одобытчиков – особенно из тех, у кого была семья, – не стал бы противиться лишнему заработку из-за сомнительной солидарности с коллегами.
Так что со временем рудокопам пришлось изжить в себе гордыню, махнув рукой на тяжелый нрав доставшегося им мастера. Тогда толки о том, что они все спускают кузнецу, расползлись так же широко, как и молва о его искусности, сплетни о злодействах вельможи и слухи о красоте дочери художника. Все теперь судачили, что горнодобытчики из этой деревни позволяют вытирать об себя ноги, потому платить им стоит втрое меньше, чем обычно, а можно и совсем не платить. Что им было делать? Рудокопы еще сильнее возненавидели кузнеца, но все равно несли сырье литейщику по его заказу.
Это может показаться странным, но одно время литейщик приходился мастеру пасынком. Дело в том, что имевший двух дочерей кузнец страшно переживал из-за того, что у него нет сына. Потому они с женой взяли к себе деревенского мальчишку, чью мать убило повалившимся при ветродуе деревом. Потерю благоверной не мог пережить и отец несчастного, он утопился в той самой речке, куда жены рудокопов сталкивали будущую мачеху сироты. Такую историю рассказывали ребенку в детстве, позже он узнал, что случилось на самом деле. Его мать изменяла отцу с совсем еще юным купцом, который уже появлялся в этой истории. Застав их однажды, супруг прогнал обидчика, жену же сгоряча прибил поленом. Опасаясь казни, новоиспеченный вдовец бежал из деревни, и больше его никто не видел. Если бы литейщик знал, что принесенная ему руда как-то связана с тем самым злополучным любовником, то никогда бы не взялся за эту работу, а может статься, даже натворил бы глупостей. По счастью, он пребывал в неведении.
Мальчишка прожил у кузнеца три с половиной года, после чего тот выгнал его с криками. Дескать, сирота слишком бестолков и глуп для его сына. Напоследок мастер обвинил ребенка в воровстве, что, конечно, не было справедливо. Он не мог ничего украсть, будучи преисполненным благодарности и почитания ко всем членам своей новой семьи, а особенно к матушке и сестрам, принявшим его без преувеличения как родного. Возможно, это и стало причиной беды: глава семьи, хоть и мечтал о наследнике, был снедаем ревностью. Удивительно, получив заказ от купца, теперь он переживал по поводу меча-сироты, в то время как с ребенком поступил очень жестоко. Впрочем, возможно, оттого и переживал…
Каждый ужин в доме кузнеца заканчивался тогда тем, что женщины – все или некоторые – убегали в слезах. Они уговаривали отца и мужа оставить мальчика, говорили, что так поступать нельзя, грозили, что за это их всех ждет божья кара… Но чем больше хозяину перечили, тем непреклоннее он становился. Горемыке пришлось уйти, он вернулся в свой прежний холодный дом, но с семьей мастера не расстался. Жена кузнеца каждый день приносила домашнюю еду, которую он успел полюбить, а дочери приходили навестить по-сестрински. Никто из них более не спрашивал у мастера на то позволения, да и он, безусловно, знал, что происходит.
Будущий литейщик возненавидел несостоявшегося отчима за то, что тот выкинул его на улицу, как уродливую старую куклу, как заплесневевший хлеб. В юности ему казалось, что земля еще не знала боли сильнее той, что разрывала тогда его сердце. Вскоре же она показалась ему смехотворной.
Через несколько лет они с младшей дочерью кузнеца полюбили друг друга. Долго встречались, и, когда пришли к мастеру просить благословения, тот выгнал будущего литейщика во второй раз, а дочери пригрозил отцовским проклятием. Молодые ничего не могли поделать. Несколько раз сирота от бессилия пробовал побить кузнеца, но крепкий молотобоец легко отвешивал тумаков обозленному юнцу. Несчастный вновь и вновь возвращался в свой пустующий, холодный, покосившийся дом. Он погиб бы от тоски, горя и бедности, если бы его не спас… все тот же несостоявшийся отчим. Однажды кузнец впервые сам пришел к нему, чтобы объяснить, как делать из руды сплавы. Потом мастер позвал печника, и тот сложил горн-штюкофен. Более в пустом доме сироты никогда не было холодно.
Снедаемый чувством вины, вскоре кузнец отказался от работы с прежним литейщиком – пожилым человеком, трудившимся с ним рука об руку пятнадцать лет. Сославшись на то, что заказов все больше, потому ему нужен молодой и сильный партнер, он прервал давнее сотрудничество, как разрубил узел своим лучшим мечом. Старик вскоре умер от горя и бедности, будто к нему перешла судьба сироты. Он был обречен, более никто не соглашался с ним работать – все выбирали молодого протеже кузнеца.
Да, ирония в том, что люди воспринимали юного литейщика именно как протеже и даже как воспитанника мастера. Вскоре пошли пересуды о том, что он вдобавок приходится последнему зятем или, по крайней мере, отцом его внука. Все эти кривотолки, в отличие от слухов о мастерстве кузнеца, кровожадности вельможи, красоте несчастной дочери художника и робости рудокопов, были ложью. На самом деле отцом внука был ювелир.
