сались, дело идет к войне, и ковры упали в цене.
С великим трудом отбившись от исфагана по себестоимости и получив взамен старую тачку, я плелась поначалу медленно, с грустью в душе. Разве мне не хочется иметь старый персидский ковер, разве я его не достойна? Бенджи прав, покупать ковры самое время, но свободных денег нет и долго еще не будет. А я почему-то думала, что Бенджи подарит мне коврик. Маленький, только ступни утопить, слезая с кровати. Но кто я ему, чтобы делать такие дорогие подарки? Он и так многим мне помог. А разве я ему не отплатила? Разве мои советы ничего не стоят? Одна только история со старым дельфтом принесла Бенджи несколько тысяч долларов. Он хотел отдать сервиз за бесценок. И я могла купить его за копейки, а потом продать дорого. Но я честно сказала Бенджи, что сервиз дорогой, его нужно поставить на аукцион. А этот урод даже не признался, сколько же ему за сервиз выложили. Ходил довольный, насвистывал и оглаживал выросший за время семейной жизни животик! Нет уж! Я за все заплатила, никому ничего не должна, а что должна — выплачиваю. Придет время — куплю себе ковер. И не обязательно у Бенджи. Черт! У тачки было три колеса, и все вертелись в разные стороны.
Тачка тянула меня на мостовую, встречные прохожие чертыхались, потому что я воевала с тачкой, не обращая на них, этих прохожих, должного внимания. Ты толкаешь ее влево, она заносит тебя вправо, ты устремляешь ее вперед, а она пихает тебя назад, словно это не тачка, а приклад стреляющего мушкета. Простите! Так я же извинилась! Ну на ногу, ну не могу я с этой тачкой совладать! А пошел ты к черту! Иди домой и ругайся там с женой! Уф! Да, кирпичи, да! А их что, по воздуху перевозят? Да не нужна мне твоя помощь, только отвяжись! А красивые тачек не возят? Скучная тебе выпала жизнь, парниша! А мне — веселая! Есть у меня муж, отстань! Нет! Нет! Да отстанешь ты или полицию звать? Топай отсюда, не то и вправду придавлю.
Сама не знаю, чего это я взорвалась. Противный такой, рыхлый, глазки масляные. И обручальное кольцо сверкает. Как они все мне надоели! Урод на уроде! А вот прятать картины в кладовке нельзя. Сыро. Поставим в одной из комнат. Пусть там живут. Мне-то одной столько комнат не нужно. А если когда-нибудь приедут мама и Сима, только одна комната мне и останется. Зато веселая, с двумя окнами в сад. Не то что бывшая детская Шиповых в Симиной фамильной квартире — большая, хмурая, с видом на стену и водосточную трубу. Одно окно можно будет превратить в дверь, вырубив жасмин.
Устроить себе отдельный вход-выход. Эх, зря они убрали вторую ванную, она же при этой комнате была! А в гостиную меня Сима не пустит. Гостиная у нас будет парадная. Ее разрешат только прибирать. На том и закончится моя прекрасная самостоятельная жизнь. И черт с ней!
Тут зазвонил телефон:
— Вас говорить друг Симы. Я плохо говорить русскому. У меня важное письмо.
Маленький плешивый человечек беседовать со мной не собирался. Вручил письмо, огляделся, сказал «минюточку» и исчез. Я сунула письмо под подушку, решив прочесть его перед сном. Новости в письме, скорее всего, плохие, иначе зачем посылать его с таким посыльным? И почему не по почте, что там за секреты такие невероятные? А вдруг что-то случилось с мамой?
Она мне не писала. Вернее, так: мама перестала разговаривать со мной с того момента, как я объявила, что выхожу замуж за Мишку. Зато решение об отъезде в Израиль приняла хорошо, долго кивала, что-то складывала и вычитала в уме, отмеряла и отрезала. Голос у нее так и не прорезался, но каждую неделю она являлась с чем-нибудь дефицитным и совершенно необходимым. Немецкие занавеси, лапландские пледы, льняные скатерти, чешский сервиз, китайская шкатулка, белорусские лапти сорок шестого размера, гуцульские вышитые сорочки, ваза из богемского стекла. Передавала она все это посредством Симы, отказаться нельзя было. Но когда на стол легли веники, а к стулу прильнула метла, я решила взбрыкнуть.
— Это зачем?
— Муся говорит, что там живут в палатках.
— Если так, наломаю веток и свяжу веник. Уноси!
— Дурак хорошего веника не свяжет. А ты и щеткой действовать не умеешь.
— И кто же убирал твое семейное гнездо?
— Я!
— Задохнуться! Это же надо сказать такое!
— Ну хорошо, щетку ты освоила. — Сима натужно хохотнула. — Делай с этим добром, что хочешь. Но учти: Муся ищет для тебя химический туалет.
— Чего?
— Говорят, есть такие. Ей бывалый полярник подсказал. Вроде горшка с крышкой. Кидаешь туда таблетку, справляешь любую нужду, а от нее остается чистая вода.
— Ага! С водой там, говорят, тоже плохо. Значит, придется пить свою, из этого горшка. Двойная польза получится. Бред какой-то! Не вздумай приносить эту гадость, выкину из окна!
— Да не кипятись ты. Подойди с пониманием. Муся совсем помешалась. Только о том и думает, чем бы тебя еще снабдить. Мать все-таки.
— Лучше бы поговорила со мной, как человек.
