Грайфсвальд. Берлин. Грайфсвальд. Берлин.
Кажется, будто некая магическая сила не позволяет ему сорваться с этой орбиты.
Балтус медленно-медленно убирает газ и нацеливается колесом в направлении Грайфсвальда. Но у самого поворота вдруг останавливается. Лицо напрягается, он стискивает зубы так, что под кожей явственно обозначаются желваки.
Балтус сделал выбор!
Вперед, полный газ! Мотоцикл срывается с места и, сделав четверть круга, мчится к Берлину.
Балтус обгоняет пешехода, идущего по краю шоссе, на спине у него ранец, на котором мелком написано — «Иду в Берлин!» Балтус останавливается и ждет.
— Садись, если ты в Берлин!
— Ну, спасибо!
Примерно километров тридцать они едут под прохладой деревьев, окаймляющих шоссе. Перекресток. Огромный желтый щит, стрела направо — Шверин. Балтус резко тормозит.
— Барахлит? — спрашивает паренек.
— Да нет, не знаю, может, подумаешь, что я рехнулся, но мне непременно нужно в Шверин, — говорит Балтус.
Паренек нехотя слезает с мотоцикла.
— Действительно очень нужно, друг, просто до зарезу, никак нельзя не поехать, — повторяет Балтус.
— Тебе видней.
Первая скорость, сцепление, газ, вторая скорость, третья, четвертая, полный газ, полный вперед — в Шверин!
Перевод А. Репко.
РАССКАЗЫ
© Der Kinderbuchverlag, Berlin.
Уве КантАЛЬФРЕД-СОНЯ
Прекрасным июньским днем Альфред, которого, конечно, все разумные люди — кроме учителей и иностранцев — называли Фреди, решил стать соней. Решиться на это было легко. По утрам Фреди всегда бывал сонным, как медведь зимой. Ноги отказывались служить, глаза как будто кто-то ночью зашил, а в голове лишь одна мысль: все на земле, если смотреть правде в глаза, устроено в корне несправедливо. Вечером, когда ты резвый и радостный, как рыбка колюшка в ручейке, как пичужка на дереве, как «трабант» на скорости восемьдесят километров в час, вечером, когда им-то можно смотреть все эти великолепные фильмы, вечером, когда так хорошо, так уютно, они всегда говорили: раздевайся, Фреди, умывайся, Фреди, иди же спать, спи, кому говорят. Зато утром, когда тебе как будто все двести пятьдесят лет и ты наполнен самой тяжелой ртутью, какая только есть на свете, утром им ни разу не пришло в голову сказать: спи, еще рано. Как раз наоборот. Утром они почему-то всегда говорили одно и то же: уже так поздно, Фреди. С этого каждое утро начиналось. И дальше: вставай же наконец, соня. Ну а это уже было верхом несправедливости. Называть соней человека, который недосыпал.
Я вам покажу, решил Альфред в один прекрасный июньский день после того, как его оживили холодной водой, я вам покажу наконец, что такое настоящий соня. Да, сказать это было легко. Но с выполнением пришлось подождать, подождать до летних каникул. Пока учишься или в выходные об этом не могло быть и речи. По воскресеньям мама с пылесосом патрулировала по квартире, а папа либо дырки в стенах сверлил, либо бил себя молотком по пальцам, произнося при этом слова, которые говорят в подобных случаях. Мастер-самоделкин, только не очень-то искусный. Нет, воскресенье тоже было неподходящим временем. Надо ждать летних каникул.
Первый день каникул пришелся на пятницу. В четверг вечером Фреди начал приготовления.