Человек скользкий и малоприятный, но щедрый на подарки и знавший наизусть несколько сонетов, ювелир кружил головы многим девицам. Не устояла и старшая дочь кузнеца, подталкиваемая в его объятия страстными историями о любви, которыми с ней еженощно делилась страдающая от разлуки младшая сестра. В деревне ювелира ненавидели решительно все мужчины. Одни завидовали, другие безуспешно силились заставить его жениться на своих дочерях, племянницах и сестрах. Поразительно, но всякий раз ювелиру удавалось отыскать лазейку, откупиться или опровергнуть связь. Что же до наследницы кузнеца, то здесь и опровергать не пришлось, ведь вся деревня шептала, будто отец ребенка – литейщик, потому золотых дел мастер лишь поддерживал этот слух.
Когда кузнец принес ему недавно выкованный клинок, эфес и детали рукояти, ему пришлось бороться с яростным желанием вонзить меч в сердце обидчика их семьи. По дороге он вспомнил рассказы деда: в старину было принято остужать воинственный металл не в воде, а в крови, тем самым придавая ему прочность и кровожадность. Но клинок был уже холоден, остывала и ярость мастера. Кузнец думал о том, какая странная штука – жизнь: литейщик хочет жениться на младшей дочери, но отец сам против. В то же время он был бы рад, чтобы на старшей женился ювелир, но тот не соглашается. Кого мастер мог в этом винить? Конечно же ювелира – именно он нарушал его желания, тогда как литейщик бессильно повиновался. Исполненный ненависти и презрения, кузнец передал несостоявшемуся зятю выкованные детали, а также рисунки заказчика и причитающуюся часть золота.
Ювелир работал над клинком долго. При всех человеческих недостатках и пороках он был выдающимся искусником, потому-то молотобоец, пересиливая себя, и пришел к нему. Меч, ножнами для которого вполне могло стать его тело, полюбился ювелиру. Позже, на смертном одре, он будет рассказывать своему внуку об этом клинке как о лучшем из того, что ему довелось сотворить. Мастер воспроизвел рисунки заказчика и нанес на металл изображение святого Георгия. Закончив труд, он взглянул на поверженного змия, на безумный оскал коня, на кровавый рубиновый крест, венчавший рукоять, и испугался мрачного совершенства ансамбля.
Меч был почти готов, в его судьбе оставалось принять участие лишь одному человеку – настоятелю монастыря, находившегося чуть выше в горах. Купец привез и отдал ему клинок завернутым в тряпицу, вместе с одной причитавшейся золотой монетой. Монах тоже подивился красоте изделия, хотя вслух ничего не сказал. Уже начав ритуал освящения оружия, он обратил внимание на едва заметное клеймо кузнеца, и ненависть вспыхнула в его сердце. По сану он не мог, не должен был испытывать подобных чувств, но все-таки под рясой были плоть и кровь слабого грешного человека. Он терял самообладание, когда вспоминал о мастере, с которым его брат, старый литейщик, проработал пятнадцать лет. О том, кто самого родного ему человека обрек на голодную и несчастную смерть… Настоятелю надлежало вложить в эфес святые мощи, но, глотая слезы, он не смог с собой совладать и запечатал рукоять пустой.
Несчастный, монах ненавидел себя за этот поступок ничуть не меньше, чем кузнеца. Впрочем, нет, в то же мгновение его ненависть к последнему приумножилась многократно. Мастер стал не только убийцей брата, он погубил и его собственную праведную душу, не выдержавшую искушения мелочной опосредованной местью. Едва не плача, священник вернул меч купцу. Пока тот не скрылся в подлеске, настоятель боролся с собой, чтобы не окликнуть его и не признаться в обмане, в том, что рукоять пуста…
Тут монах ошибался. Меч вовсе не был порожним. Пусть его не питал дух, исходящий от святых мощей, но он был наполнен. Клинок буквально пылал ненавистью, болью и страданиями всех тех людей, которые создавали его.
Дружба 1
Тати и Марсель познакомились очень давно. Быть может, даже слишком… «Столько не живут!» – неоднократно повторял Тати, давясь смешком или устрицей, когда друзья обедали в компании. После этих слов все сидящие за столом, как правило, начинали хохотать. Кроме Марселя, он слишком часто думал о смерти и потому воспринимал такие шутки болезненно.
Тати любил рассказывать во множестве подробностей о том, что знакомы были еще их родители, а точнее, матушки, которые частенько вместе прогуливались по саду Тюильри, прикрываясь от солнцепека изящными зонтами, изготовленными у месье Фонтена. Так оратор подводил к главному и довольно смехотворному своему выводу: они подружились, будучи еще в утробах! Захмелевшие от аперитива слушатели вздыхали и с умилением смотрели на Тати и Марселя. Только у последнего этот сюжет не вызывал энтузиазма. Он попросту отказывался верить в то, что его родительница, робкая и болезненная жена не особо преуспевающего врача, была подругой дородной аристократки, имевшей шестерых детей и говорившей трубным голосом. Почему не та, не другая никогда сами не вспоминали и не рассказывали об этих сомнительных прогулках? Марсель не мог даже представить мать Тати шагающей через мост Руаяль к саду Тюильри… Она же вообще никогда не ходила пешком! Ему трудно было вообразить, как эти две женщины, жизни которых не имели совсем ничего общего до тех пор, пока не подружились их сыновья, покупали зонты в магазине одного и того же парижского мастера. Нет, действительно, с чего бы его матушка, болезненно экономившая на всем, стала переплачивать Фонтену втридорога? И почему Марсель сам никогда не видел дома упомянутый зонт?..