Лидия облизнула сухие губы, запрокинула голову, глаза мягко закрыты — но рот раздраженно дернулся, и морщина легла на лоб.
— Я беру нож.
Голос сухой, скрипучий.
— Какой нож? — спросил я.
— Зазубренный нож с мойки, — задумчиво сказала она и затихла, полуоткрыв рот.
— Хлебный нож?
— Да, — улыбнулась она.
— Продолжайте.
— Я разрезаю упаковку мороженого пополам. Беру одну половину и ложку с собой, сажусь на диван перед телевизором. Опра Уинфри поворачивается к доктору Филу. Он сидит среди публики и поднимает вверх указательный палец. Он повязал на палец красную нитку и как раз собирается рассказать зачем, когда Каспер начинает кричать. Я знаю, что ему ничего не нужно, он кричит просто мне назло. Он кричит, потому что знает: меня это расстраивает, я не выношу плохого поведения в своем доме.
— Что он кричит?
— Между нами две закрытые двери. Но я слышу, что он кричит мне гадкие слова. Он кричит: жопа, жопа…
Лидия покраснела, пот заблестел у нее на лбу.
— Что вы делаете? — спросил я.
Она снова облизала губы, дыхание было тяжелым. Она приглушенно продолжила:
— Я прибавляю звук в телевизоре. Оттуда несется грохот, фальшиво аплодируют, но что-то неправильно, мне больше не хорошо. Передача перестала казаться веселой. Он испортил мне удовольствие. Так-то оно так, но я должна ему это объяснить.
Лидия вяло улыбнулась, не раскрывая губ, с почти белым лицом; вода над ее лбом отливала металлом.
— Вы так и делаете? — спросил я.
— Что?
— Что вы делаете, Лидия?
— Я… я прохожу мимо кухни и спускаюсь в нижнюю гостиную. Из комнаты Каспера слышатся писк и странный шум… Я не знаю, что он придумал, я просто хочу вернуться наверх и посмотреть телевизор, но подхожу к двери, открываю, вхожу и…
Она замолчала. Вода вливалась в полуоткрытые губы.
— Вы входите, — повторил я. — Куда входите, Лидия?
Ее губы слабо шевельнулись. Пузырьки воздуха сверкнули и пропали.
— Что вы видите? — осторожно спросил я.
— Когда я вхожу, Каспер притворяется, что спит, — медленно сказала она. — Он порвал бабушкину фотографию. Он обещал, что, если ему ее дадут, он будет осторожно с ней обращаться, это единственная фотография, какая у меня есть. Когда он ее испортил, то просто бросил ее и притворился, что спит. В воскресенье нужно серьезно поговорить с Каспером, обсудить, как нам вести себя друг с другом. Интересно, какой совет дал бы мне доктор Фил. Я замечаю, что ложка до сих пор у меня в руках; я смотрюсь в нее — но там не я, в металле отражается плюшевый медведь, наверное, он висит на потолке…
Вдруг у Лидии болезненно искривился рот. Она пыталась засмеяться, но лишь выдавила странный звук. Снова попробовала — но звук был совсем не похож на смех.
— Что вы делаете? — спросил я.
— Смотрю. — Лидия подняла глаза.
Она внезапно соскользнула со стула и ударилась затылком о сиденье. Я бросился к ней. Она сидела на полу, все еще в трансе, но уже не слишком глубоком. Непонимающе смотрела на меня испуганными глазами; я успокаивающе заговорил с ней.
Не знаю, почему я чувствовал, что надо бы позвонить Шарлотте; что-то меня тревожило. Наверное, дело было в том, что во время сеанса я убедил ее остаться в «вороньем замке» дольше, чем у нее хватало смелости. Я бросил вызов ее гордости, заставил поднять глаза и в первый раз рассмотреть большую собаку, вертевшуюся возле отцовских ног. То, что она ушла с занятия, не сказав обычного «спасибо», обеспокоило меня.
Я набрал номер ее мобильного и тут же передумал, однако, прежде чем отключиться, дождался сигнала голосовой почты.
После позднего обеда в «Сталльместарегорден» я вернулся в Каролинскую больницу. Дул прохладный ветер, но по улицам и фасадам домов струился свет весеннего солнца.
Я избавился от беспокойства за Шарлотте, решив, что переживание оказалось слишком сильным и ей понадобилось время, чтобы привести в порядок лицо и чувства. Кроны деревьев на Северном кладбище ходили волнами под ветром и солнцем.
Сегодня Беньямина заберет Кеннет, он обещал прокатить его на полицейской машине по дороге из детского сада. Беньямин поспит у него — мне надо было работать допоздна, а Симоне собралась в театр с подругами.
Я обещал той студентке-медичке, Майе Свартлинг, еще раз побеседовать с ней. Оказалось, что я с нетерпением и удовольствием жду этого разговора — ведь в случае с Шарлотте моя теория в принципе подтвердилась.
Я вышел из приемной и пошел к своему кабинету. В больничном холле никого не было, за исключением нескольких пожилых женщин, ждавших, когда за ними приедет машина. Погода стояла прекрасная: пыль неслась в столбах света, слепило солнце. Хорошо бы сегодня вечером пробежаться, проверить, на какую скорость я способен.
Когда я подошел к кабинету, у дверей уже ждала Майя Свартлинг. Ее полные, накрашенные красной помадой губы раздвинулись в широкой улыбке, а заколка в угольно-черных волосах сверкнула, когда она поклонилась и приветливо-шутливо спросила:
— Надеюсь, господин доктор не передумал насчет интервью номер два?
