Ровно то же можно сказать и о Викторе. Прежде чем научиться читать самостоятельно, он страстно полюбил узнавать истории, замысловатые сюжеты, последовательности небывалых и реальных событий. Малыш был готов к ним с рождения! Первым их источником стали, разумеется, родители, а главным образом – отец, благодаря которому сын узнал вовсе не только сказки. Точнее, именно сказок Виктор от него не слышал никогда. Папа решил, что будет читать вслух книги, интересовавшие его самого. Потом частенько приходилось получать за это нагоняй от жены. Вероятно, именно родитель и привил малышу любовь к приключенческой литературе. По крайней мере, из его уст Виктор впервые узнал сочинения Александра Дюма и Даниэля Дефо, Чарльза Диккенса и Джека Лондона.
Оставаясь в одиночестве, мальчик перебирал в памяти известные ему истории, жонглировал событиями, сопоставлял, сокращал или, напротив, пытался самостоятельно развить и пролонгировать сюжет. Граф Монте-Кристо и Робинзон Крузо, Оливер Твист и Мартин Иден занимали его сознание уже в том возрасте, когда детям еще отказывают в здравомыслии как таковом. Это сразу стало любимой игрой Виктора, его «конструктором» – из услышанных приключений он собирал новые истории, менял героев местами, комбинировал.
Вряд ли даже отец отдавал себе отчет в том, какое значение имело для ребенка их книжное времяпрепровождение. Родители читали ему скорее по наитию, потому что так надо, потому что так делают все, а не оттого что их мальчик нуждался в книгах, как никто другой. Они не догадывались об этом. Тем не менее до конца своих дней Виктор помнил эти вечера и был благодарен.
Однако малышу читали не так часто и не так много, как ему хотелось, но ребенок развивался невероятно быстро и вскоре сам смог обогащать свой арсенал историй. С той поры когда Виктор освоил грамоту, никакие занятия, кроме чтения, его уже не интересовали. Он сидел над книгой практически постоянно, с перерывами на еду, сон и краткие вынужденные, но спасительные для глаз прогулки, которые начал практиковать по настоянию матери. За перелистыванием Джонатана Свифта и Федора Достоевского, а впоследствии Джеймса Джойса и Марселя Пруста он проводил все отведенное ему время.
Для того чтобы лучше понять Виктора, необходимо иметь в виду вот что: не стоит думать, будто ему нравился сам процесс чтения. Дело вовсе не в этом. Он просто очень любил находить в своей памяти истории и сюжеты. А поскольку его разум жаждал все большего их числа, другого оперативного способа пополнения копилки не существовало.
Достаточно рано Виктора начал занимать важный методологический вопрос. Он обратил внимание, что даже из небольшого числа его знакомых редкие люди проводят время с книгой. Признаться, это его изрядно изумляло и озадачивало, ведь ребенок был убежден, что на свете нет ничего прекраснее, чем проживать множество жизней, которые возникают, развиваются и прерываются на мириадах страниц, а потом в сознании. Разве может быть занятие увлекательнее?! И тогда его посетила мысль: а что, если все остальные читают неправильно?
Так или иначе при чьем-то содействии или самостоятельно, в школе или дома освоив грамоту, каждый впоследствии оказывается с книгой один на один. И быть может, на поверку все обращаются с ней по-разному. По крайней мере, совершенно ясно, что существует некоторое множество принципиально отличающихся друг от друга способов чтения. Можно предположить, что эти методы разнятся в первую очередь скоростью, но темп прохождения через текст – это лишь следствие, а не причина. Куда более значимо то, что они в разной степени опираются на трех китов чтения: разум (в смысле логического мышления), память и фантазию. В итоге одна и та же книга, прочитанная пусть даже одним и тем же человеком, но различными способами, оставит совершенно непохожие отпечатки в сознании и душе читателя. При этом беда в том, что каждый подобный метод является настолько глубинным, потаенным и сугубо индивидуальным процессом, что диалог о них оказывается практически невозможным. Потому никогда не удастся обсудить и сравнить, как читают два человека. Не удастся также выяснить, кто делает это «правильнее» и может ли вообще один способ быть лучше другого.
В этом состоит если не проблема, то удивительное свойство чтения: казалось бы, книга позволяет оказаться в иных обстоятельствах, в другой жизни, в чужом сознании, но это относится только к сознаниям авторов и их героев. Один читатель не может попасть в сознание другого читателя, за исключением тех штучных случаев, когда персонаж того или иного произведения сам окажется таковым. Но разве кто-то станет писать о читателе? Вряд ли.
Другое наблюдение Виктора состояло в том, что, с одной стороны, книга обогащает жизнь, спасает от «одиночества» – он крайне не любил, а скорее даже не понимал этого слова, поскольку, будучи весьма необщительным, покинутым себя не чувствовал никогда. Но в то же самое время текст обрекает человека на сугубо интимное взаимодействие с буквами, словами, предложениями и главами. Этим принципиально невозможно ни с кем поделиться в сколь бы то ни было полной мере. Такие средства, как пересказ сюжета или объяснения идей и методов, вероятно, лучше, чем ничего, но все равно имеют лишь косвенное отношение к тому миру, что зримо возникает в сознании в процессе чтения, как телеграмма с фронта – к реальным событиям войны. Подобные размышления занимали Виктора в те смутные моменты, когда он не был погружен в книги.
