— Ну, и что вы, Георгий Кириллович, можете сказать в свое оправдание? — строго спросил Ящик, закрывая прения и суммируя гнев успевших выступить насельников.
— Есть хочу, — ответил своим знаменитым, жалобноглумливым голосом «самый невероятный Подколесин» и распрямил старческие плечики.
— Я думала, он умер… — тихо созналась Наталья Павловна, которая вела в «Ипокренине», очевидно, весьма отъединенную жизнь, если не считать ухаживаний Огуревича.
— Как видите, он жив и весьма прожорлив! — не разжимая губ, словно чревовещатель, отозвался Жарынин.
— Что он такое говорит! Ужас! Позор! Стыд! Исключить! Выгнать! Пригвоздить! — взорвалась старческая общественность.
— Да, я хочу есть! — закричал с вызовом Проценко и его пальцы закрутились с нечеловеческой быстротой. — Я люблю есть. Я обожаю есть! Это единственное, что мне осталось из земных радостей. Но то, что дают здесь в столовой, это выше моих сил! Я скоро умру. А мне никто ничего вкусного не приносит. Никогда! А вам тащат и тащат — сумками. Но вы в еде ничего не понимаете! Разве можно печеного карпа поливать кетчупом? Невежды! Вы недостойны настоящей еды! И я буду, буду, буду красть вашу жратву! Бейте меня, убейте! Буду! — С этими еловами он отвесил свой знаменитый проценковский полупоклон и покинул холл легким шагом любимца публики.
Возникло смятение, раздались клики возмущения, группа крепких еще стариков под водительством Яна Казимировича бросилась, чтобы скрутить и вернуть нахала на суд коллектива, но тут кто-то истерически закричал:
— Включайте телевизор! Началось!
Пока лихорадочно, путаясь в кнопках пульта, рыскали по каналам, Жарынин интимно склонился к шее Натальи Павловны и шепнул:
— Сейчас вы увидите, как слово побеждает зло!
Она в ответ лишь неуютно повела плечами, чем вызвала в сердце Кокотова ревнивый восторг.
Наконец нашли нужный канал. На экране возник, пыхнул и рассыпался титр «Злоба вечера». В студии за столом, похожим на барную стойку, в прозрачных пластмассовых креслах сидели популярные ведущие — молоденькие Прохор и Фатима, одетые с тщательно продуманной, дорогой неряшливостью. Они будто бы не замечали, что передача уже началась, продолжая болтать о постороннем и переглядываясь со шкодливой загадочностью.
— Ой, да мы уже в эфире! — мило картавя, спохватилась Фатима.
— Как же мы с тобой не заметили? — элегантно пришепетывая, удивился Прохор.
— Прош, а ты слышал когда-нибудь про «Ипокренино»?
— Нет, Фатима, не слышал. А где это?
— Ну конечно, ты же еще так молод!
— Постарше некоторых! — осерчал ведущий. — Тебе сколько?
— Таких вопросов женщинам не задают!
— Ты первая начала!
— Ну ладно, не будем спорить. Главное ведь не в том, кто старше, а в том, что «Ипокренино» гибнет!
— Как это гибнет? — нахмурился Прохор.
— А вот об этом нам и расскажет в своем сюжете неподражаемый Алик Имоверов.
Старички, предвкушая, переглянулись. Мускулистые щеки Огуревича торжественно напряглись. Регина Федоровна и Валентина Никифоровна бросили на Жарынина совокупный взор обожания. Жарынин подбоченился и значительно посмотрел на Наталью Павловну. Душа Кокотова сморщилась от тайной зависти к соавтору.
На экране появился титр «Спасите нашу старость!», а следом потекла широкая панорама ипокренинских красот: пруды, гроты, аллеи, беседки, балюстрада и колонны главного корпуса. В кадре образовался Имоверов в пиджаке цвета взбесившейся канарейки, он шумно втягивал воздух и восторженно озирался:
— Какая красота! Какой воздух! Это «Ипокренино» — заповедный уголок Подмосковья. Здесь притаился знаменитый на всю страну Дом ветеранов культуры. Двадцать народных артистов, одиннадцать народных художников живут тут! Если перечислять все звания и титулы, которыми обладают здешние обитатели, уйдет несколько дней! Но вместо восторженного «вау» мне почему-то хочется закричать «SOS»! «Ипокренино» гибнет! Вот во что превратилось некогда знаменитое место заслуженного отдыха!
Далее на экране последовательно мелькнули снятые крупным планом обвалившая штукатурка фасада, потолок в подтеках, ветхая мебель, выщербленный паркет и протертый до дыр желтый линолеум, какового в Доме ветеранов никогда не водилось. Старички с осторожным укором оглянулись на Огуревича, сидевшего с совершенно посторонним лицом. Зато суровая физиономия Зинаиды Афанасьевны побагровела от гнева. Жарынин как режиссер, по достоинству оценив тонкий замысел телевизионщиков, пошедших от противного, весело потер руки.
— Это теза, — шепнул он Наталье Павловне. — Потом будет антитеза!
Между тем голос Имоверова, наливаясь скорбью, продолжал свою грустную повесть:
— Отсутствие средств не только печально сказалось на сохранности этой жемчужины русской усадебной архитектуры. Дело дошло до того, что легенды отечественной культуры недоедают в буквальном смысле слова. Горько слушать исповедь Яна Казимировича Болтянского, знаменитого некогда Ивана Болта, чьих фельетонов боялись даже члены совдеповского правительства!