— Конечно, нет, — сказал я; стоя перед ней и отпирая дверь, я ощутил какую-то щекочущую пустоту в теле. Когда она следом за мной входила в кабинет, наши глаза встретились, и я заметил в ее взгляде неожиданную серьезность.
Внезапно я ощутил свое собственное тело, свои ноги, свой рот. Доставая папку с бумагой, ручкой и блокнотом, Майя покраснела.
— С тех пор как мы виделись в последний раз, было что-нибудь новое? — спросила она.
Я принес Майе чашку кофе с кухоньки, а потом начал рассказывать о сегодняшнем удачном сеансе.
— Думаю, мы нашли обидчика Шарлотте, — сказал я. — Того, кто довел ее до такого страшного состояния, что она снова и снова пытается покончить с собой.
— И кто это?
— Собака, — серьезно сказал я.
Майя не засмеялась. Она хорошо подготовилась и знала один из моих тезисов, самый смелый и очевидный, пришедший из древних сказок: человек в образе животного — один из старейших способов сообщить о том, что нельзя упоминать, что слишком страшно или притягательно.
Для моих пациентов это был способ осмыслить то, чего они не могли осмыслить: как тот, кто должен защищать и любить, вместо этого причиняет самое страшное из мыслимых зол.
Мне было легко говорить с Майей, почти подозрительно легко. Она, не будучи специалистом, хорошо разбиралась в теме, задавала разумные вопросы и оказалась великолепным слушателем.
— А Марек Семиович? Как с ним? — спросила она и покосилась на ручку.
— Вы уже знаете о его прошлом. Он приехал сюда как беженец в разгар войны в Боснии, а залечить ему помогли только физические раны.
— Так.
— Он интересен для моего исследования, хотя я все еще не понял до конца, что с ним произошло. Когда я погружаю его в глубокий гипноз, он всегда попадает в одну и ту же комнату, вспоминает одно и то же: его заставляют мучить знакомых, мальчишек, с которыми он когда-то играл, — а потом что-то происходит.
— Под гипнозом?
— Да. Он отказывается идти дальше.
Майя что-то записала, полистала блокнот и подняла глаза.
Я решил не рассказывать о Лидии — как она соскользнула со стула под гипнозом. Вместо этого я начал излагать свои мысли о том, что свободная воля в гипнозе ограничена только неспособностью человека лгать самому себе.
Время шло, стало вечереть. Коридор за дверью моего кабинета был тихим и пустынным.
Майя сложила вещи в портфель, затянула шаль на шее и встала.
— Время пролетело незаметно, — извиняющимся тоном сказала она.
— Спасибо за беседу, — ответил я и протянул ей руку.
Майя поколебалась, но потом спросила:
— Можно вечером пригласить вас на стаканчик?
Я поразмыслил. Симоне с подружками отправится в Народную оперу на «Тоску» и вернется домой поздно. Беньямин спал у деда, а сам я собирался весь вечер работать.
— Не исключено, — ответил я с ощущением, будто делаю что-то противозаконное.
— Я знаю одно местечко на Рослагсгатан, — сказала Майя. — Называется «Петерсон-Бергер», там очень скромно, но ужасно приятно.
Я просто ответил: «Идет», — взял куртку, погасил в кабинете свет, вышел и запер дверь.
Мы прокатились на велосипедах мимо Хагаперкена, вдоль Бруннсвикена и спустились к Нортуллю. Улицы были почти пустыми. Времени — не больше половины восьмого. Весна дрожала в деревьях, в светлых голосах птиц.
Мы поставили велосипеды напротив маленького парка у старой таверны «Клаэс по Хёрнет». Войдя в ресторан и встретив приветливый взгляд хозяйки, я заколебался. Следует ли мне быть здесь? Что отвечать, если Симоне позвонит и спросит, чем я занимаюсь? Неприятное чувство нахлынуло и прошло. Майя — коллега, мы хотим продолжить наш разговор. Все равно Симоне сегодня вечером нет дома. Наверное, сейчас она с подругами как раз пьет вино в Народной опере.
У Майи был мечтательный вид. Я не понимал, что она вообще делает здесь со мной. Ослепительно красивая, юная, открытая. Я как минимум лет на пятнадцать старше ее и женат.
— Обожаю их куриный шашлык с кумином, — сказала она и пошла вперед, к столу в дальней части зала.
Мы сели, и к нам тут же подошла женщина с кувшином воды. Майя подперла щеки руками, посмотрела на стакан и тихо сказала:
— Если нам надоест, можно поехать ко мне домой.
— Майя, вы что, кокетничаете со мной?
Она засмеялась, и ямочки на щеках стали глубже.
— Мой папа всегда говорил, что я такой уродилась. Невыносимая, говорил, кокетка.
Я понял, что ничего не знаю о ней — о ней, явно глубоко изучившей все, что я делал.
— Ваш отец тоже был врачом? — спросил я.
Она кивнула:
— Профессор Ян Э. Свартлинг.
— Нейрохирург? — впечатлился я.
— Или как там называется, когда кто-то копается в чужих мозгах, — горько ответила Майя.
В первый раз улыбка исчезла с ее лица.
Принесли заказанное. Ситуация все больше раздражала меня, я пил слишком быстро и заказал еще вина. Меня словно нервировали, лишали уверенности в себе взгляды официантов, их явная убежденность в том, что мы — парочка. Я опьянел, не глядя подписал счет, сгреб чек и промахнулся мимо корзины для бумаг в гардеробе. На улице, в теплом вечернем воздухе, я вознамерился ехать домой. Но Майя махнула на какую-то дверь и спросила, не хочу ли я подняться, посмотреть, как она живет, и выпить чашку чаю.