— Майя…
— Не отвергайте меня, — игриво прошептала она, — Эрик Мария Барк.
— Поговорим потом, — сказал я, когда двери лифта разъехались.
Майя улыбнулась, опять появились ямочки на щеках; она сложила ладони перед грудью, шутливо поклонилась и нежно произнесла:
— Савади.
Я, улыбаясь самому себе, вспоминал это тайское приветствие, поднимаясь к директору. Раздался мягкий звон, и я вышел из лифта. Дверь была открыта, но я постучал, прежде чем войти. Анника Лорентсон сидела и смотрела в панорамное окно, из которого открывался изумительный вид на Северное кладбище и Хагапаркен. На ее лице не было и следа от тех двух бутылок вина, которые она, по слухам, выпивает каждый вечер, чтобы уснуть. Кровеносные сосуды не проступают, скрыты под кожей пятидесятилетней женщины. Конечно, под глазами и на лбу отчетливо видна сеточка морщин, и такие красивые когда-то линии подбородка и шеи, много лет назад обеспечившие Аннике Лорентсон второе место на конкурсе красоты «Мисс Швеция», увяли.
Симоне просветила бы меня на этот счет, подумал я. Она бы сказала, что именно мужские черты лица принижают высокопоставленную женщину, позволяя критиковать ее внешность. Никто не обсуждает начальников-мужчин, если те злоупотребляют алкоголем; никому и в голову не придет сказать, что у начальника-мужчины дряблое лицо.
Я поздоровался с директором, сел рядом и сказал:
— Торжественно.
Анника Лорентсон молча улыбнулась мне. Она была загорелой и стройной, жидкие волосы выгорели на солнце. Духами от нее не пахло — скорее, чистотой; слабый запах очень дорогого мыла.
— Хотите? — Она указала на бутылки с минеральной водой.
Я покачал головой, начиная подумывать: где же остальные? Члены правления должны быть здесь, мои часы показывали уже пять минут сверх назначенного времени.
Анника встала и объяснила, словно прочитав мои мысли:
— Они придут, Эрик. Понимаете, они сегодня в бане.
Я криво улыбнулся:
— Способ избежать встречи со мной. Хитро, правда?
В эту же минуту дверь открылась, и вошли пятеро мужчин с распаренными докрасна лицами. Воротники костюмов влажные из-за мокрых волос и шей, от вошедших исходило тепло и запах лосьона после бритья. Они не спеша заканчивали разговор. Я услышал, как Ронни Йоханссон сказал:
— Хотя мое исследование кое-чего стоит.
— Само собой, — озадаченно ответил Свейн Хольстейн.
— Бьярне нес, что надо урезать, что эти клоуны из бухгалтерии хотят «отрегулировать» бюджет исследования во всей области.
— Я тоже об этом слышал. Но особо беспокоиться не о чем, — тихо сказал Хольстейн.
Они вошли, и разговор затих.
Свейн Хольстейн крепко пожал мне руку.
Ронни Йоханссон, представляющий лекарства руководству, лишь сдержанно помахал мне рукой и сел. Теперь мою руку жал Педер Меларстедт, член ландстинга. Он, отдуваясь, улыбнулся мне, и я заметил, что он все еще обильно потеет. Из-под волос стекали ручейки пота.
— Вы потеете? — с улыбкой спросил он. — Моя жена это ненавидит. Но я считаю, что потеть полезно. Определенно полезно.
Франк Паульссон едва глянул на меня, коротко кивнул и отошел к противоположной стене. Все еще немного поговорили, затем Анника негромко хлопнула в ладоши и попросила членов правления занять места за столом для совещаний. После бани им всем хотелось пить, и они сразу открыли бутылки с минеральной водой, стоявшие на большом ярко-желтом пластмассовом столе.
Я еще минуту постоял спокойно, рассматривая их, людей, в чьих руках была судьба моего исследования. Как странно: я смотрел на членов правления — и вспоминал своих пациентов. В этот момент они все были в защитной оболочке: их воспоминания, переживания и вытесненные в подсознание чувства слоились в стеклянном шаре, словно неподвижные кольца дыма. Трагично-красивое лицо Шарлотте, тяжелое печальное тело Юсси, бледная уступчивость Пьера, Лидия с ее бренчащими украшениями и прокуренной одеждой, Сибель в вечных париках и дерганая Эва Блау. Мои пациенты — нечто вроде таинственных отражений этих одетых в костюмы, уравновешенных и состоятельных людей.
Члены правления расселись, перешептываясь и беспокойно вертясь. Один из них позвякивал мелочью в кармане брюк. Другой спрятался, углубившись в свой ежедневник. Анника подняла глаза, спокойно улыбнулась и сказала:
— Эрик, прошу вас.
— Мой метод, — начал я, — мой метод сводится к лечению травм посредством групповой гипнотерапии.
— Это мы поняли, — вздохнул Ронни Йоханссон.
Я попытался коротко рассказать о том, что делал все это время. Меня слушали рассеянно; некоторые смотрели на меня, некоторые тяжело уставились в стол.
— К сожалению, мне нужно идти, — сказал через некоторое время Райнер Мильк и поднялся.
Он пожал руку кое-кому из присутствующих и вышел из комнаты.
— Вы получили материалы заранее, — продолжал я. — Я знаю, отчет довольно длинный, но это необходимо. Я не мог сократить его.
