Оливия уставилась на него, с недоверием качая головой.
— Ты серьезно, да? Ты ненавидишь все восхитительное, милое и утешительное.
— Шоколад отвратителен.
— Ты просто хочешь жить в своем темном, горьком мире, состоящем из черного кофе и безвкусных бейглов с безвкусным сливочным сыром. И чипсов с солью и уксусом — время от времени.
— Это явно твои любимые чипсы…
— Мы сейчас не об этом.
— …и я польщен тем, что ты запомнила, что я заказываю.
— Очень помогло то, что это всегда одно и то же.
— По крайней мере, я никогда не пил нечто под названием «фраппучино единорог».
— Было очень вкусно. На вкус как радуга.
— То есть как сахар и пищевой краситель?
— Две мои любимейшие вещи во вселенной. Кстати, спасибо, что купил мне его.
«Фраппучино единорог» был приятным дополнением к фейковому свиданию на этой неделе, хотя Оливия была так занята отчетом для Тома, что смогла только обменяться с Адамом парой слов. Что, она вынуждена была признать, ее немного огорчило.
— Кстати, а что делает Том вечером пятницы, пока мы вкалываем?
— Он где-то в городе. На свидании, я думаю.
— На свидании? Его девушка живет тут?
— У Тома много девушек. В разных местах.
— Но ни одной фейковой? — Она широко улыбалась, глядя на него, и была уверена, что он испытывал желание улыбнуться в ответ. — Отдать тебе полдоллара? За чипсы.
— Оставь себе.
— Отлично. Потому что это примерно треть моей месячной зарплаты.
Ей удалось его рассмешить. Изменилось не только его лицо, изменилось пространство, в котором они находились. Оливии пришлось уговаривать свои легкие не прекращать работу, продолжать поглощать кислород, а глаза — не теряться в маленьких лучиках в уголках его глаз, в ямочках на его щеках.
— Рад слышать, что стипендия не повысилась с тех пор, как я учился в аспирантуре.
— Ты тоже жил на дошираке и бананах, когда учился?
— Я не люблю бананы, но помню, что ел много яблок.
— Яблоки дорогие. Ты финансово безответственный расточитель.
Оливия склонила голову набок и задумалась, можно ли спросить об одной вещи, которую ей до смерти хотелось узнать. Она сказала себе, что это неуместно… И все равно задала вопрос.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать четыре.
— О. Вау.
Он казался моложе. Или, может быть, старше. Она считала, что он существует во вневременном измерении. Было так странно услышать число. Узнать год рождения, почти на десять лет отстоящий от года ее рождения.
— А мне двадцать шесть. — Оливия не знала точно, зачем она это сказала, он ведь не спрашивал. — Странно думать, что ты когда-то тоже учился.
— Да?
— Ага. В студенческие годы ты был таким же?
— Каким?
— Ну, знаешь. — Она сделала страшные глаза. — Враждебным и неприступным.
Он свирепо посмотрел на нее, но она уже не воспринимала это всерьез.
— На самом деле, я, кажется, был еще хуже.
— Могу представить. — Наступила короткая, уютная пауза, когда она откинулась на спинку дивана и принялась за свои чипсы. Это был идеальный перекус. — Так что, все становится лучше?
— Что?
— Это. — Она неопределенно обвела рукой вокруг себя. — Академия. После аспирантуры будет лучше? Как только получаешь место преподавателя?
— Нет. Боже, нет. — Адам так ужаснулся этому предположению, что она невольно рассмеялась.
— Тогда почему ты тут торчишь?
— Непонятно. — В его глазах промелькнуло нечто, что Оливия не смогла толком определить, но тут не было ничего удивительного. Она многого не знала об Адаме Карлсене. Он был мудаком, но с двойным дном. — Здесь дело в невозвратных издержках: трудно отступиться, когда вложил столько времени и энергии. Но наука все окупает. Когда дает результаты, конечно.
Она помычала, обдумывая его слова и вспоминая парня в туалете. Он сказал, что наука — это куча вложений с мизерным выхлопом и нужна веская причина, чтобы остаться в академии. Оливия невольно задалась вопросом, где он сейчас. Окончил ли учебу? Знает ли, что помог кое-кому принять одно из самых трудных решений в жизни? Имеет ли он хоть малейшее представление о том, что где-то есть девушка, которая на удивление часто вспоминает их случайную встречу? Вряд ли.
— Понятно, что аспирантура должна быть мучением для всех, но грустно видеть штатных преподавателей в пятницу вечером тут, а не, ну, я не знаю, за просмотром «Нетфликса» в своей постели или на ужине с девушкой…
— Я думал, ты моя девушка.
Оливия улыбнулась ему.
— Не вполне.
Но раз уж мы заговорили об этом, почему у тебя нет девушки? Мне все сложней и сложней это понять. Разве что тебе она не нужна. Может быть, ты просто хочешь быть сам по себе, и то, как ты себя ведешь, заставляет так думать, а я сейчас раздражаю тебя до чертиков. Мне нужно было просто спрятать в карман свои чипсы и шоколад и вернуться к дурацким образцам белка, но почему-то рядом с тобой так уютно. И меня тянет к тебе, хоть я и не знаю почему.
— Ты планируешь остаться тут? — спросил он. — После защиты.
