усадьбе. Он припарковался на стоянке, там, где большими белыми буквами на асфальте было начертано «Не занимать!», вышел из машины и размял с удовольствием ноги, точно моряк, ступивший на родную землю. Через несколько минут соавторы уже шли мимо съемочных павильонов с воротами, в которые можно закатить самолет. Одна огромная створка была приоткрыта, и Кокотов увидел площадь старинного города с грубо сколоченным эшафотом. На пути им как раз попался палач в красном капюшоне и кожаном окровавленном фартуке. Он стоял возле автомата «Чибо» и, морщась от отвращения, пил из пластмассового стаканчика кофе. Рядом на скамеечке сидела приговоренная — до синевы избитая женщина в исторических лохмотьях и пляжных тапочках. По мобильному телефону она терпеливо объясняла кому-то правила деления дроби на дробь. Завидев Жарынина, несчастная помахала ему исполосованной рукой, а тот послал ей страстный воздушный поцелуй.
Поднявшись и спустившись по нескольким запутанным лестничным переходам, соавторы оказались в длинном коридоре с множеством одинаковых дверей. Рядом с каждой была прикреплена застекленная табличка:
На стенах висели увеличенные кадры из великих фильмов. Андрей Львович заметил молодого Коренева-Ихтиандра, целующего юную Вертинскую-Гуттиэре, радостно узнал ослепительную подпольщицу Ласунскую, гордо отвергающую угрозы «фашиста» Эраста Гарина, мелькнул усатый Михаил Жаров в форме деревенского детектива, не обошлось и без великого Проценко: вытаращив глаза, «лучший Германн эпохи» в ужасе взирал на вероломную Пиковую Даму.
Жарынин с каждой минутой все более и более походил на доброго барина, воротившегося в отчину. Он кивал, кланялся, обнимал, тряс протянутые руки, троекратно целовался, отечески хлопал по плечам, а одной беременной даже перекрестил живот и, склонив ухо, попытался уловить шевеление младенца во чреве. Но особо игровод привечал торопливых молоденьких помрежек, пробегавших мимо: он их останавливал и, точно сенных девушек, трепал за щечки, гладил по головкам, шлепал по тугим, обтянутым джинсами задикам. Юницы жмурились, взвизгивали и мчались дальше по своим делам.
Некоторые встречные лица показались Кокотову знакомыми, вероятно, они принадлежали к тому безымянному актерскому планктону, которым заполняют мыльные сериалы, быковатые боевики и визгливые ток-шоу. Трех знакомцев Дмитрий Антонович почтил особым вниманием, остановился и солидно беседовал, как с соседними помещиками о видах на урожай. Первый был толст, лохмат и неопрятен. Вдвоем они жутко ругали какого-то Карена за кошмарный развал «Мосфильма». Второй, наоборот, оказался тощ, лыс и щеголеват. Вдвоем они страшно хвалили того же самого Карена за небывалый расцвет «Мосфильма». Андрея Львовича Жарынин представлял собеседникам как своего верного соавтора и прозаика прустовской школы. Писодей ловил на себе их сочувствующие взгляды.
Третьим встречным оказался сам Станислав Говорухин! На нем был темно-синий клубный пиджак с золотыми пуговицами, серые брюки и белоснежная рубаха с высоким свободным воротником. Создатель «Ворошиловского стрелка» шел неспешно, торжественно, точно снятый в рапиде, даже дым из его трубки поднимался какими-то благородными, медленными клубами. Неспешная величавость знаменитого режиссера особенно выделялась на фоне окружающей публики — дерганых, суетливых торопыг, будто выбежавших из немых киношек Макса Линдера.
Завидев Жарынина, Говорухин нахмурился и дернул щекой:
— Ты куда пропал, Дима? Я к тебе раз пять заходил…
— Работаю! Слава, знакомься, Кокотов — прозаик прустовской школы.
— Кокотов? Редкая фамилия… Погодите-ка, — режиссер мигнул, точно от тика, и спросил: — «Гипсового трубача» вы сочинили?
— Я! — Писодей, торжествуя, глянул на игровода и ощутил в сердце теплую щекотку польщенного самолюбия.
— Занятная вещица! — Говорухин сунул дымящуюся трубку прямо в нагрудный карман пиджака и пожал автору руку.
— А вы читали? — глуповато спросил Андрей Львович.
— Я все читаю. Это я ему посоветовал. Он-то ничего не читает. Дима, ты куда пропал? Блиц сыграть не с кем!
— Сидим в «Ипокренине». Пишем сценарий.
— Опять за старое! Смотри, прогоришь!
— Нет, Слава, все будет нормально. Андрей Львович старается.
— Старается? Хм… — Говорухин повернулся к Кокотову. — Валентину он вам сватал?
— Сватал… — признался автор «Кандалов страсти».
— Говорил, что она хорошо готовит?
— Говорил.
— Стасик, это же шутка… — хохотнул Жарынин.
— Женщинами не шутят!