— Почему? — спросил Педер Меларстедт.
— Потому что делать выводы еще рановато, — пояснил я.
— А если перепрыгнуть два года?
— Трудно сказать, но модели поведения я вижу, — ответил я, хотя знал, что не должен ввязываться в такой разговор.
— Модели поведения? Что за модели?
— Не хотите рассказать, чего вы рассчитываете достичь? — улыбаясь предложила Анника.
— Я надеюсь выявить ментальные барьеры, которые остаются у человека при погружении в гипноз, определить, как мозг в состоянии глубокого расслабления находит новые способы защитить личность от того, что ее пугает. Я полагаю — и это поразительно, — что, когда приближаешься к травме, к ядру, к тому, что представляет настоящую опасность… Когда под воздействием гипноза вытесненные воспоминания наконец проявляются, человек в последней попытке защитить тайну начинает цепляться за все подряд. И тогда, как я начал догадываться, он перетягивает в существующие в памяти образы материал своих сновидений, только чтобы избежать прозрения.
— Избежать понимания того, в каком положении он находится? — с внезапным интересом спросил Ронни Йоханссон.
— Да, или, точнее, нет… преступников там нет, — ответил я. — Преступников заменяют чем угодно, часто зверями.
За столом стало тихо.
Я увидел, как Анника, которая до сих пор как будто испытывала неловкость за меня, спокойно улыбнулась.
— Так действительно может быть? — почти шепотом спросил Йоханссон.
— Насколько отчетлива эта модель? — спросил Меларстедт.
— Она ясно прослеживается, но еще не подтверждена, — пояснил я.
— А в других странах такие исследования проводятся? — поинтересовался Меларстедт.
— Нет, — неожиданно ответил Йоханссон.
— Скажите, — вмешался Хольстейн, — если сейчас прекратить работу, как, по-вашему, пациент сможет найти новую защиту в гипнозе?
— Можно ли пойти дальше? — спросил Меларстедт.
Я почувствовал, что у меня горят щеки, тихо кашлянул и ответил:
— Я думаю, что при более глубоком гипнозе можно опуститься ниже уровня образов.
— А как же пациенты?
— Я тоже про них подумал, — сказал Меларстедт Аннике.
— Все это, конечно, чертовски заманчиво, — сказал Хольстейн. — Но я хочу гарантий… Никаких психозов, никаких самоубийств.
— Да, но…
— Вы можете обещать, что ничего подобного не будет? — перебил он.
Франк Паульссон созерцал этикетку на бутылке воды. Хольстейн посматривал на часы, у него был утомленный вид.
— Моя главная цель — помочь пациентам, — сказал я.
— А исследование?
— Оно…
Я откашлялся и тихо произнес:
— Оно все же побочный продукт. Так я понимаю.
Сидевшие за столом переглянулись.
— Хороший ответ, — подал голос Франк Паульссон. — Я полностью поддерживаю Эрика Барка.
— Я все равно беспокоюсь за пациентов, — возразил Хольстейн.
— Здесь все есть. — Паульссон указал на сборник материалов. — Здесь Барк подробно описал, как меняется состояние пациентов. Выглядит более чем многообещающе.
— Это настолько необычное лечение, настолько смелое… Мы должны быть уверены, что сможем отстоять его, если что-то пойдет не так.
— Такого не должно случиться, — сказал я. По спине побежали мурашки.
— Эрик, сегодня пятница, все хотят домой, — заключила Анника. — Я думаю, вы можете рассчитывать на возобновление финансирования.
Остальные согласно кивнули; Ронни Йоханссон откинулся назад и хлопнул в ладоши.
Когда я пришел домой, Симоне стояла в просторной кухне. Она выкладывала на стол продукты из четырех пакетов: спаржа, свежий майоран, цыпленок, лимон и жасминовый рис. Увидев меня, она рассмеялась.
— Что такое? — спросил я.
Симоне покачала головой и сказала, улыбаясь до ушей:
— Видел бы ты себя.
— А что?
— Ты похож на мальчишку на рождественском утреннике.
— Что, настолько заметно?
— Беньямин! — позвала она.
Беньямин пришел на кухню, держа в руках футляр с лекарствами. Симоне постаралась скрыть улыбку и показала на меня:
— Посмотри на папу. Какой он?
— Как будто радуется.
— А я и радуюсь, малыш. Радуюсь.
— Уже придумали лекарства? — спросил он.
— Лекарства?
— Ну чтобы я выздоровел, чтобы мне больше не надо было делать уколы, — объяснил он.
Я взял его на руки, обнял и объяснил, что лекарства еще не придумали, но я надеюсь, что скоро придумают. Надеюсь на это больше, чем на что-либо еще.
— Ладно, — сказал он.
Я спустил его на пол и увидел задумчивое лицо Симоне.
Беньямин потянул меня за штанину.
— Почему? — спросил он.
Я не понял.
— Почему ты так радуешься?
— Просто из-за денег, — сдержанно ответил я. — Мне дали деньги на исследование.
— Давид говорит, что ты колдун.
— Я не колдун. Я гипнотизирую людей, чтобы помочь им, когда им грустно и страшно.
— Художников? — спросил он.
Я засмеялся. У Симоне стал изумленный вид.
— Почему художников? — удивилась она.
— Ну ты же говорила по телефону, что они боятся.