— …На столе перед ним лежала тонкая дерматиновая папка на молнии — такие выдают делегатам разных слетов и конференций. Увидев меня, Зэка нахмурилась и объявила:
— А вот и Кокотов!
— Присаживайтесь! — кивнул стриженый, не встав мне навстречу и не подав руки. — Вас как зовут?
— Андрей… — ответил я, осторожно устраиваясь на стуле.
— А отчество?
— Львович.
— Я так почему-то и думал.
— Но можно и без отчества.
— Нельзя! — Он посмотрел на меня с обрекающей улыбкой. — Нельзя вам теперь, Андрей Львович, без отчества! Никак нельзя. Вы ведь, кажется, студент второго курса педагогического института имени Крупской?
— Третьего… на третий перешел…
— А я сотрудник Комитета государственной безопасности. Ларичев Михаил Борисович. — Он вынул из нагрудного кармана удостоверение и раскрыл: на снимке стриженый был одет по форме, а выражение лица, остановленное фотографом, такое… понимаете… равнодушно-карательное.
— Еще как понимаю!
— Я даже, знаете… — Кокотов замялся, сомневаясь, стоит ли рассказывать ехидному соавтору неловкую подробность, но потом все-таки решился, ради искусства. — Я, знаете ли, чуть не описался со страха… Я раньше думал, это просто образное выражение, гипербола… Нет, не гипербола!
— Конечно не гипербола! Это жестокая реальность. «О Русь моя, жена моя до гроба…» Но кто не изменял жене? Гражданин должен трепетать перед Родиной, как блудливый муж перед верной и строгой супругой… Иначе — крах.
— Это снова Сен-Жон Перс? — ядовито спросил Кокотов.
— Нет, это мои личные соображения… — скромно улыбнулся Жарынин.
— Я могу продолжать?
— Конечно!
— Ларичев, понятно, заметил мое смятение. Он был доволен и долго рассматривал меня с какой-то добродушной брезгливостью.
— Наверное, мне лучше выйти… чтобы вы могли спокойно поговорить? — вдруг предложила Зэка и собрала «змейку» в комок.
— Да нет уж! Раз это случилось в вашем лагере, останьтесь, пожалуйста! — холодно попросил Михаил Борисович, нажимая на слово «вашем».
— А что случилось? — спросил я мертвым голосом.
— Не догадываетесь? — Он звучно открыл молнию и вынул из делегатской папочки большую фотографию, судя по отодранным уголкам, приклеенную, а потом сорванную. — Это вы?
— Где?
— Вот! — он постучал пальцем по моему лицу.
— А говорили, пальцем не тронули! — покачал головой Жарынин.
— Нет, он постучал по снимку, сделанному нашим лагерным фотографом Женей во время карнавала. В центре стояла Людмила Ивановна, одетая атаманшей, рядом с ней я — в майке с надписью «Make love not war». На лбу у меня красовалась бумажная лента со словом «Hippy». За нами толпился первый отряд, изображавший шумную пиратскую ватагу. Сзади виднелись Тайны уши, поднимавшиеся над пионерской толпой…
— Простите, Андрей Львович, запямятовал: Тая — это девушка, с которой у вас, пардон, было?
— Да.
— А уши?
— Забыл! Она в последний момент сделала себе из ватмана длинные заячьи уши. Очень смешные…
— Понятно. Веселая девушка.
— Так это вы или не вы? — повторил вопрос Михаил Борисович.
— Я… — ответил я.
— Выходит, вы, Андрей Львович, у нас хиппи?
— В каком смысле?
— В прямом. Состоите в организации хиппи, так или нет? И врать не надо!
— Он комсомолец, — хмуро вставила Зэка.
— «Молодую гвардию» фашистам тоже комсомолец сдал! — понимающе усмехнулся Ларичев. — Кто еще входит в вашу организацию?
— Никто.
— Так не бывает!
— Я не хиппи! — пролепетал я, наконец сообразив, в какую жуткую историю попал. — Это же просто карнавальный костюм…
— Странный выбор для пионерского карнавала! Не находите? Майка ваша? Отвечайте!
— Майка… Майка… — Кокотов решил не говорить соавтору, что со страха готов был выдать Таю, но в этот самый момент Зэка уронила на стол металлическую змейку, которую во время разговора пересыпала с ладони на ладонь. Вздрогнув от звука, Андрей глянул на директрису и увидел, как она чуть заметно покачала головой.
— Так чья это майка? — повторил Ларичев. — Ваша?
— Нет…
— А чья?
— Нашел…
— Да что вы! И где же?
— На Оке.
— Что вы там делали?
— Пионера искал.
— В каком смысле? Что вы мне голову морочите! — Михаил Борисович начал сердиться.
— Дети иногда, очень редко, убегают на реку купаться, так сказать, в индивидуальном порядке. Мы это решительно пресекаем! — спокойно разъяснила Зэка. — А на берегу туристы часто вещи забывают. После пикников…
Ларичев посмотрел на директрису долгим взглядом.
— Допустим, майку вы нашли. А вот эту полоску на лбу тоже нашли? — он снова постучал пальцем по фотографии.
Ища подсказки, я посмотрел на Зэка, но ее лицо было непроницаемо, как у человека, сидящего в президиуме.
