Ельцин, как известно, не любивший Горбачева, едва придя к власти, тут же присвоил покойному звание народного артиста России, подчеркнув тем самым, что его предшественник в искусстве ни ухом ни рылом. Более того, президент отдал под музей не две комнаты, как это сделал Горбачев, а весь особнячок на Малой Бронной, намекая на колхозную прижимистость Мишки-комбайнера. Инна стала директором музея, а буйный кинокритик Берлогов — главным научным консультантом. Были учреждены фонд и премия Григория Пургача, организован ежегодный международный кинофестиваль, носящий его имя.
Но тут разразился чудовищный скандал. Невероятный! Роясь в архивах КГБ и собирая материал к своей монографии «В застенках Красного Вавилона», один дотошный исследователь по фамилии Анчутиков внезапно обнаружил, что Гриша, оказывается, много лет был осведомителем на договоре. Проще говоря, стукачом, и обо всем, что слышал в застолье от пьяных деятелей культуры, оперативно докладывал куда следует, получая за это деньги. В картотеке КГБ он проходил под кличкой «Наливайко». Такой удар поверг бы в прах кого угодно, но только не Инну. Она решительно взялась за дело. Вскоре на Первом канале телевидения, сразу после вечерних новостей, показали документальный фильм «Геенна огненного гения», в котором речь шла о том, что великого актера Пургача погубила не просто советская власть как таковая, а конкретно — Лубянка.
Где-то отрыли бывшего кагэбэшника, работающего теперь шефом службы безопасности мебельного салона… Вроде вашего Ларичева, коллега! И он со слезами на глазах оправдывался перед телезрителями: мол, если бы ему сказали, что выпивающий студентик ВГИКа, которого прихватили на спекуляции валютой, — гений, он никогда не стал бы его вербовать! Но ведь никто же не предупредил, даже не намекнули! Да и сам студентик на вербовку пошел охотно, проявив в работе очевидные осведомительские таланты, прежде всего — феноменальную память. Из него вообще мог выйти Штирлиц или Ким Филби, если бы не жуткая тяга к спиртному…
Надо ли объяснять, что эта иезуитская версия спецслужб была жестоко осмеяна создателями документальной ленты?
— Необходимость стучать сначала на сокурсников, потом на творческих собутыльников страшно тяготила Гришу! — скорбно уточняла в кадре вдова, сидя у пылающего камина. — И муж, чтобы анестезировать больную совесть, стал пить. Много пить… Это был его вызов времени, открытый бунт против безжалостного тоталитаризма!
Про то, как много и что именно он пил, подробно, со знанием дела рассказывали видные деятели театра и кино, можно сказать, легенды отечественной культуры. В результате Гришин гений, который, может, и спускается на землю раз в столетие, погиб, удавленный безжалостным зеленым змием! В заключение выступил скорбный директор ФСБ. Он извинился перед российским народом за погубленный талант Пургача и предложил за счет спецслужб воздвигнуть ему памятник в Москве.
Некоторые горячие головы, в особенности кинокритик Берлогов и комик Желдобин, потребовали, чтобы фигуру несчастного титана поставили не где-нибудь, а прямо на Лубянке, под окнами ФСБ, на том самом месте, где прежде высился Железный Феликс, и чтоб стоял Бронзовый Пургач вечным укором заплечных дел мастерам. Но позже, поостыв и посоветовавшись, выбрали другое место — в скверике возле Театра киноактера, где Гриша частенько разминался пивом, перед тем как идти к основному месту работы — в Дом кино. Там, в скверике, он теперь и сидит, как прежде сидел при дверях…
— Вот такая история! — грустно закончил Жарынин. — А вы?! Распетушились: творческая судьба… диссиденты… Как маленький, ей-богу!
— И никто против этой подлой мистификации не протестовал?
— Никто.
— А вы?
— Я? Я даже написал воспоминания о том, как на меня повлиял Пургач. Хотя на самом деле это было, разумеется, не влияние, а возлияние. Но все не так просто. Знаете, есть тут одна онтологическая закавыка. Старый злюка Сен-Жон Перс как-то заметил: бездарность не требует доказательств, а гениальность недоказуема. Улавливаете мысль? Бездаря легко перепутать с гением, особенно в непосредственной житейской близости. Этим и пользуются…
— Ужасно! — воскликнул Кокотов.
— Выше голову, соавтор! Из той лагерной истории, которую вы мне рассказали, может получиться отличный сценарий!
— А «Гипсовый трубач»? — обидчиво спросил писатель.
— «Гипсовый трубач» тоже пригодится. Итак, продолжим…
Однако в этот вдохновенный миг зазвонил на тумбочке телефон. Жарынин, поморщившись, снял трубку и просиял:
— Она уже здесь!
— Кто?
— Телемопа!
Глава 29Триумф Телемопы
В холле соавторов нетерпеливо ждал Огуревич. Он был явно взволнован. Мускулистые щеки в тревоге напряжены. На розовой лысине сквозь пушок, выращенный усилием воли, виднелись капельки пота.
— Телевидение приехало! — пугливо улыбаясь, сообщил он.
— Это я вызвал! — со значением объяснил Жарынин.
— Зачем?
— Но вы же просили помочь!
