертых, прозревай природу и становись Буддой». И для этого не нужны десятилетия буддистских медитаций, христианских молитв или размышлений над Кораном. Просветление, в конце концов обретенное Буддой, – рафинированная сущность человека, то, что остается после выгорания шлака. Каждый цветок обретает сущность цветка. Дикая собака обретает сущность собаки, а слепая овцекоза – сущность овцекозы. Месту – любому месту – дана сущность места. И только человечество постоянно сражается и терпит поражения в попытке стать тем, что оно есть. Причины – сложны и запутанны, но основа у всех одна: мы эволюционировали как некий самосозерцающий орган эволюционирующей Вселенной. Может ли око узреть себя?

Энея на минуту умолкает, и в наступившей тишине звучит раскат грома. Муссоны задержались, но они неотвратимы. Я пытаюсь представить себе все эти пагоды, дома, горы, перевалы, мостики и галереи, покрытые коркой льда, окутанные туманом, и невольно вздрагиваю.

– Будда знал, что мы способны ощутить Связующую Бездну в молчании, отрешившись от шума повседневной жизни, – наконец говорит Энея. – В этом смысле сатори – великая и беспредельная тишина после дней и месяцев оглушительного рева стереосистемы. Но Связующая Бездна – больше, нежели тишина… это начало слышания. Научиться языку мертвых – первая задача тех, кто входит в континуум Бездны.

Иисус из Назарета входил в Связующую Бездну. Мы знаем это. Его голос – самый чистый среди голосов, говорящих на языке мертвых. Он зашел далеко. Он научился слышать музыку сфер. Он был способен, оседлав волны вероятности, зайти настолько далеко, чтобы увидеть собственную смерть, и ему хватило мужества не отвергнуть ее, пока еще была возможность. И еще мы знаем, что по крайней мере в одном случае – умирая на кресте – он сумел сделать первый шаг – войти в пространственно-временную сеть Связующей Бездны, пройти сквозь нее и явиться своим друзьям и апостолам в нескольких временных шагах от собственной смерти на кресте.

И, взглянув на вневременность Связующей Бездны, освобожденный от оков своего времени Иисус познал, что именно он и есть ключ – не его учение, не Писания, основанные на его словах, не бездумный культ Его или внезапно обретшего былое величие Бога Ветхого Завета, в которого Иисус твердо верил, – а он сам, Иисус, человек, чьи клетки несут код, открывающий портал. Иисус знал, что его способность открывать эту дверь – не в его разуме и не в его душе, но в его плоти, в его клетках, в его крови, в его… буквально в его ДНК.

Когда во время тайной вечери Иисус из Назарета просил своих апостолов пить его кровь и есть его тело, он не говорил притчами, не совершал магического пресуществления, не устанавливал на многие века символическое ритуальное действо. Иисус хотел, чтобы они пили его кровь… несколько капель крови в огромной чаше… и ели тело его… маленький кусочек отшелушившейся кожи в огромном куске хлеба. Он отдал себя в самом буквальном смысле слова, зная, что те, кто выпьет его кровь, получат его ДНК и обретут способность познать Бездну, Связующую Вселенную.

И некоторые его апостолы обрели эту способность. Но, столкнувшись с ощущениями и образами, слишком яркими, чтобы их воспринять и осознать, эти апостолы дошли до безумия, постоянно слушая неумолчный хор голосов мертвых. Они не смогли передать музыку своей крови другим и обратились к догме, низведя невыразимое словами к красивым проповедям, жестким установкам и напыщенной риторике. И видение померкло, а потом и угасло. Врата закрылись.

Пауза. Энея пьет воду из деревянной кружки. Я замечаю слезы на лицах Рахили, Тео и многих других. Повернувшись на своей циновке, я смотрю назад. А.Беттик стоит в дверном проеме, внимательно слушая слова Энеи, его не знающее старости голубое лицо совершенно серьезно. Здоровой рукой андроид придерживает культю. «Ему больно?» – думаю я.

– Как ни странно, – продолжает Энея, – первым из детей Старой Земли, заново открывшим ключ к Связующей Бездне, был Техно-Центр. Искусственные интеллекты, преследуя собственные цели, нашли код ДНК, дающий способность видеть Бездну… хотя «видеть» – не совсем верно сказано. Правильнее было бы сказать – «входить в резонанс с ней».

И хотя ИскИны обрели способность чувствовать Бездну, смогли исследовать контуры континуума, научились посылать свои зонды в ее многомерную пост-Хоукингову реальность, постичь ее они не смогли. Связующая Бездна требует такого уровня сенситивной эмпатии, какой ИскИны даже не потрудились в себе развить. Первый шаг к истинному сатори – постижение языка мертвых. У Центра нет своих мертвецов. Для ИскИнов Связующая Бездна – как прекрасное полотно для слепца, годящееся ему разве что на растопку, как симфония Бетховена для глухого, который ощущает вибрацию и укрепляет прочный пол, чтобы заглушить ее.

Вместо того чтобы пользоваться континуумом Связующей Бездны как таковым, Техно-Центр выдирал из него клочья и преподносил их человечеству под видом передовых открытий. Так называемый двигатель Хоукинга – вовсе не плод дальнейших разработок древнего ученого Стивена Хоукинга, как заявляет Центр. Это – извращение его открытий. Корабли с двигателями Хоукинга, соткавшие Великую Сеть и обеспечившие существование Гегемонии, создают крохотные прорехи в ткани края Бездны – вандализм незначительный, но все-таки вандализм. Порталы – дело другое. Тут я не могу найти подходящего сравнения. Умение перемещаться по континууму Связующей Бездны в чем-то схоже с умением ходить по водам, простите за евангельскую высокопарность, а пробитые порталами Техно-Центра ходы – скорее осушение океанов ради прокладки шоссе. Туннели, пробуренные сквозь приграничную часть Бездны, нанесли непоправимый ущерб той жизни, что развивалась там миллиарды лет. Техно-Центр как бы заасфальтировал громадные лесные просторы. Впрочем, даже это сравнение не способно передать невосполнимость утраты, ведь эти леса произрастают из голосов и воспоминаний миллионов утраченных нами возлюбленных, а ширина шоссе – не десятки метров, а тысячи километров.

Так называемые мультилинии, позволявшие мгновенно передавать информацию из конца в конец Гегемонии, тоже были надругательством над Связующей Бездной. И снова я могу подыскать лишь неуклюжие и вялые сравнения, но… Представьте себе дикарей, которые случайно наткнулись на телевизионную сеть – студии, голокамеры, звуковое оборудование, генераторы, передатчики, спутники связи, приемники – и тут же принялись громить ее и растаскивать по кусочкам, чтобы воспользоваться обломками в качестве сигнальных флажков. На самом деле все обстоит гораздо хуже. Гораздо хуже, чем на Старой Земле, задолго до Хиджры, когда чудовищные танкеры и трансокеанские лайнеры оглушали китов, заполняя моря механическим шумом, который забивал их Песнь Жизни, зачеркивая миллионы лет развития китовых песен. Вот тогда-то киты решили умереть. Их истребили не охотники и не нефтяная пленка, покрывшая поверхность воды. Их убила утрата песен.

Энея останавливается, чтобы перевести дыхание, и несколько раз сжимает и разжимает кулаки, будто у нее затекли руки. Потом медленно оглядывает комнату, встречаясь взглядом с каждым, кто здесь присутствует.

– Простите, я отвлеклась. Довольно сказать, что с падением порталов иные расы, пользующиеся Бездной, решили положить конец вандализму мультилиний. Эти иные расы давным-давно отправили наблюдателей, чтобы те жили среди нас…

По толпе проходит взволнованный ропот. Энея с улыбкой ждет, пока шум утихнет.

– Знаю. Меня это тоже поразило, хотя, по-моему, я знала об этом еще до своего рождения. Эти наблюдатели выполняют важную функцию – им предстоит решить, заслужило ли человечество право присоединиться к ним в Связующей Бездне, или мы всего-навсего вандалы. Именно такой наблюдатель и рекомендовал переместить Старую Землю, пока Центр не уничтожил ее. И именно такой наблюдатель и разработал тесты и модели – которые, кстати, отрабатывались последние три века на Старой Земле, пока она пребывала в Малом Магеллановом Облаке, – позволяющие лучше понять наш биологический вид и измерить степень эмпатии, на которую мы способны.

А еще эти иные направили своих наблюдателей – или шпионов, если хотите, – чтобы они внедрились в Центр. Они знали, что ущерб окраинам Бездны нанесли выходки Центра, но они знали и то, что Центр создали мы. Многие из… «обитатели» – слово не вполне подходящее… строителей? со-творцов?.. Связующей Бездны – сами бывшие кремниевые конструкции, неорганические искусственные интеллекты. Но не той разновидности, которая сейчас правит Техно-Центром. Ни один разумный вид не может принять континуум Бездны, не развив у себя эмпатию.

Энея приподнимается на коленях и слегка подается вперед.

– Мой отец – кибрид Джона Китса – был создан именно ради этого. – Голос ее все так же спокоен, но за этим спокойствием угадывается скрытое волнение. – Как я уже объясняла, Центр постоянно пребывает в состоянии гражданской войны, причем почти каждая сущность сражается только за себя. Причина – в сверх-сверх-сверхпаразитизме в десятой степени. Жертвы – другие сущности Центра – не уничтожаются, но поглощаются: победители пожирают генетические коды, память, программы и репродуктивные последовательности. Пожранный индивидуум Центра продолжает «жить» в качестве подсистемы победившего индивидуума или индивидуумов, которые довольно скоро вновь нападают на других в поисках новых компонентов. Союзы нестойки. У ИскИнов нет ни философии, ни веры, ни конечной цели – лишь оптимизация стратегии выживания. Всякое действие Центра – результат беспроигрышной – и безвыигрышной – партии, которая разыгрывается с тех самых пор, как первоэлементы Центра обрели разум. Большинство сущностей Центра способно взаимодействовать с человечеством только на этих условиях – условиях игры с нулевым исходом, оптимизируя свою паразитическую стратегию по отношению к нам. Они выигрывают – мы проигрываем. Мы выигрываем – они проигрывают.

Однако за века некоторые из этих индивидуумов пришли к пониманию истинного потенциала Связующей Бездны. Они осознали, что лишенным эмпатии разумным видам никогда не стать частью единства тех, кто ушел, и тех, кто жив. Они поняли, что Связующая Бездна не выстроена. Она выросла, как коралловый риф, и им ни за что не отыскать там убежища, если только они не изменят кое-какие собственные параметры.

Вот к такому выводу пришли некоторые элементы Центра – не альтруисты, но эгоисты, отчаянно стремящиеся выжить, осознавшие, что единственный способ выиграть в безвыигрышной игре – из нее выйти. А чтобы выйти из игры, нужно развить в себе способность к эмпатии.

Центр знает то, что отказывался признать Тейяр де Шарден: эволюция – не прогресс, у эволюции нет ни цели, ни направления. Эволюция – это изменение. Эволюция «успешна», если изменение дает возможность определенному листу или ветви ее древа лучше всех приспособиться к условиям Вселенной. Чтобы такая эволюция «благоприятствовала» элементам Центра, они должны выйти из игры и открыть истинный симбиоз. Они должны на равных правах войти в соэволюцию с человеческой расой.

Итак, первые элементы, изменившие Центру, продолжали пожирать других, но теперь они пожирали наиболее склонных к эмпатии. Они, как могли, переписали собственные программные коды. Они создали кибрида Джона Китса в попытке смоделировать эмпатический организм, который обладает телом, у которого есть ДНК человеческого существа плюс – накопленная Центром память и личность кибрида. Враждебные им элементы уничтожили первого кибрида Китса. Второй был создан по образу и подобию первого. Он нанял мою мать – частного детектива, – чтобы она помогла ему раскрыть тайну гибели первого кибрида.

Энея улыбается, и на какое-то мгновение мне кажется, что она позабыла и о нас, и даже о своем рассказе. Я вдруг вспоминаю, как однажды, во время нашего бегства с Гипериона, она мимоходом сказала: «Рауль, память моих родителей стала частью моей памяти еще до того, как я родилась… в общем-то даже до того, как я стала зародышем. Разве можно представить себе что-нибудь более разрушительное для детской психики, чем бездна чужих воспоминаний еще до того, как ты обзаведешься собственными? Неудивительно, что я такая чокнутая».

Мне она вовсе не казалась чокнутой. Впрочем, может быть, это потому, что я любил ее больше жизни.

– Он нанял мою мать, чтобы она разгадала тайну смерти его собственной личности, – негромко продолжает Энея, – но на самом-то деле он знал, что случилось с его предшествующим воплощением. Если честно, он нанял мою мать, чтобы познакомиться с ней, чтобы быть с ней, чтобы стать ее возлюбленным. – Она отстраненно улыбается, глядя куда-то в пространство. – Дядя Мартин в своих сумбурных «Песнях» так и не разобрался, что тут к чему. Мои родители обручились, а дядя Мартин, по-моему, об этом даже не упомянул… Их сочетал браком епископ храма Шрайка на Лузусе. Культ Шрайка был вполне легален, и брак моих родителей считался законным на пяти сотнях планет Гегемонии. – Она снова улыбается, глядя поверх голов прямо на меня. – Может, я, конечно, и беззаконное дитя, но не по рождению.

Итак, они поженились и зачали меня – наверное, еще до этой церемонии, – а потом подстрекаемые Центром элементы убили отца еще до того, как мама успела отправиться в Паломничество на Гиперион. На том бы мое знакомство с отцом и кончилось, не будь его личность записана в петле Шрюна, имплантированной у мамы за ухом. Несколько месяцев она носила нас обоих – меня в утробе, а отца в петле Шрюна. Заточенная в петле Шрюна личность отца не могла напрямую общаться с мамой, но зато без особого труда общалась со мной. В то время труднее всего было определить, что есть «я». Отец помогал мне, он входил в Связующую Бездну и брал с собой мою зародышевую личность. Я видела будущее – кем я стану, даже как я умру – еще прежде, чем мои пальцы полностью сформировались.

И еще одна деталь. Это дядя Мартин тоже упустил в своих «Песнях». В день, когда моего отца расстреляли на ступенях храма Шрайка, мама была вся покрыта его кровью – реконструированной, доработанной Центром ДНК Джона Китса. Тогда она еще не до конца понимала, что его кровь в самом буквальном смысле драгоценнейшее достояние всего человечества. ДНК Джона Китса была сконструирована так, чтобы заражать других его единственным даром – способностью входить в Бездну. Смешанная в нужной пропорции с обычной человеческой ДНК, она несет всем людям дар отпирать врата Связующей Бездны.

Я – эта смесь. От Техно-Центра я получила генетически доступ к Бездне, от человечества – редчайшую способность эмпатического восприятия Вселенной. Плохо это или хорошо, но те, кто пьет мою кровь, уже никогда не увидят мир таким, как раньше. – С этими словами Энея поднимается на колени.

Тео поднесла ей белое полотно. Рахиль налила в семь высоких кубков красное вино. Энея вынула из кармана небольшой пакет, извлекла стерильный ланцет и антисептический тампон. На мгновение она застыла, глядя на собравшихся. Воцарилась мертвая тишина. Ни звука – казалось, все сто с лишним человек затаили дыхание.

– Выпив это, вы не обретете ни счастья, ни мудрости, ни долгой жизни, – очень тихо сказала она. – Нет никакой нирваны. Нет никакого спасения. Нет никакой загробной жизни. Нет воскресения. Только безграничное познание – сердцем и разумом – и возможность великих открытий, великих приключений и гарантия новой боли и ужаса, из которых и состоит большая часть нашей короткой жизни.

Энея переводит взгляд с одного лица на другое и улыбается, встретившись глазами с восемнадцатилетним далай-ламой.

– Некоторые из вас были на всех моих беседах. Я рассказала вам, как научиться языку мертвых, языку живых, как научиться слушать музыку сфер, как научиться сделать первый шаг. – Она смотрит на меня. – Некоторые – слышали лишь немногое. Не все были здесь, когда я говорила об истинном назначении христианского крестоформа или об истинной природе Шрайка. Не все слышали в подробностях о постижении языка мертвых… Кто-то сомневается, кто-то колеблется… Я очень прошу вас – не спешите. Остальным же повторю: я не мессия… но я – учитель. Если то, чему я научила вас за эти месяцы, стало для вас истиной, если вы хотите получить шанс – испейте сегодня мою кровь. Но знайте, ДНК, позволяющая воспринимать Связующую Бездну, несовместима с крестоформом. Этот паразит усохнет и погибнет ровно через двадцать четыре часа после того, как вы выпьете вино с моей кровью. И никогда уже не сможет укорениться в вас. Если вы ищете воскресения через крест крестоформа, не пейте мою кровь в этом вине.

И знайте, что подобно мне станете презираемыми и гонимыми врагами Священной Империи. Ваша кровь станет заразной. Тех, с кем вы поделитесь ею – тех, кто решит найти Связующую Бездну через дарованную вами ДНК, – тоже ждет презрение.

И наконец, знайте, что, если вы выпьете лишь один глоток этого вина, ваши дети родятся с даром входить в Связующую Бездну. К добру это или не к добру, ваши дети и дети ваших детей будут рождаться, зная язык мертвых, язык живых, зная музыку сфер и зная, что они могут сделать первый шаг через Связующую Бездну.

Энея коснулась пальца бритвенно-острым лезвием. Крохотная капелька крови сверкнула в свете фонарей. Рахиль поднесла кубок, и крохотная капелька упала и растворилась в вине. То же повторилось со вторым кубком и с третьим… пока во всех семи кубках вино не стало… зараженным? Пресуществленным? Голова пошла кругом, сердце забило сигнал тревоги. Какая-то безумная пародия на христианское причастие. Моя подруга, моя возлюбленная, моя любовница… Она что, сходит с ума? Она и вправду поверила, что она мессия? Нет, она же сама сказала, что нет. А сам-то я верю, что навсегда стану другим, испив вина, смешанного в пропорции миллион к одному с кровью моей возлюбленной? Не знаю. Не понимаю.

Около половины собравшихся выстроились в очередь, и каждый, подходя, делает глоток из огромного кубка. Нет, из священного евхаристического сосуда. Но это же кощунство. Так нельзя! Или так надо? Каждый делал только один глоток и возвращался на место. Никто не изменился, никто не впал в экстаз, никто не казался просветленным. Ни у кого не засиял вокруг головы нимб. Никто не воспарил над землей, никто не стал говорить на незнакомых языках. Нет. Просто каждый делал глоток – один глоток – и садился на циновку.

И тут до меня дошло, что я застыл на месте, пытаясь поймать взгляд Энеи. Так много вопросов… Да, но ведь своим бездействием я предаю ту, что так безоглядно доверилась мне. И я встаю и начинаю пробираться в хвост очереди.

Энея наконец-то заметила меня и быстро подняла руки, ладонями ко мне. «Нет, Рауль, не сейчас. Еще рано». Какое-то мгновение я стою в нерешительности, глядя на остальных: они, чужие ей люди, удостоены близости с моей любимой, а я нет. Потом, с лихорадочно колотящимся сердцем и пылающим лицом, иду обратно на свою циновку.

