— Правильно. И плачет. И пошел титр: «Конец фильма».
— Почему плачет?
— А вы бы не заплакали?
— А если не так? — Писатель ощутил мурашки вдохновенья, разбежавшиеся по коже.
— А как?
— Наш фильм начинается с того, что Лева выступает перед избирателями. Он кандидат. Говорит красиво. Видно, что не новичок. Вокруг него челядь: секретарши, помощники, пиарщики… Все они его торопят: скорее, скорее, еще два выступления! Вот они мчатся на новую встречу по загородному шоссе. И вдруг…
— А что? — кивнул Жарынин, раскуривая новую трубку и глядя на соавтора с отеческой теплотой. — Неплохо! Узнав места своей юности, Лева велит остановиться. Выходит. Бредет по уничтоженному пионерскому лагерю. И в эту разруху сначала врываются детские голоса, звуки горна, потом проявляются какие-то тени. Так бывает, когда антенна телевизора плохо настроена, и картинка одного канала накладывается на другой. И вот постепенно из хаоса теней и звуков возникает, восстанавливается тот, давно уже не существующий мир. С возвращения Левы в прошлое и начинается наша история. Концовку сделаем так же: слышатся голоса, мелькают силуэты — в прошлое врывается настоящее. Это помощники ищут, кличут хозяина. Они опаздывают на встречу с избирателями. Лева возвращается к «мерсу», последний раз оглядывается на лагерь и встречает взгляд Таи, которую ведут к черной «волге» в наручниках… И все: конец фильма. Класс! Сегодня мы оба гении!
— Класс! — кивнул Кокотов.
— Может, и в Канны получится. Ну вот, а вы, Андрей Львович, боялись! — Режиссер посмотрел на часы. — За один вечер мы с вами придумали целое кино! Завтра начнем писать поэпизодный план. За это надо выпить!
Он встал, вынул из холодильника перцовку, разлил по рюмкам. Потом извлек из трости клинок и настрогал соленый огурчик.
— За Синемопу!
— За Синемопу!
Передышав выпитое, Дмитрий Антонович спросил:
— Послушайте, коллега, а может, нам всю эту историю вообще в сталинские времена перенести?
— Зачем? — обомлел автор.
— Да вот я, понимаете, об Оскаре подумал. Эти же дебильные америкосы знают только Ивана Грозного, Григория Распутина, Троцкого и Сталина… Больше никого!
— Это невозможно. Мой «Гипсовый трубач»…
— Не волнуйтесь, при Сталине тоже были гипсовые трубачи.
— А хиппи? — ехидно поинтересовался Кокотов.
— Хиппи не было. Зато были троцкисты. Тая из подпольной молодежной троцкистской организации. Кирова они уже убили. Теперь хотят убить Сталина. Вы, кажется, что-то писали про Сталина?
— Я? Вы ошибаетесь… — соврал Андрей Львович.
— Вы же сами мне рассказывали!
— Я говорил, что у меня был такой проект, но он не состоялся…
— Старик Сен-Жон Перс сказал: когда я слышу слова «проект» и «формат», мне хочется достать мой семизарядный кольт! А мне хочется… — Но «Полет валькирий» не дал режиссеру закончить мысль: — Региночка?…Да, устроился!..Хочешь посмотреть? Заходи после ужина!..Конечно, жду! Жду, как обнадеженный девственник! — Захлопнув черепаховую крышечку, Жарынин повернулся к соавтору и произнес серьезным, даже строгим тоном: — Сейчас ужинаем. Потом отдыхаем. Не забудьте: в 22.15 передача про «Ипокренино». Не проспите!
— Не просплю… — уныло пообещал Кокотов.
29. Поцелуй черного дракона
После ужина, который, подобно обеду, напоминал второе отделение жарынинского триумфа, Кокотов вернулся в номер. Лежа одетым поверх одеяла и разглядывая большой палец левой ноги, прорвавший носок, он перебирал в памяти так внезапно сочиненный ими сюжет, находя его дерзким и увлекательным. Единственное, что очень беспокоило писателя, это внезапная идея перенести события в сталинские времена, которые он не любил. И на то у него имелась весьма болезненная причина.
Отвечая Жарынину, писатель, конечно, соврал, но соврал лишь наполовину. Проект действительно закрылся, причем, закрылся скандально, однако кое-что сочинить о Сталине Андрей Львович все-таки успел. Дело было так. Страдая от безнадежного безденежья, он прочитал как-то в «МК», что знаменитый фонд Сэроса объявил конкурс на лучшее произведение для детей и юношества, в котором «в живой, доходчивой форме раскрывалась бы антигуманная сущность советского строя, а также рассказывалось бы о самоотверженной борьбе демократических сил против ГУЛАГа». Обозначенная сумма вознаграждения вдохновляла. Впрочем, для начала соискателям предлагалось представить в фонд лаконичную заявку с изложением идейно художественного замысла и фабулы будущего сочинения. В случае одобрения автор получал довольно приличный грант, как говорится, под чернильницу.
Кокотов загорелся и вскоре отправил в фонд краткое содержание, или, говоря точнее, синопсис, который очень понравился, и Андрея Львовича немедленно пригласили для заключения договора. В дорогом, оформленном в стиле «хай-тек» офисе, выходящем окнами на Кремль, его приняла немолодая грант-дама, жилистая, прокуренная, похожая на бывшую балерину, перешедшую на профсоюзную работу. Особенно «сэросихе» понравилось, что Кокотов предложил не какой-нибудь там новодел, а самый настоящий разоблачительный сиквел культовой советской повести «Тимур и его команда». Как известно, знаменитое сочинение Аркадия Гайдара, которое раньше изучали в школе, заканчивается тем, что, победив банду разорителя дачных садов и огородов Мишки Квакина, Тимур вместе со всей командой шагает по дачной улице, провожая в действующую армию своего дядю, майора-танкиста Георгия Гараева.
