Тот принял вспомоществование с благодарным достоинством и собрался уходить.
— А зачем вы таблички каждый раз отвинчиваете? — спросил Кокотов.
— Так цветнина ж! — опешил от такого непонимания Агдамыч. — Чуть не доглядел — отодрали и сдавать побежали…
— Кто?
— Есть кому! — Он сурово посмотрел на соавторов и зашаркал к дальней скамейке в конце аллеи.
— А там-то кто сидел? — вдогонку спросил Андрей Львович.
Последний русский крестьянин помахал над головой кулаком и ступенчато рубанул воздух.
— Наверное, Маяковский? — предположил писатель.
— Великий народ! Великий язык! — воскликнул Жарынин, и на его глазах выступили слезы благоговения. — Нет, вы вслушайтесь только: цвет-ни-на! В одном слове, как в капле, отразилась вся катастрофа русского саморазрушения! Вся!
— Вы что имеете в виду?
— Эх, вы, писатель, неужели не понимаете? Цвет-ни на! Пуш-ни-на! Воровство цветных металлов в эти проклятые годы стало у простых людей промыслом, способом существования, как у их предков — добыча пушного зверя. В одном лишь слове — весь кошмар бездарных реформ и весь каннибализм дикого капитализма! В одном слове! О если бы такое возможно было в кино! Если бы один кадр, один крупный план — и эпоха у тебя в кулаке! Но мы с вами сделаем это, Кокотов, сделаем… Обязательно сделаем! Мы с вами задерем подол старушке Синемопе!
Андрей Львович ничего этого уже не слышал, он лишь видел, как в их сторону от крыльца идет Лапузина в плащике и с тем же крокодиловым портфелем в руке. Рядом с ней, чуть отставая и рождая в кокотовском сердце ревнивое неудобство, шагал холеный, средних лет брюнет, одетый в офисный темно-серый костюм и яркожелтые ботинки. Оба они явно были чем-то расстроены: молодая женщина сердито жестикулировала, размахивала портфелем, а ее спутник хмурился и рассматривал листья под ногами.
Вдруг она вскинула голову и увидела Кокотова. Ее лицо тут же преобразилось, осветившись улыбкой, но не обычной вежливой, а какой-то лукаво-доверительной, даже заговорщицкой, будто ее и Андрея Львовича соединяла некая общая, немного забавная, но в целом трогательная тайна. Поравнявшись с соавторами, Наталья Павловна замедлила шаг, явно собираясь заговорить. Жарынин и Кокотов, помогая друг другу, не без труда поднялись из глубокой скамеечной впадины навстречу даме.
— Господа, — сказала она красивым, чуть хрипловатым голосом. — Я хотела бы с вами познакомиться. По-соседски. Это роскошно, что вы приехали сюда! Меня зовут Наталья Павловна Лапузина! — И она протянула ладошку тем элегантным «срединным» движением, когда дама как бы предоставляет мужчине выбор: поцеловать руку или просто пожать. Все зависит от желаний.
Жарынин, конечно, наигалантно изогнувшись, поцеловал:
— Жарынин. Дмитрий Антонович. Кинорежиссер. Счастлив знакомству!
— Знаю, знаю. Мне Аркадий Петрович про вас много рассказывал. Он так на вас надеется. Ах, боже, неужели ваши «Плавни» все-таки смыли?!
— Смыли!
— Вандалы! Но ведь вы еще что-нибудь снимете?
— Конечно. За тем и приехали.
Кокотов, как всегда, не решился приложиться губами к женской ручке и всего лишь пожал, почувствовав странный, похожий на дрожь, отклик в этих нежных пальцах:
— Кокотов. Андрей Львович. Писатель.
— Это вы, вы! Я так и знала! — воскликнула Лапузина.
— Вы… я… мы… разве? — растерялся автор «Кентавра желаний».
— Странно… Ах, какая у вас плохая память на женщин! — засмеялась она.
— А если еще учесть псевдоним Андрея Львовича… — с видом заговорщика начал Жарынин.
— Дмитрий Антонович, я бы вас попросил! — визгливым от гнева голосом оборвал его Кокотов.
— Молчу!
— Господа, не ссорьтесь. Я живу в 308-м номере. Заходите! Ах, да… — Она, вспомнив, небрежно кивнула на своего спутника. — Это Эдуард Олегович, мой мучитель и по совместительству адвокат.
Тот слегка поклонился соавторам с тем вежливым равнодушием, с каким юристы относятся ко всем людям, пока еще не нуждающимся в их дорогостоящих услугах.
— Жду в гости! — повторила Лапузина, глядя на Кокотова.
Глаза у нее оказались светло-карие, ярко-грустные и отдаленно, очень отдаленно знакомые…
Наталья Павловна и «мучитель-адвокат», продолжая спор, двинулись дальше по аллее, а Кокотов, исполненный радостного, распирающего сердце недоумения, долго еще следил за ними взглядом. Жарынин выждал, когда они скроются за кустами пузыреплодника, и строго спросил:
— Значит, все-таки вы ее знаете?
— Я… я ее встречал… Но где и когда…
— Странно. Вы не похожи на мужчину, который не помнит знакомую женщину. Я вот… могу забыть. Но вы? Странно…
— Да, действительно странно… — кивнул Андрей Львович.
— А вы помните, у ехидины Сен-Жон Перса есть забавное соображение о том, чем письменный стол лучше женского тела?
— Нет, не помню…
— Я тоже. Но это не важно. К столу!
23. Пророчество Синемопы
— Ну и что мы будем делать с вашим «Гипсовым трубачом»? — строго спросил Жарынин из клубов табачного дыма, будто Иегова из облака.