Официально вечер никто не закрывал. Люди просто начали расходиться по двое-трое. Одна пара – женщина пила вино, мужчина нет – ушла в обнимку, будто ничего не изменилось. Возможно, ничего и не изменилось. Возможно, ритуал причастия был всего-навсего метафорой и символом или самовнушением и самогипнозом. Возможно, те, кто приложит достаточно усилий, чтобы ощутить нечто, называемое Связующей Бездной, обретут некий внутренний опыт и поверят в то, что все было на самом деле. Возможно, все это чушь собачья.

Я потер лоб: у меня вдруг разболелась голова. Хорошо, что я не пил вина. От вина у меня мигрени. Я почувствовал себя больным, опустошенным и всеми покинутым.

– Не забудьте, – громко сказала Рахиль, – завтра в полдень будет уложен последний камень галереи. На верхней медитационной террасе состоится праздник! Приносите напитки с собой.

На том вечер и закончился. Я двинулся вверх по лестнице, обуреваемый смешанными чувствами – восторгом, предвкушением, сожалением, смущением, возбуждением и пульсирующей болью. Признаюсь, половины объяснений Энеи я не понял, но у меня осталось разочарование и ощущение неловкости… К примеру, я просто уверен, что та тайная вечеря никак не могла завершиться напоминанием о том, чтобы завтра все пришли на праздник на верхней террасе.

Я хмыкнул и тут же проглотил смешок. Тайная вечеря… Хорошенькое сравнение. Голова разболелась еще сильнее. Не лучшее состояние для занятий любовью.

От студеного ветра на галерее верхней террасы в голове у меня немного прояснилось. Тонкий серп Оракула висел на востоке над темными кучевыми облаками. Звезды холодно взирали с небес.

Я уже ступил на порог нашей комнаты и как раз собирался зажечь фонарь, когда небеса вдруг раскололись.

21

Энея и А.Беттик, Рахиль и Тео, Джордж и Джигме, молодой далай-лама и Дорже Пхамо и еще многие-многие другие – все поднялись на верхнюю террасу и в ужасе смотрели на небо. Энея подошла ко мне и взяла меня за руку.

Удивительно, что мы не ослепли от светового шоу, разыгравшегося в вышине, – белые сполохи, распускающиеся, словно гигантские цветы; лимонно-желтые вспышки; немыслимо яркие алые росчерки, пересекающиеся синими, белыми и желтыми штрихами, – прямые и четкие, как след алмаза на стекле. Оранжевые шары, вспухающие в беззвучном взрыве; снова белые сполохи и алые росчерки. Все это – в полной тишине, но от неистовой интенсивности света очень хочется зажать уши и забиться куда-нибудь подальше.

– Что это еще такое, сто чертей с упырями?! – воскликнул Лхомо Дондруб.

– Космический бой, – устало отозвалась Энея.

– Не понимаю, – сказал далай-лама. В его голосе не было страха, только любопытство. – Имперские власти заверили нас, что у них на орбите только один корабль – по-моему, «Джебраил», – да и тот с дипломатической миссией, а не военной. Регент Ретинь Токра тоже уверял меня в этом.

Громомечущая Мать-свинья как-то неприлично всхрюкнула.

– Ваше Святейшество, регент получает мзду от имперских ублюдков.

Юноша повернулся к ней.

– Полагаю, это правда, Ваше Святейшество, – подхватил Эйхедзи, его телохранитель. – Дворец полнится слухами.

Почерневшее было небо снова полыхнуло в двух десятках мест одновременно. Скалу озарили алые, зеленые и желтые отблески.

– А почему мы видим лазерные лучи? Ведь в космосе нет ни пыли, ни коллоидных частиц, способных рассеивать свет? – поинтересовался далай-лама, сверкнув темными глазами. Очевидно, весть о предательстве регента его не удивила – во всяком случае, заинтересовала гораздо меньше, чем сражение, разыгравшееся в тысячах километров от нас.

– Видимо, некоторые корабли подбиты или уже уничтожены, Ваше Святейшество, – ответил телохранитель. – Когерентные пучки света оставляют след в облаках молекулярной пыли, замерзшего кислорода и прочих газов.

Это объяснение заставило всех на минутку приумолкнуть.

– Мой отец однажды видел такое на Гиперионе, – прошептала Рахиль и принялась растирать руки, словно ей холодно.

Я моргнул и удивленно уставился на нее. Да, Энея говорила, что отца ее подруги звали Сол… И «Песни» Силена я хорошо знаю. Я догадывался, что Рахиль – та самая малышка, что участвовала в легендарном гиперионском паломничестве, дочь Сола Вайнтрауба… Только вот никак не мог до конца в это поверить. В «Песнях» девочка Рахиль стала почти мифической женщиной, Монетой, той, что путешествовала со Шрайком в прошлое сквозь Гробницы Времени. Как, каким образом эта Рахиль оказалась здесь и сейчас?!

Энея обняла подругу за плечи.

– И моя мама такое видела, – тихо сказала она. – Только тогда считали, что войска Гегемонии сражаются с Бродягами.

– А кто сражается сейчас? И с кем? – спросил далай-лама. – Бродяги с Церковью? И почему Священная Империя без нашего позволения ввела в нашу систему эскадру?!

В небесах разом полыхнуло с полдюжины белых сфер. Они запульсировали, вспухли, померкли и угасли, оставив на сетчатке яркий отпечаток. Все невольно заморгали.

– Полагаю, Ваше Святейшество, имперская эскадра находится тут с момента прибытия их первого корабля, – сказала Энея. – Но вряд ли они сражаются с Бродягами.

– Тогда с кем? – снова спросил юноша.

Энея подняла голову:

– С одним из своих.

Внезапно прокатилась серия взрывов, совсем непохожих на прежние, – более близких, более ярких… Небо прочертили три пылающих метеора. Один почти сразу взорвался в верхних слоях атмосферы, развалившись на десятки стремительно догоревших осколков. Второй унесся на запад, раскаляясь докрасна, до желтизны, до ослепительной белизны, распался в двадцати градусах над горизонтом и раскидал по черному небу сотни мелких метеоров. Третий сорвался чуть западнее зенита и устремился на восток с тонким свистом, который перерос в жуткий громовой рев и столь же стремительно стих, – и наконец развалился на несколько пылающих фрагментов, и лишь один из них не сгорел в атмосфере. В последний момент осколок завилял из стороны в сторону, выстрелив вспышками желтого пламени, замедлившими его падение, и пропал из виду.

Мы прождали еще с полчаса, но, кроме десятков плазменных выхлопов – я сразу понял, что это разгоняются звездолеты, устремляющиеся прочь от Тянь-Шаня, – смотреть было уже не на что. Мало-помалу звезды снова стали самыми яркими объектами на небосводе, и собравшиеся начали расходиться – далай-лама отправился спать в монашескую келью, а остальные разбрелись по своим временным или постоянным квартирам на более низких ярусах.

Меня, Рахиль, Тео, А.Беттика и Лхомо Дондруба Энея попросила остаться.

– Это и есть знак, которого я ждала, – очень тихо сказала она, когда все остальные спустились с террасы. – Завтра мы должны уйти.

– Уйти? – переспросил я. – Куда? Зачем?

В ответ Энея лишь сжала мою руку. «Объясню позже», – понял я и замолчал.

– Крылья готовы, Учительница, – сообщил Лхомо.

– Пока вы были в отлучке, я позволил себе проверить гермокомбинезоны и респираторы месье Эндимиона, – сказал А.Беттик. – Они в полном порядке.

– Завтра завершаем работы и устраиваем церемонию, – вступила в разговор Тео.

– Мне бы хотелось уйти с вами, – проговорила Рахиль.

– Куда? – снова не выдержал я.

– Ты приглашен, – сказала Энея. Вряд ли это можно было считать ответом. – Лхомо и А.Беттик – тоже… если не передумали.

Лхомо Дондруб расплылся в улыбке. Андроид кивнул. Я начал склоняться к мысли, что только я один ничего не понимаю в происходящем.

– Всем спокойной ночи, – завершила Энея. – Выходим на рассвете. Провожать не обязательно.

– Вот еще! – встрепенулась Рахиль. – Мы придем попрощаться.

Энея кивнула и пожала ей руку.

Мы с Энеей остались одни на верхней террасе. После сражения небо казалось совсем темным, и я не сразу осознал, что это тучи перевалили через гребень и стирают звезду за звездой, как мокрая тряпка – мел со школьной доски. Открыв дверь своей спальни, Энея вошла, зажгла фонарь и снова появилась на пороге.

– Рауль, ты идешь?

Мы поговорили. Но не сразу.

Любые описания близости – нелепы, но сама близость нелепой быть не может, если ты близок с тем, кого действительно любишь. В ту ночь я это понял.

А потом мы с Энеей накинули кимоно и перешли к открытым сёдзи. Энея вскипятила на маленькой спиртовке чай, мы взяли чашки и сели друг против друга, прислонившись к раме, соприкасаясь босыми подошвами, прямо над бездонной пропастью. Было холодно и пахло дождем. Вершину Хэн-Шаня закрыли облака, вдали фейерверком сверкали молнии.

– Неужели Рахиль – та самая, из «Песен»? – спросил я. Мне хотелось задать совсем другой, главный вопрос, но я не решался.

– Да, та самая. Дочь Сола Вайнтрауба, которая заболела на Гиперионе болезнью Мерлина и двадцать семь лет с каждым днем становилась все моложе и моложе. Сол взял ее в паломничество грудным младенцем.

– А еще ее звали Монетой, – добавил я. – И Мнемосиной…

– Советницей, – прошептала Энея. – И Памятью. Подходящие имена для той роли, которую она тогда играла.

– Двести восемьдесят лет назад! В десятках световых лет отсюда… на Гиперионе. Как она сюда попала?!

Энея улыбнулась. Теплый чай дышал паром, тонкими струйками поднимавшимся к ее взъерошенным волосам.

– Я родилась больше чем двести восемьдесят лет назад. И в десятках световых лет отсюда… на Гиперионе.

– Так она попала сюда так же, как и ты? Через Гробницы Времени?

– И да, и нет. – Энея подняла ладонь, упреждая мои протесты. – Знаю, Рауль, ты хочешь разговора начистоту… Никаких притч, никаких аналогий, никаких иносказаний. Согласна. Время для такого разговора пришло. Но истина в том, что Сфинкс – лишь часть ее странствия.

Я ждал.

– Ты помнишь «Песни»… – начала Энея.

– Я помню, что паломник по имени Сол взял с собой дочь… а потом кибрид Китса каким-то образом спас ее от Шрайка, а потом она начала взрослеть нормально… Он унес ее в Сфинкс и перенес в будущее… – Я осекся. – В это будущее?

– Нет. Рахиль снова выросла и стала молодой женщиной в очень далеком будущем. Ее отец вырастил ее во второй раз. Их история… она чудесная, Рауль. В буквальном смысле слова чудесная.

Я потер лоб. Утихшая было головная боль норовила вернуться.

– И она пришла сюда через Гробницы Времени? Вернулась с ними в прошлое?

– И через Гробницы – тоже. Но она и сама способна перемещаться во времени.

Я вытаращил глаза. Это похоже на полное безумие.

Энея улыбнулась, словно прочла мои мысли. А может, и правда прочла.

– Я понимаю, Рауль, это похоже на безумие. Многое из того, с чем нам предстоит столкнуться, кажется весьма странным.

– Мягко говоря… – фыркнул я. И тут в мозгу щелкнул еще один переключатель. – Тео Бернар!

– Да?

– Ведь в «Песнях» был Тео, верно? Мужчина…

Существует много различных версий «Песней»: устные пересказы, баллады, и в этих сокращенных версиях малосущественные подробности довольно часто опускаются. Бабушка заставила меня выучить почти всю поэму, но скучные места никогда не вызывали у меня особого интереса.

– Тео Лэйн, – подсказала Энея. – Одно время он был референтом Консула на Гиперионе, а впоследствии стал первым генерал-губернатором от Гегемонии. Я как-то раз видела его, когда была маленькая. Воспитанный такой. Спокойный. Носил очень забавные архаичные очки…

– А эта Тео… – Я все пытался разобраться, что к чему. – Может, он поменял пол?

Энея покачала головой.

– Длинный, но не сигара, как сказал бы Фрейд.

– А кто?

– Тео Бернар – прапрапра-и-так-далее-правнучка Тео Лэйна. Ее история – сама по себе приключение. Но родилась она в наше время… бежала из имперских колоний на Мауи-Обетованную и присоединилась к повстанцам… Но она так поступила из-за слов, сказанных мною первому Тео почти триста лет назад. Эти слова передавали из поколения в поколение. Тео знала, что я буду на Мауи-Обетованной, и знала когда…

– Это как это?

– А именно это я и сказала Тео Лэйну, – невозмутимо ответила Энея. – Сказала, когда буду там. Память о моих словах жила в его семье, так же как память о паломничестве к Шрайку жила в «Песнях».

– Значит, ты способна видеть будущее, – очень спокойно сказал я.

– Не будущее. Будущие, – поправила меня Энея. – Я же говорила, что способна. И ты слушал меня сегодня вечером.

– Ты видела собственную смерть?

– Да.

– Расскажешь, что ты видела?

– Не сейчас, Рауль. Пожалуйста. Потом. В свое время.

– Но если будущих несколько, – чуть не простонал я, – почему же ты видела только одну свою смерть? И если ты ее видела, почему ты не можешь ее избежать?

– Я могла бы ее избежать, – тихо сказала она, – но это был бы неправильный выбор.

– То есть как это? Разве можно предпочесть жизни смерть?! – Я невольно сорвался на крик, крепко сжав кулаки. Энея взяла меня за руку.

– В том-то все и дело, – прошептала она так тихо, что мне пришлось склониться к ней, иначе бы я не расслышал. Молнии продолжали свою пляску над отрогами Хэн-Шаня. – Смерть невозможно предпочесть жизни, Рауль, но порой это необходимо.

Я тряхнул головой. Должно быть, в ту минуту я выглядел очень угрюмо, но мне было наплевать.

– А не расскажешь ли ты, когда умру я?

Она посмотрела на меня своими бездонными глазами и сказала:

– Не знаю.

Я обиженно заморгал. Ее что, совсем не заботит мое будущее?

– Конечно же, заботит, – шепнула она. – Я просто предпочла не смотреть эти волны вероятности. Видеть свою смерть… трудно. Увидеть твою… – Энея сдавленно всхлипнула, и только тут я понял, что она плачет. Я передвинулся поближе и обнял ее. Энея положила голову мне на грудь.

– Прости, детка, – пробормотал я, сам толком не понимая, за что прошу прощения. Меня переполняли странные чувства, смесь счастья и горечи. При мысли о предстоящей утрате мне хотелось выть, швырять камни, молотить скалы кулаками. И словно в ответ, на севере прокатился раскат грома.

Я осушал ее слезы поцелуями, и солоноватый привкус слез мешался с теплом ее дыхания. И снова мы любили друг друга – но на этот раз медленно, трепетно, забыв о времени, совсем не так, как прежде.

После, когда мы лежали щека к щеке и прохладный ветерок остужал наши разгоряченные тела, Энея спросила, положив ладонь мне на грудь:

– Ты хочешь о чем-то спросить. Я чувствую. Ну?

Я вспомнил все вопросы, роившиеся у меня в голове во время ее вечерней беседы, все пропущенные мной темы, все то, без чего мне не понять, зачем оно нужно, это причастие. Что такое крестоформ? Что устроил Орден на внезапно обезлюдевших планетах? Какую выгоду надеется извлечь из этого Центр? Что за черт этот Шрайк – монстр или телохранитель? Откуда он взялся? Что будет с нами? Что она видела в нашем будущем такое, что мне необходимо знать, чтобы мы смогли выжить… чтобы она избежала судьбы, о неизбежности которой знала еще до своего рождения? Что за страшные тайны укрыты в Связующей Бездне и почему так важно подключиться к ней? Как мы собираемся удрать с этой планеты, если Орден и впрямь затопил портал потоком лавы, а путь кораблю Консула преграждает их эскадра? Кто такие эти ее «наблюдатели», шпионящие за человечеством не одно столетие? К чему это изучение языка мертвых и все такое прочее? Почему Немез со своими дурацкими клонами до сих пор еще не прикончила нас?

– У тебя был еще кто-нибудь? – спросил я. – Ты любила кого-нибудь до меня?

Идиотизм полнейший. Что я сую нос, куда не следует?! Ей почти двадцать два стандартных года. Я ж ведь спал с женщинами до нее… даже не помню, как их звали, но это ж когда было, еще в силах самообороны и когда я работал в казино Девяти хвостов… Какое мне дело?! Пусть даже… Какая разница, если и… Я должен это знать!

Она колебалась лишь мгновение.

– Первый раз, когда мы были вместе… не был для меня первым.

Я кивнул, чувствуя себя свиньей и ублюдком, испытывающим оргазм от подглядывания в замочную скважину. Да разве о таких вещах спрашивают? В груди мучительно заныло, будто между ребрами кол вогнали. Но меня уже понесло.

– А ты любила… его? – «А почему обязательно „его“? Тео… Рахиль… Она окружает себя женщинами». Мне самому тошно стало от собственных мыслей.

– Я люблю тебя, Рауль, – выдохнула она.

Она это сказала второй раз – впервые я услышал от нее эти слова на Старой Земле, когда мы прощались, более пяти с половиной лет назад. Моему бы сердцу запеть от этих слов, но оно слишком болело. Я столкнулся с чем-то важным, чего я не понимал.

– Но мужчина все-таки был. Ты любила его…

«Только одного? Скольких?!» Я готов был заорать на собственные мысли, чтобы они заткнулись.

Энея приложила палец к моим губам.

– Я люблю тебя, Рауль, помни это. Все… очень запутано. Из-за того, кто я. Из-за того, какая я. Из-за того, что я должна совершить. Но я люблю тебя… Я полюбила тебя еще тогда, когда ты впервые появился в моих смутных видениях о будущем. Я уже любила тебя, когда мы впервые встретились во время песчаной бури на Гиперионе, среди полного хаоса и смятения, со Шрайком и ковром-самолетом. Помнишь, как я обнимала тебя, когда мы улетали на ковре? Я любила тебя уже тогда…

Я молча ждал. Энея провела пальцем по моей щеке и вздохнула так, будто бремя всех миров Вселенной легло на ее плечи.

– Ладно, – тихо сказала она. – Кто-то – уже был. Я уже была с мужчиной. Мы…

– Это было серьезно? – спросил я каким-то странным неестественным голосом, совсем как корабль Консула.

– Мы были женаты.

Однажды, на гиперионской реке Кэнс, я ввязался в драку с пожилым моряком, весившим вдвое больше меня и куда более опытным в кулачных боях. Без всякого предупреждения он врезал мне в челюсть, вырубив меня с одного удара; в глазах у меня потемнело, колени подкосились, и, перевалившись через перила, я плюхнулся в реку. Моряк был незлопамятен и самолично нырнул за мной в воду. Я пришел в сознание через минуту-другую, но еще несколько часов в ушах у меня звенело и перед глазами все плыло.

Сейчас было еще хуже. Я неподвижно лежал, глядя на нее, на мою Энею, а ее пальцы у моей щеки казались чужыми и холодными. Она убрала руку.

Но и это было еще не все.

– Вот они, недостающие двадцать три месяца, одна неделя и шесть часов, – проговорила она.

– С ним?

– Да.

