Ночь прошла, как и предполагал врач, спокойно, без неожиданностей, если не считать того, что благодаря письму старшей сестры Марии скучать Балтусу не пришлось.
Следующие три дежурства прошли так же, но предпоследняя ночь, которую ему оставалось провести в больнице, с четверга на пятницу, выдалась нелегкая.
Длинный список указаний сестры Марии, мигающие сигнальные лампочки палат номер шесть, одиннадцать, пять, а примерно около трех номер шестнадцать — больной Хюбнер.
— Я тут опять целую вечность лежу без сна, если у вас нашлось бы немного времени, мы могли бы чуточку побеседовать.
Балтус не против, наоборот, около трех часов у него глаза слипаются, собеседник в такой момент помехой быть не может. Он садится.
— Я вам уже говорил, что я по профессии учитель, учитель немецкого языка? Стать учителем я мечтал еще в детстве. Вскоре после войны я начал преподавать в преобразованной школе. В 1949 году поступил на рабоче-крестьянский факультет. Про это время в учебниках теперь пишут как про тяжелое. Но оно было по-своему и прекрасное. У нас были идеалы, цели, ради которых стоило жить. Конечно, время действительно было трудное, но и прекрасное тоже.
«Почему он мне это рассказывает? — спрашивает себя Балтус. — Наверно, боится снова остаться наедине с самим собой».
— Недавно мне вспомнилась одна забавная история, — продолжает Хюбнер, — было это в году сорок девятом или пятидесятом. Тогда в моде были короткие такие куртки, внизу, знаете, и на рукавах на сборках, носить их было так же модно, как, скажем, теперь джинсы. Я учился в ту пору в Галле. У всех были такие куртки, кто купил сам в Западном Берлине, кому прислали с той стороны. Боже мой, как я мечтал о такой куртке. Изо всей нашей группы только у меня и не было. На подмогу из дому рассчитывать не приходилось, жил я на одну стипендию. Ну с нее, конечно, много не выгадаешь.
Со своей первой учительской зарплаты я наконец купил такую куртку. К тому времени, правда, они давно уж вышли из моды, но я носил ее с гордостью, пока не заметил, что ученики потешаются надо мной из-за старомодной куртки. Я сжег ее, сжег свою мечту. Я не надоел вам своей болтовней?
Балтус с интересом слушает Хюбнера. Он испытывает сочувствие к этому человеку. Он уже не кажется ему малосимпатичным.
Хюбнер не дает Балтусу времени на раздумья, он продолжает:
— Это вообще странный феномен — страсть что-нибудь приобрести. Когда наконец получаешь… Радость, истинная радость овладевает тобой и переполняет тебя, лишь пока ты идешь к цели и чувствуешь, что вот-вот достигнешь ее. Так было у меня, когда я мечтал о собственном доме, а потом и о машине. Если б я мог начать все сначала, с нуля, я бы кое-что сделал совсем по-другому. Кое-что из тех идеалов, которые были у нас вначале, следовало непременно сохранить. Не поймите меня, пожалуйста, неверно, сегодняшние мои идеалы и тогдашние очень даже похожи, я от них вовсе не отказался. Для вас моя болтовня звучит, наверно, очень бестолково и непонятно. Это, может быть, все оттого только, что у меня такое чувство, что впереди меня почти ничто уже не ждет, что вся жизнь осталась позади…
Последняя ночь в больнице. Завтра воскресенье, и он наконец-то объяснится с Симоной. Они пообещали это друг другу сегодня утром.
Быстро пролетит ночь, и наступит прекрасный день — воскресенье, вечером они собираются пойти на танцы, потом он скажет Симоне, что он к ней испытывает, скажет ей, что хотел бы навсегда остаться с ней, если она согласна…
Наступит новый день, чудесный день — воскресенье. Быть может, они еще раз съездят в Фельдберг.
Вот-вот закончится его последнее дежурство в больнице. Еще два часа, и конец смены, конец ночи, наступит утро, свободное, вольное, он пойдет домой, будет завтракать с Симоной и Ниной…
В этот момент вспыхивает лампочка шестнадцатой палаты: Хюбнер.
Балтус медленно идет по коридору, открывает дверь. Палату освещает лишь тусклый свет пасмурного утра.
Балтус щелкает выключателем.
Хюбнер лежит на постели, лицо побагровело, он с хрипом хватает воздух, взгляд блуждает по потолку.
— Господин Хюбнер, господин Хюбнер!..
Мужчина в постели, кажется, ничего не слышит, не слышит, что Балтус окликает его.
Балтус мчится в ординаторскую, звонит врачу — и к Хюбнеру.
Он кладет руку под голову больному, чуть приподнимает его на подушку. Хюбнер дышит все ровней, он закрывает глаза.
В палату входит врач. Балтус отходит в сторону.
Врач нащупывает пульс, наклонившись, слушает сердце.
— Тут мы уже бессильны, уже бессильны, — говорит он, оборачивается и кладет руку на плечо Балтусу. Они выходят из палаты.
Балтус еще не вполне осознает, что произошло. Все его естество противится тому, что здесь, у него на глазах, угасла человеческая жизнь.
— Он действительно умер?
— Да, умер.
В коридоре, у окна, выходящего в парк, они останавливаются.
Врач предлагает Балтусу сигарету. Они курят.