— Я? Да, конечно… Но лишняя огласка…
— Не повредит! Примите, Аркадий Петрович, для храбрости сто грамм внутреннего алкоголя — и вперед! Расскажите всему прогрессивному человечеству о мерзком рейдере Ибрагимбыкове и его чудовищных планах! Про то, как призаняли у него деньжат, можете умолчать.
— Я? Но ведь… Нет… Я не умею перед камерой. Я растеряюсь и скажу что-нибудь не то…
— Какие вы, однако, в торсионных полях робкие! Лучше бы осторожничали, когда вкладывали стариковские деньги в «чемадурики».
— Дмитрий Антонович, вы меня неправильно поняли. Я должностное лицо и заинтересованное. Мне неловко. Лучше, если выступит общественность. Вы, например, как режиссер и человек… Ян Казимирович… Ящик… Бездынько. Он отлично говорит!
— Бездынько? Это хорошо. Златоуст! А мы с коллегой послушаем, мы приехали сюда сценарий сочинять! Скажите еще спасибо, что я сюда телевидение вызвал!
— Спасибо, но…
— Никаких «но»… Пойдемте, пойдемте, Андрей Львович, — режиссер подхватил писателя под руку и повлек в сторону. — Нас ждет шалунья Синемопа. Итак, мы остановились на том, что Лева втянут подругой в антисоветский заговор и взят в КГБ…
— Разве? — удивился Кокотов, но, поймав на себе суровый взгляд соавтора, поправился: — Да… Его вызывают на допрос…
— …И бьют за расхищение социалистической собственности, — громко добавил жестокий кинематографист.
— Постойте! — донесся жалобный голос Огуревича. — Я забыл вам сказать. У меня есть свободный «люкс»…
— Неужели? — Жарынин остановился и резко обернулся к директору. — А прежде вы клялись, что «люкса» нет и не предвидится!
— Я держал его для Меделянского.
— Так что же?
— Он задерживается в Брюсселе.
— Правда?
— Правда! — подтвердил Аркадий Петрович, глядя в пространство остекленевшими от честности глазами.
— Когда я могу переехать в «люкс»?
— Хоть сейчас.
— Ну, тогда ладно, так и быть! Пойдемте, Андрей Львович, на баррикады эфира!
Соавторы бодро направились к выходу и не видели, что произошло дальше. А жаль! Из-за колонны вышла ражая Зинаида Афанасьевна и вплотную подошла к супругу.
— Я правильно поступил, рыбонька? — жалобно спросил Огуревич.
— Правильно! — кивнула «рыбонька» и коротким ударом в корпус отправила мужа в нокдаун.
— За что? — согнувшись и задыхаясь, взмолился Аркадий Петрович.
— Я знаю, кого ты хотел поселить в «люксе»! Лапузину! Дрянь!
…После полутемного холла яркий уличный день заставил Кокотова зажмуриться. Открыв глаза, он обнаружил перед входом автобус с надписью «ТВ-Плюс». Неторопливый бородатый оператор в пятнистой форме спецназовца и высоких десантных башмаках укреплял на треноге камеру. Делал он это с таким угрюмым лицом, словно устанавливал станковый пулемет, чтобы перекрошить, к чертовой матери, всех окружающих. Молоденький звукооператор в бейсболке, разматывая провода, поглядывал на него с некоторой опаской.
Поодаль толпились насельники. Тихо переговариваясь, они внимательно следили за происходящим. Два древних солиста ансамбля песни и пляски Красной Армии обменивались мнениями о том, как удивительно со времен их активной плясовой молодости изменилась военная форма. А некогда знаменитая телевизионная красавица, народная дикторша Жиличкина, усохшая почти до энтомологических размеров, восхищалась тем, насколько преобразились телекамеры, которые прежде напоминали средних размеров шкаф, поставленный на колесики и снабженный объективом величиной с супницу.
На скамейке, развалившись, сидел благодушный Агдамыч. Наблюдая телевизионную суету с тихой мудростью вовремя похмелившегося русского человека, он при этом бдительно следил за сохранностью привинченных латунных табличек. В отдаленье по аллее нервно бегал Жуков-Хаит, иногда он останавливался, доставал из кармана бумажку, заглядывал в нее и снова устремлялся вперед.
— Кого ждем? — спросил Жарынин, подходя к оператору и осматривая камеру ревнивым взором профессионала.
— Имоверова.
— Ого! Вы слышали? — режиссер обернулся к соавтору. — Лицо канала!
— Да, — кивнул Кокотов. — Сильный ход!
Имоверов был знаменитым телеведущим, можно сказать, звездой, и тот факт, что останкинский однокурсник прислал для репортажа именно его, говорил о многом.
— А где он?
— Едет, — отозвался оператор таким голосом, словно массовый расстрел он собирался начать конкретно с Имоверова, едва тот появится.
Из-за куртины показался Болтянский. Он шаркал, повиснув на руке рослого молодого красавца, одетого в дорогие джинсы, серые кроссовки из змеиной кожи и голубую куртку от «Бербери».
— Это Кешенька, Иннокентий — мой правнучек! — с гордостью сообщил Ян Казимирович, обращаясь одновременно к соавторам, старческому коллективу и телевизионщикам.
Правнук с легкой досадой поклонился, повернувшись к общественности. У него была высокая чубастая стрижка и загорелое спортивное лицо, излучавшее беспредметную доброжелательность.