– Женаты… – начал я и не смог продолжить.

Энея улыбнулась. Более печальной улыбки я не видел ни разу в жизни.

– Нас венчал священник. Брак будет законным в глазах Священной Империи и Церкви.

– Будет?

– Есть.

– Так ты еще замужем? – Я хотел подползти к краю террасы, чтобы меня вырвало, но не мог пошевелиться. И снова Энея смутилась, не зная, что ответить.

– Да… – В ее глазах блеснули слезы. – То есть нет… Сейчас я не замужем… Ты… Проклятие, если б я только могла…

– Но он все еще жив? – Я говорил холодно и бесстрастно, как инквизитор Священной Канцелярии.

– Да. – Энея прижала ладонь к щеке. Пальцы ее дрожали.

– Ты его любишь, детка?

– Я люблю тебя, Рауль.

Я слегка отстранился – не сознательно, не намеренно, просто во время этого разговора я не мог находиться с ней в физическом контакте.

– Еще одно… – сказала Энея.

Я ждал.

– У нас был… у меня будет… у меня был ребенок. – Она пристально смотрела, словно пытаясь передать что-то одной лишь силой взгляда. Но у нее ничего не вышло.

– Ребенок, – тупо повторил я. Моя любимая… моя девочка стала женщиной, стала чьей-то любовницей… стала матерью. – Сколько ему? – На редкость банальный вопрос. Почему-то эта банальность самого меня ошеломила.

И опять Энея смутилась, будто и сама толком не знала.

– Ребенок… сейчас не живет, – наконец выдавила она.

– Ох, детка, – выдохнул я, забыв обо всем, кроме ее боли. Она снова заплакала, и тогда я обнял ее. – Мне так жаль, детка… так жаль, – повторял я, гладя ее по голове.

Энея отстранилась, утирая слезы.

– Нет, Рауль, ты не понял. Все в порядке… это не… тут как раз все в порядке…

Отодвинувшись, я пристально посмотрел на нее. Она была какая-то печальная и потерянная.

– Понимаю, – солгал я.

– Рауль… – Она потянулась ко мне.

Я погладил ее руку, встал, оделся и взял рюкзак со скалолазным снаряжением.

– Рауль…

– Вернусь к рассвету, – бросил я, не глядя на нее. – Пойду прогуляюсь.

– Можно, я с тобой? – Она стояла, завернувшись в простыню, а за ее спиной полыхали молнии. Надвигалась гроза.

– Вернусь к рассвету, – повторил я и вышел, пока она не успела одеться.

Шел дождь – холодный, противный дождь со снегом. Все вокруг облепило жидкой, скользкой кашей. Слетев по веревочным лестницам, я рысью припустил по тряским ступенькам, высматривая путь при вспышках молний. Я бежал, не останавливаясь, пока не спустился на несколько сотен метров. Передо мной был восточный карниз, ведущий к расселине, где я сажал корабль. Туда мне идти не хотелось.

А метрах в пятистах свисали с вершин гребня закрепленные веревки. Дождь лил вовсю, на черно-красных скалах образовалась наледь. Я пристегнулся карабином, вытащил из рюкзака жумары и, не проверяя надежности креплений, начал карабкаться по обледеневшей веревке.

Ветер норовил сорвать с меня куртку, мотал на веревке, относя от скалы. Снежная крупа секла лицо и руки. Но мне было все равно. Я упорно лез выше и выше, то и дело соскальзывая и вновь отыгрывая высоту. Метрах в десяти от острой как нож вершины я вынырнул из облаков, как пловец из воды. В вышине все так же сияли холодные звезды. Внизу, у северного склона, тучи бурлили и вздымались, как пенный прибой.

А я упорно карабкался все выше и выше, пока не достиг относительно ровной площадки. И только тут заметил, что не пристегнул страховку.

– Ну и в задницу, – буркнул я и зашагал по узкому – сантиметров пятнадцать – гребню. На севере бушевала гроза, с южной стороны зияла черная бездна, под ногами был лед, сверху падал колючий снег.

Я сорвался на трусцу и побежал на восток, перескакивая через трещины и наплевав на все на свете.

Пока я упивался собственными страданиями, в человеческой вселенной происходило много интересного. Когда я был мальчишкой, на Гиперионе новости от межзвездной Империи Пасема до наших кочующих в пустошах караванов шли весьма неспешно: от Пасема или Возрождения-Вектор звездолет с двигателем Хоукинга добирался до нас несколько недель, если не месяцев, плюс недели две-три пути из Порт-Романтика до нашего захолустья. Я привык не придавать значения тому, что творится на других планетах. Конечно, когда я выгуливал инопланетных охотников по Болотам, запаздывание уменьшалось, но новости все равно приходили устаревшими и не имели для меня особой ценности. Империя меня не интересовала, хотя побывать на других планетах хотелось. Потом я целых десять лет был отрезан от мира во время передышки на Старой Земле и одиссеи, похитившей у меня пять лет объективного времени. Я привык не интересоваться событиями, разыгрывающимися где-то там далеко, если только они не имели ко мне непосредственного отношения, как, например, охота на нас с Энеей.

Но очень скоро все должно было перемениться.

В ту ночь, пока я как дурак носился под мокрым снегом по узенькой полоске гребня, в других местах происходило следующее.

На дивной Мауи-Обетованной, где с подачи Сири и Мерри началась четыре века назад долгая цепь событий, которая привела в итоге нас с Энеей на Тянь-Шань, бушевал мятеж. Повстанцы на блуждающих островах уже давно стали последователями Энеи, они причастились ее крови, отвергли крестоформ и вели партизанскую войну, избегая в этой войне убивать солдат Священной Империи, оккупировавшей их мир. Для Церкви же проблема с Мауи-Обетованной стояла особенно остро: Мауи – один из самых престижных курортов, и сотни тысяч богатых христиан ежегодно прилетали сюда понежиться в теплых волнах, позагорать на пляжах Экваториального Архипелага и полюбоваться на блуждающие острова. Кроме того, Империи приносили неплохой барыш сотни нефтяных вышек, разбросанных по всей планете, укрытых от глаз туристов, но весьма уязвимых для атак с блуждающих островов или подлодок мятежников. А тут еще и многие туристы по неведомым причинам отвергли крестоформ и тоже стали последователями Энеи. Они отказались от бессмертия! Губернатор планеты, местный архиепископ и имперские чиновники, примчавшиеся расхлебывать кризис, пребывали в полнейшем недоумении.

На холодной Седьмой Дракона большая часть атмосферы смерзлась в колоссальный ледник, и туристов там не было, но за последние десять лет все попытки колонизировать планету оборачивались кошмаром.

Кроткие племена чичатуков, с которыми мы подружились девять с половиной лет назад, стали непримиримыми врагами Священной Империи. Вмерзший в атмосферный лед небоскреб, где некогда всякий мог рассчитывать на гостеприимство отца Главка, по-прежнему сиял огнями. После того как Радаманта Немез убила этого доброго человека, чичатуки превратили здание в огромную усыпальницу и поддерживали там неугасимый свет. Каким-то образом они узнали, кто убил слепого старика и уничтожил племя Кучиата – Кучиата, Чиаку, Айчакута, Кучту, Чичтику и Чатчию, – и теперь во всем винили Империю, упорствующую в попытках колонизировать умеренную экваториальную зону.

Не знавшие причастия Энеи и потому лишенные всякого сострадания к врагу чичатуки обрушились на обновленную Церковь, как апокалиптическое бедствие. Тысячелетиями охотившиеся на жутких снежных призраков (которые, в свою очередь, охотились на них), чичатуки гнали белых монстров на юг, к экватору, напуская их на колонистов и миссионеров. Урон был неимоверный. Переброшенные на планету войска отправляли на ледник десант за десантом, и ни один из них не вернулся.

На Возрождении-Вектор учение Энеи о Связующей Бездне охватило всю планету и обрело миллионы последователей. Ежедневно тысячи новообращенных принимали причастие от учеников Энеи, их крестоформы усыхали и отваливались за двадцать четыре часа. Они жертвовали бессмертием во имя… во имя чего? Власти Ватикана этого не понимали, и я тогда тоже ничего не понимал.

Но Церковь знала: дело тут в каком-то вирусе. Каждый день и каждую ночь полиция вламывалась в двери самых бедных домов промышленной зоны города-планеты. Те, кто отверг крестоформ, сопротивлялись слабо – сражались они отчаянно, но старались избегать убийств. Полицейские же, подчиняясь приказу, убивали не раздумывая. Тысячи последователей Энеи, прежде бессмертных, теперь – добровольно отказавшихся от воскресения через крестоформ, умирали истинной смертью. Десятки тысяч были арестованы, брошены в концлагеря и погружены в криогенную фугу. Но на каждого убитого, на каждого арестованного приходились десятки, сотни, тысячи оставшихся на свободе; затаившиеся до поры до времени – они распространяли учение Энеи, причащали неофитов собственной преображенной кровью и – что бы ни случилось – сражались спокойно и до конца. Громадная индустриальная машина Возрождения-Вектор еще не сломалась, но уже пошатнулась и заскрежетала – впервые за многие столетия, с тех самых пор, как Гегемония учредила здесь промышленное ядро Сети.

Ватикан не знал, что делать, и направлял туда все новые войсковые подразделения.

На Тау Кита-Центре, некогда политическом центре Великой Сети, ныне – самой обыкновенной густонаселенной, покрытой садами планете, мятеж принял иную форму. Хотя гости с иных планет и занесли сюда инфекцию Энеи, для Ватикана средоточием тамошних проблем стала архиепископ Ахилла Сильвацкая – авантюристка, узурпировавшая всю власть на ТКЦ более двух веков назад. Именно архиепископ Сильвацкая пыталась провалить выборы Папы, плетя интриги среди кардиналов. Не преуспев в этом предприятии, Сильвацкая устроила у себя на ТКЦ подобие древней Реформации, провозгласив, что отныне Католическая Церковь на Тау Кита-Центре признает ее своим Верховным Понтификом и навеки отделяется от погрязшей в разврате Церкви межзвездной Империи. Поскольку Сильвацкая весьма осмотрительно вступила в сговор с местными епископами, заведовавшими аппаратурой воскрешения, самое главное Таинство, а вместе с ним – и вся тамошняя Церковь оказались в ее руках. Но что еще хуже, архиепископ искушала местных имперских военачальников землями, богатством и властью, пока не случилось нечто совсем уж неслыханное – переворот в Имперском Флоте, в результате которого большинство старших офицеров на Тау Кита-Центре были смещены, а их места заняли сторонники Новой Церкви. Правда, ни один корабль класса «архангел» им захватить не удалось, зато экипажи восемнадцати крейсеров и сорока одного факельщика присягнули Новой Церкви на ТКЦ и поклялись защищать ее первосвященника.

Десятки тысяч верных возмутились. Их арестовали, пригрозили отлучением – то есть немедленным изъятием крестоформов – и отпустили под присмотр учрежденных архиепископом Сил безопасности Новой Церкви. Несколько орденов – в первую очередь иезуиты – отказались подчиниться. Большинство непокорных были негласно арестованы, отлучены и казнены. Однако несколько сотен ухитрились ускользнуть и воспользовались своей сетью для организации отпора новому порядку – поначалу бескровного, но со временем все более ожесточенного. Многие отцы иезуиты служили прежде офицерами в имперских войсках и теперь неплохо применяли свой опыт, сея на ТКЦ хаос и разрушения.

Папа Урбан Шестнадцатый и его военные советники тщательно изучали сложившуюся ситуацию. Великий Крестовый поход против Бродяг и без того уже слишком затянулся из-за неустанных атак капитана де Сойи, из-за необходимости направлять корабли Флота на десятки планет, где разыгрались смуты, из-за переброски ресурсов в систему Тянь-Шаня, а тут еще добавился бунт на ТКЦ. Вопреки совету адмирала Марусина решить сначала остальные политические и военные задачи, Папа Урбан Шестнадцатый и госсекретарь кардинал Лурдзамийский решили направить в систему Тау Кита двадцать «архангелов», тридцать два крейсера старого образца и сотню факельщиков, хотя на дорогу у старых кораблей должна была уйти не одна неделя объективного времени. Эскадре было приказано сразу по прибытии в систему построиться в боевые порядки, подавить всякое сопротивление мятежных звездолетов, выйти на орбиту ТКЦ и потребовать немедленной выдачи архиепископа и всех ее сторонников. Буде мятежники не подчинятся – испепелять все объекты на поверхности планеты вплоть до полного уничтожения инфраструктуры Новой Церкви. Затем высадить десант морской пехоты с целью захвата уцелевших городов и восстановления власти Империи и Святой Матери Церкви.

На Марсе, в системе Старой Земли, мятежники не унимались. Не помогали ни бомбардировки с орбиты, ни бесчисленные десанты. Двумя стандартными месяцами ранее губернатор Клэр Пало и архиепископ Робсон погибли истинной смертью в результате ядерной атаки повстанцев на дворец на Фобосе. Священная Империя ответила жесточайшими карательными мерами: рушащимися на планету астероидами, массированной бомбардировкой и еженощными лазерными обстрелами; когерентные пучки света вдоль и поперек кроили пылевую бурю, будто множество смертоносных прожекторов. Нейродеструкторы были бы куда эффективнее, но имперские стратеги решили подвергнуть Марс образцово-показательной экзекуции и хотели, чтобы пример был весьма наглядным.

Результаты не вполне соответствовали их упованиям. И без того изношенное, дышавшее на ладан марсианское терраформационное оборудование не выдержало. Пригодная для дыхания атмосфера сохранилась только на равнине Эллада и в нескольких низинах. Как только давление упало, океаны частично выкипели, частично смерзлись, превратившись в полярные шапки. Погибли остатки травы и деревьев, и лишь древние коньячные кактусы да кустики брэдберии продолжали цепляться за жизнь в почти полном вакууме. Песчаные бури не стихнут еще долгие годы, и десант морской пехоты практически невозможен.

Зато марсиане, особенно воинственные палестинцы, были приспособлены к такой жизни и готовы к подобному обороту событий. Они затаились, истребляя имперские десанты и выжидая. В других марсианских колониях тамплиеры убедили сомневающихся адаптироваться к окружающей среде при помощи нанотехники. Тысячи и тысячи колонистов пошли ва-банк, позволив молекулярным машинам изменить их тела и саму ДНК, чтобы выжить на планете, вернувшейся к первозданному облику.

Но что встревожило Ватикан еще больше – в космосе опять начались бои. Считавшаяся неработоспособной Марсианская Военная машина вывела свои боевые корабли из укрытия в дальнем Куйперовском поясе, предприняв в системе Старой Земли ряд стремительных атак на имперские конвои. Соотношение потерь составляло пять к одному в пользу Священной Империи, но уровень их все равно был уже неприемлем. Затраты на продолжение марсианской операции достигли немыслимых размеров.

Адмирал Марусин и объединенный комитет начальников штабов рекомендовали Его Святейшеству отказаться от военных действий и предоставить марсиан их собственной судьбе. Адмирал уверял Папу, что из системы Старой Земли даже иголка не выскользнет, да к тому же ни малейшей ценности система уже не представляет, ведь Марс больше не пригоден для жизни. Папа выслушал Марусина благосклонно, но санкционировать отступление отказался. Кардинал Лурдзамийский настаивал на важности сохранения системы Старой Земли в границах Империи. Его Святейшество решил не принимать поспешных решений и выжидал, а тем временем кровавая мясорубка продолжала перемалывать корабли, людей, деньги и материалы.

На Безбрежном Море бунты были всегда, бунтовали подводники-контрабандисты, бунтовали браконьеры, бунтовали сотни тысяч иноверцев, испокон века отвергавших крест. Но когда Безбрежного Моря достигла инфекция Энеи, бунты вспыхнули с новой силой. Имперским рыболовецким флотам стало опасно без конвоя выходить в рыболовные зоны. Автоматические корабли и уединенные плавучие террасы подвергались нападениям и шли ко дну. На мелководье появлялось все больше и больше смертельно опасных левиафанов, и архиепископ Джейн Келли гневно клеймила имперские власти за полумеры и неспособность справиться с мятежниками. Когда же епископ Меландриано посоветовал ей поумерить пыл, Келли объявила о его отлучении. Меландриано в свою очередь провозгласил, что Южные моря отделяются от Священной Империи и выходят из-под власти Церкви, и тысячи верных, разделявших убеждения епископа, последовали за своим харизматическим лидером. Ватикан направил туда еще одну эскадру, но корабли мало чем могли помочь в борьбе между бунтовщиками, силами архиепископа, силами епископа и левиафанами.

А посреди всей этой сумятицы и неразберихи весть Энеи распространялась по планете как эпидемия чумы.

Мятежи вспыхивали повсюду: на планетах, где Энее довелось побывать – на Иксионе, Патаупхе, Амритсаре и Грумбридже Дисоне Д; на Цингао-Чишуан Панне, где весть о повсеместных облавах на иноверцев сначала породила панику, а затем угрюмое противодействие всему, что исходит от Священной Империи; на Денебе III, где республика Джамну провозгласила, что все носящие крестоформ будут обезглавлены; на Фудзи, куда весть донесли изменники Гильдии торговцев и где она распространялась, как лесной пожар; на засушливую планету Витус-Грей-Балиан Б учение Энеи принесли беженцы с Горечи Сибиату, и, осознав, что образ жизни, насаждаемый Священной Империей, безвозвратно уничтожит их культуру, народ Спектральной Спирали Амуа возглавил борьбу. Город Кероа-Тамбат был освобожден в первый же месяц, и база Имперского Флота в Бомбасино вскоре превратилась в осажденную крепость. Начальник базы Солжников взывал к Центру о помощи, но Ватикан и командование Флота, занятые другими проблемами, приказали сохранять спокойствие и пригрозили отлучением, если Солжников не покончит с мятежом своими силами.

Солжников приказ выполнил, хотя и не так, как это воображали себе военачальники и Его Святейшество: он заключил с армией Спектральной Спирали Амуа договор о перемирии, согласно которому имперские войска имеют право выходить из-за стен крепости только с дозволения нехристей. В обмен базе Бомбасино было позволено существовать и дальше.

Солжников, полковник Винара и прочие добрые христиане, как и было велено, хранили спокойствие в ожидании возмездия, которое рано или поздно не минует мятежников, но среди людей Спектральной Спирали, приходивших на рынок в Бомбасино, были и те, кто принял причастие Энеи. Они пили с солдатами вино, преломляли с ними хлеб, навещали павших духом христиан, рассказывали свои истории и предлагали причастие. И многие причастие принимали.

Разумеется, я смог охватить лишь тончайший срез событий, происходивших на сотнях планет Священной Империи в ту самую последнюю и самую печальную мою ночь на Тянь-Шане. Конечно, я тогда даже и не догадывался о том, что творится во Вселенной, но если б и догадывался – если бы обладал должным опытом и самодисциплиной, – мне все равно было бы на все наплевать.

Энея любила другого! Они обвенчаны. Наверное, она и сейчас замужем… Она ведь не упоминала ни о разводе, ни о смерти мужа. У нее был ребенок.

Не знаю, как я не сорвался в пропасть в те безумные часы на обледеневшем гребне, но все-таки я не сорвался. Мало-помалу опомнившись, я прошел обратно и спустился по веревкам, чтобы успеть к Энее до рассвета.

