— Сказать тебе, Мосманн, что нашел я? Что ты всего-навсего жалкий выдумщик!
Тут у него в тексте неинтересное место. Я быстро подношу к глазам рамку из больших и указательных пальцев, проверяя кадр: Пиккрим, главарь гангстеров, средним планом, кроет своих сообщников, проспавших решающую ночь, когда размечали участки. Больше всего, он зол на меня, ведь я «самый способный среди его людей». Но я с невозмутимым видом стою, прислонившись к спинке парты, еще бы, самый золотоносный прииск давно у меня в кармане. В тот момент, когда я скажу ему об этом, надо будет подвести камеру как можно ближе. Как он удивится, у него челюсть отвиснет. Теперь моя очередь подавать реплику.
— Кто знает, что там еще откроют.
У Пиккрима отвисает челюсть. Быстрый наплыв камерой. Получилось. На сегодня конец съемок.
— Мне надо побеседовать с твоими родителями, — говорит учитель Пиккрим.
Вот оно, возвращение в унылую действительность.
На перемене, позабыв все добрые намерения, я опять принялся за старое. Нес что-то об одном пляже на Балтике, где мы с дружками будто бы наводили на всех страх. Зато перед Эльке я трусил, не заговаривал с ней, внушая себе, что самое умное пока не замечать ее совсем. Послушав меня некоторое время, она, удивленно подняв брови, взяла свой завтрак и пошла на школьный двор.
Итак, начать новую жизнь, избавиться от плохих черт характера пока не удалось. И все же я остался доволен началом учебного года, так как в этот день я выиграл забег на тысячу метров. А удалось мне это только потому, что перед стартом Бодо заявил, что он, мол, побьет Мозеса-задаваку. И Муха, которого я всегда считал своим другом, хотя он, как мне стало известно, бегал за Эльке, сказал:
— У него старик — директор школы, вот он и задается.
Для меня же этот факт ровным счетом ничего не значил. Мне и в голову не приходило этим хвастаться. Вот если бы у меня отец был летчиком, или капитаном, или дрессировщиком в цирке!
Но раз мне бросили вызов, я его принял. Первые сто метров мы бежали скучившись. Я был не совсем в форме, да и в боку покалывало. И тут закрутился фильм.
Мой отец, известный парашютист, готовился к новому рекордному прыжку. Я узнал, что завистники повредили его парашют. Отец, человек с больным сердцем, идет по летному полю к небольшому самолету. (Почему обреченный на гибель парашютист вдобавок ко всему должен был страдать сердцем, объяснить не могу.) Я должен его догнать, прежде чем самолет взлетит. Вижу, мне удалось оторваться от других. Отец забирается в самолет, дверца захлопывается, приходят в движение пропеллеры. Собрав последние силы, я дотягиваю до взлетной полосы, резко вскидываю руку, подавая пилоту знак и… выигрываю забег.
После этого мне стало плохо. Перед глазами замелькали синие круги, и я свалился у обочины тропинки. Первое, что я услышал, придя в себя, были слова Мухи:
— Чепуха все это насчет директора. Только зачем ты, когда бежишь, так странно рукой взмахиваешь?
— Да так, привычка, — ответил я.
В этот момент мимо проходила Эльке. И я добавил погромче, чтобы она смогла услышать:
— На тренировке я тоже так делаю. Теперь уже не отвыкнуть.
Эта фраза мне жутко понравилась, хотя я вообще не мог припомнить, чтобы когда-либо ходил на тренировки. Нет, эта фраза мне настолько понравилась, что я подумал: это на Эльке подействует. С невозмутимым видом она пошла дальше, а мне отчетливо представилось, какими глазами она теперь будет смотреть на меня — победителя, так откровенно говорящего о своих слабостях. Решив, что на сегодня сделано достаточно, чтобы убедить Эльке в моих достоинствах, я накинул тренировочную куртку, завязав рукава узлом на шее, и покинул место состязаний.
Прибыв домой победителем, я позвонил, дверь открыл мой старший брат Йост. В руках он держал маску для подводного плавания.
— А, Мозес, — произнес он, задумчиво разглядывая маску, и вдруг сунул ее мне. — На, возьми.
Обычно мне позволялось пользоваться этой маской лишь изредка. Каждый раз приходилось упрашивать, и сколько было радости, когда брат надевал мне ее и говорил, подталкивая в спину: «Давай Мозес!» А тут, когда он вот так, безо всякого дарил, меня вдруг охватило безразличие. Я положил маску к своим вещам.
Йост собирал рюкзак.
— Уезжаешь? — спросил я.
Он не ответил. Надел курточку из кожзаменителя, посмотрелся в зеркало, проведя рукой по щетине на подбородке, из-за которой я ему так завидовал.
Я привык, что мои вопросы оставались без ответа. В том-то и проявлялась значительность моего брата, что он всегда поступал так, как считал нужным, никому не давая сбивать себя с толку. Я поэтому не удивился, наоборот, сделал вид, будто знаю, что к чему.
— Твоя новая подружка малость худовата, — заметил я, намекая на Веру, студентку факультета журналистики, с которой брат недавно познакомился.
Но тот невозмутимо продолжал складывать вещи.
— Однако ради нее стоит наделать глупостей, — не переставал я.
Брат и здесь не прервал своего занятия. Немного помолчав, сказал только:
— Послушай, Мозес, не надоедай мне своей болтовней!
Наконец-то беседа завязалась, обрадовался я. Пожалуй, теперь можно было бы рассказать об истории с забегом, но у меня еще было время в запасе.
