— А если он не хочет?
— Что значит: не хочет? Кто меня спрашивает, чего я хочу? Мне приходится выслушивать упреки. Это был человек из окружного руководства, девочка моя.
Если отец говорит матери «девочка моя», то дело либо очень хорошо, либо очень плохо. Догадаться об этом должен я сам. Во всяком случае, мать знает, на что ей можно рассчитывать. Она меняет интонацию.
— А если тебе все-таки еще раз туда съездить? Поговорить с ним?
— И не подумаю! Чтобы он снова сбежал от меня, как от глупого мальчишки? Кроме того, мы послезавтра едем в Исполиновы горы! Все!
За этой радующей сердце беседой следует то молчание, из коего ловкачи способны состряпать целые романы. Я ерзаю в постели, как будто удары достались именно мне. В конце концов я встаю. В дверях я хрипло произношу нечто такое, что при большом желании можно истолковать как приветствие. Желания нет, и ответа я не получаю. Когда я выхожу из ванной, сцена переменилась. Мать бодро стучит чашками, а отец жует, читая при этом газетную рубрику «Бывает и такое!». Она на предпоследней странице, внизу слева. А вообще в мире восстановлен порядок. Я бы охотно показал им, что отлично вижу, какая идет игра. Но мне ничего не приходит в голову. Я беру портфель и молча ухожу.
Немного позже немецкий язык у фройляйн Броде. Она — сама уверенность.
— Женнинг, я знаю, ты сегодня подготовился.
Чтобы не слишком разочаровать ее, я по крайней мере встаю. Мне сразу же приходится применить самое сильное оружие — «наивняк». Обо мне говорят, что у меня жидкие белокурые волосы и голубые глаза. Однако никто не знает, что я не такой. В душе я кареглазый, почти задумчивый человек, который в решающий момент может быстро нанести удар. Но сейчас не тот момент. На уверенность фройляйн Броде можно реагировать только голубыми глазами.
— Я думал, что нам это не задавали…
Почти разочарованно я констатирую: она мне верит и вызывает Гундулу Фишер. Та может. Всегда все может. Пока она говорит, уверенность фройляйн Броде подкрепляется хорошим мнением об уровне знаний нынешних учеников.
Потом физкультура. Прыжок через коня. Лутц испускает хриплый торжествующий крик. Гундула Фишер смотрит на меня, вся восторг, с другого конца спортзала. Хабих ставит пятерку.
И только я знаю, что прыжок недействителен. Я не умею его делать. Я боюсь его и всегда приземляюсь задом на последней трети коня. Чистая случайность, что на этот раз я через него перемахнул. Но разве здесь кто-нибудь хочет это знать?
Затем обществоведение у Качера. Урок тянется как резина. Качер говорит о роли государства. Государство — это также и мы. Государство — это также и я. Если я правильно понимаю Качера, то и он видит меня голубоглазым. Если бы он знал, как утомительно непрерывно глазеть вокруг столь истинно немецкими глазами. Я, кажется, дремлю с открытыми глазами — вижу утренний сон, слышу отца и мать, уверенную фройляйн Броде, ощущаю страх перед прыжком. Герр Качер толкует о всестороннем укреплении, тут пора бы выдать идею, но, пока она приходит, звенит звонок.
Вечером Лутц ставит японский кассетник на край контейнера и запускает на полную мощь. Я не отношусь к тем, кто, слушая наимоднейший хит, тут же от восторга напускает в штаны. Мне всегда милее позавчерашний рок, но об этом никто не знает. Ведь в конце концов никого не касается, что я терпеть не могу романтический рев этих так называемых певцов. У кого хриплая глотка, тот пускай пьет виски, а не полощет горло лимонадом. Знатоки меня поймут. Дикси, конечно, в экстазе. Причем всегда от всего, что модно. Она покачивается, подымает взоры к верхушкам деревьев, хоть неспособна отличить дуб от липы. Меняя кассету, Лутц прислушивается к шуму мотора, работающего на высоких оборотах.
— Это опять он.
— Кто? — спрашивает Дикси, как будто только что свалилась с луны.
Шум нарастает. Площадка для контейнеров расположена далеко от жилых домов. Говорят, что раньше здесь был загородный ресторанчик. Тяга к лесу. Столы под деревьями, пиво в высоких бокалах, детская болтовня. В этом духе. Теперь главная улица проходит по ту сторону нового района города. Кроме тех, кому надо выбросить старые диваны и рождественские елки, служащих спецавтохозяйства и нас, сюда не приходит никто, разве что заварится какая-нибудь каша! Мотоцикл на самых высоких оборотах мчится к развалинам дома, резко описывает кривую и рывком выезжает за кусты.
— Идиот! — говорю я.
— Болван, — соглашается Лутц.
— Не Гунди ли была на заднем сиденье? — спрашивает Дикси.
Она имеет в виду Гундулу Фишер.
— Ну и что? — вопрошает Лутц.
Он нажимает клавишу и предоставляет ответ магнитофону. Мы стоим и слушаем. Но потом я прислушиваюсь уже не к музыке. Потому что, когда Лутц приглушил звук, я даже не переступаю с ноги на ногу. Что же до Дикси, то она реагирует на относительную тишину разочарованным возгласом: «Э!»
Лутц уставился на угол, за которым исчезла тяжелая машина. Убедившись, что ничего не происходит, он говорит:
— Между прочим, сегодня утром был мощный прыжок.