Я любил ее, и ближе у меня никого не было. Я бы жизни не пожалел ради нее.

Возможность доказать это выпала мне в тот же день. Это явилось результатом многих событий, разыгравшихся вскоре после моего возвращения в Храм-Парящий-в-Воздухе и нашего отправления на восток.

* * *

Чуть ли не с первыми лучами рассвета в дацане близ Фаллоса Шивы, превращенного в христианский анклав, Джон Доменико кардинал Мустафа, адмирал Марджет Ву, отец Фаррелл, архиепископ Брек, отец Леблан, Радаманта Немез и двое ее клонов собрались на совет. Точнее, на совет собрались люди, а Немез со своими братцем и сестрицей молча сидели у окна, глядя на тучи, клубящиеся над Выдровым озером.

– Так вы уверены, что с мятежным «Рафаилом» покончено? – спросил Великий Инквизитор.

– Абсолютно уверена, – ответила адмирал Ву. – Хоть он и уничтожил семь наших линейных кораблей класса «архангел». – Она покачала головой. – Де Сойя был блестящим тактиком. Воистину Лукавый не прогадал, обратив его в своего пособника.

Отец Фаррелл перегнулся через бонсай-бамбуковый стол:

– Какова вероятность того, что де Сойя или кто-нибудь из его экипажа остался в живых?

– Бой шел на низкой орбите, – пожала плечами адмирал Ву. – В атмосферу обрушились тысячи обломков. Из наших не выжил никто: во всяком случае, аварийных маяков мы не обнаружили. Если кто из людей де Сойи и сумел ускользнуть, то скорее всего его следует искать в ядовитом океане.

– И все же… – начал архиепископ Брек – человек тихий, осторожный и весьма скрытный.

– Ваше преосвященство, – устало перебила Ву, обращаясь к Бреку, но глядя на Мустафу, – мы можем выяснить это однозначно, если вы позволите запустить в атмосферу катера, скиммеры и транспортники.

Брек моргнул. Кардинал Мустафа покачал головой:

– Нет, нам приказано не демонстрировать здесь военного присутствия, пока не поступит приказ Ватикана перейти к финальной стадии захвата девочки.

– После вчерашнего фейерверка этот приказ звучит несколько нелепо, – усмехнулась с нескрываемой горечью Ву. – Наше военное присутствие выглядело весьма впечатляюще.

– Весьма, – согласился отец Леблан. – Ни разу не видел ничего подобного.

– Ваше преосвященство, – продолжала адмирал Ву, – у жителей этой планеты нет ни энергетического оружия, ни детекторов двигателей Хоукинга, ни орбитальной обороны, ни гравидетекторов… дьявол, да насколько мы можем судить, у них нет даже радаров и самых примитивных средств связи. Мы можем запустить в атмосферу все что угодно, и никто об этом не узнает.

– Нет! – решительно перебил ее кардинал Мустафа. – Ватиканский авизо должен прибыть с минуты на минуту. Он принесет приказ арестовать источник инфекции, именуемый Энея. И мы в первую очередь должны выполнить этот приказ.

Отец Фаррелл потер свои впалые щеки.

– Сегодня утром регент Токра вызвал меня по спецсвязи. Похоже, их чудо-ребенок далай-лама куда-то исчез…

Брек и Леблан удивленно уставились на него.

– Это не важно, – невозмутимо сказал Великий Инквизитор. – Сейчас важно одно: получить «добро» на завершение операции и арест Энеи. – Он повернулся к адмиралу Ву: – И настрого прикажите вашим швейцарским гвардейцам и морским пехотинцам не причинять девушке никакого вреда.

Ву устало кивнула. Ей неустанно повторяли это уже не один месяц.

– А как по-вашему, когда придет приказ? – поинтересовалась она у кардинала.

Радаманта Немез и оба клона встали и направились к двери.

– Время ожидания истекло, – произнесла Немез. На ее тонких губах играла легкая улыбка. – Мы принесем вам голову Энеи.

Кардинал Мустафа вскочил с кресла.

– На место! – рявкнул Великий Инквизитор. – Вам не было приказано двигаться!

Все так же улыбаясь, Немез молча повернулась к выходу.

Священнослужители закричали. Архиепископ Жан-Даниель Брек осенил себя крестным знамением. Адмирал Ву выхватила игломет.

Дальнейшее произошло слишком быстро. Воздух заколебался. Немез, Скилла и Бриарей, мгновение назад стоявшие у дверей, в восьми метрах от стола, исчезли, а среди облаченных в черное и красное фигур появились три сверкающие хромированные статуи.

Адмирал Марджет Ву не успела поднять игломет – Скилла опередила ее. Взмах серебристой ладони – и голова адмирала покатилась по отполированной столешнице. Обезглавленное тело постояло еще пару секунд, затем какой-то случайный нервный импульс заставил пальцы правой руки сжаться, и оружие выстрелило, превратив ножки массивного стола в мелкую щепу.

Отец Леблан метнулся между Бриареем и архиепископом Бреком. Мелькнула размытая серебристая фигура – и отец Леблан упал замертво. Брек, выронив очки, бросился к выходу. В тот же миг Бриарей исчез, и воздух с хлопком заполнил образовавшийся вакуум. Из соседней комнаты донесся крик и тут же оборвался.

Кардинал Мустафа попятился от Радаманты Немез. Она неумолимо наступала. Трепещущее защитное поле вокруг Немез угасло, облик ее не стал более человечным.

– Будь ты проклята, мерзкая тварь, – прошептал кардинал. – Делай свое дело, я не боюсь смерти.

– Не сомневаюсь, ваше преосвященство. – Немез приподняла бровь. – Но, боюсь, вы измените свое мнение, если я скажу вам, что мы швырнем эти тела… и эту голову, – она указала на голову Марджет Ву, остекленевшим взором уставившуюся в пространство, – в кислотный океан, исключив всякую возможность воскрешения.

Кардинал Мустафа уперся спиной в стену и остановился. Немез стояла всего в двух шагах от него.

– Зачем ты это делаешь? – недрогнувшим голосом спросил кардинал.

Немез пожала плечами:

– В данный момент наши интересы расходятся. Вы готовы, Великий Инквизитор?

Кардинал Мустафа перекрестился и торопливо прочел покаянную молитву. Немез улыбнулась, ее правая рука и колено вновь сделались хромово-блестящими, и шагнула вперед.

Мустафа смотрел на нее в изумлении.

Немез не убила его. Стремительным, неуловимым для глаза движением она сломала кардиналу левую руку, раздробила правую, пинком сбила его с ног, на ходу переломав кости, и, вонзив пальцы ему в глаза, ослепила, остановив движение на волосок от мозга.

Крик боли был оглушительным, но сквозь свой крик Великий Инквизитор все же расслышал бесстрастный и безжизненный голос Немез:

– Я знаю, что автохирург на катере или на «Джебраиле» способен вас вылечить. Катер мы уже вызвали, он будет здесь с минуты на минуту. Когда увидите Папу и его прихлебателей, передайте им: те, кому я подчиняюсь, не хотят, чтобы девушка осталась в живых. Прошу прощения, но она должна умереть. И скажите им, чтобы впредь были поосторожнее и не спешили действовать без согласия всех элементов Центра. До свидания, ваше преосвященство. Надеюсь, хирург «Джебраила» сумеет вырастить вам новые глаза. То, что мы собираемся сделать, будет достойно вашего внимания.

Мустафа услышал шаги, дверь хлопнула, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь воплем мучительной боли. Лишь через несколько минут он понял, что это вопит он сам.

* * *

Когда я вернулся в Храм-Парящий-в-Воздухе, первые лучи утреннего солнца уже пытались пробиться сквозь плотный туман. Моросило, воздух был сырой и холодный.

Энея уже оделась и готова была отправиться в путь. На ней были утепленный анорак, скалолазное снаряжение и горные ботинки. А.Беттик и Лхомо Дондруб были экипированы примерно так же, но вдобавок несли на плечах длинные, тяжелые нейлоновые свертки. Пришли попрощаться Тео, Рахиль, Дорже Пхамо, далай-лама, Джордж Цзаронг и Джигме Норбу. Казалось, они совсем пали духом. Энея здорово осунулась: видимо, когда я ушел, она так и не сомкнула глаз. Да, хороши мы с ней – пара искателей приключений. Лхомо вручил мне длинный нейлоновый сверток. Ужасно тяжелый. Я молча взвалил его на плечо, подхватил снаряжение и подошел к Энее. На ее вопросительный взгляд я только кивнул: «Все в порядке. Пойдем. Поговорим обо всем после».

Тео плакала. Я смутно сознавал, что происходит нечто важное, что мы можем больше никогда не увидеться, пусть Энея и утверждает, что мы все соберемся вместе до наступления сумерек, но от дикой усталости восприятие мое притупилось. Я несколько раз глубоко вздохнул и заставил себя сосредоточиться. В ближайшие часы мне понадобятся вся моя сообразительность и быстрота реакции. Иначе не выжить. Главный недостаток безумной любви в том, что она напрочь лишает тебя сна.

Мы спустились с террасы, быстрым шагом прошли по обледеневшему карнизу, миновали веревки, по которым я карабкался ночью, и без происшествий добрались до расщелины. В клубах студеного тумана карликовые деревца и тундровые поляны казались какими-то нереальными, с темных веток и сучьев срывались ледяные капли, ручьи и водопады, громко журча, мощным потоком обрушивались в пропасть.

С восточной стены ущелья свисали старые, истрепанные веревки. Лхомо решительно направился туда. За ним следовала Энея, а за ней А.Беттик. Я шел замыкающим. Андроид карабкался, как всегда, уверенно и быстро. Наверху, на узенькой тропе с южной стороны гребня, нас ждали уже настоящие трудности – осыпающиеся карнизы, преграждающие дорогу выступы, небольшие ледники и каменные осыпи. С гребня пришлось спуститься – он превратился в непроходимое жидкое месиво, а под мокрым снегом скрывался лед. Мы шли молча, с величайшей осторожностью делая каждый следующий шаг, – достаточно малейшего шороха, чтобы спустить лавину, и тогда нам конец. Когда идти стало совсем трудно, мы связались, пропустив сложенную вдвое веревку через карабины и пристегнув их к обвязке, – теперь, если кто-то сорвется в пропасть, остальные удержат его… или упадут вместе с ним. Лхомо шагал уверенно, без колебаний переступая через прикрытые льдом расщелины, обрывающиеся в туманную бездну. Я бы так не смог. Пожалуй, в связке идти спокойнее.

Я по-прежнему не представлял, куда мы направляемся. Через несколько километров исполинский гребень должен был резко пойти вниз, к морю ядовитых облаков. Весной бывает короткий период, когда ядовитые испарения опускаются ниже, открывая тропу, и тогда торговые караваны, паломники, монахи и просто любопытствующие могут пройти на восток, к Тай-Шаню, Великой горе Срединного Царства, самому недоступному месту на планете. Говорят, тай-шаньские монахи никогда не возвращаются в Срединное Царство: их жизнь посвящена служению в таинственных гробницах, дацанах и храмах самой священной из всех священных гор. Я вдруг подумал, что в такую погоду, начав спускаться, мы вряд ли заметим, как клубящиеся грозовые тучи сменятся клубящимися ядовитыми облаками. А когда заметим, будет слишком поздно.

Мы не стали спускаться. Через несколько часов мы вышли к обрыву у восточных границ Срединного Царства. Конечно, никакого Тай-Шаня мы впереди не увидели – только мокрые скалы, клубы тумана да кипень облаков.

Карниз оказался довольно широким, и мы с наслаждением уселись, выуживая из рюкзаков пакеты с бутербродами и фляги с водой. Крохотные мясистые растения, плотным ковром устилавшие тундру, жадно вбирали влагу первых муссонов, раздуваясь, как маленькие бурдюки.

Когда мы отдохнули и перекусили, Лхомо с А.Беттиком принялись распаковывать тяжелые свертки. Энея открыла рюкзак. Я нисколько не удивился, увидев во всех трех свертках нейлон, растяжки, дюралевые распорки и рамы, а в рюкзаке Энеи – гермокомбинезоны и респираторы, те самые, что я захватил с корабля.

Я вздохнул:

– Значит, мы попробуем добраться до Тай-Шаня.

– Да, – кивнула Энея и начала раздеваться.

А.Беттик и Лхомо отвернулись, но я все равно здорово разозлился. Стараясь держать себя в руках, я разложил второй гермокомбинезон и начал стаскивать с себя одежду, сворачивая ее и укладывая в рюкзак. Воздух был морозный, и туман капельками конденсировался на коже.

Гермокомбинезон слишком уж облегает тело, но обвязка и лямки респираторов обеспечивают хотя бы видимость приличий. Тугой капюшон прижал мои уши к голове, и теперь все звуки доходили до меня только через наушники; когда воздух станет слишком разреженным, они будут транслировать радиосигналы от вплетенных в ткань ларингофонных нитей.

Пока мы переодевались, Лхомо с А.Беттиком быстро собрали четыре дельтаплана. Будто в ответ на мой безмолвный вопрос Лхомо сообщил:

– Я могу лишь показать вам восходящие потоки и убедиться, что вы попали в струйное течение. На такой высоте мне не выжить. А лететь на Тай-Шань, чтобы застрять там Будда знает на сколько, мне как-то не светит.

– У меня нет слов, чтобы выразить нашу благодарность, – коснулась его руки Энея.

– А как же А.Беттик? – спросил я и тут же сообразил, что говорю о нем, как об отсутствующем. Я повернулся к андроиду: – Как же ты? У тебя ведь нет ни гермокомбинезона, ни респиратора.

А.Беттик улыбнулся:

– Вы забыли, месье Эндимион, что я сконструирован с расчетом на несколько большую выносливость, чем средний человек.

– Но расстояние… – До Тай-Шаня более ста километров по прямой, и даже если мы попадем в струйное течение, нам почти час придется лететь в разреженном воздухе.

Андроид пристегнул последнюю растяжку своего синего дельтаплана с почти десятиметровым размахом крыльев.

– Если нам повезет и мы это расстояние преодолеем, я выживу.

Я кивнул и занялся собственным снаряжением, не глядя на Энею, не спрашивая ее, зачем нам всем так рисковать. Она подошла незаметно.

– Спасибо, Рауль, – сказала она громко, чтобы слышали все. – Ты делаешь это ради меня. Спасибо тебе.

Я махнул рукой, внезапно лишившись дара речи, смутившись оттого, что она благодарит именно меня, когда и Лхомо, и А.Беттик тоже готовы ради нее пролететь над бездной. Но она еще не договорила.

– Я люблю тебя, Рауль. – Энея приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в губы. Потом отступила на шаг и посмотрела на меня своими темными, бездонными глазами. – Я люблю тебя, Рауль Эндимион. Всегда любила. И всегда буду любить.

Я стоял совершенно ошалевший и растерянный на самом краю бездны. Тем временем Лхомо, переходя от А.Беттика к Энее, от Энеи ко мне, тщательно проверил наше снаряжение – каждую гайку, шплинт, растяжку, каждый экспресс-шов. Удовлетворившись результатами осмотра, он уважительно кивнул А.Беттику, с привычной ловкостью пристегнул подвеску и шагнул к обрыву. Скалы у края обрыва были совершенно голые, казалось, даже живучие растения-суккуленты боятся приблизиться к бездне. По крайней мере я боялся – боялся спускаться по скользкой от дождя каменистой тропе. Да и туман опять сгустился.

– В этой каше нелегко будет уследить друг за другом, – сказал Лхомо. – Держите направление влево. Дистанция – пять метров. Идем тем же порядком, сначала я, за мной Энея на желтом крыле, за ней синий человек на синем крыле, последний – ты, Рауль, на зеленом. Самое опасное – растерять друг друга в тумане.

– Я буду держаться за тобой, – энергично кивнула Энея.

Лхомо повернулся ко мне:

– Вы с Энеей сможете переговариваться по ларингам, но это не поможет вам найти друг друга. Мы с А.Беттиком будем общаться жестами. Соблюдай осторожность. Не теряй крыло синего человека. Если отобьешься от него, кружи против часовой стрелки, пока не поднимешься над облаками, а потом постарайся нагнать нас. В облаках старайся описывать круги поменьше, если слишком размахнешься, можешь врезаться в скалы. – Я кивнул. Во рту почему-то пересохло. – Ладно, до встречи над облаками. Я найду восходящие потоки, определю профиль ветров и выведу вас на струйное течение. Когда подам вот такой сигнал, – он сжал кулак и дважды протаранил им воздух, – значит, я отваливаю. Продолжайте подъем по спирали. Войдите в поток как можно глубже. Не прекращайте подъем, пока вам не покажется, что ветер вот-вот изорвет крыло в клочья. Может, так оно и будет. Только если не втиснетесь в самую середину потока, вам нипочем не добраться до Тай-Шаня. До ближайшего отрога Великой Вершины сто одиннадцать километров. Там уже снова можно будет дышать.

Мы дружно кивнули.

– И пусть Будда улыбнется нашему безрассудству! – Казалось, Лхомо был просто счастлив.

– Аминь, – сказала Энея.

Ни слова больше не говоря, Лхомо повернулся и прыгнул с обрыва. Секундой позже за ним последовала Энея. А.Беттик ногами оттолкнулся от карниза и тоже исчез в клубящемся тумане. Пора! Опора резко ушла у меня из-под ног, и я наклонился вперед, горизонтально вытянувшись на подвеске. Я потерял из виду дельтаплан, облака запутали меня, сбили с толку, я утратил всякую ориентацию. Потянув за левую рукоятку, я положил дельтаплан в вираж и пристально вглядывался в туман. Никого. И ничего. И тут я запоздало сообразил, что слишком задержался на вираже. Или наоборот, слишком рано из него вышел? Я выровнял дельтаплан, ощутив, как натянулась ткань в восходящем потоке. Я не знал, поднимаюсь я или нет, потому что практически ослеп. Я закричал в надежде, что кто-нибудь отзовется и я сориентируюсь. И в ответ услышал человеческий голос всего в нескольких метрах впереди.

Это был мой собственный голос, эхом отразившийся от отвесной скалы, и меня несло прямо на нее.

Немез, Скилла и Бриарей шагали на юг от анклава Священной Империи близ Фаллоса Шивы. Солнце стояло высоко, на востоке громоздились тяжелые тучи. Специально для имперских посланников старый Вышний Путь вдоль хребта Кукунор привели в порядок и построили специальную канатку до самого Зимнего дворца. Над террасой канатки висел дипломатический паланкин. Немез протолкнулась к канатке и уселась в паланкин, игнорируя любопытные взгляды коротышек в толстых халатах, толкущихся на лестницах и террасе. Как только ее клоны забрались в экипаж, Немез отпустила тормоза, и паланкин, набирая скорость, заскользил над пропастью. Над дворцовой горой собирались грозовые тучи.

На Ступенях Большой Террасы их встретили два десятка дворцовых стражников, вооруженных алебардами и примитивными энергометами. Капитан стражи держался весьма почтительно.

– Вам следует обождать здесь, пока не прибудет почетный караул, который сопроводит вас во дворец, почтеннейшие гости, – поклонившись, произнес он.

– Мы предпочитаем путешествовать без сопровождающих, – отрезала Немез.

Все двадцать стражников мгновенно выставили пики.

