Он идет к спящим, очень медленно, шаг за шагом.
Отец здесь. Они его ждали. Они искали его. Как хорошо. Но об этом Анди теперь не думает, он садится на третий складной стул. Садится, сидит и смотрит на отца и брата, как они спят, оба уронили голову на грудь. Они тяжело дышат, смотреть на них смешно.
«Если я теперь закричу, — думает Анди, — опрокину стол и закричу, что они станут делать? Умрут от страха?»
Анди не кричит и оставляет стол в покое, как он стоит, и пепельницу с пятью наполовину выкуренными сигаретами. «Пять, — думает Анди, — он курил, больше этого не должно быть».
Громкое всхрапывание, проснулся отец. Анди немножко испугался. Отец потирает себе лоб.
— Анди, — говорит он.
Анди спокойно смотрит на него. Соломенные волосы взъерошены и влажны, под глазами красные круги.
— Как дела? — спрашивает отец.
— Хорошо, — отвечает Анди, — что мне сделается? — И при этом чувствует, как пересыхает горло, но говорить он еще может.
— Я ждал тебя, — говорит отец.
— Он уже почти умел говорить, — отвечает Анди. — Он хорошо знал меня. Как только я входил в комнату, он сразу меня узнавал.
Отец молчит, да и что сказать, и Анди рад, что отец молчит. Он бы не смог выдержать, заревел бы Анди. Отворачивается: совсем близко застучал дятел.
Перевод В. Малахова.
Герхард Хольц-БаумертЛАСТИК, ИЛИ КАК ВОЗНИКАЮТ ЛАВИНЫ
Говорят, иной раз в горах достаточно потревожить один камешек, чтобы вызвать мощную, сметающую на своем пути леса и деревни лавину. Я — житель равнины и не могу судить, насколько это верно. Но нечто подобное случается и в нашей повседневной жизни: например, самый обычный ластик может полностью разрушить представление об отце.
Таня-Элизабет искала ластик, сначала спокойно, потом все больше распаляясь и громко ругая сестру, хотя той не было дома. Ластик был нужен для исправления чертежа в тетради по математике. Чтоб ей было пусто, этой неряхе, ее сестре, наверняка взяла ластик и не положила на место.
Таня-Элизабет прошла в отцовский кабинет и выдвинула ящик письменного стола. Отец не желал, как он выражался, чтобы кто-либо, даже мать, эксплуатировала его рабочее место. Об уборке нечего было и думать, порядок там был плачевный: ведь даже пыль отец стирал собственноручно. Таня-Элизабет старалась не нарушать отцовского запрета. Но сейчас ластик был нужен до зарезу, потом она положит его на место, справа от серебряной скорлупки, сотрет чертеж и сразу положит обратно. А если говорить откровенно, заодно ей хотелось порыться в столе. Полюбоваться фломастерами, пересмотреть лекарства, подышать запахом, исходящим от пачки туго перевязанных писем, полистать скоросшиватель с гарантийными талонами и квитанциями, развинтить старую поломанную авторучку, с которой отец никак не мог расстаться и хранил долгие годы, потому что ею написал свою докторскую диссертацию, да, не придавая тому особого значения, она время от времени любила порыться в ящике. Но только тогда, когда у нее, как сегодня, были самые серьезные причины.
Она нашла ластик на обычном месте, попробовала, как он стирает, покачала головой, рассматривая старую авторучку и хотела уйти, но заметила в самом углу белую папку, которой раньше там не было. Таня-Элизабет осторожно вытащила и раскрыла ее. В ней лежали почтовая открытка, присланная ее отцу каким-то Вилли, пожелтевшая, с почти неразличимым текстом, театральная программка, тоже пожелтевшая и совсем ветхая: Немецкий Театр — «Натан Мудрый». И какой-то табель.
Таня-Элизабет устроилась на жестком отцовском стуле и приступила к чтению. Уже беглый просмотр табеля привел ее в замешательство. Не может быть! Она покачала головой: сплошные тройки, да и четверок полно. В дверь позвонили…
Быстро, но очень аккуратно она положила табель на прежнее место и пошла открывать. В дверях стояла ее младшая сестра Кармен-Ирен.
— Ну и испугала ты меня…
Кармен-Ирен, в который раз забывшая свой ключ, вскинула голову:
— Что значит испугала? Ты что-то затеяла? Признавайся, чем занимаешься, хитрюга!
И Таня-Элизабет призналась: все равно Кармен-Ирен не оставит ее в покое, пока все не выведает, не зря мать называла младшую дочь сверлом. Таня-Элизабет потащила младшую сестру, даже не успевшую снять пальто, в комнату отца. Кармен-Ирен только тихо свистнула.
— Ну и смелая ты, детка…
Но когда она наклонилась над табелем, она ничего не сказала, а только стала громче насвистывать, и Таня-Элизабет заметила:
— Кончай… Рассвистелась. — Как будто ее свист мог их как-то выдать.
А Кармен-Ирен уже занималась подсчетом.
— Обалдеть. Средний балл три тридцать шесть.
Она хлопнула сестру по плечу.
— Старуха, 3,36… — Она стала серьезной. — А это, действительно, папин табель?
И Таня-Элизабет вновь пришлось убедиться в том, что табель, без сомнения, принадлежит известному Альберту Бургеру, их отцу.
