Таня-Элизабет должна была признать правоту сестры, процитированный именно за завтраком табель произведет большее впечатление. Но ей не хотелось читать его, ведь это значило вызвать бурю на свою голову. Отец непременно спросит: откуда у тебя табель? И когда выяснится — из письменного стола, — он, работая челюстями, наверняка начнет распространяться о честности, тайных проступках, надежности и доверии, пока за этими разговорами табель не будет забыт окончательно. Они решили начать одновременно и читать в два голоса. А как только отец раскроет рот, Кармен-Ирен, острая на язык, сразу должна вмешаться. Так общими силами и при взаимной поддержке они хотели взять реванш.
— Пока он совсем не скиснет. Ни словечка не сможет проронить. Будет сидеть и молчать…
— Ни пить, ни есть не сможет. Хотела бы я видеть, как он дар речи потеряет и жевать перестанет.
Пораженная этой мыслью, Таня-Элизабет поверила, что именно так и произойдет, а для их семьи такое событие было бы просто потрясающим.
Кармен-Ирен была права. Отец вернулся домой поздно, когда он пришел, они уже давно спали. В тот вечер их бы ждала неудача, возможно, не отец, а они потерпели бы поражение. А так они могли еще представлять себе сенсационное разоблачение и хихикать, когда Кармен-Ирен в полусне повторяла: «…его успехи далеко не соответствуют способностям…»
Мать озадачила возбужденность дочерей и необъяснимая веселость. Поздно вечером у телевизора, когда отец, зевая, ругал программу «Звезды мировой эстрады», мать оторвалась от штопки и сказала:
— Сегодня девчонки вели себя так странно. Прямо с ума сходили. После обеда и весь вечер.
— Ну и что, — ответил отец, зевая, — одной тринадцать, другой — четырнадцать. Переходный возраст. Бывает, что нормальный человек, как ты, как я, не видит ничего смешного, а у глупышек вроде наших девчонок вдруг появляется повод гоготать без передышки. С психологической точки зрения проблема ясна.
Мать рассеянно кивнула и опять занялась колготками Кармен-Ирен.
На следующий день мать работала в утреннюю смену. И, как всегда, такое утро было суматошным. Сегодня она тоже подняла девочек на пятнадцать минут раньше, чем нужно. Кармен-Ирен начала было ныть, но, вспомнив о намерении преподнести папочке его же табелечек, вскочила и затеяла с Таней-Элизабет щенячью возню, как в сердцах выразилась мать.
Таня-Элизабет спала плохо, утром ей казалось, что всю ночь ей снилась какая-то бессмыслица, но вспомнить ничего не могла. Младшая сестра не угомонилась даже в ванне, она хохотала, пока мать не постучала в дверь. Девочки услышали, как, насвистывая, отец твердым шагом идет топить печь.
— Он еще у нас потрепыхается, — прошептала Кармен-Ирен. Расстроенная Таня-Элизабет разглядывала в зеркале свою отекшую физиономию. Она чуть не забыла спрятать бумажку, когда мать позвала их завтракать, но Кармен-Ирен напомнила ей.
— Вчера валяли дурака, сегодня опять, когда вы только поумнеете.
Отец положил руку на руку матери:
— Переходный возраст, ты же знаешь.
Возможно, все пошло бы иначе, если бы отец начал придираться к аппетиту жены и, следовательно, завел обычную лекцию о политике, спорте и школе. Но отец с аппетитом ел, склонив голову, прослушал новости и очень кратко обругал программу «Семья Финдиг в эфире»: «Уж слишком они правильные». Мать молча кивнула.
Кармен-Ирен теребила в кармане кофты лист бумаги и одними губами выговаривала слова, понять которые могла только сестра: рассеянный ученик… его успеваемость, некоторая строптивость. Таня-Элизабет незаметно отрицательно покачивала головой, и Кармен-Ирен вопросительно пожимала плечами. Когда? Ну хоть бы отец сейчас что-нибудь сказал или спросил! Кармен-Ирен все порывалась начать, но сестра то наступала ей на ногу, то качала головой и бросала на нее выразительные взгляды, заставляя молчать. Мать заметила их беспокойство, но ничего не сказала, чтобы не провоцировать «проповедь» мужа. Кармен-Ирен злилась все больше, но одна не решалась вытащить из кармана листок со словами: «Альберт…» Выйдя из дома, сестры отвернулись друг от друга и в школу пошли порознь.
— Уродка… Брехло… Трусиха! — крикнула Кармен-Ирен вслед сестре. Таня-Элизабет отрицательно покачала головой. Нет, неправда, это не трусость. Что же тогда? Она и сама не знала, но решение и не упоминать о табеле созрело ночью.
Она не могла объяснить случившегося, и это не давало ей покоя на уроках, за свою невнимательность она получила несколько замечаний.
Она думала о своем отце. Она никак не могла представить, что когда-то он был мальчиком, маленьким Альбертом, хотя умом понимала все и видела его детские фотографии. А то, что он рассказывал о войне, о нужде, о своем тяжелом детстве, о голоде и упорных занятиях холодными зимами, когда в комнате замерзали чернила, казалось ей легендой, вымыслом, отчасти придуманной, отчасти увлекательной и страшной историей.