– Простите недостойного, почтеннейшие гости, но в Зимний дворец непозволительно входить без приглашения и без почетного караула. Не будете ли вы добры подождать здесь в тени под кровлей пагоды, почтеннейшие гости? Особа соответствующего ранга вот-вот подойдет, чтобы поприветствовать вас.

Немез кивнула.

– Убейте их, – велела она Скилле и Бриарею и направилась во дворец, даже не оглянувшись на клонов, перешедших в боевой режим.

В долгом пути по многоярусным коридором дворца они сохраняли обычный облик, переходя в боевой режим, только когда требовалось убить очередного стражника или слугу. Спустившись по парадной лестнице, они приблизились к Парго-Калинь, громадным Западным вратам. Там путь им преградил регент Ретинь Токра с пятью сотнями отборных воинов дворцовой стражи. Мечами и пиками вооружились лишь считанные единицы, остальные сжимали в руках арбалеты, винтовки, примитивные энергометы и кассетные автоматы.

– Командор Немез! – Токра слегка склонил голову, ни на мгновение не упуская из виду стоящую перед ним женщину. – Нам известно, что вы учинили в Шивлине. Дальше вам пути нет.

Регент кивнул кому-то в сверкающих глазах башни Парго-Калинь, и вороненый мост Ки-Чу беззвучно скользнул в склон горы. Остались лишь натянутые в высоте тросы подвески, покрытые идеальной смазкой и окруженные моноволоконными нитями, рассекающими даже сталь.

– Что вы делаете, Токра? – усмехнулась Немез.

– Его Святейшество отправился в Цыань-кун-Су, – проговорил регент. – Я знаю, зачем вы идете туда. Вам не позволят причинить вред Его Святейшеству далай-ламе.

Радаманта Немез хищно оскалилась.

– О чем вы говорите, Токра? Вы продали вашего драгоценного божественного мальчика секретным службам Священной Империи за тридцать сребреников. Вы что, хотите выторговать еще несколько своих дурацких шестигранных монет?

Регент покачал головой:

– С Империей у нас было соглашение, что Его Святейшеству не причинят ни малейшего вреда. Но вы…

– Нам нужна голова девчонки, – оборвала Немез, – а не вашего малолетнего ламы. Уберите своих людей с дороги или лишитесь их.

Регент Токра повернулся и выкрикнул приказ. Шеренги воинов с мрачной решимостью взяли оружие на изготовку. Они по-прежнему заслоняли собой подступы к мосту, хотя на месте самого моста зияла пропасть, заполненная черными тучами.

– Убейте всех, – бросила Немез, переходя в боевой режим.

Лхомо учил нас управлять дельтапланом, но мне ни разу не довелось попрактиковаться. И вот теперь, когда у меня перед носом из тумана вынырнула каменная стена, я должен был немедленно что-то предпринять – или погибнуть.

Дельтапланом управляют при помощи подвешенного впереди треугольника, и я всей тяжестью навалился на левый угол. Дельтаплан лег на крыло, но недостаточно круто – я сразу это понял. Крыло непременно заденет о камни в метре или двух от вершины дуги. Оставалось еще одно средство – две рукоятки, раскрывающие крылья вдоль центральных осей, – но это средство опасное и ненадежное, к нему прибегают лишь в самом крайнем случае.

Я уже отчетливо видел лишайник, облепивший надвигающуюся скалу. Крайний случай настал.

Я изо всех сил дернул аварийную рукоятку, нейлон левого крыла разошелся, словно вспоротый невидимой рукой, правое крыло, по-прежнему подталкиваемое мощным восходящим потоком, резко вздернулось кверху, дельтаплан едва не опрокинулся, вильнул, угрожая потерять скорость, меня занесло вбок, подошвы шаркнули по камню, обдирая лишайники, – и дельтаплан устремился вниз. Я отпустил рукоятку – наделенная памятью ткань мгновенно срослась, и я полетел дальше, в почти вертикальном пике.

Мощные восходящие потоки подхватили крылья, меня подбросило кверху, перекладина ударила в грудь с такой силой, что на мгновение вышибла дух, дельтаплан клюнул носом, дернулся и вознамерился лениво описать мертвую петлю радиусом метров в шестьдесят. Я обнаружил, что снова болтаюсь вниз головой, но теперь крылья – подо мной, а стена – прямо по курсу.

Плохо дело. Из этой мертвой петли я выйду мертвым, причем не только мертвым, но еще и размазанным по скалам. Я рванул правую рукоятку, сбросив подъемную силу, с тошнотворной скоростью увалился в сторону, срастил крыло и манипулировал рукоятками до тех пор, пока не восстановил равновесие и не взял управление в свои руки. Тучи немного рассеялись, и, пытаясь совладать с восходящими потоками и своим воздушным змеем-переростком, я с интересом разглядел скалы, торчащие метрах в двадцати справа.

Выровняв дельтаплан, я снова заложил левый вираж, но теперь уже более аккуратно, я бы даже сказал – слишком аккуратно. И тут кто-то шепнул мне прямо на ухо:

– Ух ты! Классный трюк! Бис!

Я чуть не выскочил из обвязки и оглянулся. Ярко-желтый дельтаплан Энеи кружил надо мной на фоне серого скопища туч.

– Спасибо, с меня достаточно, – фыркнул я и снова глянул в ее сторону. – А ты что здесь делаешь? И где А.Беттик?

– Мы встретились над облаками, тебя не увидели, и я полетела за тобой вниз, – объяснила Энея. Ее голос негромко шелестел в наушниках. И тут мне стало плохо – не от собственных головокружительных выкрутасов, а от мысли, что она рисковала собой.

– Все в порядке, – проворчал я. – Просто надо было освоиться.

– Ага, это дело хитрое. Может, теперь полетишь за мной?

Я послушался, подавив гордыню, которая так и норовила встать на дороге у инстинкта самосохранения. Следить за желтым крылом в клубах тумана было не просто, но все же легче, чем летать вслепую возле самых скал. Энея же будто чувствовала, где находится стена, не приближаясь к ней меньше чем на пять метров и держась в центре мощного восходящего потока.

Буквально через несколько минут мы поднялись над облаками. От восторга у меня захватило дух: облака становятся все светлее и светлее, и вдруг ты оказываешься в потоках солнечных лучей и возносишься над тучами – словно выныриваешь из белопенного моря, щурясь от яркости благословенных небес, куполом накрывших беспредельный заоблачный простор.

Над океаном облаков виднеются лишь самые высокие пики и хребты: на востоке холодно сверкает белизной вечного льда Тай-Шань; на севере Хэн-Шань; с северо-запада на юго-восток протянулась далекая стена Куньлуня; и совсем-совсем далеко, на самом краю света, сияют вершины Чомо-Лори, Парнаса, Канченджунги, Кайи, Кайлас и еще много-много других вершин, которые не могу узнать в таком ракурсе. За далеким хребтом Пхари ослепительно бликует Потала, а может – Малый Шивлинь. Но довольно наслаждаться видами, всему свое время.

Я сосредоточился и попробовал набрать высоту. А.Беттик пролетел совсем рядом и показал мне большой палец. Я ответил ему тем же и оглянулся на Лхомо, парившего на полсотни метров выше. «Держитесь поближе. Следуйте за мной», – показал он жестами.

И мы полетели за ним. Энея набрала нужную высоту без особого труда, А.Беттик кружил по спирали ровно на виток ниже нее, а я тянулся в хвосте пятнадцатью метрами ниже андроида.

Лхомо безошибочно находил восходящие потоки – порой мы уклонялись на запад, набирали высоту и по широкой дуге снова возвращались на восток, порой просто кружили на месте, и тогда казалось, что мы даже не поднимаемся. Но, оглянувшись на север, в сторону Хэн-Шаня, я обнаружил, что мы набрали еще несколько сотен метров. Неспешно поднимаясь, мы так же неспешно продвигались на восток. До Тай-Шаня оставалось не меньше восьмидесяти километров.

Стало совсем холодно и очень трудно дышать. Я загерметизировал осмотическую маску и теперь вдыхал чистый кислород. Гермокомбинезон плотно облегал тело, защищая от перепадов давления и одновременно обогревая. Лхомо от холода стучал зубами, хоть и был плотно укутан в войлочный халат. Обнаженные предплечья А.Беттика покрылись коркой льда. А мы поднимались все выше и выше, закладывая круг за кругом. Небо потемнело, взгляду открылась совсем уж невероятная ширь – горизонт раздвинулся, и я видел далекую Нанда-Деви, еще более далекую Хельгафелль и пик Харни далеко-далеко за Шивлинем.

Наконец Лхомо не выдержал. Как раз в этот момент я разгерметизировал осмотическую маску, чтобы проверить, насколько разрежен воздух, сделал вдох – и вдохнул пустоту. Я поспешно перекрыл мембрану. Не представляю, как Лхомо ухитрился не просто выжить на такой высоте, но еще и что-то делать. Он дал нам знак продолжать восхождение, держаться в потоке и, пожелав удачи, устремился вниз к облакам. Его дельтаплан мелькнул красным треугольником далеко внизу и устремился на запад.

А мы кружили по спирали, взбираясь все выше и выше, иногда теряя на мгновение восходящий поток и тут же отыскивая его снова.

Столкнуться со струйным течением – все равно что в каяке налететь на речные пороги. Дельтаплан Энеи первым принял на себя ярость ураганного ветра. Я увидел, как завибрировала желтая ткань, выгнулся дюралевый каркас, – а потом сам, вслед за андроидом, вошел в течение, и мне стало не до наблюдений: все силы уходили на то, чтобы, удерживаясь в горизонтальном положении, продолжать набор высоты по спирали.

– Трудновато, – раздался в наушниках голос Энеи. – Он так и норовит завернуть нас на восток.

– Нельзя, – сдавленно прошипел я, поворачивая дельтаплан против ветра.

Меня подбросило вертикально вверх.

– Знаю, – донесся ее слабый голос.

Я отстал от Энеи уже метров на сто – и по вертикали, и по горизонтали, но по-прежнему видел вдали ее хрупкую фигурку, сражавшуюся с управляющей перекладиной: колени прямые, ступни вытянуты, как у ныряльщицы.

Я огляделся. В кристалликах льда играли тысячи радуг, и солнце было окружено разноцветным гало. Очертания горных хребтов терялись далеко внизу – мы летели выше самых высочайших пиков.

– Как там А.Беттик? – спросила Энея.

С усилием вывернувшись на подвеске, я бросил взгляд на андроида. Он кружил надо мной, прикрыв глаза, но все-таки не теряя управления. Голубая кожа серебрилась инеем.

– По-моему, ничего. Энея…

– Да?

– А Имперский Флот не может случайно засечь наши ларинги?

Комлог лежал у меня в кармане, но мы решили не пользоваться им, пока не придет время вызвать корабль. Погибнуть из-за каких-то радиопереговоров – слишком горькая насмешка.

– Это исключено, – сипло проговорила Энея. Воздух здесь был уже настолько разреженный, что даже в осмотической маске трудно было дышать. – Дальность действия ларингов очень мала. Максимум – полкилометра.

– Тогда держись поближе. – И я сосредоточился на том, чтобы отвоевать еще метров триста, пока бесшумный ураган не умчал меня на восток.

Еще несколько минут – и мы поняли, что больше не в силах сопротивляться могучему течению воздушной реки. Восходящий поток не ослабел, он просто как-то вдруг исчез, оставив нас на милость струйного течения.

– Поехали! – прокричала Энея, напрочь забыв, что наушники донесут даже самый тихий шепот.

Андроид открыл глаза и показал мне большой палец. В то же мгновение мой дельтаплан сорвался с восходящего потока и понесся на восток. На такой высоте не существует звуков, но мне все равно казалось, будто я слышу ужасающий рев ветра – такой огромной была наша скорость. Желтый дельтаплан Энеи мчался на восток, как стрела, пущенная из арбалета. За ним летел голубой дельтаплан А.Беттика. Помучившись с управлением, я понял, что все равно мне ни на градус не изменить курс, и отдался на волю неистово бурлящей воздушной стремнины, которая с бешеной скоростью несла нас на восток и вниз. Впереди уже сверкали снега Тай-Шаня, но мы слишком быстро теряли высоту, а лететь было еще далеко. В километрах под нами, под белопенным прибоем дождевых туч, курились, поджидая, невидимые зловещие зеленоватые облака фосгена и кислотный океан.

Командование Имперского Флота в системе Тянь-Шаня пребывало в полнейшем замешательстве.

Получив странный прерывающийся сигнал тревоги из анклава в Шивлине, капитан Уолмак попытался связаться с кардиналом Мустафой, но безрезультатно. Не прошло и минуты, как он выслал на планету боевой катер с двумя десятками морских пехотинцев и тремя медиками.

Рапорт, пришедший по экспресс-каналу, был совсем уж непонятным. Зал заседаний в дацане стал сценой жуткого побоища: все залито кровью, везде разбросаны человеческие внутренности, но единственный, кого удалось отыскать, – кардинал Мустафа, изувеченный и слепой. Трупов не обнаружено. Идентификация ДНК показывает, что больше всего крови потерял отец Фаррелл. Кроме того, обнаружены следы крови архиепископа Брека и секретаря архиепископа Леблана. Но ни тел, ни крестоформов нигде нет.

Медики доложили, что кардинал Мустафа находится при смерти, в состоянии тяжелой комы, явившейся следствием болевого шока. Ему уже оказали первую помощь и теперь ждут дальнейших приказаний. Есть два варианта: дать Великому Инквизитору спокойно умереть и затем воскресить его или же транспортировать его на катер и попытаться спасти, однако при этом он вряд ли сможет что-либо рассказать раньше, чем лишь через несколько дней. Кроме того, существует возможность подключить кардинала к системе искусственного жизнеобеспечения, вывести из комы и опросить в ближайшие пять минут, но все это время он будет страдать от невыносимой боли, балансируя на грани жизни и смерти.

Уолмак велел медикам ничего пока не предпринимать и связался по направленному лучу с командиром оперативно-тактической группы адмиралом Лемприером. Группа находилась в глубине системы, на расстоянии многих астрономических единиц. Сорок с чем-то кораблей, уцелевших в битве с «Рафаилом», выслали спасательные команды на подбитые «архангелы» и дожидались прибытия папского авизо вместе со звездолетом-роботом Техно-Центра, который погрузит население планеты в состояние приостановленной жизни. Лемприер – в четырех световых минутах от Тянь-Шаня, и ровно столько времени будет идти до него сообщение по направленному лучу. Плюс четыре минуты на ответ. Впрочем, выбора у Уолмака все равно не было, и он настроился на ожидание.

Лемприер оказался в весьма щекотливом положении: он должен был решить судьбу кардинала Мустафы за считанные минуты. Если дать Великому Инквизитору спокойно умереть, придется два дня ждать благополучного воскрешения. Кардинал избежит лишних страданий, но все это время источник угрозы (Шрайк? Нехристи? Апостолы Энеи, порождения дьявола? Бродяги?) будет оставаться загадкой.

У Лемприера ушло на решение всего десять секунд. Еще четыре минуты понадобилось на передачу сигнала.

«Подключите его к системе жизнеобеспечения катера, – велел адмирал. – Эвакуируйте с планеты. Опросите. После получения нужной информации запросите прогноз автохирурга. Если быстрее воскресить, пусть умрет».

– Есть, сэр! – ответил Уолмак ровно четыре минуты спустя и передал приказ пехотинцам.

Тем временем пехотинцы расширили круг поисков: с помощью ТМП-ранцев они осмотрели отвесные скалы вокруг Фаллоса Шивы, провели глубокое радарное зондирование Ран-Цзо – Выдрового озера, – но ни выдр, ни тел пропавших священников не обнаружили. В анклаве команду Великого Инквизитора охранял почетный караул из двенадцати морских пехотинцев, не считая пилота катера, – эти люди столь же бесследно исчезли. Код ДНК найденной крови совпадал с кодом, хранящимся в личных делах большинства пропавших, но трупов нигде не нашли.

– Включить в зону поисков Зимний дворец? – спросил лейтенант, командовавший десантом. Всем пехотинцам был отдан недвусмысленный приказ до прибытия звездолета Техно-Центра не беспокоить местное население, а в особенности далай-ламу и его ближайшее окружение.

– Минуточку! – Уолмак отметил, что загорелся индикатор связи с адмиралом Лемприером. Бортовой комлог тоже замигал – офицер разведки «Джебраила» вызывала капитана из наблюдательного модуля. – Слушаю.

– Капитан, мы только что провели визуальный осмотр дворца. Там произошло что-то ужасное.

– Что именно?! – вскинулся Уолмак. Еще не бывало, чтобы его подчиненные изъяснялись столь расплывчато.

– Мы не разобрались, сэр, – ответила офицер разведки, женщина молодая, но смышленая. – Мы воспользовались телеобъективами, чтобы осмотреть район, прилегающий к анклаву. Но вы только взгляните на это…

Уолмак повернулся к голографической нише, не забывая, что изображение параллельно передается по лучу адмиралу.

Он увидел восточную часть Зимнего дворца, Поталы, снятую с высоты в несколько сотен метров. Полотно моста Ки-Чу исчезло. На ступенях и террасах между дворцом и мостом, на узких карнизах между дворцом и монастырем Дрепань были раскиданы десятки, сотни окровавленных и расчлененных тел.

– Господи помилуй! – выдохнул капитан Уолмак, осенив себя крестным знамением.

– Нам удалось идентифицировать среди останков голову регента Токра Ретиня, – произнес спокойный голос офицера разведки.

– Голову?! – переспросил Уолмак, понимая, что эта бесполезная ремарка отправится к адмиралу вместе с остальной информацией. Через четыре минуты адмирал Лемприер узнает, что Уолмак отпустил дурацкую реплику. Начхать. – Есть там еще кто-нибудь из знати?

– Никак нет, сэр. Но сейчас они работают в эфире на различных радиочастотах.

Уолмак поднял брови. До сей поры Зимний дворец хранил полнейшее радиомолчание.

– И что же они передают?

– Это по-древнекитайски и по-тибетски, сэр, – проговорила разведчица, но тут же поспешно добавила: – Они в панике, капитан. Далай-лама исчез. А вместе с ним – глава сил безопасности. Командир дворцовой стражи генерал Сурхан Сюон Чжэмпо погиб, сэр… они подтвердили, что там найдено его обезглавленное тело.

Уолмак бросил взгляд на часы. Луч уже на полпути к флагману.

– Кто это сделал? Шрайк?

– Не могу знать, сэр. Как я сказала, объективы и камеры были повсюду. Мы просмотрим диски.

– Выполняйте, – бросил Уолмак, не в силах больше ждать, и переключился на лейтенанта-морпеха. – Отправляйтесь во дворец, лейтенант. Выясните, что там, черт побери, творится. Я высылаю еще пять катеров, боевые транспорты и орнитоптер огневой поддержки. Ищите любые следы архиепископа Брека, отца Фаррелла и отца Леблана. А также почетного караула и пилота, разумеется.

– Есть, сэр!