В кадре возник почетный чекист, показывающий полпальчика со словами:
— Плохо кормят. Сосиски стали вот такусенькие!
И точно иллюстрация к сказанному, на экране появилась тарелка с сосисками, которые каким-то чудесным телевизионным образом из действительно маленьких превратились в совершенно крошечные…
Кое-кто из ветеранов одобрительно захлопал. Отважный Ян Казимирович, выразивший общую обиду, привстал и поклонился. Лицо Огуревича, оставаясь посторонним, немного покраснело: видимо, он, чтобы снять стресс, обратился к внутренним алкогольным ресурсам организма. Режиссер в некотором недоумении хрустнул пальцами:
— Сейчас, сейчас… — пообещал он.
А голос Имоверова за кадром изнывал в отчаянье:
— Ветераны культуры от безысходности готовы расстаться даже с гордостью своего дома — бесценным монументальным панно великого Леши Друзкина!
В доказательство телезрителям был явлен «Пылесос» во всевозможных ракурсах и планах, а еще для убедительности подмонтирован Друзкин в музее Гогенхайма на фоне триптиха «Мастурбирующие пионеры». В завершение темы оператор крупным планом показал лукавый масонский глаз, заключенный в треугольник.
— …Пока же полным ходом идет утрата других невосполнимых ценностей, — не унимался полуплачущий Имоверов. — Например, безжалостно распродаются в дальнее и ближнее зарубежье всемирно знаменитые ипокренинские скамейки, на которых сиживали титаны мирового искусства…
В доказательство зрителям предъявили Агдамыча, откручивающего латунную табличку, которая, благодаря «наезду» телекамеры, разрослась в весь экран:
На этой скамейке любил сидеть
великий русский живописец
Казимир Северинович Малевич (1878-1935)
Насельники недоуменно зароптали. Жарынин сделал такое движение, точно за ворот ему попала колючка или муравей:
— Странно, очень странно…
А Имоверов буквально исходил гневным сарказмом:
— Не захотел нам объяснить причины столь бедственного положения директор Дома ветеранов господин Огуревич (Оператор тут же показал Аркадия Петровича, стыдливо прячущегося за колонну.), а президент фонда «Сострадание» господин Меделянский давно уже не сострадает старикам. Он борется в Брюсселе за своего Змеюрика! (На экране замелькал фрагмент мультфильма о похождениях знаменитого тиранозаврика.) Мы пытались позвонить Меделянскому в Брюссель. Бесполезно! (Раздались длинные безответные гудки.) Да, да, дорогие зрители, звездные старики буквально брошены на произвол судьбы! Вот и великая Ласунская, ютящаяся в заброшенной оранжерее! (Возникла дремлющая Вера Витольдовна, а затем, крупным планом — засохший лист фикуса.)…И на этой почве, как вы понимаете, легко пускают корни самые гнусные ксенофобские идеи!
— Почему у татар есть свое министерство культуры, а у русских нет? За что бились на Куликовом поле? А!? За что? Вы мне можете объяснить? — страшно сверкая глазами, возопил появившийся в кадре Жуков-Хаит.
Старческий ропот в зале усилился. Даже бухгалтерши, что-то сообразив, начали вопросительно переглядываться. Огуревич сидел красный, с суицидальной улыбкой на лице. Режиссер несколько раз так передернул плечами, будто за шиворот ему залез не муравей, а по меньшей мере небольшая ящерица. На Наталью Павловну с Кокотовым он старался не смотреть и больше уже ничего не обещал.
— Ну, и где антитеза? — не удержался писатель. А Имоверов не унимался:
— Общее трагическое настроение откровенно выразил известный режиссер Жарынин, один из лидеров антикоммунистического сопротивления в советском кинематографе!
Из обширного монолога Дмитрия Антоновича до эфира дошло всего несколько фраз:
— «Ипокренино» — это пристань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения и заслуживших священное право на тихую гавань. Последнюю гавань в своей отданной стране жизни… И теперь эта гавань в страшной опасности!
В глазах режиссера, созерцающего самого себя на экране, зажглась отдаленная надежда на справедливость, но тут же погасла. Имоверов, до этого скрывавшийся за кадром, снова вышел к зрителям. Теперь он стоял в гроте, и на его ладонь падала струйка знаменитого ипокренинского источника. Ведущий говорил мягко и мечтательно:
— Так что же делать? Как спасти заслуженную старость? Неужели в России иссяк вечный родник милосердия и благотворительности? Нет, не иссяк! Об этом мы беседуем с президентом фонда «Воздаяние» Отаром Ивановичем Ибрагимбыковым.
И вот уже Имоверов, почтительно сидя в дорогом офисе, внимает Ибрагимбыкову, одетому в белоснежную рубашку с голубым, чуть распущенным галстуком, испещренным диоровскими полуколечками. Постоянно скашивая глаза на лежащий перед ним листочек бумаги, импозантный проходимец медленно, с кавказским акцентом говорит:
— Мы готовы протянуть руку помощи гибнущему Дому ветеранов. Мы снова сделаем «Ипокренино» цветущим оазисом Подмосковья. Но для этого нужна реконструкция… На этот период ветераны будут размещены за наш счет в других, элитных домах для престарелых, а потом, конечно, вернутся к себе домой… Это все сделает наш фонд «Воздаяние». Бесплатно.