Неприметность, бесцветность, честная бедность, ничто ни подо что не рядится, никаких поддельных колонн и портиков, — так выглядели и задворки Нес-Ционы. Неправильные квадраты и перекошенные треугольники. Во дворах трава пучками, как борода молодого ешиботника, лопухи и несколько плодовых деревьев. Наконец пришли. Ох, что за место!
Выселки на выселках, старая хибара, превращенная в авторемонтную мастерскую. Кривой домишко на пыльной улочке, серая зелень, тощие куры на узких полосках придорожных сорняков. Плохо. Совсем плохо.
А Тейгл ничего этого как будто и не замечала. Помедлила у косо навешенной калитки, обернулась, протянула руку лодочкой:
— Песя! — И добавила: — Будем знакомы!
— Тут ты живешь?! — вылетело у меня.
Лицо, очевидно, выражало недоумение, потому что Песя стала махать руками, как мельница крыльями.
— Это — депо моего Абрашки, — сказала она грустно и сморщила нос. — Они выкинули его из кибуца, сволочи, жулики, чтоб им не знать покоя днем и удовольствия ночью!
Я слушала знакомый жаргон с удовольствием и надеялась, что Песя заведется, как заводилась Хайка Цукер, и будет тарахтеть так минут десять, нагромождая одно несуразное проклятие на другое. Но Песя не стала раскручивать мотор. Сообщила то, что мне нужно было узнать, и толкнула калитку.
— А за что его выгнали из кибуца?
Мне не так уж важно было узнать правду о каком-то Абрашке, но очень хотелось, чтобы Песя продолжала шуметь на идише моего детства. Кроме того, было что-то очень важное в моих воспоминаниях о палангинском лесочке и виленских еврейских закоулках. Там пряталась тайна, и мне показалось насущным немедленно ее раскрыть. Но я знала натуру виленской еврейки. Ничто не остановит ее при выполнении задачи: накормить тощего. Поэтому воспоминания стоило отодвинуть на потом. Так за что же выгнали из кибуца сына Песи?
— Это все Мордехай, — сказала Песя и заговорщицки оглянулась. Теперь она должна была приблизить палец ко рту запретительным жестом, и она его придвинула. — Ш-ш! Ты же не знаешь, что такое кибуц! И лучше тебе об этом не знать! Это… — Песя поискала в голове определение и, не найдя его, принялась перечислять разные возможности: осиный рой, топкое болото, юденрат, гнилое место, стая гусей, куриная задница.
Последнее определение меня заинтересовало. Куриной задницей в лесочке называли сжатый в узелок усилием воли рот городской сплетницы. Вы спросите, для чего сплетнице зажимать себе рот усилием воли, если она — сплетница? Но вы не учитываете того, что это не фокус — болтать бездумно, позволяя словам вылетать изо рта, как каким-нибудь мыльным пузырям из соломинки. Кто поверит такому злословию?! Нет, для того чтобы сплетня возымела действие, ее необходимо придерживать за зубами, расставаясь со словами неохотно. Пусть у слушателя создастся впечатление, что он клещами вырывает правду из сопротивляющейся куриной гузки.
— Сплетники, что ли? — переспросила я.
— Только сплетники?! Злоумышленники!
Песя снова оглянулась, ничего подозрительного не заметила и дала словам волю.
— У Мордехая есть сын Элифаз. Полный болван. Такие должны пасти гусей и радоваться, что имеют работу. А ему захотелось идти учиться в ОРТ. На механика. Ну и какой из него механик, когда он не знает, с какой стороны кладут мясо в мясорубку? А Гершон, это мой муж, был тогда секретарем кибуца. У него золотая голова, у моего Гершона! Он должен был идти в «Гистадрут», там он стал бы большим человеком. Но для него кибуц — родная мама, разве он может бросить родную маму?! И Гершон сказал на собрании про этого подпаска Элифаза все, что надо было сказать. И его не пустили на механика. А потом секретарем стал Мордке, Мордехай. Отец Элифаза. И он дал нам ответный бой! Но разве можно сравнить нашего Абку с его Элифазом?! Абка, это мой сын, он в пятилетием возрасте разобрал папины часы. А когда ему исполнилось двенадцать, он их собрал. И часы пошли! И до сих пор идут! Абка родился, чтобы быть механиком. Он мог дойти до инженера! А Мордке его не пустил! Весь кибуц возмущался, это я тебе говорю! Но наш Абка… он похож на моего Гершона. Заводится с первого поворота и не помнит, где у него тормоз. Он собрал чемоданчик и ночью ушел из кибуца. Снял вот эту хибару и открыл гараж. Теперь он самый лучший автомеханик в Нес-Ционе! И он уже собрал деньги на настоящий гараж. Я пошла к Менахему — теперь он у нас главный. И я ему сказала: «Дайте мальчику учиться, и он вернется, и кибуцу будет от этого большая польза».
— Не дали?
— Почему же! — Песя повела головой особым жестом оскорбленной гордости, пытающейся вести себя скромно. Этот жест еврейки из лесочка оставляли для разговора об успехах своих детей и особом вкусе цимеса, сотворенного их руками. Именно таким жестом Хайка Цукер сопровождала рассказ о музыкальных успехах Малки. — Дали. Но он не взял!
Песя вспыхнула от удовольствия, как вспыхивает в печи огонь, обнаружив особо сухой и восприимчивый к горению кусок дерева.
— Почему же еврейка скандалит? — спросила я осторожно.