Индикатор направленного луча засветился зеленым. Адмирал получает последнюю передачу. Слишком поздно. Нет времени дожидаться его приказов. Уолмак отправил сообщения на два ближайших факельщика, дислоцированных за орбитой дальней луны. Он объявил боевую тревогу и приказал выйти на орбиту рядом с «Джебраилом». Может понадобиться огневая поддержка. Уолмаку уже доводилось видеть следы Шрайка, и при мысли, что этот монстр может появиться на его корабле, капитан похолодел. Он связался по лучу с капитаном факельщика Его Святейшества «Святой Бонавентура».

– Кэрол, – сказал он, глядя на изменившуюся в лице Сэмюэлс, – выйди, пожалуйста, в тактическое пространство.

Щелкнув тумблером, Уолмак оказался в космосе над сияющими облаками Тянь-Шаня. Внезапно из звездной тьмы рядом с ним вынырнула Сэмюэлс.

– Кэрол, – проговорил Уолмак, – там что-то затевается. По-моему, Шрайк опять сорвался с цепи. Если ты вдруг потеряешь сигнал с «Джебраила» или мы начнем вопить какой-то вздор…

– Я вышлю морскую пехоту.

– Ни в коем случае. Сожги «Джебраил». Тотчас же.

Изображение Сэмюэлс вдруг мигнуло, а вместе с ним замигал повисший в пространстве индикатор, сообщавший о приходе депеши с флагмана. Уолмак вышел из тактического пространства.

На экране появилось худое лицо адмирала. Послание было лаконичным: «Разгоняю „Рагуил“ для внутрисистемного скачка на субкритическом ускорении к Тянь-Шаню».

Уолмак открыл рот, чтобы запротестовать, но вовремя сообразил, что его протест дойдет до командира через три минуты после скачка, и прикусил язык. Внутрисистемный скачок тошнотворно опасен – вероятность необратимой катастрофы не меньше одного к четырем, – но вполне можно понять адмирала, который желает быть в центре событий, где информация будет приходить непосредственно к нему, а приказы исполняться незамедлительно.

«Господи Иисусе, – подумал Уолмак, – Великий Инквизитор изувечен, архиепископ пропал, все пропали, замшелый дворец далай-ламы похож на разворошенный муравейник. Черт бы побрал этого Шрайка! Где же папский курьер с приказом?! Где обещанный звездолет Центра?! Дела – хуже некуда».

– Капитан! – подал голос медик из лазарета катера.

– Докладывайте.

– Кардинал Мустафа в сознании, сэр… конечно, он все еще слеп… ужасно страдает, но…

– Давайте его, – отрубил Уолмак.

Голографическую нишу заполнила ужасная личина. Боковым зрением капитан Уолмак увидел, как отшатнулись офицеры на мостике. Лицо Великого Инквизитора было залито кровью. Рот разинут в крике, зубы словно покрыты ярко-алой эмалью, из зияющих пустых глазниц текут кровавые слезы.

Лишь через несколько секунд до капитана Уолмака дошло, что невнятный вопль кардинала состоит из одного-единственного слова, повторяющегося снова и снова:

– Немез! Немез! Немез!

Конструкции под названием Немез, Скилла и Бриарей продолжали продвижение на восток.

Все трое находились в боевом режиме, не обращая внимания на чудовищные затраты энергии. Энергия приходит откуда-то извне. Откуда – не их забота. Приближается час, ради которого они сотворены.

Мимоходом устроив бойню у Западных врат, все трое под предводительством Немез поднялись в башню и пересекли пропасть по колоссальным металлическим тросам подвесного моста. Они пронеслись через Дрепаньский базар, мимо застывших на месте людей, как три метеора, окруженные янтарно рдеющим, уплотнившимся воздухом. На Пхари-Базаре при виде многотысячной толпы торгующихся, приценивающихся, смеющихся, спорящих и толкущихся человеческих статуй на тонких губах Немез промелькнула улыбка. Она могла бы обезглавить все это стадо, а они бы даже и не узнали. Но сначала – задание.

Возле узловой террасы канатки все трое вышли из боевого режима, иначе трение на тросах стало бы серьезной проблемой.

Скилла, северный Вышний Путь, – скомандовала Немез на общей частоте. – Бриарей, средний мост. Я беру канатку.

Кивнув, ее клоны расплылись и исчезли. Канатчик бросился к Немез, возмущенный попыткой пролезть без очереди перед десятками дожидающихся переправы пассажиров – был самый час пик.

Подхватив канатчика, Радаманта Немез швырнула его в пропасть. Десяток человек с гневными воплями ринулись к ней, чтобы учинить расправу, но Немез уже соскочила с террасы, ухватившись за трос.

Переведя в боевой режим только ладони, она заскользила по тросу к хребту Куньлунь. Разъяренные преследователи бросились в погоню, пристегиваясь к тросу один за другим – десяток, два, три… Канатчика любили многие.

Немез проскочила чудовищную пропасть между Пхари и Куньлунем вдвое быстрее обычного. Неудачно притормозив на последнем отрезке, она врезалась в скалу, в самый последний момент перейдя в боевой режим. Выбравшись из выбитого в скале углубления, осыпающегося каменной крошкой, Немез вернулась к тросу.

Под визг тормозов салазки первых преследователей одолевали последние метры троса. А дальше, до самого горизонта, словно черные бусинки на тоненькой леске – десятки других. Криво усмехнувшись, Немез перевела в боевой режим обе руки, дотянулась до троса и оборвала его.

К ее удивлению, вопль ужаса издали лишь очень немногие из обреченных на смерть, летевших в бездну вместе с хлещущим, извивающимся тросом.

Добежав до закрепленных веревок, Немез на руках вскарабкалась наверх и оборвала все веревки. На гребне южнее ледовой трассы дорогу ей преградили пятеро с оружием из куньлуньской милиции Сиванму. Переведя в боевой режим левую руку, Немез смахнула в пропасть всех пятерых.

Повернувшись к югу, Немез отрегулировала свое тепло– и дальновидение и устремила телескопический взгляд на длинный подвесной бонсай-бамбуковый мост Вышнего Пути, связывающий отроги хребтов Пхари и Куньлунь. Прямо у нее на глазах мост обрушился в бездну.

Раз, и готово, – передал Бриарей.

Сколько было на мосту, когда он упал? – справилась Немез.

Много. – Бриарей дал отбой.

С северным мостом покончено, – доложила через секунду Скилла. – По дороге уничтожаю Вышний Путь.

Хорошо, – передала Немез. – Увидимся в Йо-куне.

Минуя город Йо-кунь, все трое вышли из боевого режима. Моросил дождик, тучи как вязкий летний туман. Темные, мокрые волосы Немез липли ко лбу. Она заметила, что Скилла и Бриарей выглядят не лучше. Толпа расступалась перед ними. На карнизе, ведущем к Храму-Парящему-в-Воздухе, не было ни души.

Перед самой лестницей, на подходах к короткому подвесному мостику, Немез снова возглавила группу.

Этот мостик Энея отремонтировала первым. Летом простенький настил между доломитовыми шпилями на тысячу метров возвышался над верхушками облаков, но клубящиеся муссонные тучи поднялись из бездны, сырым туманом окутав мостик со всех сторон.

А на скальном козырьке по ту сторону моста стоял некто, неразличимый сквозь туман. Немез переключилась на инфракрасное зрение и усмехнулась: высокая фигура не излучала ни калории тепла. На миг включив свой лобный радар, она внимательно изучила изображение: рост три метра, шипастые пальцы, две пары громадных рук, корпус идеально отражает радиоволны, острые клинки на груди и на лбу, никаких признаков дыхания, плечи и лоб окутаны моноволоконными нитями.

Отлично, – передала Немез.

Отлично, – согласились Скилла и Бриарей.

Фигура по ту сторону мокрого мостика не ответила ни словом, ни жестом.

В запасе оставалось всего несколько метров. Стоило выйти из струйного течения, как мы начали терять высоту. Над облачным океаном было всего несколько восходящих потоков, зато нисходящих – множество, и если первую половину пути мы одолели с головокружительной быстротой минут за пять, то всю вторую медленно снижались, поминутно обмирая от страха – надежда на то, что мы доберемся с хорошим запасом по высоте, то и дело сменялась несокрушимой уверенностью, что мы нырнем в облака и даже не заметим приближения смерти, воскурившейся навстречу языками ядовитых испарений.

Мы действительно нырнули в облака, но то были самые обыкновенные кучевые облака, родные облака – водяные пары, пригодные для дыхания. Мы старались держаться как можно ближе друг к другу – синее крыло, желтое крыло, зеленое крыло, – металл и ткань наших дельтапланов почти соприкасались; страшнее потеряться и умереть поодиночке, чем столкнуться и упасть всем вместе.

У нас с Энеей были ларинги, но во время затяжного спуска мы переговорили лишь один раз. Туман сгустился, я едва различал желтые проблески ее крыла, а в голове кружилось: «У нее был ребенок… она была замужем… она любила другого!» И вдруг в наушниках раздался ее голос:

– Рауль!

– Да, детка?

– Я люблю тебя, Рауль.

Мгновение я медлил, но шквал эмоций смыл обиду и наполнил душу безмерной любовью.

– Я люблю тебя, Энея.

Мы все дальше уходили в сумрачные глубины туч. В какой-то момент мне почудился на губах кисловатый привкус ветра… неужто верхушки фосгеновых облаков?

– Детка!

– Да, Рауль, – прошелестел в наушниках ее голос.

Мы оба сняли осмотические маски. Да, они защитили бы нас от фосгена, но мы не знали, сможет ли дышать в ядовитой атмосфере А.Беттик. Если сможет, мы с Энеей по молчаливому уговору загерметизируем маски и будем надеяться, что доберемся до первых отрогов, а потом вынесем андроида на воздух… если сумеем. Мы оба понимали, что все это очень зыбко и шатко – когда я спускался на планету, радар показал, что под слоем фосгеновых облаков большинство гор и хребтов отвесно обрывается вниз, значит, минут через пять полета в ядовитых парах мы неминуемо рухнем в море, – но лучше уж призрачная надежда, чем тупая покорность судьбе.

Мы сняли маски, чтобы дышать свежим воздухом, пока можно.

– Детка, – проговорил я, – если тебе известно, что это сработает… если ты видела свою… как бы это сказать…

– Свою смерть? – подсказала Энея. Сам бы я не сумел это выговорить. – Это лишь варианты будущего, Рауль. Хотя наиболее высокую вероятность имеет не эта. Не тревожься, я бы не попросила вас следовать за мной, если б считала, что это… что это – смерть. – Сквозь напряжение в ее голосе угадывались нотки веселья.

– Знаю, – отозвался я, радуясь, что А.Беттик нас не слышит. – Я как-то не подумал. – На самом-то деле она могла знать, что мы с А.Беттиком доберемся живыми, а она нет. Ладно. Пока моя судьба сплетена с ее судьбой, я готов принять все. – Я просто гадал, почему мы опять удираем, детка. У меня эти бегства уже поперек горла стоят.

– И у меня. Поверь мне, Рауль, мы не просто удираем… Тьфу, дерьмо!

Достойное восклицание в устах мессии. Секунду спустя я понял его причину. Перед нами, в каких-то двадцати метрах, возник крутой склон – громадные валуны, каменные осыпи, отвесные скалы.

Андроид первым пошел на посадку. Он в последний момент потянул за рукоятку, выдернул ноги из стремян и, воспользовавшись дельтапланом в качестве парашюта, спланировал на скалу и быстро отстегнулся. Лхомо не раз повторял, что очень важно побыстрее освободиться от крыльев на продуваемых ветром посадочных площадках, не то дельтаплан запросто утащит тебя в пропасть. А тут мы балансировали на краю пропасти в буквальном смысле слова.

Потом приземлилась Энея, за ней – я. Моя посадка получилась самой неуклюжей – я подскочил чересчур высоко, чуть ли не отвесно рухнул вниз, подвернул ногу на камнях и упал на колени, а дельтаплан, врезавшись в валун, встал на дыбы и непременно утащил бы меня в пропасть, но А.Беттик ухватился за левую распорку, Энея вцепилась в сломанный правый лонжерон, и вдвоем им удалось удержать рвущееся из рук полотнище, пока я выпутывался из подвески и отползал подальше, волоча за собой рюкзак.

Энея опустилась на холодные, осклизлые камни, стащила с меня ботинок и осмотрела лодыжку.

– Вроде бы растяжение не очень сильное. Немного распухнет, но ходить сможешь.

– Хорошо, – тупо отозвался я, радуясь теплу ее ладоней, и тут же подскочил как ужаленный, когда она обрызгала воспаленную кожу чем-то холодным из аптечки.

Вдвоем они помогли мне подняться на ноги. Мы собрали свое снаряжение и зашагали по скользкому склону туда, где облака светились поярче.

* * *

Мы долго шли по священным склонам Тай-Шаня и наконец вышли к яркому свету солнца и голубым небесам. Я стащил маску и капюшон, но гермокомбинезон Энея посоветовала пока оставить. Я только накинул куртку, чтобы не чувствовать себя совсем голым, и заметил, что моя спутница поступила точно так же. А.Беттик все время растирал предплечья: от стратосферного холода его кожа промерзла чуть ли не добела.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Отлично, месье Эндимион. Хотя еще минут пять на такой высоте…

Я бросил взгляд на облака, заслонившие от нас то место, где мы сложили и оставили поврежденные дельтапланы.

– Пожалуй, выбираться отсюда мы будем не на дельтапланах.

– Верно, – кивнула Энея. – Погляди.

Осыпи и валуны остались позади, и мы вышли к альпийским лугам, окруженным высокими скалами; густой ковер суккулентов тут и там пересекали овцекозьи тропы и мощеные дорожки, журчали ледниковые ручьи – их легко можно было перейти по аккуратно уложенным плоским камням. Издали пастухи невозмутимо наблюдали, как мы карабкаемся вверх по склону. Тропа петляла между ледниками, и когда мы свернули за перегиб, взору вдруг открылась грандиозная панорама: белокаменные храмы, возведенные на скальных террасах, сияющие на фоне голубоватых снежных полей, полого уходящих в вышину. Но Энея указывала не на храмы, а на большой белый камень, установленный рядом с тропой. На его гладкой поверхности было высечено стихотворение:

Великая горная цепь —

К острию острие!

От Ци и до Лу

Зеленеет Тай-Шань на просторе.

Как будто природа

Собрала искусство свое,

Чтоб север и юг

Разделить здесь на сумрак и зори.

Родившись на склонах,

Плывут облака без труда,

Завидую птицам

И в трепете дивном немею.

Но я на вершину взойду

И увижу тогда,

Как горы другие

Малы по сравнению с нею.[119]

Ду Фу, династия Тан,

Китай, Старая Земля

Вот так мы вошли в Тайань, Град Мира. К склонам прилепились десятки храмов, сотни домов, лавок, постоялых дворов, несметное количество часовен, на оживленных улицах – тысячи лотков под яркими парусиновыми навесами. Сказать, что тамошние жители прекрасны – значит не сказать ничего: все как один черноволосые, с ясными глазами, ослепительными зубами, чистой кожей, осанка – гордая, походка – упругая. Простые, но элегантные одежды – шелковые, ситцевые. Множество монахов в оранжевых и красных рясах. Взгляды у всех спокойные и доброжелательные. Многие радостно приветствовали Энею, касаясь ее ладони или рукава, – ее здесь знали. Ну да, ведь она уже бывала на Великой Вершине.

По пути Энея указала на громадную плиту из белого камня, возлежащую на склоне над Градом Мира. Она объяснила, что высеченные на гладкой поверхности громадные китайские иероглифы запечатлели «Бриллиантовую сутру» как постоянное напоминание о первооснове всего сущего, отраженной в чистой синеве небес. Показала Энея и Небесные Врата – гигантскую каменную арку под красной четырехскатной крышей. От Врат вели к Нефритовому Пику двадцать семь тысяч ступеней.

Невероятно, но нас здесь ждали. В большом дацане сидели ровными рядами, скрестив ноги, более тысячи монахов. Лама встретил Энею низким поклоном, она помогла старику подняться и обняла его. А потом нас с А.Беттиком усадили на небольшом возвышении сбоку, и Энея обратилась к собравшимся.

– Прошлой весной я сказала, что вернусь. И сказала, когда вернусь. – Она говорила тихо, но ее слова отчетливо и ясно звучали в огромном мраморном зале. – Сердце мое радуется новой встрече с вами. Я знаю, что те из вас, кто принял тогда причастие, уже познали истину и постигли язык мертвых, язык живых и – еще не все, очень немногие – услышали музыку сфер. И скоро, очень скоро, я обещаю, вы поймете, как сделать первый шаг.

День сегодняшний принес нам много печали, но будущее сулит перемены. Добрые перемены. Для меня великая честь, что вы позволили мне стать для вас Той-Кто-Учит. Для меня великая честь исследовать вместе с вами невероятную, непостижимую Вселенную. – Она замолчала и посмотрела на нас с А.Беттиком. – Это мои спутники… мой друг А.Беттик и мой возлюбленный, Рауль Эндимион. Они разделили со мной все тяготы моего долгого-долгого странствия по жизни, они сегодня пойдут со мной в паломничество. Сегодня мы уйдем от вас, мы пройдем через Небесные Врата, мы войдем в Драконову Пасть и – согласно учению Будды – сегодня мы посетим Повелительницу Лазурных Облаков и увидим храм Нефритового Императора.

Энея снова замолчала и обвела взглядом бритые головы и сияющие темные глаза. Я видел, что перед ней – не религиозные фанатики, не бездумные служители и не изнуряющие себя аскеты. Здесь сидели – ряд за рядом – умные, заинтересованные, оживленные, молодые (да-да, вне зависимости от возраста все они казались сегодня молодыми) мужчины и женщины.

– Мой дорогой друг лама говорит, что сегодня желающих принять причастие и приобщиться к Связующей Бездне много больше.

Около сотни монахов вышли вперед и преклонили колени.

– Да будет так, – тихо произнесла Энея.

Лама поднес ей сосуды с вином и простые бронзовые чаши. Энея не сразу приступила к ритуалу. Еще раз обведя взглядом собравшихся, она сказала:

– Но прежде чем вы примете причастие, я должна вам напомнить: это преображение не духовное, а физическое. Ваши собственные искания Бога или Просветления должны по-прежнему остаться вашими собственными исканиями. Момент преображения не принесет вам ни сатори, ни спасения. Он принесет только… преображение. В клетках моей крови – уникальные комбинации ДНК и РНК в сочетании с определенным вирусом, который завладеет вашим телом, каждой клеткой вашего тела. Это агрессивные – соматические вирусы… то есть они передадутся и вашим детям.

Я учила ваших учителей, а они учили вас, что это физическое преображение позволит вам – после некоторых упражнений – коснуться Связующей Бездны и научиться языку мертвых и языку живых. Со временем, когда придет опыт, вы услышите музыку сфер и сделаете первый шаг. – Она подняла палец. – Это не метафизика, друзья мои. Это мутагенный вирус. Помните: вы никогда не сможете принять крестоформ, ни вы, ни ваши дети, ни дети ваших детей. Фундаментальные изменения ваших генов и хромосом навеки лишат вас возможности продлить жизнь с помощью крестоформа.