— Как ты считаешь, женщины могут быть честными по-настоящему? — спросил я.
— Честными? Что ты имеешь в виду?
— Ну, допустим, не только брови подымать, когда ты чего-то добился.
— Да что у тебя за дела с женщинами?
Тут я многозначительно улыбнулся, что определенно бросилось бы брату в глаза, если бы он не был как раз занят бритвой, которую запихивал в рюкзак.
— Ну, так что с девчонками, — спросил он, — доставляет тебе беспокойство?
— Ты можешь представить себе честную девчонку?
— Да, могу.
Брат засмеялся, ткнул меня по-боксерски и с рюкзаком на плече направился к двери.
— Заходи ко мне, когда здесь все малость успокоится. Ты же знаешь, где я.
Я как стоял, так и остался стоять, уронив руки и глядя брату в след. Он был уже в дверях, когда я было рванулся, собираясь бежать за ним. Но выдавил из себя всего лишь одно слово «куда?», прозвучавшее вполне беспомощно.
— Ухожу. Насовсем, — ответил Йост.
— Тогда, тогда и я уйду.
Брат пощупал у меня лоб, словно проверяя, нет ли температуры.
— Тебе-то из-за чего уходить? — сказал он негромко.
Когда за ним уже затворилась дверь, я прокричал ему вслед: «А я выиграл забег на тысячу метров!» Но брат уже не слышал.
Бросившись к окну, я распахнул его и увидел, как Йост сел в трамвай и уехал. Я раскрыл рот, но не смог ничего произнести, да и к чему. Меня охватило оцепенение. Только тут до меня дошло, что Йост в самом деле просто взял и ушел, а меня, как всегда, с собой не взял, да ведь я пошел бы за ним куда угодно: в пустыню, на Северный полюс, всюду.
Ушел и больше никогда не вернется, никогда.
Я пошел в нашу комнату. На стене по-прежнему висел эспандер, который Йост без передышки растягивал по двадцать семь раз (сколько я себя помню, он каждое утро, как только встанет, упражнялся с ним). Вот его книги, полистать которые мне дозволялось лишь после того, как вымою руки. И тапочки его остались стоять под кроватью, так, словно сегодня вечером он, придя домой, сунет в них ноги, повесит на шею полотенце и пойдет в ванную, а я потащусь следом, пытаясь обнаружить у него на лице следы пережитых приключений. Взяв маску, отданную мне братом, я надел ее и пошел в прихожую к зеркалу. Волосы у меня на голове стояли торчком, и маска таращилась на меня своими огромными стеклами. Потом я стал читать записки, засунутые в раму зеркала.
«Вернусь сегодня поздно. Выборы в комиссии торга. Целую, мама». «Ушел на праздничный вечер. Папа».
И еще записка Йоста:
«Здесь каждый приходит домой от случая к случаю, если у него случайно есть время. В моем представлении семья выглядит иначе, потому хочу создать теперь свою собственную. Вот только Мозеса жаль, ведь ему придется провести еще несколько лет в этом кавардаке. Йост».
Сдвинув маску на лоб, я заметил, что мне на глаза навернулись проклятые слезы. Я фыркнул, как всегда, хотел показать, что мне, дескать, все нипочем. Но вдруг почувствовал, что у меня подкашиваются коленки, и присел на сундук, стоявший перед зеркалом. Я решил тоже написать записку, чтобы доказать себе, что меня не так-то просто сломить. Например, в таком духе: «Поскольку я здесь, по всей вероятности, совершенно лишний, то делаю соответствующие выводы (такое начало показалось мне подходящим, особенно слово «выводы») и отбываю сегодня же в неопределенном направлении. Ваш сын Франк». Поначалу я принял решение пойти к Эльке. Что толку от любви, рассудил я, если она не готова на жертвы. Я потребую, чтобы Эльке прекратила валять дурака (тоже мне, брови подымать!) и поселилась со мной в каком-нибудь заброшенном сарае, в сотне-другой километров от Берлина. По вечерам будем разводить костер и печь картошку. Картошка показалась мне особенно важной. Пока картошка будет печься, мы будем вести серьезные беседы, только вот о чем, я этого пока не знал. Мне хоть на миг, но все же удалось отвлечься. Я вообразил себя сидящим у костра с такой замечательной девчонкой и удивился, как я сегодня мог так бессердечно обойтись с ней, единственным настоящим человеком. Правда, потом, вспомнив, что Эльке за весь день мне ни разу не улыбнулась, я засомневался. Девчонки же боятся темноты, и к паукам они испытывают отвращение, да и вообще им больше по вкусу молочные кашки, чем картошка в золе. Напрашивалась мысль, что в сарае мне придется поселиться одному.
Я бродил по квартире, как военачальник перед боем или как этот Мегрэ, заподозривший что-то неладное.
Когда я снова поглядел в окно и увидел нашу улицу, где жизнь шла своим чередом, со мной произошло что-то странное, планы об отъезде показались мне вдруг простым ребячеством. И нашу улицу я увидел совершенно по-новому. Не было больше тихой улочки Винцерштрассе. В лицо мне пахнуло терпким сентябрьским воздухом, я услышал шум стройки и обнаружил, что за время каникул дом напротив подрос на три этажа, а садики исчезли, огромный бульдозер выравнивал землю. На тротуаре лежали остатки пестро размалеванного дачного домика. Дома слева от нас, тянувшиеся вниз к проспекту, уже пустовали, их вот-вот должны были снести.