«Я, вообще-то, завтра мог бы поспать до обеда», — сказал он родителям. Сказал осторожно, неуверенно: разве можно быть уверенным заранее, что у родителей не найдется довода против? Это не положено или вредно для здоровья, или это делают только сумасшедшие, или КТО ЗНАЕТ ЧТО. Но мама лишь сказала: «Да, можно». А папа отмахнулся: «Ха, все равно ты столько не проспишь. Не выдержишь». — «Считай овец», — посоветовала мама. Проклятье, думал Фреди, что еще за овцы? «Каких овец?» — озабоченно спросил он. «Да, именно овец, — сказала мама. — Представь себе большую отару овец, ясно представь, и начинай считать, считай беспрерывно. Это лучшее средство, если проснешься раньше времени и не можешь заснуть». — «Нет, — сказал папа, — это слишком сложно, может быть, ему еще при каждом счете говорить мэ-э-э? Достаточно лишь представить большое поле. Просто, правда? И как ветер над ним гуляет, колышет ниву, фью, фью, такие, знаешь, волны ходят». Он показал руками, как бегут волны, и Фреди с интересом глядел на него. «А что надо представить — рожь или пшеницу?» — спросил Фреди. Папа перестал изображать волны и сказал сердясь: «Рожь или пшеницу? Какая разница, сынок?!» — «Ну хорошо, — сказал Фреди. — Только завтра утром ведите себя так, будто мне надо в школу».
Это они с удовольствием сделают, сказали родители.
Потом он надел самую новую и самую нарядную пижаму и добровольно, без принуждения пошел спать. Ночью он спал плохо, потому что все время снилось: он должен сторожить овец, у которых одно на уме — во что бы то ни стало объесть соседнюю ниву. Вместо овчарки с ним была кошка, кошка все время мяукала, что на овец, однако, не производило ни малейшего впечатления. Все это было так досадно.
Он проснулся, когда было минут десять седьмого. Он не мог припомнить, чтобы сам просыпался когда-нибудь так рано. Но скоро понял, что проснулся вовсе не сам — его разбудило любопытство. Во-первых, ему не терпелось попробовать, каково это быть соней, а во-вторых, он хотел посмотреть, как родители станут притворяться. Оказалось, что они притворяются очень умело и ведут себя при этом совершенно естественно. Вначале торопливо вошел отец, быстро опустился на колени и, как индейский разведчик, стал заглядывать под стол, под шкафы, ворча про себя: «Проклятье, куда запропастились эти чертовы туфли?» Но это они еще не притворялись. Отец почти каждое утро ищет свои туфли. Вечером снимет их где попало и тут же забудет где. «Не разбуди ребенка», — сказала из коридора мама. Тут папа и вспомнил о вчерашнем уговоре. «А, ерунда, — ответил он, — все равно ему пора вставать, уже давно пора». Подойдя к кровати Фреди, он воскликнул: «Эй, вы там! Что вы там делаете? А ну, выходите! Время ночного отдыха прошло, петух прокукарекал, солнце ступило на золотую тропу!» Фреди сильно зажмурился, перевернулся на другой бок и захрапел изо всех сил. Как хорошо, вот это славная жизнь, пусть так всегда и будет. «Боже мой, — сокрушался папа, — у бедного ребенка сонная болезнь, надо немедленно побрызгать на него холодной водой. Эй, кто-нибудь там, принесите мне ведро воды!» При этих словах у Фреди от сладкого ужаса по спине побежали мурашки, и он с головой спрятался под одеяло. «Ого, — удивился папа, — жизненные силы еще не угасли, еще есть надежда. — И, изменив голос, добавил: — Давай, малыш, открывай глаза, пора». Альфред на мгновение выглянул из-под одеяла и сказал слабым, жалобным голосом: «Я так устал, спал, мал».