Это причастие вам не подарит бессмертия. Оно гарантированно обеспечит вам самую обычную смерть. Еще раз говорю: я не предлагаю вам ни жизни вечной, ни мгновенного сатори. Если более всего на свете вы стремитесь к этому, вы должны обрести желаемое в собственных религиозных исканиях. Я предлагаю вам только более глубокое восприятие жизни и общение с иными – не важно, с людьми или с не-людьми, – с теми, кто принял перед жизнью те же обязательства. Если вы сейчас передумаете, в этом не будет ничего постыдного. Если примете причастие, с ним вы примете обязательства, вас ждут великие лишения и великие опасности, и вы сами станете проповедниками Связующей Бездны, как стали все носители этого нового вируса.

Энея ждала долго, но никто не шелохнулся. Все по-прежнему стояли на коленях, склонив головы, словно в медитации.

– Да будет так, – повторила Энея. – Удачи вам.

И она уколола себе палец, уронив по капельке крови в каждую чашу с вином.

Всего несколько минут – и чаши прошли по рядам, из рук в руки. Каждый отпил лишь каплю вина. Я поднялся с подушек и решительно направился к концу ближайшего ряда. Я тоже хотел принять причастие, но Энея поманила меня к себе.

– Не сейчас, мой милый, – шепнула она, коснувшись моего плеча.

Мне очень хотелось возразить – чем я хуже других? – но я не стал спорить, а тихо вернулся на место. Склонившись к А.Беттику, я прошептал:

– А ты не получил этого самого причастия?

– Нет, месье Эндимион, – улыбнулся андроид. – И никогда не получу.

Я хотел спросить почему, но тут церемония завершилась, все монахи встали, Энея сошла к ним – обмениваясь с ними репликами и пожимая руки, – и по ее взгляду, устремленному на меня поверх бритых голов, я понял: настало время уходить.

Немез, Скилла и Бриарей разглядывали Шрайка с другого конца подвесного мостика. Они не спешили переходить в боевой режим, наслаждаясь лицезрением врага в реальном времени.

Чушь какая-то, – передал Бриарей. – Детское пугало. Сплошные шипы, колючки и зубы. Идиотизм полнейший.

Скажи об этом Гиесу, – съязвила Немез. – Готовы?

Готова, – передала Скилла.

Готов, – повторил Бриарей.

Все трое синхронно перешли в боевой режим. Воздух сгустился, свет потек бурой патокой, и Немез поняла: даже если Шрайк перережет подвеску моста, это уже ничего не изменит – в ускоренном времени мост начнет падать через века… Времени у них сколько угодно.

Выстроившись в затылок – Немез во главе, – они двинулись через мост.

Шрайк не шелохнулся, даже головы не повернул. Его глаза мерцали как тусклое малиновое стекло в последних отблесках заходящего солнца.

Что-то тут не так, – передал Бриарей.

Тихо, – приказала Немез. – Воздержитесь от общей частоты, пока я не вступлю в контакт.

До Шрайка уже осталось десять метров, но он по-прежнему никак на них не реагирует. Немез продвигалась вперед сквозь вязкий воздух, пока не ступила на камень по ту сторону моста. Сестра последовала за ней, заняв позицию слева. Бриарей сошел с моста и встал справа. До легенды Гипериона оставалось три метра. Шрайк не двигался.

– Прочь с дороги, – крикнула Немез металлической статуе. – Твое время прошло. Теперь девчонка наша.

Шрайк не отреагировал.

Уничтожить, – скомандовала Немез.

Шрайк исчез, переместившись во времени.

Немез заморгала, когда волны темпорального потрясения накрыли ее и отхлынули прочь, затем обозрела застывшее окружение в полном спектре своего восприятия. В Храме-Парящем-в-Воздухе еще осталось несколько человек, но Шрайк как сквозь землю провалился.

Выйти из режима, – велела она, и близнецы тотчас выполнили приказ. Мир посветлел, воздух ожил, звуки вернулись.

– Найти ее, – бросила Немез.

Скилла бегом бросилась на луч Мудрости Восьмеричного Пути Добродетели и взлетела по лестнице на террасу Правильной Веры. Бриарей стремительно пронесся по лучу Морали и ворвался в пагоду Правильного Слова. Немез взяла на себя третью лестницу, самую высокую, ведущую к павильонам Правильного Воспоминания и Правильного Самоуглубления. Ее радар обнаружил людей в самой верхней постройке. Домчавшись туда за пять секунд, она прозондировала здание на наличие потайных комнат и скрытых ходов. Ни того, ни другого. В павильоне Правильного Самоуглубления оказалась молодая женщина, и Немез было подумала, что поиск подошел к концу, но эта женщина не имела с Энеей ничего общего, кроме возраста. Там было еще несколько человек: древняя старуха – Немез узнала Громомечущую Мать-свинью, – главный глашатай, глава службы безопасности далай-ламы Карл Линга Уильям Эйхедзи и, наконец, мальчишка, этот их далай-лама.

– Где она? – закричала Немез. – Где та, что называет себя Энеей?

Прежде чем кто-то успел вымолвить хоть слово, воин Эйхедзи сунул руку под плащ и молниеносно выхватил меч.

Немез уклонилась без труда – даже в нормальном времени реакция ее была намного быстрее, чем у большинства людей. Но когда Эйхедзи выхватил игломет, Немез перешла в боевой режим, подошла к окаменевшему телохранителю, охватила его своим защитным полем и вышвырнула в окно – в пропасть. Разумеется, как только Эйхедзи покинул силовой кокон, он словно увяз в воздухе – нескладный птенец, вывалившийся из гнезда, который не умеет летать и не желает падать.

Обернувшись к мальчишке, Немез снова вошла в нормальное время. За ее спиной Эйхедзи с воплем обрушился вниз, мгновенно скрывшись из виду.

Далай-лама не мог опомниться от удивления: Эйхедзи исчез из павильона и вновь появился в воздухе за фусума, словно решил телепортироваться навстречу смерти.

– Вы не можете… – начала Громомечущая Мать-свинья.

– Вам запрещено… – заговорил одновременно с ней далай-лама.

– Вы не посмеете… – вскинулась женщина – должно быть, Рахиль или Тео, одна из сподвижниц Энеи.

Немез ничего не ответила. Выйдя из времени, она ступила к мальчишке, обернула его силовым коконом, подхватила и понесла к открытой двери.

Немез! – окликнул Бриарей из павильона Правильного Стремления.

Что?

Не прибегая попусту к словам на общей частоте, Бриарей не пожалел энергии, чтобы передать визуальный образ: увязнув в буром воздухе в десятке километров от поверхности, опираясь на окаменевшую, словно голубая колонна, реактивную струю, на планету спускался звездолет.

Выйти из режима, – приказала Немез.

Монахи и старый лама приготовили для нас ленч-пакеты. А.Беттику они дали древний скафандр; я как-то видел такой в Порт-Романтике, в музее античного космоплавания. Лама хотел и нам с Энеей дать такие же, но мы расстегнули термокуртки и показали им наши гермокомбинезоны. Все тысяча двести монахов проводили нас до Первых Небесных Врат. И еще тысячи две или три человек напирали друг на друга и вытягивали шеи, глядя нам вслед.

Гигантская лестница была пуста. Мы медленно поднимались по каменным ступеням. Идти было легко – ступени семиметровой длины, совсем низкие, через каждые семьсот ступеней – широкая площадка. Лестница снизу обогревалась, и, несмотря на окружавшие нас вечные снега, ступени оставались совершенно чистыми.

Через час мы достигли Вторых Небесных Врат – громадной красной пагоды с пятнадцатиметровой аркой, и тут-то началось восхождение по практически отвесной линии геологического разлома, известного как Драконова Пасть. Ветер усилился, температура резко упала, воздух стал слишком разреженным. У Вторых Небесных Врат мы надели скалолазное снаряжение и пристегнулись к углеродным тросам, протянутым по обе стороны лестницы. Минут через пять А.Беттик, надев прозрачный шлем, показал нам большой палец, и мы загерметизировали осмотические маски.

До Южных Небесных Врат оставался километр пути (это только по вертикали), а мир уже потерял привычный облик. Второй раз за день нашим взглядам открылась бескрайняя облачная равнина и озаренные полуденным солнцем вершины. Только теперь мы любовались пейзажем каждые триста шагов – когда останавливались для передышки. Град Мира Тайань пропал из виду, он остался внизу, в пятнадцати тысячах ступеней от нас, за ледниками и скалистыми обрывами. Сообразив, что благодаря ларингам мы снова как бы остались с Энеей наедине, я спросил:

– Как дела, детка?

– Устала, – сказала Энея, улыбнувшись под прозрачной маской.

– Ты бы сказала, куда мы направляемся.

– В храм Нефритового Императора. Он на вершине.

– Так я и думал. – Я поставил ногу на ступеньку. Лестница проходила под обледеневшим скальным козырьком. Я знал, что, если оглянусь, непременно закружится голова. Такой подъем в тысячу раз хуже полета на дельтаплане. – А не скажешь, зачем мы взбираемся к храму Нефритового Императора, когда все вокруг летит к чертовой матери?

– Что летит к чертовой матери?

– Немез и ее клоны идут за нами по пятам. Церковь явно собирается перейти к решительным действиям. Все рушится. А мы совершаем паломничество.

Энея кивнула. Хоть воздух и был невероятно разрежен, ветер ревел у нас в ушах. Мы вошли в струйное течение и продвигались вперед, наклонив голову и согнувшись, будто под тяжким бременем. Интересно, о чем сейчас думает А.Беттик?

– А почему бы нам не вызвать Корабль и не смыться? – спросил я. – Если мы все равно собираемся отвалить, лучше отвалить поскорее.

В темных глазах Энеи отразилась насыщенная синева потемневших небес.

– Как только мы вызовем Корабль, на нас тут же гарпиями налетит два десятка боевых звездолетов Имперского Флота. Мы пока не готовы.

– А если мы вскарабкаемся сюда, – я указал на крутую лестницу, – то будем готовы?

– Надеюсь, – тихо сказала она. Наушники донесли до меня шелест ее тяжелого, хрипловатого дыхания.

– А что там, наверху, детка?

Мы одолели триста ступеней и остановились отдышаться, слишком усталые, чтобы наслаждаться красотами пейзажа. Мы поднялись до верхних границ атмосферы. Небо сделалось почти черным, и на нем сияли самые яркие звезды. Одна из малых лун стремительно восходила к зениту. Или это вражеский корабль?

– Не знаю, что мы там найдем, Рауль, – устало ответила Энея. – Передо мной мелькают события… снятся… снова и снова… а потом снится то же самое, но по-другому. Я не люблю об этом говорить, пока не увижу, какая именно возникнет реальность.

Я понимающе кивнул – но, если честно, я ничего не понял. Мы снова двинулись вверх.

– Энея! – позвал я.

– Да, Рауль.

– Почему ты не позволила мне принять… ну, ты понимаешь… причастие?

Она поморщилась:

– Ненавижу это название.

– Знаю, но все это так называют. Ну, скажи хотя бы… почему ты не позволила мне выпить того вина?

– Для тебя – еще не время, Рауль.

– Почему?! – Гнев и разочарование снова поднялись в душе, смешиваясь с бурлящей в ней любовью.

– Ты ведь знаешь четыре ступени, о которых я говорю… – начала она.

– Язык мертвых, язык живых… ну да, ну да, знаю я эти твои четыре ступени! – Я опустил свою очень реальную ногу на очень реальную мраморную ступень, чтобы сделать еще один очень реальный шаг по очень реальной и очень бесконечной лестнице.

Энея только улыбнулась.

– Эти вещи… они слишком захватывают в первое время, – тихо сказала она. – А мне сейчас нужно, чтобы ты был предельно собран. Мне нужна твоя помощь.

А вот это звучало вполне разумно. Протянув руку, я коснулся ее спины. А.Беттик обернулся к нам и кивнул, словно одобряя подобное взаимопонимание. Мне даже пришлось напомнить себе, что он не слышит радиопереговоров.

– Энея, – негромко спросил я, – ты новый мессия?

– Да нет, Рауль. – Она вздохнула. – Я никогда не говорила, что я мессия. Никогда не хотела быть мессией. Сейчас я просто усталая женщина… У меня раскалывается голова… и живот болит… у меня первый день цикла…

Я ошарашенно моргнул. Черт! Встретиться с мессией и тут же узнать, что он, то есть она, страдает от того, что в древности называли месячными.

– Я не мессия, Рауль, – с усмешкой повторила Энея. – Я просто избрана, чтобы быть Той-Кто-Учит. И стараюсь учить, пока… пока могу.

Что-то было такое в ее словах… У меня мучительно засосало под ложечкой.

– Понял, – сказал я.

Еще триста ступеней осталось позади, и снова мы остановились, жадно глотая воздух. Я посмотрел наверх. Южных Небесных Врат не видно. Едва перевалило за полдень, а небо абсолютно черное. Горят тысячи звезд. Они почти не мерцают. Я осознал, что ураганный рев и свист струйного потока почти стих. Тай-Шань – высочайший пик Тянь-Шаня, он заходит в верхние границы атмосферы. Если бы не гермокостюмы, наши глаза, барабанные перепонки, легкие давно лопнули бы. Наша кровь вскипела бы. Наш…

Я попытался переключиться на что-нибудь более приятное.

– Ладно, – сказал я, – но если бы ты была мессией, какую весть ты принесла бы людям?

Энея снова усмехнулась, только теперь скорее задумчиво, чем презрительно.

– А если бы мессией был ты, какую весть принес бы ты?

Тут я расхохотался. А.Беттик не мог слышать смех сквозь разделяющий нас вакуум, но, наверное, заметил, как запрокинулась моя голова, и устремил на меня вопросительный взгляд. Махнув ему рукой – «все в порядке», – я ответил Энее:

– Ни хрена в голову не приходит.

– Вот именно. Когда я была маленькая… то есть совсем маленькая, еще до встречи с тобой… и знала, что должна буду пройти через такое вот… я все думала, какую же весть я принесу человечеству. В смысле, кроме того, чему собиралась учить. Что-нибудь такое мудрое, глубокое. Вроде Нагорной проповеди.

Я огляделся. На этой пугающей высоте не было уже ни снега, ни льда. Чистые, белые ступени поднимались вверх по черной скале.

– Ну что ж, вот и гора.

– Угу. – В голосе Энеи была усталость.

– Так с какой же вестью ты пришла? – Я хотел просто поддержать разговор, ее ответ меня не слишком интересовал. Давным-давно мы уже не болтали с Энеей просто так, ни о чем.

Она улыбнулась и, помолчав, сказала:

– Я все оттачивала свое послание, стараясь сделать его столь же кратким и таким же наполненным, как Нагорная проповедь. А потом поняла, что это неправильно – точь-в-точь как дядя Мартин в свой маниакально-поэтический период, когда пытался переплюнуть Шекспира, – и решила, что моя весть должна быть покороче, и все.

– Насколько?

– Я сократила послание до тридцати пяти слов. Слишком длинно. До двадцати семи. Все равно длинно. Через несколько лет оно уменьшилось до десяти слов. Все равно слишком длинно. Потихоньку я сделала из него квинтэссенцию – два слова.

– Два слова? – переспросил я. – Какие?

Еще один пролет в триста ступеней позади – сколько уже их было – семьдесят? восемьдесят? Мы останавливаемся и пытаемся отдышаться. Я упираюсь затянутыми в перчатки комбинезона ладонями о затянутые в комбинезон колени и стараюсь совладать с тошнотой. Не очень-то прилично блевать в осмотическую маску.

– Какие? – снова спросил я, когда слегка отдышался и уже мог расслышать ответ сквозь биение пульса в ушах и хриплые всхлипы легких.

– Выбери снова.

Я задумался.

– Выбери снова? – наконец переспросил я.

Энея улыбнулась. Она уже восстановила дыхание и смотрела вниз, куда я даже взгляд бросить боялся. А ей это зрелище вроде бы даже доставляло наслаждение. В этот момент мне очень хотелось по-дружески взять ее в охапку и швырнуть в пропасть. Ох уж эта молодежь! Порой она просто невыносима.

– Выбери снова, – твердо повторила она.

– Нельзя ли как-то пояснить?

– Нет. В том-то и суть. В простоте. Назови какую-нибудь категорию и сам поймешь, в чем тут дело.

– Религия, – сказал я.

– Выбери снова, – откликнулась Энея.

Я рассмеялся.

– Я не совсем шутила, Рауль.

Мы снова двинулись вверх. А.Беттик полностью погрузился в свои мысли.

– Знаю, детка, – ответил я, хоть и не был уверен, что знаю. – Категорию, значит, назвать… э-э… ну, пусть будет политические системы.

– Выбери снова.

– Ты не считаешь, что Священная Империя – конечный этап эволюции человеческого общества? Межзвездный мир, относительно неплохое правление и… а, ну да… бессмертие граждан.

– Пора выбрать снова. И раз уж речь зашла о наших взглядах на эволюцию…

– Что?

– Выбери снова.

– Выбрать снова – что? Направление эволюции?

– Нет. Наши представления о том, что эволюция вообще имеет направление. Большинство эволюционных теорий, если уж на то пошло.

– Значит, ты не согласна с Папой Тейяром… с гиперионским паломником отцом Дюре… сказавшим три века назад, что Тейяр де Шарден был прав и что Вселенная движется к постижению Божественного разума и единению с ним? К тому, что он называл точкой омега?

– Ты много читал в библиотеке Талиесина, а? – поглядела на меня Энея.

– Ага.

– Нет, с Тейяром я не согласна… ни с тем иезуитом, ни с безвременно скончавшимся Папой. Мама была знакома и с отцом Дюре, и с нынешним, так сказать, Папой, отцом Хойтом.

У меня глаза на лоб полезли. Вообще-то я знал, но когда тебе напоминают… о знакомствах трехсотлетней давности… поневоле ошалеешь.

– Как бы то ни было, – продолжала Энея, – в последнее тысячелетие учение об эволюции получило настоящий пинок под зад. Сначала Центр активно противодействовал исследованиям из страха перед быстрым развитием генной инженерии и, значит, распадом человечества на множество вариантных биологических видов, на которых Центр уже не сможет паразитировать, затем Гегемония под влиянием Центра веками пренебрегала биологическими науками, и, наконец, Священная Империя просто трепещет перед ними.

– Почему?

– Почему Священная Империя боится биогенетических исследований?

– Нет, – уточнил я. – Как раз это-то я, кажется, понимаю. Центр – а вместе с ним и Священная Империя – хочет, чтобы люди оставались в том виде, который их устраивает. Согласно их догме, человек определяется количеством рук, ног и всего прочего. Я хотел спросить, к чему пересматривать эволюцию? Зачем вообще дискуссия о направлении или не-направлении и так далее? Разве древняя теория недостаточно хороша?

– Нет, – лаконично ответила Энея. Пару минут мы поднимались в молчании, а потом она сказала: – Не считая мистиков – таких, как тот, древний Тейяр, – большинство ранних эволюционистов были достаточно осторожны, чтобы не говорить об эволюции в терминах «цели» и «намерения». Это термины религии, не науки. До Хиджры ученые предавали анафеме одно только предположение о направлении эволюции. Они могли рассуждать только о «тенденциях» – повторяющихся статистических выбросах.

– И что?

– А то, что в этом своем предубеждении они были ограничены, так же как Тейяр де Шарден в своей вере. У эволюции есть направления.

– Откуда ты знаешь? – ласково поинтересовался я, гадая, что она ответит и ответит ли вообще.