— А ученику с таким позорным табелем тогда было… четырнадцать лет, в точности как моей сестричке.
Таня-Элизабет долго считала и пришла к точно такому же результату. Тем временем сестра отыскала в начале табеля характеристику: Альберт — невнимательный, рассеянный ученик, его успехи далеко не соответствуют возможностям, в последнее время он проявляет некоторую строптивость. Ему следует подтянуться, чтобы успешно закончить учебный год.
Кармен-Ирен громко и выразительно прочла характеристику, повторила еще громче и, покатываясь со смеху, выкрикнула:
— Потрясно!
У Тани-Элизабет была другая точка зрения: отец без конца придирается к их отметкам, а ведь их отметки не в пример лучше; как часто он выходит из себя из-за двоек и ядовитым тоном спрашивает: «Ну а почему не единица?» Зажав в руке табель, Таня-Элизабет потянула сестру из комнаты. Сестры переписали его, и Таня-Элизабет отнесла табель на место, взяла ластик, стерла чертеж в тетради по математике и ни слова не ответила на насмешливые вопросы сестры. Кармен-Ирен оставила ее в покое, она знала: если сестра так прилежно склонилась над тетрадями, то оторвать ее от них невозможно. Едва Таня-Элизабет закрыла тетрадь, Кармен-Ирен с ужимками многоопытной актрисы начала декламировать характеристику. Дойдя до слов: «…в последнее время он проявляет некоторую строптивость», она, хохоча и дрыгая ногами, бросилась на кровать. Ее смех был заразителен как корь. Не удержавшись, расхохоталась и задрыгала ногами ее серьезная сестра. Они даже не услышали, как вошла мать. Она рассердилась — дочери дурачатся вместо того, чтобы делать уроки, а на столе с утра стоит немытая посуда.
Кармен-Ирен вызвалась вытереть посуду, хотя обычно занималась этим очень неохотно; ей хотелось остаться с сестрой, хихикая, они шептались о табеле, и Кармен-Ирен приглушенным голосом повторяла характеристику, которую знала уже наизусть. Мать прогнала их из кухни.
— Лучше вымыть посуду самой, чем слушать вашу глупую болтовню, — раздраженно сказала она.
Таня-Элизабет заметила, что сестра вот-вот проболтается, и только ее усиленное подмаргивание и высоко поднятые брови заставили сестру сдержаться.
Девочки ни о чем, кроме табеля, не могли говорить. По мнению Кармен-Ирен, пользу из их открытия следовало извлечь.
— Чего нам одним смеяться над скверным табелем скверного ученика Альберта?
Она прыснула в подушку, потому что ей понравилось выражение «скверный ученик Альберт», сказанное о родном отце, докторе Бургере, директоре института.
Таня-Элизабет не сразу поняла, что у сестры на уме.
— Давай перепишем табель еще раз и пошлем в «Нойес Дойчланд», чтоб там напечатали, или к нему в институт для стенгазеты. — И она повторила: «…должен как следует подтянуться…»
Таня-Элизабет, напротив, была склонна действовать в кругу семьи. Возбужденная планами сестры, она предложила во время ужина неожиданно извлечь копию табеля из кармана и громко прочесть. Или наизусть. Ведь Кармен-Ирен уже знала табель назубок!
Сестра считала, что розыгрыш надо устроить за завтраком. Вечером отец не всегда возвращается вовремя, и лучше, если прочтет Таня-Элизабет.
— Почему это я?
— Лучше прочитать. Если я скажу наизусть, он может все оспорить, да и мама не поверит. А если мы прочтем, то получится вроде как в документальном фильме, понятно, старуха! — И рассудительная Таня-Элизабет признала ее правоту.
— Но почему за завтраком?
— Потому что вечером он часто возвращается очень поздно и у него позади тяжелый день. Утром он еще свежий, и удар наверняка будет чувствительнее, к тому же по утрам он как раз задает свои любимые вопросы: «Ну, что вчера было в школе? Как отметки?» По утрам он всегда читает нам проповеди и портит аппетит. Нет-нет, именно за завтраком мы и преподнесем ему эту штучку, может, хоть кофе покажется ему невкусным.
Кармен-Ирен была права, вечером семью не собрать, а утром хоть ненадолго, хоть на полчаса все были вместе. Отец любил завтракать основательно. Жареная картошка, яйца, ветчина доставляли матери и Тане-Элизабет, у которых по утрам никогда не было аппетита, буквально физические мучения. Отец в превосходном настроении жевал, поглядывал на сидящих за столом и спрашивал с легкой иронией:
— Разве дамам что-то не по вкусу?
Мама и Таня-Элизабет пытались оживленно кивать и быстрее есть, зная, что иначе он начнет лекцию о пользе завтрака для здоровья в целом, потом перейдет к целенаправленному закаливанию организма и недостаточному вниманию к политической литературе в семье, а напоследок пойдут вопросы о школе, домашнем задании и отметках и рассуждения об отсутствии здорового честолюбия и успехов. Он говорил и не переставал есть и пить. По счастью, младшая дочь унаследовала его привычки и, пока отец говорил, с наслаждением уписывала хрустящие булочки, яйцо, кося взглядом на сестру: не перепадет ли чего и от нее. Аппетит Кармен-Ирен частенько был для отца отправной точкой в его «проповедях», как иной раз во всеуслышание или иной раз про себя называла их мать.