«Старина, — убеждал папа, — в твоем возрасте я всегда с радостью вскакивал с постели. Нет у современной молодежи огонька, ну давай вставай. Или хочешь опоздать?» Мама открыла дверь и сказала: «Ну перестаньте наконец ерундой заниматься, кофе готов». — «Да, — согласился отец, — пожалуй, и хватит». — «Потом оба заглянули в комнату и коротко бросили: «Пока». И он наконец остался один — и для великого сна помех больше не было. В первое мгновение казалось, что вокруг мертвая тишина. Потом медленно приблизился весь хор негромких дневных звуков. Ворчанье водопровода, неразборчивое бормотание радио, далекий стук дверей, подвыванье стартера автомобиля, который не хотел заводиться, воркованье голубя, толковавшего что-то своему приятелю. На письменном столе размеренно тикали часы. Было ровно семь. Фреди лег расслабившись на спину и ни о чем не думал. Точнее, он пытался ни о чем не думать. Это удалось лишь в первый миг, но потом это «ни о чем» стало походить немного на нечто розовое, вернее, дымчато-розовое. Интересно, значит, именно так выглядит «ничего». Кто бы мог подумать? Но «ничего», которое походит на что-то, может быть уже совсем и не «ничего»? То есть не надо думать «ни о чем», если хочешь ни о чем не думать, надо не думать ни о чем. Нет, и это не то. Нужно совсем не думать: думал он и тут же думал о том, как это сделать. Потом быстро сел и потряс головой, как лошадь. Было три минуты восьмого. Он немного задержал взгляд на часах, посмотрел, как они неутомимо трудятся. Им было тоже нелегко. В пять минут восьмого он вспомнил советы родителей. Вначале он попытался представить себе поле. Но увидел жалкий газон с пятнами мшистой поверхности и бугорками, однако, сделав героическое усилие, он увидел очень аккуратную делянку ржи, зеленую, прямоугольную, с четкими краями. Образцово-показательное поле. Только ветра не было. Стебли торчали как металлические стержни, а волн все не было и не было. «Ветер», — тихо сказал он, а потом еще раз — громче. Кукиш с маслом, а не ветер. Без ветра и поле ни к чему. Само по себе оно его нисколько не интересует. Он не агроном, в конце концов, а, как известно, соня. «Ветер, черт возьми», — сказал он теперь уже совсем громко. И тут же все поле как ветром сдуло. Вот так-то, папочка. Человек ты славный. Но в засыпании разбираешься мало. Это всякому ясно. А что мама говорила? Надо считать овец. Наверно, такая же ерунда. Но все же лучше, чем считать таблетки, хотя и ненамного. Гораздо лучше было бы одеться и выйти, например, во двор. «Совершенно верно, — сказал кто-то у него в голове, — милый, маленький Фредик быстро пойдет сейчас ножками, ножками к песочнице и «испечет» махонький-премахонький пирожок из песка, ахах!» — «Гм, — сказал Альфред, — пожалуй, у тебя кишка тонка. В детский садик тебя! А слышать о железной силе воли тебе не приходилось? Нет? Ну, тогда знай: решение есть решение!» Раз — и он повернулся к стене, два — накрыл голову одеялом и беззвучно, но твердо и решительно сказал: «Одна овца!» И хотя не видно было ни одной, где-то же они были, славные, хорошие овечки. Такие мелочи сейчас не помеха. Счет начат. «Две овцы!» Дойдя до двадцать первой овцы, он изрядно вспотел, тридцать седьмую сосчитал дважды, шестьдесят четвертую вообще пропустил, семьдесят третью овцу уже наполовину видел, семьдесят четвертую целиком, на семьдесят пятой в дверь позвонили. Благодаря железной силе воли под непрекращающиеся трели звонка он сосчитал шесть следующих овец. Верещанье звонка прекратилось, зато тотчас же послышался возбужденный голос фрау Гроскройцер, соседки. У фрау Гроскройцер голос почти всегда возбужденный, но в этот раз особенно. Наверное, потому, что прорезь для писем была слишком узка. Для голоса, конечно, а не для фрау Гроскройцер, шестидесятилетней атлетки с широченными плечами и руками метательницы ядра. Однажды, прочитав «Тимура и его команду», Альфред захотел помочь ей донести несколько угольных пакетов. Но она заявила, что это вредно для позвоночника, и продолжала подниматься мерным шагом по ступенькам.