Она ответила – и ответила сразу:

– Некоторых данные я видела еще до рождения, через кибридный канал связи отца с Центром. Автономные разумы Центра постигли суть человеческой эволюции много веков назад, когда люди пребывали еще в полнейшем неведении. Будучи сверх-сверхпаразитами, ИскИны способны эволюционировать лишь в сторону еще большего паразитизма. Им остается лишь наблюдать живые существа и их эволюционную кривую… или попытаться остановить эволюцию.

– Так куда же ведет эволюция? К более мощному интеллекту? К какому-нибудь богоподобному разуму-муравейнику? – Меня занимало ее восприятие львов, медведей и тигров.

– Разум-муравейник? Бр-р… Ты не мог придумать ничего более скучного и гнусного?

Я промолчал. Мне казалось, что именно к этому ведет ее учение о языке мертвых, языке живых и прочих шагах. Надо будет получше слушать, когда она надумает прочесть проповедь в следующий раз.

– Почти все интересное в человеческом опыте – результат личных переживаний, эксперимента, объяснения, общения. Разум-муравейник стал бы чем-то вроде древней компьютерной сети, жизнью в высотах инфосферы… идиотизмом по всеобщему согласию.

– Ладно. – Я по-прежнему ничего не понимал. – Так какое же все-таки направление у эволюции?

– Больше жизни. Жизнь любит жизнь. Вот так вот все просто. Но что куда более поразительно – не-жизнь тоже любит жизнь… и хочет влиться в жизнь.

– Ничего не понимаю.

Энея кивнула:

– Еще до Хиджры, на Старой Земле… в двадцатых годах двадцатого века… в государстве, которое называлось Россия, жил геолог, он это понимал. Его звали Владимир Вернадский, и он ввел термин «ноосфера», и этот термин, если все пойдет так, как я предполагаю, скоро обретет новое значение для нас обоих.

– Почему? – спросил я.

– Увидишь. – Энея коснулась моей руки. – В общем, в 1926 году Вернадский написал: «Атомы, единожды попав в поток жизни, покидают его крайне неохотно».

Я ненадолго задумался. В науках я не знаток – если что и знаю, так нахватался этого от бабушки и в библиотеке Талиесина, – но для меня эти слова имели смысл.

– Тысячу двести лет назад его слова перефразировали более научно и обозвали эту более научную формулировку законом Долло, – продолжала Энея. – Суть в том, что эволюция не идет вспять… исключения вроде китов Старой Земли, из сухопутных млекопитающих попытавшихся снова стать рыбами, случаются крайне редко. Жизнь движется вперед… постоянно находит новые ниши и заселяет их.

– Ага! Это как когда человечество покинуло Старую Землю на кораблях с двигателями Хоукинга?

– Не совсем, – покачала головой Энея. – Прежде всего мы сделали это преждевременно, по наущению Техно-Центра, и еще из-за того, что Старая Земля погибала… впрочем, это тоже работа Центра. Во-вторых, благодаря двигателю Хоукинга мы могли совершать скачки по всей своей галактической ветви, отыскивая похожие на Землю планеты с высоким коэффициентом по шкале Сольмева… большинство которых мы все равно терраформировали и населили существами Старой Земли – начиная от бактерий и дождевых червей и кончая утками, на которых ты охотился на гиперионских болотах.

Я согласно кивнул, а сам подумал: «Интересно, что нам еще оставалось делать? Что плохого в том, чтобы отыскать место, где все как дома – тем более что и дома-то уже нет и вернуться некуда?»

– Но есть кое-что поинтереснее, чем наблюдения Вернадского и закон Долло, – добавила Энея.

– И что же, детка? – Я все еще думал об утках.

– Жизнь не отступает.

– Это как? – Еще не договорив, я уже все понял.

– Да, – подтвердила Энея, видя мое просветление. – Стоит жизни найти где-нибудь хоть крохотную зацепку, она уже не отступит. Сам знаешь – в арктических льдах, в замерзших пустынях Старого Марса, в горячих источниках, на голых скалах Тянь-Шаня, даже в автономных разумных программах…

– И что отсюда следует?

– А то. Если предоставить жизнь самой себе, она в один прекрасный день заполонит всю Вселенную. Сначала зазеленеет одна галактика, потом соседние туманности и все остальные галактики.

– Малоприятная перспектива.

Энея остановилась и посмотрела на меня:

– Почему, Рауль? По-моему, это прекрасно.

– Зеленые планеты я видел. Зеленую атмосферу я вообразить могу, но это что-то уже сверхъестественное.

– Так зеленое ж не обязательно одни растения, – улыбнулась она. – Жизнь способна к адаптации… птицы, люди в летающих машинах, ты и я на дельтапланах, люди, способные летать…

– До этого пока не дошло, – перебил я. – Но я хотел сказать, ну, что в зеленой галактике люди, звери и…

– И живые машины, – подсказала Энея. – И андроиды… искусственная жизнь в тысячах форм…

– Ага, люди, звери, машины, андроиды, всякое такое… должны будут адаптироваться к космосу… интересно как? Не представляю…

– Ничего, скоро представишь.

Еще триста ступеней – и еще одна короткая передышка.

– А какие еще направления эволюции мы упустили? – спросил я, когда мы снова тронулись в путь.

– Возрастание разнообразия и сложности. Ученые столетиями спорили об этих направлениях, но нет никаких сомнений, что в конечном итоге именно им эволюция отдает предпочтение. И разнообразию принадлежит главная роль.

– Почему?

Должно быть, Энея уже устала от моих постоянных «почему». Я и сам чувствовал себя трехлетним ребенком.

– Ученые привыкли считать, что фундаментальные эволюционные модели множатся. Это явление называют дивергенцией. Но оказалось, что все совсем не так. Разнообразие основных моделей уменьшается по мере нарастания антиэнтропийного потенциала – эволюции. Посмотри, к примеру, на выходцев со Старой Земли: что у них одна и та же структура ДНК – это понятно, но ведь у них и основная модель одна и та же: все они развились из существ с радиальной симметрией, с глазами, питавшихся через рот, двуполых… словно отлитых в одной форме.

– Но мне показалось, ты только что сказала, будто разнообразию принадлежит главная роль.

– Именно. Но разнообразие вовсе не то же самое, что структурная дивергенция. Как только эволюция натыкается на хорошую модель, она отбрасывает варианты и сосредоточивается на почти бесконечном разнообразии производных этой модели – на тысячах, десятках тысяч взаимосвязанных биологических видов.

– Трилобиты, – произнес я, уловив ее мысль.

– Да. А когда…

– Жуки, – продолжил я. – Все эти чертовы виды жуков.

Энея широко улыбнулась:

– Точно. А когда…

– Насекомые! На всех планетах, где я побывал, одна и та же куча треклятых насекомых. Комары. Бесчисленное множество всяких…

– Ну вот, ты все понял! Как только основы модели разработаны и открыты новые ниши, природа жмет на всю катушку. Жизнь втискивается в эти ниши, внося разнообразие в базовую конструкцию организмов. Новые виды. За последнее тысячелетие с началом межзвездных перелетов возникли тысячи новых видов – и далеко не все созданы генной инженерией, некоторые просто в бешеном темпе приспособились к тем подобиям Земли, куда их занесло.

– Триаспии, – сказал я, вспомнив Гиперион. – Вечноголубые растения. Челма. Тесловы деревья.

– Это туземные виды, – возразила Энея.

– Итак, разнообразие – это хорошо, – подытожил я, пытаясь докопаться до сути того, о чем мы говорим.

– Разнообразие – это хорошо, – согласилась Энея. – Но по крайней мере один биологический вид Старой Земли лишен всяческого разнообразия… во всяком случае, он нисколько не изменился на колонизированных планетах с благоприятными условиями.

– Мы. Человечество.

– Именно. Мы застряли в рамках одного вида, – мрачно кивнула Энея. – Страшно давно застряли. Теперь у нас есть шанс быстро прийти к разнообразию, но институты вроде Гегемонии, Империи и Центра препятствуют этому.

– А необходимость разнообразия распространяется на человеческие институты? – поинтересовался я. – На религию? На социальные системы? – Я думал о людях, которые помогли мне на Витусе-Грей-Балиане Б. Я думал о народе Спектральной Спирали Амуа и их сложных, запутанных верованиях.

– Целиком и полностью. Посмотри туда.

А.Беттик остановился рядом с мраморной плитой, на которой были высечены слова на китайском и древнем стандартном английском:

Вознесся под синий купол небес

Восточного пика топаз.

Но в горных отрогах лощина есть,

Что скрыта от праздных глаз.

Ее не ваяла людская рука.

Здесь тайна царит и покой,

Ее осеняет природа сама

Кровлею облаков.

Пусть смена сезонов и времени бег

В мир перемены несет.

Я в дивной лощине пребуду вовек,

Где замер событий ход.

Дао-Юнь, жена генерала Ван Нинь-чи, 400 год до Р. Х.

Мы двинулись дальше. Когда я поглядел вверх, мне показалось, что на верхней площадке последнего лестничного пролета маячит что-то красное. Может, это и есть Южные Небесные Врата, открывающие путь на вершину? Пора бы.

– Разве не прекрасная мысль? – сказал я, имея в виду стихотворение. – Может, подобное постоянство в человеческих институтах не менее, а то и более важно, чем разнообразие?

– Важно, – согласилась Энея. – Но как раз этим-то и занималось почти все человечество на протяжении последнего тысячелетия, Рауль… воссозданием институтов и идей Старой Земли на разных мирах. Взгляни на Гегемонию. Взгляни на Церковь и Священную Империю. Взгляни на эту планету…

– Тянь-Шань? По-моему, он изумителен…

– Согласна, но все это – сплошное заимствование. Буддизм немного эволюционировал… Во всяком случае, от идолопоклонничества и ритуалов вернулся к здравому смыслу, отличавшему его с самого начала. Но в остальном все это лишь попытка возродить то, что было утрачено вместе со Старой Землей.

– Что именно?

– Язык, одежду, названия гор, обычаи… Черт, Рауль, даже это паломничество и храм Нефритового Императора, если мы туда когда-нибудь доберемся!

– Ты хочешь сказать, что на Старой Земле есть гора Тай-Шань?

– Именно. И Град Мира есть, Небесные Врата, Драконова Пасть. Конфуций совершал на нее восхождение более трех тысяч лет назад. Только в лестнице на Старой Земле было всего семь тысяч ступеней.

– Тогда я предпочел бы подниматься по ней, – заметил я, гадая, надолго ли еще меня хватит. Ступеньки, конечно, невысокие, но их чертовски много. – Впрочем, я понял, о чем ты.

– Сохранять традиции хорошо, но здоровый организм развивается… и культурно, и физически.

– Что возвращает нас к вопросу об эволюции. Так какие же другие направления, тенденции, цели и что там еще мы упустили за последний десяток веков?

– Во-первых, всевозрастающее число индивидуумов. Жизнь любит квадриллионы видов, но она без памяти любит суперквадриллионы индивидуумов. В каком-то смысле Вселенная настроена на индивидуумов. В библиотеке Талиесина была книжка под названием «Эволюция иерархических систем» одного мужика со Старой Земли, Стенли Солса. Тебе она не попадалась?

– Нет, должно быть, проглядел, я больше читал древнюю голографическую порнуху.

– Угу, – хмыкнула Энея. – Ну, Солс сформулировал это довольно гладко: «В ограниченном материальном мире может существовать безграничное число уникальных индивидуумов, если они гнездятся друг в друге, а мир расширяется».

– Гнездятся друг в друге… – задумчиво повторил я. – Ага! Как бактерии Старой Земли в нашем кишечнике, и инфузории туфельки, которых мы вытащили в космос, и другие клетки в наших телах… Чем больше планет, тем больше народу… Ага, ну да.

– Вот именно, что больше народу. Нас сотни миллиардов, но за последние века от Падения до Империи численность человеческого населения Галактики – Бродяги не в счет – стабилизировалась.

– Ну да, контроль рождаемости – дело серьезное, – повторил я то, чему учили каждого жителя Гипериона. – В смысле, раз крестоформ способен растягивать человеческую жизнь на многие и многие века…

– Точно. С искусственным бессмертием застой усугубляется – и физический, и культурный. Это почти аксиома.

– Но ведь это не повод отказывать людям в продлении жизни? – нахмурился я.

Голос Энеи звучал будто из неведомой дали. Казалось, она раздумывает над чем-то несравненно более важным.

– Нет, – сказала она наконец. – Само по себе – не повод.

– Так что там с направлениями эволюции? – спросил я, глядя на приближающуюся пагоду и вознося молитвы, чтобы беседа отвлекала меня от весьма красочных картин падения и низвержения с двадцати с чем-то тысяч ступенек, по котором мы поднялись.

– Из достойных упоминания осталось только три. Возрастающая специализация, возрастающая взаимозависимость, возрастающая изменчивость. Все они важны, но важнее всех последнее.

– Как это, детка?

– Эволюция сама эволюционирует. Ей просто приходится эволюционировать. Изменчивость уже сама по себе важная для выживания наследственная характеристика. Системы – живые и прочие – должны учиться эволюционировать и до некоторой степени управлять процессом и темпом собственной эволюции. Мы – то есть люди – тысячу лет назад подошли к этому умению совсем близко, но Центр отобрал его у нас. Во всяком случае, у большинства.

– В каком смысле «у большинства»?

– Обещаю, через несколько дней ты сам все увидишь.

Наконец-то мы достигли Южных Небесных Врат и прошли под красной аркой, увенчанной золотой крышей. Впереди остался только Небесный Путь – тропа, ведущая по черному пологому склону к едва различимой вершине. Нас окружал суровый, безжизненный пейзаж: здешний климат – если можно назвать климатом почти космический вакуум – подходил для жизни ничуть не лучше, чем поверхность спутника Старой Земли. Я как раз хотел отпустить реплику насчет ниши, в которой жизнь еще не нашла зацепки, когда Энея сошла с тропы и направилась к маленькому каменному храму, приткнувшемуся среди острых утесов и расщелин в нескольких сотнях метров от вершины. Вместо двери в нем стоял воздушный шлюз, настолько древний, что его вполне могли снять с одного из первых кораблей колонистов. Как ни странно, шлюз работал, и когда Энея нажала на кнопку, наружная дверь закрылась, а внутренняя не открывалась, пока давление воздуха в камере не уравнялось с давлением внутри храма.

Переступив порог, мы оказались в небольшом помещении, практически пустом. Там стояла затейливая бронзовая ваза с живыми цветами, несколько зеленых веточек и красивая статуя, некогда позолоченная – женщина в золотых одеяниях – толстощекая и доброжелательная, совсем как Будда в женском обличье. Голову ее венчала позолоченная корона из листьев, а позади – странное дело! – чеканный золотой христианский нимб.

Сняв шлем, андроид сообщил:

– Воздух хороший. Давление вполне подходящее.

Мы с Энеей стащили капюшоны, наслаждаясь возможностью подышать по-человечески.

У ног статуи лежали курительные палочки и коробка спичек. Опустившись на одно колено, Энея чиркнула спичкой и зажгла палочку. Комната тут же наполнилась крепким ароматом благовоний.

– Повелительница Лазурных Облаков, – улыбнулась Энея радушной золотой богине. – Богиня зари. Зажигая палочку, я совершила жертвоприношение и просила о рождении внуков.

Я уже почти улыбнулся, но улыбка застыла у меня на губах. «У нее есть ребенок. У моей любимой уже есть ребенок!» Горло перехватило, я отвел взгляд, но Энея подошла ко мне, взяла за руку и предложила:

– Может, перекусим?

Я и забыл о наших коричневых ленч-пакетах. Поесть в шлеме или осмотической маске было бы несколько затруднительно.

Мы уселись на пол в полумраке комнаты, среди клубящегося дымка и аромата благовоний, и набросились на сандвичи.

– Куда теперь? – спросил я, когда Энея взялась за штурвал шлюзовой камеры.

– Я слышал, что на восточном краю вершины есть обрыв под названием Скала Самоубийц, – сказал А.Беттик. – Там люди приносят себя в жертву. Прыгнувший в пропасть мгновенно оказывается перед ликом Нефритового Императора и, таким образом, получает гарантию, что его просьба будет удовлетворена. Если вам в самом деле нужна гарантия рождения внуков, можете прыгнуть.

Я вытаращился на андроида. Все-таки интересно, что это – специфическое чувство юмора или извращенная психика?

– Лучше заглянем сначала в храм Нефритового Императора, – рассмеялась Энея. – Посмотрим, есть ли кто дома.

До вершины оставалось метров пятьдесят, когда из непроницаемо черной тени, будто из угольного мешка, выступила, преградив нам путь, высокая фигура. «Шрайк!» – подумал я, зачем-то сжав кулаки. Присмотревшись, я понял, что ошибся.

Перед нами стоял человек – очень рослый, но все-таки человек в боевом скафандре высшей защиты, потрепанном в боях. Стандартное снаряжение имперских морпехов и швейцарских гвардейцев. За противоударным визором шлема – выразительное лицо чернокожего гиганта, обрамленное коротко подстриженными седыми волосами. На лице – свежие, незатянувшиеся раны. Во взгляде – ни капли дружелюбия. В руках – универсальная десантная винтовка. Направив ее на нас, гигант скомандовал на частоте наших ларингов:

– Стоять!

Мы остановились.

Как быть дальше, он не знал. Первое, что я подумал: «Наконец-то они до нас добрались».

И тут Энея шагнула вперед.

– Сержант Грегориус? – спросила она.

Гигант вскинул голову, но оружия не опустил. В глубоком вакууме его винтовка идеально справилась бы с любой задачей – она могла выпустить тучу игл, энергетический разряд, поток заряженных частиц, пулю или реактивную гранату. Ствол был направлен прямо в лицо моей любимой.

– Откуда вы знаете мое… – начал сержант и вдруг резко отшатнулся. – Вы она. Та самая. Девочка, которую мы искали так долго, на множестве планет. Энея.

– Да. Кто-нибудь еще уцелел?

– Трое. – Грегориус указал куда-то вправо, и я с трудом разглядел черный шрам на черной скале, с обугленным остовом чего-то вроде спасательной капсулы.

– Есть ли среди них отец капитан де Сойя?

Это имя я помнил. Помнил голос де Сойи, звучавший из комлога, когда он нашел нас, спас от Немез, а затем отпустил на Роще Богов почти десять лет назад.

– Так точно, – доложил сержант Грегориус. – Капитан жив, но долго не протянет. Он жутко обгорел на бедном старичке «Рафаиле». Капитан распался бы с ним на атомы, кабы не сомлел, дав мне шанс утащить его на шлюпку. Другие двое тоже ранены, но отец капитан при смерти. – Опустив винтовку на камни, он устало оперся на нее. – Умирает истинной смертью… Саркофага нет, а наш любимый капитан заставил меня поклясться, что я лучше распылю его на атомы, чем дам воскреснуть полоумным придурком.

Энея понимающе наклонила голову.

– Можете отвести меня к нему? Мне надо поговорить с ним.

Взвалив тяжелую винтовку на плечо, Грегориус опасливо покосился на нас с А.Беттиком.

– А эти двое?..

– Это мой лучший друг. – Энея притронулась к локтю андроида и взяла меня за руку. – А это мой возлюбленный.

Сержант кивнул и, повернувшись, повел нас к вершине, к храму Нефритового Императора.

Часть третья