— Я обычно так и делаю. — Она подошла к Адаму. — Что у тебя есть?
— Это о лингвистке, которую попросили расшифровать инопланетный… — Он поднял глаза и осекся.
Его рот открылся, потом закрылся, взгляд скользнул по ее бедрам, ступням, гольфам с единорогами и быстро вернулся к ее лицу. Нет, не к лицу, а к какой-то точке над ее плечом. Он откашлялся, прежде чем продолжить:
— Рад, что… подошло.
И снова уперся взглядом в телефон. Его пальцы на пульте сжались крепче. Оливия не сразу поняла, что он имеет в виду футболку.
— О да. — Она улыбнулась. — Точно мой размер, правда?
Футболка была такой длинной, что скрывала почти столько же, сколько ее платье, но была мягкой и удобной, как разношенный башмак.
— Может, я ее тебе не верну.
— Забирай.
Она перекатилась с пятки на носок, размышляя, будет ли нормально сесть теперь с ним рядом. Так, безусловно, будет удобнее, поскольку кино им нужно выбирать вдвоем.
— Можно я и вправду буду спать в ней эту неделю?
— Конечно. Я все равно уеду завтра.
— Ой.
Оливия, конечно же, была в курсе. Она узнала об этом пару недель назад, когда Адам ей рассказал о своих планах, она была в курсе утром, когда садилась на самолет в Сан-Франциско, и она помнила об этом всего несколько часов назад, когда утешала себя именно этим фактом: даже если делить номер с Адамом будет крайне тягостно и неловко, по крайней мере это продлится недолго. Вот только теперь она не чувствовала себя ни тягостно, ни неловко. Тягостной была мысль о разлуке с ним на несколько дней. О том, что она будет без него в этом номере.
— Насколько большой у тебя чемодан?
— Хм?
— Можно я поеду с тобой?
Адам посмотрел на нее снизу вверх, все еще улыбаясь, но, должно быть, за игривостью и попыткой сострить в ее лице читалось что-то еще. Что-то уязвимое и умоляющее, что она не могла должным образом скрыть.
— Оливия. — Он бросил и телефон, и пульт на кровать. — Не позволяй им.
Она склонила голову. Вообще-то, она вовсе не собиралась снова плакать. Какой в этом смысл? И она не была такой — не была этим хрупким, беззащитным созданием, сомневающимся в своих поступках на каждом шагу. По крайней мере, раньше она была другой. Боже, как же она ненавидела Тома Бентона.
— Не позволяй что?
— Не позволяй им испортить для тебя конференцию. И науку. Не позволяй ставить под сомнение свои достижения.
Оливия опустила взгляд и, зарывшись пальцами ног в ковер, принялась пристально разглядывать желтую полоску на своих гольфах. А потом снова посмотрела на Адама.
— Знаешь, что во всем этом по-настоящему печально?
Тот покачал головой, и Оливия продолжила:
— Во время доклада… Я получала удовольствие от процесса. До этого я была в панике. Меня почти тошнило. Но пока я рассказывала этой огромной толпе о своей работе, своих гипотезах и идеях, объясняла свой ход мыслей, пробы и ошибки, важность этого исследования, я… Я почувствовала уверенность в себе. Я ощутила, что у меня все получается. Все казалось правильным и увлекательным. Как и положено науке, когда ты о ней рассказываешь. — Она обхватила себя руками. — Как будто, возможно, я могла бы стать в будущем ученым. Настоящим ученым. И возможно, что-то изменить в мире.
Адам кивнул, как будто точно знал, о чем речь.
— Жаль, что меня там не было.
Она могла ручаться: он говорит искренно. Он хотел бы быть с ней рядом. Но даже Адам — неукротимый, решительный, на все способный Адам — не мог быть в двух местах одновременно, и факт оставался фактом: он не слышал ее доклада.
«Я понятия не имею, потянете вы или нет, но не это должно вас волновать. Важно, достаточно ли веские у вас причины для того, чтобы стремиться в академические круги», — вот что он сказал ей три года назад в туалете. Вот что она в течение многих лет твердила себе всякий раз, когда натыкалась на стену. Но что, если все это время он ошибался? Что, если действительно не всякий мог потянуть учебу в аспирантуре? И что, если это и имело наибольшее значение?
— А если это правда? Если я и вправду посредственность?
Он долго не отвечал. Просто пристально смотрел на нее, и в его лице читался намек на досаду, губы задумчиво сжались. А потом заговорил тихим и ровным голосом:
— На втором году аспирантуры мой научный руководитель сказал мне, что я неудачник, который никогда ничего не добьется.
— Что? — Такого поворота она никак не ожидала. — Почему?
— Из-за неправильного конструирования праймера. Но то был не первый раз и не последний. И иногда он отчитывал меня по куда более неожиданным поводам. Порой он публично унижал своих аспирантов без всякой на то причины. Но тот случай запомнился мне надолго, потому что я помню, как в тот момент подумал… — Он сглотнул, и горло его сжалось. — Я был уверен, что он прав. Что я никогда ничего не добьюсь.
— Но ты…
Публикуешь статьи в Lancet. Имеешь постоянный контракт с университетом и гранты на миллионы долларов. Стал ведущим докладчиком на крупной конференции. Оливия даже не понимала, с чего начать, так что остановилась на самом очевидном:
— Ты получил премию Макартура.