К тридцати годам он стал, возможно, одним из самых начитанных людей своего времени, но, помимо всего прочего, был редким человеком, развивавшим методику собственного движения через текст. Точнее, коль скоро передача опыта в этой сфере оказывается практически невозможной, а обоснование прогресса – затруднительным, уместнее будет сказать, что он владел множеством способов чтения.
По описанным выше причинам нет большого смысла пытаться излагать, в чем именно они состояли, хотя для заядлых книголюбов вряд ли это совсем уж неясно. Для остальных же поясним лишь, что речь идет вовсе не только и не столько об ускорении процесса путем захвата зрением блока текста целиком, исключения горизонтального вращения глазного яблока и тому подобных методах скорочтения, связанных со снижением усвоения текста. Хотя и «быстрое чтение» Виктора занимало весьма и весьма.
Все дело в том, что естественные темпы «проглатывания» книг его решительно переставали устраивать. Ему требовалось все больше и больше историй, поскольку с годами он здорово поднаторел в жонглировании ими. А ведь на самом деле скорость чтения теснейшим образом связана со скоростью мышления и восприятия как такового. В своем сознании мы разговариваем сами с собой, строим мысли и делаем выводы примерно в том же темпе, в каком скользим по чужим идеям, напечатанным на листе бумаги.
Казалось бы, это значит, что скорость совершенствующегося мышления Виктора все время будет находиться в гармонии с темпом его чтения, но на поверку выходило не совсем так – мышление требовало большего.
Получив представление о тысячах приключенческих и исторических романов, а также сказках, эпосах и многом другом, он начал видеть явные закономерности в построении историй. Его «голод» был полностью удовлетворен в смысле сюжетов. На первый план выдвигались уже не столько события сами по себе, сколько стили и идеи, стоящие за произведением как целым. Именно для того, чтобы как можно быстрее добраться до этих категорий, минуя поверхностную, как ему теперь казалось, канву повествования, Виктор был вынужден «насильно» ускорять свое чтение.
Поначалу ему, книжному гурману, приходилось нелегко. Замечая, что в ходе «быстрого чтения» он второпях пропустил слово или часть предложения, читатель начинал волноваться – не ускользнет ли от него, как следствие, смысл всего романа? Это была «паранойя книжника»: а что, если произведение опирается в аккурат на пропущенное слово? Несколько раз, дочитав до конца, он начинал перечитывать текст медленнее, поскольку беспокойство об «утраченном главном» не давало ему перейти к следующей книге. Впрочем, после десятков прецедентов он понял, что беспокоился напрасно.
С непривычки его шокировало и то, как мало остается в памяти. Имена персонажей, которые он запомнил в детстве, надежно запечатлелись в сознании. Казалось, что они стали частью его естества, что Виктор продолжает быть собой только до тех пор, пока помнит их, а значит, согласно Эпикуру не забудет их никогда. Пробежав же по книге галопом, к концу чтения он еще мог сказать, как звали отдельных действующих лиц, однако по прошествии нескольких месяцев это было уже невозможно.
В то же самое время читать медленнее он теперь никак не мог. Причин несколько, и первая – не самая важная – заключалась в том, что традиционное чтение романа стало неизменно сопряжено с разочарованием. Здесь таится еще одно загадочное свойство книг как таковых – они всякий раз умудряются не соответствовать ожиданиям. Стоит только человеку, имевшему некое предварительное мнение, подготовленному слухами, рецензиями или суждениями литературоведов и высказываниями друзей, прочитать текст, как его прогнозы непременно будут обмануты, словно речь не о литературе, а о погоде. Подчеркивая важность проблемы, следует добавить, что людей, берущих в руки книгу и начисто лишенных ожиданий, в общем-то, не бывает. Иными словами, это касается всех и каждого.
По сути, читатели делятся на разочарованных – тех, кто рассчитывал на большее, – и восхищенных – тех, кто ожидал меньшего. Всегда есть некий дисбаланс в ту или иную сторону. Может ли книга в точности соответствовать предварительному мнению? Вряд ли. Равно как на свете не существует ни одного предмета длиной в один метр. Даже тот эталон, что хранится в Парижской палате мер и весов, отличается от математического идеала в каком-то далеком знаке после десятичной запятой. Нечто может быть только короче или длиннее, но никак не ровно метровым.
Печаль Виктора, как слишком искушенного читателя, состояла в том, что книга никогда не превосходила его ожиданий. Он всякий раз был разочарован, бессознательно отыскивая похожие сюжеты в закромах своей памяти и инстинктивно стараясь предугадать развитие событий. Иногда его опытное мышление предлагало не один, а множество вариантов, и автор текста, как правило, не проявлял никакой оригинальности, а лишь следовал одному из них.