Чудно, но из-за плохого табеля они увидели отца совсем в ином свете. Он был ленивым, рассеянным и строптивым — значит, он и вправду был таким, как многие другие, как мальчишки ее класса.
Таня-Элизабет рассматривала мальчиков с таким вниманием, что некоторые заметили это и стали корчить ей рожи. Но он преодолел все трудности, этот Альберт, ее отец! Значит, и вправду он учился на слесаря, о чем не раз рассказывал, положив перед собой руки, гладкие и белые. Значит, он учился и на рабфаке, заставляя себя заниматься, хотя в комнате замерзали чернила. Никто не предсказывал ему в школе, что когда-нибудь он станет доктором философии. Таня-Элизабет всегда верила тому, что он рассказывал, но скорее так, как верят хорошо написанному произведению, оно правдиво, однако ты все-таки знаешь, что это всего-навсего прекрасный вымысел. Но то, что в отцовской жизни правдой было все, она поняла только из-за табеля во время своих ночных раздумий, которые на всех шести уроках по крупицам восстанавливала в памяти.
— Таня… Таня, должна заметить, вы явно отключились от урока, переведите, пожалуйста, следующий абзац.
Она даже не знала, где они сейчас читают, и получила четверку. Обычно такая старательная, а подчас прилежная даже сверх меры ученица, Таня-Элизабет глазом не моргнула, услышав об этом.
Значит, и она человек стоящий! Значит, и у нее есть будущее. Она будет, так она для себя решила, все-все рассказывать своим детям, и про эту четверку, которая может испортить ей оценку по русскому языку, тоже. Своим детям? Она представила себя в окружении троих детей, в суперэлегантном кожаном пальто…
— Таня… Таня! Опять вы не отвечаете. Но улыбка у вас до того умная, что кажется, вас осенило вдохновение.
Класс засмеялся над шуткой учителя. Случись это в другое время, Таня-Элизабет расплакалась бы тихонько, сцепив лежащие на столе руки. Сегодня же она сидела совершенно спокойно, невозмутимо кивала головой и думала: подождите, подождите, может, я тоже стану очень интересным человеком, попозже, годика через два!
Одно не давало ей покоя — как уговорить сестру. Словами ее не убедишь; малышка не могла обдумать последствия, которые вызовет разговор о табеле. Она не видела дальше собственного носа, эта глупая Кармен-Ирен.
Таня-Элизабет решила забрать у нее бумагу, а не отдаст по доброй воле, отобрать силой. Задача непростая, несколько дней они не станут разговаривать, а мать ничего не поймет и почувствует себя несчастной. Иногда, не всегда, Таня-Элизабет бывала непреклонной и могла это доказать на деле.
Она скажет, когда бумага будет разорвана: «Если ты хоть словом проболтаешься… я тебя отлуплю… я разорву у тебя все фотографии артистов. Речь идет о чести отца!»
Сестра высунет язык, закричит: «Дура, балда. Как от такой ерунды может зависеть честь, ты, ослиха…» Но она поймет — Таня-Элизабет не шутит, в конце концов сестра угомонится и смирится, но от злости долго не будет разговаривать. Бедная сестренка, подумала Таня-Элизабет жалостливо, по-матерински, но непреклонно. И снова задумалась над тем, почему отец не рассказывал о табеле, почему никогда не показывал его.
Говорят, иной раз в горах достаточно потревожить один камешек, и могучие леса и целые деревни исчезнут под все сметающей на своем пути лавиной. Я — житель равнины и не могу судить, насколько это верно. Но пустяковый серенький ластик может многое. С того дня, когда дочь искала ластик, а нашла некий табель, Альберт Бургер уже не был тем, чем был раньше. Или, напротив, иной стала Таня-Элизабет? Я думаю, новые черты характера дадут знать о себе, но отцу и матери, а в особенности младшей сестре, понадобится время, чтобы понять, что в поисках ластика — в отцовском столе, без разрешения, — она потревожила именно тот камешек, который вызвал лавину. Ведь подчас лавины обрушиваются и на души людей.
Перевод Л. Фоминой.
Клаус БуркэТРИ ЯГОДЫ ШИПОВНИКА
Прямая, как стрела, магистраль рассекала новый город. По обе ее стороны вытянулись кварталы одинаковых светлых домов — взгляд скользит по ним, ни на чем не задерживаясь.
Живой, пульсирующей артерией соединяет магистраль новый город со старым.
Между двумя бетонными полосами — широкий газон, на котором рядами посажен кустарник.
В строгом ряду аккуратных кустиков барбариса возвышается одинокий куст шиповника, или, как его еще называют, дикой розы.
Несколько лет назад какой-то мальчик, возвращаясь с родителями после загородной прогулки, бросил из окна машины спелую ягоду шиповника — так он здесь и вырос.
Пришло время, и шиповник зацвел в первый раз.
Однажды, в теплый октябрьский вечер, когда уже схлынул поток автомобилей, в которых люди возвращались с работы, из куста появилась обитавшая в нем фея.
— Ах! — сказала она. — Сегодня я хотела бы совершить что-нибудь такое, о чем можно было бы вспоминать долгими зимними вечерами и мечтать.
Вот только что бы такое совершить?
Мимо промчался автобус. Вихрь взметнул листья, ягоды шиповника затанцевали. Фея невольно ухватилась за ветви.