Наверное, было очевидно, что она никогда раньше такого не делала. И все же казалось, что это невероятно его возбуждает. Он, видимо, не мог сдерживаться: подавался вперед, запускал пальцы в ее волосы, прижимал ее голову вниз, чтобы ее горло обхватило его плотно. Он невнятно хрипел, бормоча: «Оливия, да. Оближи. Просто возьми глубже. Заставь меня кончить». Она слышала похвалы и нежности, срывающиеся с его уст, — как она хороша, прекрасна, совершенна, — непристойности о ее губах, теле, глазах, и, возможно, она смутилась бы, если бы не наслаждение, исходящее от них обоих, переполнявшее разум. Это было естественно — то, как Адам просил о том, чего хотел. И естественно было делать, как он просит.
— Можно?.. — спросил он.
Ее зубы задели основание головки, и он резко выдохнул.
— …тебе в рот?
Ей стоило лишь улыбнуться ему, и охватившее его наслаждение показалось ядерным, пронизывающим его насквозь, омывающим все его тело. Таким, какое Оливия чувствовала раньше сама. Раскаленным добела и чуть болезненным. Она все еще нежно сосала, когда он восстановил контроль над своими руками и ногами и обхватил ее щеку ладонью.
— Я такое хочу сделать с тобой. Ты даже не представляешь.
— Может, и представляю. — Она облизнула губы. — По крайней мере, отчасти.
Его взгляд остекленел, он погладил уголок ее губ, и Оливия подумала: как же ей удастся отказаться от этого, отказаться от него, всего через несколько часов?
— Сомневаюсь.
Она склонилась вперед, пряча улыбку между его бедер.
— Тебе можно, ты же знаешь.
Она прикусила его твердый, плоский живот, а затем посмотрела на него снизу вверх.
— Сделай.
Она все еще улыбалась, когда он притянул ее к своей груди, и на несколько минут им удалось заснуть.
Это и правда был хороший гостиничный номер. В основном благодаря большим окнам и виду на Бостон после заката: машины и облака. Возникало ощущение, будто там что-то происходит, что-то, в чем ей не нужно принимать участия, потому что она — тут. С Адамом.
— Что это за язык? — вдруг заинтересовалась Оливия.
Он не видел ее лица, когда, опустив подбородок, кончиками пальцев рисовал узоры на ее бедре.
— Что?
— Книга, которую ты читаешь. С тигром на обложке. Немецкий?
— Голландский. — Она почувствовала, как его голос вибрирует у него в грудной клетке и в ее теле.
— Это руководство по таксидермии?
Адам слегка ущипнул ее за бедро, и она хихикнула.
— Трудно было выучить? Голландский, я имею в виду.
Он вдохнул аромат ее волос, на мгновение задумавшись.
— Понятия не имею. Я всегда его знал.
— Странно было расти с двумя языками?
— Не очень. Пока мы не переехали сюда, я думал в основном по-голландски.
— Сколько тебе было лет?
— М-м-м. Девять?
Мысль о маленьком Адаме вызвала у нее улыбку.
— С родителями ты говорил по-голландски?
— Нет. — Он помедлил. — В основном со мной сидели гувернантки. Их было много.
Оливия приподнялась, чтобы посмотреть на него, и положила подбородок на руки, а руки — ему на грудь.
Она смотрела, как он разглядывает ее, и наслаждалась игрой света, исходящего от уличных фонарей, на его волевом лице. Адам всегда был красив, но сейчас, в предрассветные часы, от его красоты захватывало дух.
— Твои родители были все время заняты?
Он вздохнул.
— Они были преданы своей работе. Им не очень удавалось выделять время для чего-то еще.
Тихо напевая, Оливия представляла, как пятилетний Адам показывает рисунок человечка своим высоким отрешенным родителям в темных костюмах. Их окружают секретные агенты, которые что-то говорят в свои гарнитуры. Она ничего не знала о дипломатах.
— У тебя было счастливое детство?
— Сложно сказать. У меня была типичная история: единственный ребенок богатых финансово, но бедных эмоционально родителей. Я мог делать что угодно, но мне было не с кем.
Звучало печально. Оливия и ее мама были небогаты, но она никогда не чувствовала себя одинокой. Пока мама не заболела раком.
— Кроме Холдена?
Адам улыбнулся.
— Кроме Холдена, но это было позже. Я думаю, к тому моменту характер у меня уже сформировался. Я научился развлекать себя… всяким. Хобби. Мероприятия. Школа. И когда мне приходилось общаться с людьми, я был… враждебным и неприступным.
Она чуть скривилась и нежно прикусила его кожу, заставив его усмехнуться.
— Я стал таким же, как мои родители, — задумчиво продолжал он. — Преданным исключительно своей работе.
— Это совсем не так. Ты очень хорошо умеешь находить время для других. Для меня. — Оливия улыбнулась, но он отвел взгляд, как будто смутившись, и она решила сменить тему: — Единственное, что я могу сказать по-голландски: ik hou van jou.
Должно быть, ее произношение было ужасным, потому что Адам долго не мог разобрать сказанное. Когда он понял, у него округлились глаза.
— В колледже у моей соседки по комнате был плакат с надписью «Я люблю тебя» на всех языках, — объяснила Оливия. — Висел прямо напротив моей кровати. Первое, что я видела каждое утро, открыв глаза.