Кокотов, правду сказать, не слушал их разговор, с ужасом наблюдая за табачным дымом, поднимавшимся из нагрудного кармана с клубной эмблемой, и ожидая возгорания режиссерского пиджака. Впрочем, он успел отметить, что со «Стасиком» игровод держится иначе, чем с другими: нет, не заискивает, говорит нарочито по-свойски, но это какое-то натужное равенство, будто Говорухин — тоже сосед-помещик, но богатый, многодушный и со связями при дворе. Наконец они распрощались, и отец «Десяти негритят» спокойно, не повредив-таки пиджак, вынул трубку и, попыхивая, продолжил торжественный проход по суетящемуся коридору.
Соавторы тоже пошли своей дорогой.
— Куда мы идем? — спросил Кокотов.
— Сейчас узнаете, ябеда!
Еще одно дружеское объятие, парочка товарищеских рукопожатий, несколько отеческих шлепков по доверчивым девичьим попкам, и они оказались под вывеской:
Внутри помещения было прохладно и пусто. Лишь в углу кто-то пил кофе, уткнувшись в ноутбук. Писодей огляделся, удивленный: стены кафе-бара представляли собой бесконечный коллаж, составленный из великих стоп-кадров, запечатлевших эпизоды усиленного питания. Пировали пираты Карибского моря и мушкетеры короля, кутили поручик Ржевский и корнет Голубкина, пили пиво с воблой, разложив финансовые документы, Подберезовиков и Смоктуновский, Леонид Филатов с ужасом взирал на свою марципановую голову, а Чапай, высыпав на стол картошку, объяснял, где во время боя должен быть командир на лихом коне… Самое большое фотопанно изображало знаменитую сцену из «Большой жратвы»: Филипп Нуаре и Марчелло Мастроянни уелись до полусмерти.
Молоденький белобрысый бармен при виде Жарынина засуетился и выскочил из-за стойки с той стремительной услужливостью, какая сразу овладевает человеком, стоит ему прицепить к груди служебный бейджик или пристегнуть под воротничок официантскую бабочку.
— Дмитрий Антонович!
— Здорово, Сева! Собрал?
— Собрал!
— Неси! — игровод повернулся к соавтору. — Может, заодно и поедим?
— Я еще не проголодался.
— Тогда два эспрессо.
Бармен кивнул и умчался за стойку, откуда немедленно повеяло ароматом жареных кофейных зерен. Жарынин по-хозяйски сел, осмотрелся, коротко кивнул посетителю с ноутбуком и сказал задумчиво:
— Боится!
— Кто?
— Говорухин.
— Кого?
— Меня.
— Почему?
— Они все меня боятся.
— В каком смысле?
— В творческом, разумеется. Сами подумайте, они же прекрасно знают, чего можно ждать друг от друга. Как говорил Сен-Жон Перс, скорее мартышка станет человеком, нежели талант — гением. Понимаете?
— Еще бы!
— А вот на что способен я, какую картину могу снять я, они не знают. Поэтому и боятся, нервничают…
Писодей хотел съехидничать, что особой нервозности в том же Говорухине как-то не заметил, но, к счастью, не успел. Сева принес две чашечки еле теплого кофе и толстый желтый конверт. Игровод небрежно распечатал, и потрясенный Андрей Львович увидел там две толстые пачки денег, взъерошенные, перетянутые посередке черными аптечными резинками.
— Кокотов, ау!
— Что?
— Это вам! — Жарынин бросил на стол одну из пачек.
— Вы еще и рэкетом занимаетесь?
— Конечно! Я же бандит. У меня тут все на счетчике. Вы теперь тоже! Это аванс. Берите! А то совсем разленились.
Автор «Жадной нежности» нервно стянул резинку и, шевеля губами, пересчитал деньги. Вышло целых сто тысяч! Попутно он сообразил, что имел в виду Виктор Михайлович, объявив цену камасутрина: «три Ярославля и Архангельск». Это означало — 3 500 рублей. В упаковке оказалось двенадцать опаловых «хабаровок», двадцать пять изумрудных «ярославок» и тридцать аметистовых «архангелок». Писодей, отвыкший от крупных сумм, пересчитал еще раз. Жарынин смотрел на него с ироничным сочувствием, как добрый хозяин — на голодного путника, которого пустили в дом к ужину, но бедняга никак не может наесться досыта и это уже начинает раздражать. Наконец Кокотов с трудом засунул аванс в бумажник, и тот, небывало растолстев, никак не хотел складываться пополам.
— Можно бумагу?
— Зачем?
— Расписка.
— Мне от вас не расписка нужна, а синопсис. Свежий ход! Понятно? Поехали! — он обернулся к бармену. — Сева, зайдет Маргарита Ефимовна с мистером Шмаксом, привет обоим!
— Хорошо.
— Кофе у тебя холодный. Подрегулируй автомат!
— Будет сделано!
…На стоянку они прошли каким-то совсем коротким и безлюдным коридором. Стало ясно: игровод нарочно сначала провел соавтора долгим и людным путем, чтобы показать свое могущество здесь, в логове Синемопы, где запросто бродят палачи и знаменитости, где количество тугих девичьих попок на квадратный метр поражает взволнованное воображение, где тебе просто так, под чернильницу могут бросить на стол сто тысяч рублей…
Глава 90Камасутрин форте
«Пусть чудит, лишь бы платил!» — думал автор «Полыньи счастья», удивляясь, как ему раньше не пришло в голову потребовать аванс.