— Получил. — Он выдохнул смешок. — А пятью годами ранее, на втором году аспирантуры, я целую неделю составлял заявку для поступления на юридический, потому что был уверен, что никогда не стану ученым.
— Погоди… то есть то, что сказал Холден, правда? — Она не могла в это поверить. — Почему юридический?
Он пожал плечами.
— Мои родители одобрили бы. А мне было все равно, кем быть, если я не мог стать ученым.
— И что тогда тебя остановило?
Адам вздохнул.
— Холден. И Том.
— Том, — повторила она. Ее живот скрутило, он налился свинцом.
— Если бы не они, я бы бросил аспирантуру. Наш научрук славился своим садизмом. Как и я, полагаю. — Его губы скривились в горькой усмешке. — Я знал о его репутации до поступления. Но дело в том, что еще он был блестящим ученым. Лучшим из лучших. И я подумал… подумал, что смогу вытерпеть от него все и это того стоит. Я думал, все проблемы решат выдержка, дисциплина и упорный труд. — В голосе Адама слышалось напряжение, как будто ему было непривычно говорить на эту тему.
Оливия постаралась спросить как можно мягче:
— Но получилось по-другому?
Он покачал головой.
— В некотором роде наоборот.
— Не было дисциплины и упорной работы?
— Работали мы очень усердно. Но дисциплина… Дисциплина предполагает наличие прозрачных правил. Существуют образцовые модели поведения, а отклонения от этих моделей корректируют, используя эффективные инструменты. По крайней мере, я так считал. И по-прежнему считаю. Ты сказала, что я жесток со своими аспирантами, и, возможно, ты права…
— Адам, я…
— …однако я пытаюсь ставить перед ними цели и помогать в их достижении. Если я понимаю, что аспиранты не делают того, о чем мы условились, я указываю на это и говорю, что нужно исправить. Я не нянчусь с ними, не скрываю критику за похвалой, я не верю в эту чушь про принципы положительного фидбека. И если из-за этого я вызываю у аспирантов ужас или неприязнь, то так тому и быть. — Он глубоко вздохнул. — Но я никогда не перехожу на личности. Я всегда говорю только о работе. Иногда работа сделана хорошо, иногда — нет, и, если что, ее можно переделать. Улучшить. Я не хочу, чтобы аспиранты связывали свою самооценку с результатами своей деятельности.
Адам на мгновение умолк, и при этом выглядел… он словно находился очень далеко. Как будто он об этом много думал, как будто хотел этого для своих учеников.
— Звучит ужас как напыщенно, но наука — это правда серьезное дело, и я верю, что таков мой долг как ученого.
— Я…
Внезапно в номере стало холодно. «Это я ему сказала, — подумала Оливия, чувствуя, как сводит живот. — Я постоянно повторяла ему, что он страшный и отталкивающий, что все аспиранты его ненавидят».
— А твой научный руководитель, он верил? — спросила она.
— Я никогда не понимал до конца, что он думает. Сейчас, годы спустя, я точно знаю, что он злоупотреблял своей властью. Под его руководством произошло много ужасного: ученые не получали должного признания за свои идеи, их не включали в соавторы статей, над которыми они работали. Людей публично унижали за мелкие ошибки, естественные даже для опытных исследователей, не говоря уже о стажерах. Ожидания были заоблачными, но никогда четко не формулировались. Случайным образом, безосновательно устанавливались нереальные сроки, и исполнителей наказывали за срывы дедлайнов. Аспирантам постоянно поручали одинаковые задачи, а затем стравливали друг с другом, заставляя соревноваться для потехи научного руководителя. Однажды он включил нас с Холденом в один исследовательский проект и сообщил: первый, кто добьется результатов, достойных публикации, получит финансирование на следующий год.
Оливия попыталась представить, какие бы у нее возникли чувства, если бы доктор Аслан открыто поощряла конкурентную борьбу между ней и ее коллегами. Но представить это было невозможно: Адам и Холден всю жизнь были близкими друзьями, так что ситуация была несопоставимой. Все равно как если бы Оливии сказали, что в следующем семестре она получит стипендию, только если превзойдет Ань.
— И что вы сделали?
Он провел рукой по волосам, и на лоб ему упала прядь.
— Мы скооперировались. Мы решили, что наши навыки дополняют друг друга: специалист по фармакологии при содействии компьютерного биолога сможет добиться большего, и наоборот. И мы оказались правы. Мы провели действительно хорошее исследование. Это было утомительно, но в то же время радостно — не спать много часов, разбираясь, как скорректировать наши протоколы. Знать, что мы открыли нечто новое. — Тут Адам сжал губы и выдвинул подбородок. — И в конце семестра, когда мы представили наши результаты научруку, он сказал, что мы оба останемся без финансирования, поскольку наше сотрудничество противоречило его указаниям. Следующую весну нам пришлось преподавать по шесть пар «Введения в биологию» в неделю, в дополнение к работе в лаборатории. Мы с Холденом жили вместе. Клянусь, однажды я слышал, как он бормотал во сне: «Митохондрии — источник энергии клетки».