— Честное слово, мне очень неприятно, что вам в последнее ваше дежурство пришлось пережить это, — говорит, сделав глубокую затяжку, врач.
Скорей самому себе, нежели врачу, Балтус говорит:
— Вчера ночью он мне рассказывал, что по-иному распорядился бы своей жизнью, если бы мог начать все с самого начала.
— В такие минуты я иногда жалею о том, что я врач, иногда хочется сменить профессию. Слава богу, в ней есть и другие стороны.
И после короткой паузы добавляет:
— Я слишком даже хорошо себе представляю, как это вас потрясло. Когда так вот внезапно с глазу на глаз встречаешься со смертью… Со мной это случилось на втором курсе института, и прежде, конечно, доводилось видеть мертвых в анатомичке, но когда я сам присутствовал при том, как умирала молодая девушка, а было ей лет двадцать, не больше, я спросил себя действительно всерьез: не ошибся ли в выборе профессии, гожусь ли для нее, так глубоко потрясла меня тогда смерть девушки?
Из больницы Балтус уходит, когда часы показывают уже без малого девять. Он прощается с сестрами и идет в кассу за деньгами.
Проходя в последний раз через маленький больничный парк, он встречает Кристину. Она приближается к нему на костылях удивительно быстро.
— Ты придешь завтра снова в парк? Не видела тебя всю неделю.
Балтусу кажется, будто голос девочки он слышит во сне.
— Нет, — говорит он, — я уже не приду в больницу, завтра я, наверно, уеду отсюда.
— Жаль, а меня ведь очень скоро выписывают. А еще знаешь что, наш папа теперь снова будет жить с нами.
Балтус прощается с девочкой.
От ворот навстречу ему идет женщина в черном. С ней девочка лет шести.
22
Сейчас мне не уснуть. Наверно, самое лучшее поехать вместе с Симоной и Ниной на Циппендорфский пляж.
Хюбнер не выходит у меня из головы. А ведь я его почти не знал. Всего несколько разговоров, вначале он казался мне малосимпатичным. Лишь когда я услышал, как ему хотелось купить куртку, он начал меня интересовать. Чем больше знаешь о пациенте, чем ближе узнаешь его как человека, тем сильней, вероятно, переживаешь, если он вдруг умирает.
О смерти я размышлял уже не раз, о своей собственной смерти. Я знаю, что смерти никто не может избежать, что рано или поздно она придет к каждому, в какой-то день и час, не сегодня, так завтра, не через тридцать лет, так когда-нибудь еще, но обязательно придет. Я не могу себе представить, что в один миг все вдруг исчезает, превращается в ничто. В ничто, в ноль, в пустоту. Вчера, в это время. Хюбнер еще жил, ел, гулял по парку, быть может, строил планы на будущее, прикидывал в уме, что будет делать после того, как выйдет из больницы. Если б я мог еще раз начать все с самого начала, я бы поступал в своей жизни совершенно иначе, сказал он. Но как именно, этого он не сказал. Надо ли было спросить его? Я нахожусь сейчас как раз в такой нулевой точке, в самом начале пути. Неужели мое начало уже так запрограммировано, что в сорок или пятьдесят мне придется сказать то, что я услышал от Хюбнера?
Неужели и вправду теперь, когда я нахожусь в самом начале, я могу сразу все так спланировать, все так устроить, что позже у меня не возникнет нужды все менять? Неужели и вправду я могу быть уверенным, что врач — единственно подходящая для меня профессия?
А может быть, все, что я себе навоображал, лишь химера? Все это: Балтус в Ламбарене, Балтус — победитель смерти, Балтус — Эйнштейн медицины?
Почему я ни разу не представил себе, как у постели больного я беспомощно смотрю, как угасает человеческая жизнь? А ведь я читал об этом в биографиях великих медиков. Отчего же так сильно потрясло меня то, чему я был свидетелем сегодня ночью?
Может, именно оттого, что жизнь музыканта, например Гарри, не столь сложна, она и кажется безоблачной? Ведь, не говоря уже о деньгах, — она доставляет удовольствие, даже большое удовольствие, ведь так приятно играть для людей, доставлять им радость… Сейчас мне очень хотелось бы поговорить об этом с Хюбнером. Заснуть теперь не удастся. Еду на Циппендорфский пляж и постараюсь найти там Симону и Нину!
23
Нашел он их быстро. И теперь строит с Ниной песочный городок. Симона, прикрыв плечи, сидит рядом и дает им мудрые советы:
— Вы бы сделали еще побольше башенок, тогда ваша крепость была бы похожа на настоящий замок.
Нина и Балтус нагромождают на крепость башни, Балтус разговаривает с Ниной, но вообще-то его слова предназначены для Симоны.
— Ну вот: закончил работу в больнице и завтра, наверно, поеду дальше. Ты немножко пожалеешь, когда меня здесь не будет?
— А ты можешь всегда оставаться у нас, — говорит Нина.
Балтус наблюдает за Симоной. Она молчит.
Нина говорит:
— Скажи ему, мамочка, чтобы он остался здесь, я хочу, чтобы он остался с нами.
Балтус смотрит на Симону, он ждет знака.
— Понимаешь, ему хочется попасть на Балтийское море, Нина, так что нам придется его все-таки отпустить. Да и домой, где он живет с мамой, ему ведь тоже надо, а то мамочка его расстроится, — объясняет Симона, не глядя на Балтуса.