— Ну знаете! В конце концов, это вы мне позвонили, а не я вам! — возмутился Кокотов. — Вы меня сюда привезли, а не я вас! Если вы передумали, так и скажите и отвезите меня хотя бы до станции. У меня обследование.
— Бросьте! Все недуги от унынья и безлюбья!
— Какая здесь ближайшая станция?
— Ступино.
— Я серьезно!
— И я серьезно. Кстати, дорогой инженер человеческих душ, Ступино не по Ярославской дороге! Ладно, не пеньтесь! В вашем рассказе мне понравилось, что Львов каждый год приезжает к гипсовому трубачу. Это хорошо! Но в фильме, мой прозаический друг, должна быть история. Сюжет. Если мы с вами, конечно, упаси господи, не Сокуров или, не дай бог, поздний Тарковский. Но мы с вами не таковские! Наши герои не могут полтора часа просто бродить по экрану, ежась от амбивалентноети бытия! И еще мне не нравится, что героиня гибнет. Почему она? У насекомых, например, после совокупления гибнет самец, а иногда даже самка его просто сжирает. Почему гибнет она, а не вы?
— Тогда не было бы рассказа.
— Вы уверены? А может, ваш герой — дух, ангел. И райская награда заключается именно в том, чтобы раз в год возвращаться на самое дорогое для покойного место…
— А адское воздаяние — в том, чтобы раз в год возвращаться на самое страшное место?
— Голова-то у вас работает! Я не ошибся. Ну, вспомните, вспомните, когда вы были пионервожатым, чтонибудь с вами случалось?
— Вроде нет…
— Не может такого быть! В жизни всегда есть место подлому.
— Впрочем, было… Было! Я подрался. Нас даже разбирали на педсовете.
— Оч-чень хорошо! А вы говорите: не было. Рассказывайте!
— Подрались мы с Витькой Батениным, однокурсником. Он умер…
— От побоев? — радостно насторожился Жарынин.
— Нет. От пьянства.
— Когда?
— Недавно.
— Жаль. Очень жаль!
— Почему?
— И вы спрашиваете? Если б вы его убили, то попали бы в тюрьму, пострадали и могли сделаться Достоевским или, в крайнем случае, Солженицыным. У вас была бы здесь своя любимая скамейка…
— …на которой я не сидел! — язвительно уточнил Андрей Львович.
— Так в этом, глупыш вы мой, и заключается слава: любимые скамейки, на которых вы не сидели, любовницы, с которыми вы не спали, благородные поступки, которых вы не совершали, афоризмы, которых вы не говорили… Понимаете?
— Я стал Кокотовым!
— Вот именно! Из-за кого подрались? Из-за Лики-Ники-Таи?
— Нет, не из-за нее. Витька с медсестрой крутил.
— А из-за чего сцепились? Ох, я вижу, вижу эту молодую драку на глазах потрясенных пионеров. Как я это сниму!
— Мы ночью дрались, когда дети спали.
— Они проснулись. Проснулись и лупят изумленные глазенки на брутальный ужас взрослого мира! Драку я дам размыто, в «вазелине», а детские глаза крупно и четко, так, чтобы каждую дрожащую ресничку было видно! Как я это сниму! Так из-за чего вы махались?
— Не помню… Кажется, из-за стихов.
— Из-за стихов? Интересно. Подробнее!
— Ему не понравились мои стихи.
— А вы писали стихи?
— Конечно.
— И читали ему?
— Он попросил.
— Пили перед этим?
— Естественно.
— Что именно ему не понравилось в ваших стихах: рифма, ритм, система образов?
— А это важно?
— Конечно, Андрей Львович! Любая случайная деталь может стать впоследствии гениальным образом.
— Ему не понравилось все.
— Почитайте мне ваши ранние стихи! — попросил режиссер, заранее откидываясь в кресле и полузакрывая глаза.
— Не хочу!
— Пожалуйста!
— Нет…
— Экий вы… — только и сказал Жарынин, добавив лицом все остальное, что он думает про соавтора и особенно про вчерашнее. — Ладно. Подрались. Дальше?
— Кто-то стукнул… Нас вызвали на педсовет, и директор лагеря сказала, мол, если еще раз повторится, нас выгонят и отправят письмо в институт.
— Как ее звали?
— Зоя Константиновна. Зэка.
— Зэка? Очень хорошо! Я одену ее в брючный костюм цвета хаки. Ну вот, уже что-то брезжит. Итак, мы имеем избитого друга и злобную Зэка, которой наш герой… Лева…
— Почему Лева?
— По кочану!..Которой наш Лева втайне нравится. Такая, понимаете, стареющая комсомольская богиня, толстая, с тройным подбородком и стратегическими запасами неизрасходованного, но почти просроченного либидо. Неравнодушна к юношам. Взаимности, конечно, нет. И от женского отчаянья она мстит Леве! Так?
— Нет. Она была нормальная женщина, чуть толстовата, это верно. У нее были муж и любовник. Она хорошо ко мне относилась, даже помогла, когда меня чуть в КГБ не замели…
— Ку-уда-а-а?
— В КГБ!
— Боже праведный! И он молчал! Диссидентушка вы мой замечательный! Рассказывайте, рассказывайте, рассказывайте! Подробно! Что вы натворили? Где, когда, почему?
— На карнавале.
— Отлично! Великолепно. Я вижу: последние кадры «Ночей Кабирии»! Вы идете и плачете просветленными слезами! Вокруг, как у Босха, страшные маски, рожи, ряхи… А что за карнавал?