— И к концу четвертого года ты выучила это на всех языках?
— К концу первого года. На втором курсе моя соседка вступила в женский студенческий клуб и переехала. Это было к лучшему.
Она опустила взгляд, уткнулась лицом ему в грудь, а затем снова посмотрела на него.
— Если подумать, это довольно глупо.
— Глупо?
— Кому нужно знать, как говорить «Я люблю тебя» на всех языках? Даже на одном языке это говорят редко. Некоторые — никогда. — Оливия пригладила пальцами его волосы. — А вот «Где здесь туалет?»…
Адам подался навстречу ее прикосновению, как будто оно успокаивало его.
— Waar is de WC?
Оливия моргнула.
— Это значит «Где здесь туалет?», — объяснил он.
— Ага. Я так и поняла. Просто… твой голос. — Она откашлялась. Ей бы лучше не знать, какой привлекательный у него голос, когда он говорит на иностранном языке. — Как бы то ни было. Это был бы полезный плакат. — Она провела пальцем по его лбу. — Откуда это?
— Мое лицо?
— Шрамик. Тот, что у тебя над бровью.
— А. Просто глупая драка.
— Драка? — Оливия усмехнулась. — Один из твоих аспирантов пытался убить тебя?
— Нет, это было в детстве. Хотя я могу представить, как мои аспиранты подливают ацетонитрил мне в кофе.
— Это вполне вероятно. — Она кивнула. — У меня тоже есть шрам.
Она закинула волосы за плечо и показала ему маленький шрам в форме полумесяца прямо у виска.
— Я знаю.
— Знаешь? Ты заметил мой шрам?
Адам кивнул.
— Когда? Он очень бледный.
Он пожал плечами и провел по нему большим пальцем.
— Откуда он?
— Я этого не помню, но мама говорила, что, когда мне было четыре, в Торонто был ужасный снегопад. Снег валил и валил, это был самый сильный снегопад за пятьдесят лет — ну, можешь себе представить. Все об этом знали заранее, мама готовила меня за несколько дней, предупреждала, что мы можем застрять дома на какое-то время. Когда он начался, я была в таком восторге, что выбежала на улицу и нырнула в снег головой вперед… вот только к тому моменту он падал всего полчаса, и я ударилась головой о камень.
Она тихо рассмеялась, и Адам тоже. Это была одна из любимых историй ее матери. И теперь Оливия была единственным человеком, который мог ее рассказать. История жила в ней и ни в ком больше.
— Я скучаю по снегу. Калифорния прекрасна, и я ненавижу холод. Но вот по снегу скучаю.
Он продолжал поглаживать ее шрам, на его губах играла легкая улыбка. А затем, когда наступила тишина, он сказал:
— В Бостоне будет снег. В следующем году.
Сердце у нее заколотилось.
— Ага.
Вот только теперь она не поедет в Бостон. Ей придется найти другую лабораторию. Или вообще не работать в лаборатории.
Рука Адама скользнула вверх по ее шее, мягко сомкнувшись на затылке.
— Здесь есть хорошие тропы для трекинга, мы с Холденом гуляли там, когда учились в аспирантуре. — Он поколебался, а потом добавил: — Я бы с удовольствием показал их тебе.
Оливия закрыла глаза и на секунду позволила себе вообразить эту картину. Черные волосы Адама на фоне белого снега или глубокой зелени деревьев. Ее ботинки утопают в мягкой земле. Холодный воздух проникает в легкие, теплая рука сжимает ее руку. Закрыв глаза, она почти видела падающие хлопья. Блаженство.
— Но ты ведь будешь в Калифорнии, — рассеянно сказала она.
Пауза. Слишком долгая.
Оливия открыла глаза.
— Адам?
Он уперся языком в щеку, как будто тщательно размышляя над своими словами.
— Есть вероятность, что я перееду в Бостон.
Она растерянно моргнула. Переедет? Он переедет?
— Что?
Нет. Что он сказал? Адам что, уйдет из Стэнфорда? Он никогда… риск того, что он сбежит, никогда не был реальным. Ведь так?
Вот только он этого никогда не говорил. Оливия припомнила их разговоры. Он жаловался на то, что факультет заморозил его исследовательские фонды, что в его лояльности сомневаются, что сотрудничество с Томом вызывает подозрения, но… он никогда не говорил, что они ошибочны. Адам сказал, что замороженные фонды нужны для исследований в этом году. Вот почему он хотел получить к ним доступ как можно скорее.
— Гарвард, — прошептала Оливия, чувствуя себя невероятно глупо. — Ты уезжаешь в Гарвард.
— Это еще не решено. — Его рука все еще обхватывала ее шею, большой палец поглаживал жилку у основания горла. — Меня пригласили на собеседование, но это не официальное предложение.
— Когда? Когда у тебя собеседование? — спросила она, и так зная ответ. Пазл у нее в голове начал складываться. — Завтра. Ты поедешь не домой.
Адам никогда и не говорил, что после конференции собирается обратно в Стэнфорд. Он лишь сказал, что уедет раньше. О боже. Вот дура. Дура.
— Ты поедешь в Гарвард. У тебя собеседование на этой неделе.
— Это был единственный способ избежать новых подозрений на факультете. Конференция стала хорошим прикрытием.