— Кого это интересует? — резко спрашиваю я.
На этот раз музыка не дает ответа. Мы молчим. Из этой ситуации, при наличии некоторой ловкости, также можно было бы сделать роман.
Наконец мы снова слышим шум мотоцикла. Лутц врубает магнитофон. Просто невероятно, как он орет! Дикси от восторга подтанцовывает, уставившись на розовую полоску над вечерним горизонтом. Сценой, которая представляется нашему взору, приходится наслаждаться Лутцу и мне. Гундула тесно прижалась к кожаной спине типа. На несколько секунд вой электрогитары тонет в шуме выхлопов. Я отворачиваюсь, под ноги мне попадается консервная банка, и я швыряю ее в стенку контейнера. Этот освобождающий удар служит зарождением подходящей идейки. Лутц плюет в том направлении, где исчез мотоцикл, и кричит, перекрывая вой мага:
— Э, я кое-чего жду!
Отвечать приходится Дикси.
— Стерео?
— Вздор! Мопед. Правда, подержанный. Понадобятся денежки на ремонт. А вообще машина классная. Дает семьдесят в час.
Я молчу, жду появления идеи. Зато Дикси сразу в полном восторге.
— Шикарно, ты сразу возьмешь меня с собой, да?
Лутц смотрит вверх на дорогу и мрачно говорит:
— Слушай, этот мопед на одного.
Затем он переводит серые глаза на меня. Вне всякого сомнения, он ожидает, что я воздам должное радостным перспективам. Но в этот момент я ничем не могу ему помочь. У меня такое чувство, будто я только что сделал открытие и меня со всех сторон дружески толкают в бок. Я с трудом говорю:
— Послушай, надо бы кое-что сделать.
— Что, черт возьми? — кричит Лутц.
— Что-нибудь толковое, — говорю я.
— Нет ничего!
Лутц хлопает себя руками по бедрам; Дикси, которая все всегда понимает по-своему, покачиваясь, быстро приближается ко мне. Я останавливаю ее:
— Прекрати, я серьезно говорю.
— Он серьезно говорит! — Лутц не может прийти в себя от разочарования.
— Да! — кричу я. — Это должна быть отличная штука! Что-то точное. Люди должны говорить об этом.
Лутц щупает лоб.
— Вообще-то ты здоров, а?
Я не люблю, когда на меня так нападают. Даже лучшие друзья не имеют права на это. Я невольно поднимаю сжатые кулаки. Но это, наверно, не то, что надо делать. Лутц в полной растерянности качает головой.
— Послушай, старик, — говорит он, — мопед стоит в старой части города. Случайно у нас завтра одна из любимых свободных суббот. Думаю, мы осмотрим эту штуковину.
— Не, — говорю я, — завтра я занят.
Об этом я узнаю только в эту секунду.
Идея долго не дает мне уснуть. Наконец я засыпаю. И только когда меня будит мать, я снова нахожу эту идею хорошей.
— Марш из постели, быстро! Отец уже выводит машину из гаража. — Она совершенно серьезно называет «трабант» машиной. — Давай, давай, прыг-прыг!
Не могу отказаться от мысли, что она путает меня с жеребенком.
— Если бы ты знал, куда мы сегодня поедем!
Я знаю. В Исполиновы горы. Это сама по себе неплохая цель. Но, во-первых, я не испытываю ни малейшего желания провести целый долгий день в обществе родителей, вообразивших себя автотуристами, а во-вторых, у меня намечено кое-что другое. Я решительно поворачиваюсь к стене. Входит отец. За ним плывет облако не полностью сгоревшего горючего. Мать делает вид, что растеряна.
— Мальчик! Думаю, он не хочет ехать с нами.
— Как?
Когда бас отца переходит в шипение, необходимо действовать. Я моментально встаю, потягиваюсь в дверях и говорю как бы вскользь:
— Я еду к дедушке.
— Что?!
Отец ошеломлен.
— Ну, кто-то же должен о нем позаботиться, — говорю я как можно агрессивнее.
— И это хочешь сделать ты?
— Да, я.
Это своего рода проба сил. Пусть почувствуют, что наступили новые времена. Отец готов взорваться. Однако мать выводит его из игры. Я слышу, как за дверью она уговаривает его:
— Оставь! Может, оно и хорошо. Мне и так было не по себе при мысли, что мы носимся в горах, а старый человек сидит там один.
— Ах, — говорит отец, — бедный старик! И надо же тебе послать именно мальчишку.
А так как мать ничего не отвечает, он после короткой паузы добавляет:
— Делайте что хотите.
Он проходит через кухню, не глядя на меня. Захлопывает за собой дверь.
Мать наливает что-то, может быть, чай, в термос. Когда жидкость начинает булькать, она обретает дар речи:
— Как ты туда доберешься? Ведь это как-никак двадцать километров.
— На велосипеде, — отвечаю я таким тоном, как будто должен объяснить, что человек, как правило, существо двуногое.
— Совсем один?
— Один.
Это я говорю как можно спокойнее. Если речь идет о вещах, которые касаются меня, я обо всем могу поговорить с матерью. Но то, что я не отказался бы, если бы меня сопровождала некая Гундула Фишер, это кажется мне слишком щекотливой темой. Мать успокаивается.
— Ну ладно, — говорит она, — ты уже был там несколько раз. Найдешь дорогу. Передай дедушке привет.