— Полоска эта моя… — сознался я, не в силах ничего придумать…
— Все-таки ва-аша! — сочувственно кивнул чекист. — И это слово вы сами написали?
— Сам…
— Тогда я вас, Андрей Львович, снова спрашиваю: почему вы нарядились именно хиппи? Вот это кто? — он ткнул в Людмилу Ивановну, изображенную на снимке.
— Выглядела, она, кстати, уморительно! — улыбнулся Андрей Львович. — Глаз закрыт черной повязкой, на груди переходящий красный вымпел «За образцовую уборку территории», а на голове белая курортная шляпа с бахромой. Помните, в Сочи такие продавались?
— Помню, — кивнул Жарынин. — Грузинские цеховики их строчили.
— Это кто? — повторил чекист.
— Это — воспитатель первого отряда Шоркина, между прочим, отличник народного образования, — голосом, каким в телефоне сообщают точное время, ответила вместо меня директриса.
— Вижу, что отличница! — кивнул Ларичев. — И на карнавал оделась, как положено нормальному советскому человеку. Пираткой! Никаких вопросов к гражданке Шоркиной у меня нет. А вот почему вы, Кокотов, в хиппи нарядились? Почему?
— Потому что хиппи — это вызов буржуазному обществу, протест против лживой морали мира чистогана! — выпалил я то, что прочел недавно, кажется, в «Комсомольской правде» или в «Студенческом меридиане». — Я хотел морально поддержать передовую молодежь Запада. Понимаете?…
— Понимаю! — ухмыльнулся Михаил Борисович. — Give the world a chance! Так?
— Ага…
— А это кто? — профессионально чуя что-то, он показал пальцем на торчащие уши Таи.
— Это наша художница. Таисия Носик. Выпускница полиграфического института. Комсомолка. И поверьте, в подпольной организации зайцев она не состоит… — ответила Зэка все тем же телефонным голосом, но с еле уловимой иронией.
— А я, не удержавшись, хрюкнул от смеха. Нет, не из-за подпольной организации зайцев. Из-за Тайной фамилии. Я ее не знал. Мне вдруг стало легче оттого, что женщину, которая выгнала меня вон, зовут Носик… Представляете, Тая Носик! Сергей Борисович вдруг тоже захохотал, приговаривая: «Подпольная организация зайцев. Ну, скажете тоже! Ну, вы даете!» Смеялся он долго, даже достал платок, чтобы вытереть выступившие слезы. Наконец чекист успокоился, посерьезнел, посмотрел на меня в упор покрасневшими глазами и приказал:
— Руки покажите!
— Что?
Он неожиданно и больно схватил меня за запястья и вывернул так, чтобы видны были внутренние локтевые сгибы.
— Вены проверял! — радостно закивал Жарынин.
— Конечно! Но я тогда ничего не понял. Я вообще тогда этого не знал. Я догадался, что Тая со своим Данькой курила траву, только много лет спустя, когда сам попробовал…
— Ну и как вам, кстати? — полюбопытствовал режиссер.
— Кошмар! Голова потом неделю трещала…
— Андрей Львович! — вдруг со зловещей теплотой спросил Ларичев. — Вы хотите закончить институт?
— Хочу… — похолодел я.
— Тогда скажите правду! Последний раз вам предлагаю!
Я снова поглядел на Зэка. Но ее лицо было скорбно непроницаемо.
— Я сказал правду… — словно откуда-то из пространства прозвучал мой обреченный ответ.
— Ладно, Кокотов, идите! — устало махнул рукой Михаил Борисович. — И не наряжайтесь больше хиппи! Никогда. Поняли?
— Понял.
— Шагайте! А мы тут с Зоей Константиновной о зайцах побеседуем, Я ушел…
— И это все? — разочарованно спросил Жарынин.
— Конечно нет. Когда Ларичев уехал, Зэка меня снова вызвала, металась по кабинету, кричала, почти плакала, говорила, что я чуть не погубил свою молодую жизнь. А она из-за меня и этой рыжей дурочки Носик, путающейся с патлатыми негодяями, чуть не лишилась партбилета. Потом директриса успокоилась, села и объяснила, что благодарить надо, конечно, Сергея Ивановича, он позвонил буквально за десять минут до появления чекиста и предупредил об опасности, даже подсказал, как в такой ситуации следует себя вести. И объяснил, что произошло.
А случилось вот что: фотографии карнавала, сделанные Женей, отправили в министерство, а там из них, как водится, слепили стенгазету типа «Здравствуй, лето, здравствуй, солнце!» и вывесили возле профкома. Родители ходят мимо, смотрят, радуются, как их детишки весело отдыхают. И все бы ничего, а тут, будто на грех, в Москве хиппи провели или только собирались провести демонстрацию с политическими лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Но следом, буквально на другой день, от передозировки икнул хиппующий внук охренительного начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. А теперь вообразите, что мог подумать мирный министерский особист, увидав в стенгазете вверенного ему учреждения фотографию самого настоящего, живого хиппи, свившего себе гнездо в детском учреждении? Караул!
— Ну, ты все понял теперь, хиппи? — спросила Зэка, мягко потрепав меня по волосам.
— Понял…
— Ты извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь и на следующую смену остаться — поработать. У тебя какие планы?
— Никаких.