— Да. Может быть. Нет.
Он улыбнулся, и Оливия рассмеялась.
— Еще не решила.
— Ага.
— Просто… Кое-что мне здесь нравится. Торчать в лаборатории, проводить исследования. Находить идеи для исследований, чувствовать, что я делаю что-то значимое. Но в академии нужно делать еще много всего другого, что мне просто… — Она покачала головой.
— Другого?
— Ага. Пиар в основном. Писать заявки на гранты и убеждать людей финансировать мои исследования. Заниматься нетворкингом, а это для меня особая разновидность ада. Выступать публично или даже один на один, когда нужно произвести на кого-то впечатление. На самом деле, это хуже всего. Я это ненавижу: голова взрывается, я застываю, и все смотрят на меня, готовые осудить, язык парализует, и мне хочется умереть, чтобы настал конец света, и… — Она заметила его улыбку и бросила на него унылый взгляд. — Ну, ты понял.
— С этим можно справиться, если захотеть. Просто требуется практика. Умение приводить мысли в порядок. Что-то в этом роде.
— Я знаю. И я пытаюсь это делать… я так готовилась ко встрече с Томом. А потом оцепенела, как идиотка, когда он задал мне простой вопрос.
А потом ты помог мне, привел в порядок мои мысли и спас мою задницу, сам того не подозревая.
— Не знаю, может, у меня мозги набекрень, — добавила Оливия.
Ее собеседник покачал головой.
— Ты отлично справилась тогда, особенно учитывая, что пришлось сидеть рядом с фейковым парнем. — Она не стала уточнять, что его присутствие на самом деле спасло ситуацию. — Ты определенно произвела впечатление на Тома, а это немалый подвиг. Кстати, сожалею, что он так себя повел.
— Как повел?
— Заставил тебя говорить о личном.
— А. — Оливия всмотрелась в голубое свечение автомата. — Все в порядке. Это было давно. — Она удивилась, когда услышала, что продолжает об этом говорить. Когда поняла, что хочет об этом говорить. — На самом деле, все случилось еще в старших классах школы.
— Это очень… рано. — Было что-то в его тоне, может быть, спокойствие, а может — отсутствие напускного сочувствия, что показалось ей ободряющим.
— Мне было пятнадцать. Вот мы с мамой… ну, я не знаю. Катаемся на каяках. Думаем завести кошку. Ругаемся, потому что я набила мусорку доверху и не вынесла мусор. И вдруг я узнаю, что ей поставили диагноз, а три недели спустя она уже…
Она не смогла этого произнести. Ее губы, голосовые связки, сердце — они просто отказывались формировать речь. Поэтому она проглотила эти слова.
— Органы опеки не могли решить, куда меня деть до совершеннолетия.
— А отец?
Оливия покачала головой.
— Его никогда не было. Если верить моей маме, он мудак. — Она тихо рассмеялась. — Ген отказа от выноса мусора я явно унаследовала от него. А мои бабушка с дедушкой умерли, когда я была маленькой, потому что, видимо, так делают все близкие мне люди. — Она попыталась сказать это шутливо, правда попыталась. Чтобы не звучало горько. Ей даже почудилось, что у нее получилось. — Я просто осталась одна.
— И что ты делала?
— Приемная семья до шестнадцати, потом свобода. — Оливия пожала плечами, надеясь стереть воспоминания. — Если бы только они диагностировали рак раньше, хотя бы на несколько месяцев… может быть, она была бы сейчас тут. Может быть, операция и химиотерапия помогли бы. И я… мне всегда хорошо давались естественные науки, поэтому я подумала, что меньшее, что я могу сделать, — это…
Адам несколько секунд рылся в кармане, а потом протянул ей бумажный платочек. Оливия в замешательстве уставилась на него, пока не поняла, что щеки у нее почему-то влажные.
Ох.
— Адам, ты предлагаешь мне использованный платок?
— Я… может быть. — Он сжал губы. — Я запаниковал.
Она хихикнула сквозь слезы, принимая его грязный платочек, чтобы высморкаться. В конце концов, они дважды целовались. Почему бы не поделиться друг с другом соплями?
— Прошу прощения. Обычно я не такая.
— Какая?
— Плаксивая. Я… Я не должна была говорить об этом.
— Почему?
— Потому.
Было сложно объяснить смесь боли и нежности, всегда всплывавшую на поверхность, когда она говорила о матери. Вот почему она почти никогда не рассказывала об этом, и вот почему так ненавидела рак. Он не только лишил ее человека, которого она любила больше всего на свете, но и придал привкус горечи счастливейшим воспоминаниям ее жизни.
— Я становлюсь плаксивой.
Адам улыбнулся.
— Оливия, ты можешь говорить об этом. И тебе стоит позволять себе быть плаксивой.
У нее было ощущение, что он не просто так это сказал. Что она может говорить о своей маме, сколько захочет, и он будет внимательно слушать каждую секунду ее рассказа. Хотя она не была уверена, что готова к этому. Поэтому она пожала плечами, меняя тему.
— Как бы то ни было, теперь я тут. Люблю работу в лаборатории и едва справляюсь со всем остальным: тезисы, конференции, общение. Учеба. Отклоненные заявки на гранты. — Оливия показала рукой на Адама. — Проваленные предзащиты.