«…Они вышли на улицу. Ольга играла на аккордеоне. Потом ударили склянки, жестянки, бутылки, палки — это вырвался вперед самодеятельный оркестр, и грянула песня.
Летчики-пилоты! Бомбы-пулеметы!
Вот и улетели в дальний путь.
Вы когда вернетесь?
Мы не знаем, скоро ли,
Только возвращайтесь… хоть когда-нибудь…
Они шли по зеленым улицам, обрастая все новыми и новыми провожающими. Сначала посторонние люди не понимали: почему шум, гром, визг? О чем и к чему песня?
Но разобравшись, они улыбались и кто про себя, а кто и вслух желали Георгию счастливого пути…»
Однако никто даже не догадывался, даже помыслить не мог, о чем на самом деле дядя и племянник говорили в ночь перед отправкой. А говорили они об очень важных вещах. Георгий, не ведая, вернется ли с войны живым, решил открыть Тимуру страшную семейную тайну.
— Запомни, мой мальчик, ты не внук казанского старьевщика. Нет! Мы никакие не Гараевы, мы Гиреевы!
— Не может быть!
— Да, да, мы прямые потомки владык Крыма ханов Гиреев, из ветви Чабан-Гиреев, чей славный род после присоединения полуострова к России верой и правдой служил Белому Царю. После революции, лишившись всего, нам пришлось, чтобы уцелеть, скрыть происхождение и даже слегка изменить фамилию. И ты родился уже Гараевым. Но мы дали тебе имя великого воина Тимура! Пойми, мы — соль Великой империи! Если удастся вернуть трон Романовым, мы вернем наши земли, наши имения, наше положение, снова станем аристократией…
— Что же для этого нужно? — прошептал, пораженный таким внезапным поворотом судьбы, юный Гиреевич, закрывая ладонью красную звезду, вышитую на рубашке.
— Убить Сталина! Совдепия держится исключительно на силе и воле этого хитрого деспота. Умрет Сталин — умрет большевизм. Измученные народы России под колокольный звон сами внесут Романовых в Кремль. Я попробую объединить здоровые монархические силы в Красной армии. Это очень опасно, но бездействовать нельзя: капля крови точит камень деспотизма. А ты расти и думай!
— О чем, дядя?
— Как убить Сталина!
— Я клянусь, дядя! — мальчик бросился на шею Георгию, не зная, что снова встретится с ним лишь через двадцать лет.
…Однако накануне такой же, судьболомный, разговор произошел не только у него. Тот, кто читал повесть Гайдара или хотя бы видел одноименный кинофильм, конечно, помнит, как Тимур на мотоцикле мчал по ночной Москве девочку Женю на встречу с ее отцом-командиром, на бронепоезде проезжавшим через столицу в действующую армию.
«…Время подходило к трем ночи. Полковник Александров сидел у стола, на котором стоял остывший чайник и лежали обрезки колбасы, сыра и булки.
— Через полчаса я уеду, — сказал он Ольге. — Жаль, что так и не пришлось мне повидать Женьку…
Вдруг наружная дверь хлопнула. Раздвинулась портьера, появилась Женя… Лоб ее был забрызган грязью, помятое платье в пятнах… Отец взял Женю на руки, сел на диван, посадил ее себе на колени. Он заглянул ей в лицо и вытер ладонью ее запачканный лоб.
— Да, хорошо! Ты молодец человек, Женя!
— Но ты вся в грязи, лицо черное! Как ты сюда попала? — спросила Ольга.
Женя показала ей на портьеру, и Ольга увидела Тимура… У него было влажное, усталое лицо честно выполнившего свой долг рабочего человека…»
Полковник Александров тепло поблагодарил юношу за своевременную доставку Жени и попросил, извинившись, оставить его наедине с дочерьми.
— Дорогие Оля и Женя, — сказал он. — Я знаю, срочный вызов в часть — это, возможно, хитрая уловка НКВД, и в поезде меня арестуют…
— За что?! — в ужасе вскричали дочери.
— Для этого я должен рассказать вам правду. Я не сын водопроводчика, как вы думали. Я в прошлом белый офицер, корниловец, участник Ледяного похода, командовал конными разведчиками лейб-гвардии Волынского полка. Я честно сражался под трехцветным стягом за то, чтобы вся власть в России перешла к Учредительному собранию. Но мы проиграли. В Крыму я чудом вырвался из кровавых лап садистки Розалии Землячки и мадьярского выродка Белы Куна, а потом большевики предложили нам, уцелевшим офицерам, перейти к ним на службу и стать военспецами. Только что родилась ты, Оля, надо было кормить семью, и я согласился. Служить мне пришлось сначала под началом Троцкого, а потом Тухачевского. Оба, конечно, те еще мерзавцы, но выбирать не приходилось. Когда раскрыли заговор маршалов против Сталина, я воевал в Испании. Это меня и спасло, хотя я был в списках заговорщиков. Но теперь пришла моя очередь… Коба ничего не забывает и никого не прощает. Не волнуйтесь, живым я не дамся! Вы, мои девочки, не станете ЧСВН — членами семьи врага народа.