— Потому что они должны знать, что потеряли! — гордо ответила Песя и начала взбираться на покосившееся крыльцо.
Мы вошли в пропахшую машинным маслом комнату, явно служившую конторой.
— Располагайся! — велела Песя, сдвигая лежащие на столе бумажки к внутреннему его краю, упирающемуся в незанавешенное окно. — Я приехала сегодня рано. Взяла выходной. Абка ест всякую дрянь из соседней забегаловки. Я сварила курицу, нажарила котлет и блинов. Мой сын никогда не ходил голодным, даже в самые плохие времена. Вот видишь, — она сняла с полки старую жестяную коробку, — это очень важная вещь в доме! Я научу тебя печь мой знаменитый сливовый пирог! Все голодали, весь кибуц и вся страна. В Иерусалиме была блокада, еду давали по карточкам, а мой Абка ел сливовый пирог! Для этого пирога хватает одного яйца и одной баночки кефира. Но на двух яйцах и на сметане он просто объедение. А печь его просто. Надо взять остатки прежнего сливового пирога и раскрошить их… — Тут Песя, возившаяся с проржавевшей коробкой, наконец оторвала крышку с изображением летящего по волнам фрегата его или ее величества от подлежащей фрегату надписи: «Цейлонский чай из колоний. Лучшего качества. От королевского поставщика». — Вот, смотри! Старого пирога осталось так много, что почти не надо добавлять муки. А яйца, слава богу, теперь считать не надо. Ах, если бы Гершон согласился уйти из кибуца, каких бы я развела курочек! Разве можно сравнить эти новомодные яйца с теми, что мы ели раньше? Я сама видела, как нынешние курицы, которых держат в клетках, отворачиваются от своих яиц. Им противно такие яйца нести. А сметана?! Ты должна еще помнить вкус виленской сметаны. У меня он всегда стоит перед глазами.
Вкус виленской сметаны, очевидно, стоял перед глазами и носом Песи никогда не рассеивающимся туманом, потому что она прикрыла глаза и с удовольствием принялась внюхиваться в запах машинного масла и табака, въевшегося в мебель и стены.
— Песя, — спросила я неосторожно, — а где ты взяла первые крошки?
— Что?!
Песя неохотно вернулась с виленского рынка и поглядела на меня все еще затуманенными сметанным духом глазами.
— Я спрашиваю: где ты взяла крошки для первого пирога?
Песя озабоченно поблуждала глазами по стенам, что-то припоминая.
— Мне дала их покойная свекровь! — выпалила она наконец и вздохнула. Она знала меня с детства. И маму Хайки Гладштейн она тоже знала. И Хайку! Какая у нее была голова! Боже мой, какая голова была у моей свекрови! Она помнила все до последней минуты своей жизни! Ее уже нет с нами семь лет. — Песя поникла головой. — Я тебе скажу, — прошептала она, снова предварительно оглянувшись, — если бы Циля была жива, они бы не посмели сделать такое с нашим Абкой! Цилю в кибуце уважали. Она закончила гимназию на иврите.
— Здесь? — не поняла я.
— Почему здесь? В Вильне! Разве здесь были такие гимназии, как там?
Тут Песя в который уже раз закатала рукава вязаной кофты. Она закатывала их каждые пять минут, но рукава от этого становились только длиннее. С этим особым качеством виленской вязки я тоже была знакома с детства. Эта вязка, она как хорошее слоеное тесто, которое не нужно раскатывать. Поднимешь его на ладони, и оно само вытягивается в тонкую пленку. Вот так и виленская еврейская домашняя вязка: пока лежит себе на полке, имеет нормальный вид. Но стоит надеть это изделие, и его полы тут же устремляются к земле, а рукава к бесконечности. И сколько их ни закатывай, они от каждого такого витка несутся вниз только быстрее.
Ах, сколько таких кофт связала мне Хайка и сколько этих кофт мама с раздражением выбросила в помойное ведро! Но нет! Хайка никогда не вязала для меня никаких кофт. Не было этого! А мама точно выкинула в помойное ведро много моих вещей. Помню, что я рвалась к этим вещам и плакала. Что это было?
Пирог и впрямь спекся чрезвычайно быстро. Я еще доедала курицу, сверкавшую белизной, словно ее предварительно вымочили в хлорке, а Песя уже поставила на стол дымящийся пирог и закопченный чайник.
— Руки вымой! — крикнула она, не оглядываясь. — Это Абка, зашел пообедать, — сообщила она мне опять-таки шепотом, словно кибуцные враги ее сына могли подслушать и эти слова, обратив их ее Абке во вред.
Абка оказался крепким широкоплечим мужичком, неразговорчивым и неглупым. Он предложил отвезти меня в Ришон. Что-то там ему было нужно в любом случае, а ехать завтра или сегодня — это без разницы.
Обещав наезжать и не забывать, я стала собираться в путь, но кое-какие вещи все же требовали выяснения, пока Абка проверял почту, попивая чай и отталкивая блюдце с очевидно приевшимся сливовым пирогом, которое Песя незамедлительно опять к нему подталкивала.
— Песя, — задала я первый вопрос, — а зачем ты пошла в кибуц?
— Влюбилась в Гершона, — сладко улыбнулась Песя. Она бы, наверное, замурлыкала, но присутствие сына сдержало этот порыв. — Он был самый умный парень в нашей гимназии. И его потянуло на революцию. А Циля, его еще более умная мама, справедливо рассудила, что делать революцию для всех этих шкоцим