— Это — нет! Пока твой, — Сима опасливо оглянулась и понизила голос, — пока твой лопух при тебе — никаких контактов!
Но хоть я и сообщила давно через Симу, что лопух уже не при мне, мама так и не написала. Считает, что это я должна ей написать и повиниться. А мы не одалживаемся! Не хочет писать, пусть не пишет! А вдруг? И — таки да! Почерк был мамин.
Лялька!
Я опять одна. Времена стали совсем плохие, всюду хамье, на деньги ничего не купишь, едим гадость, пьем гадость. Я слышала, ты купила дом и разошлась с мужем. Это хорошо. Надеюсь, тот, кто теперь с тобой, за тобой лучше присмотрит. Пришли нам немного одежды. Лучше всего джинсы «Ливайс» и цветные рубашки. Их можно обменять на еду. Надеюсь, это тебя не затруднит. Сима готова бросить все, даже квартиру, чтобы ехать к тебе. Я ее отговариваю. Даже если отпустят, что она там будет делать? Если бы намечались дети — это другое дело, нянька тебе нужна. А так — нечего на шею садиться. Но все же ты реши сама. Если надумаешь звать Симу к себе, зови в гости как партизанку и спасительницу евреев. Саша Белоконь свидетельство давно подписал. Да и есть это стопроцентная правда. Если бы не крайняя ситуация, я бы тебя не затруднила. Да, не знала, писать ли об этом… Саша Белоконь умер от инфаркта. Впрочем, Сима твоей подруге об этом уже давно написала. То, что мы пережили, не любое сердце может выдержать. Будь здорова! Мама.
Дальше шла длинная приписка убористым Симиным почерком. На чтение этой части у меня просто не хватило душевных сил. Не письмо, а удар ниже пояса. Ну ладно! Джинсы и рубашки — с этим справлюсь. А вот с Симой… тут нужно подумать. Сима-Серафима…
Она была связной в партизанской дивизии того самого легендарного Александра Белоконя, и список ее подвигов так велик, что самой своей величиной помешал снять о Симе фильм. Сима не умещалась в полтора часа показа. Когда очередной подвиг выпадал из списка, нам звонили со студии, и Сима говорила: «Помилуйте, но это же было самое интересное и значительное во всей эпопээ!» А положив трубку, хихикала: «Пусть попотеют!»
Кончилось тем, что сценарий положили на полку, а знаменитая разведчица осталась никому не известным товароведом. Только перед Девятым мая о ней вдруг вспоминали. Сима надевала синий шерстяной костюм. Мама срочно перешивала одну из своих белых блузок, в которую приходилось вставлять много клиньев, поскольку наша Сима была полногруда. А я чистила зубным порошком Симины ордена и медали. Мама пришпиливала их к пиджаку, и Сима отправлялась «в люди». Мама оставалась дома. Она не любила «людей из партизанки». Сима понимающе кивала. Она и сама их не жаловала, но праздник есть праздник.
Сима-Серафима и заставила некогда Александра Белоконя принять в отряд маму — тощую, заморенную, да еще и беременную жидовку в прыщах и коросте, и назначила ее своей помощницей. Еще Сима была единственной особой женского пола во всей партизанке, на которую дядя Саша не смел положить ни глаз, ни руку. Он ее слушался и даже побаивался. Сима никогда никому ничего не спускала.
Считается, что маму привез в послевоенный Ленинград Александр Белоконь, но на самом деле ее привезла в свой родной город Серафима Попова, а дядя Саша потащился за ними. И поскольку я уже жила и даже ходила, он поехал не за ними, а за нами. И мы поселились в довоенной Симиной квартире на улице Каляева, бывшей Захарьевской, где когда-то жили в казармах кавалергарды, которыми командовал Захарий Шипов, Симин прадед.
Захарий, писанный маслом, глядел на нас из убогой рамы. Прежнюю, позолоченную, в цветах и яблоках, сожгли в блокаду. А новую Сима никак не могла подобрать. Захарию Шипову требовался настоящий дореволюционный багет, который после революции стоил непозволительно дорого.
Я думаю, портрет в блокаду тоже бы сожгли, да испугались указующего всякому его место перста и сверкающих гневом глаз. Рисовал прадеда Захария художник третьего ряда, да, видно, фактура была такая, что ее и из третьего ряда видно. Чем занимался дед Симы, Федор, я не знаю. Об этом Сима не любила рассказывать. А семейную квартиру спас от советской власти знаменитый химик Валентин Николаевич Попов, Симин папа, муж Екатерины Шиповой, Симиной мамы. Он вернулся из Европы в красную Россию как военспец. И, заметим, вернулся по собственному желанию и убеждению. А потом работал на оборонку, преподавал в университете и на курсах красных командиров. Стал большим человеком в коверкотовом пальто и папахе из смушки. Разумеется, в конечном счете его расстреляли, а Сима отправилась на войну смывать позор семьи кровью.
В квартире на улице Каляева она оставила маму и двух сестер, которых после ареста военспеца почему-то не арестовали и не выслали, а только уплотнили. Но в блокаду вымерли и уплотнители, и уплотненные. Сима нашла квартиру пустой и разгромленной. Мы в нее вселились: Сима, мама и я. Какое-то время вместе с нами жил и Александр Белоконь, но вскоре он переселился на улицу Марата и вызвал туда свою довоенную семью.
Симины ордена, медали и армейские связи подействовали на горисполком, квартиру оставили нам одним. А было в ней пять комнат, камин и кухня, в которой можно было разместить полк солдат (но не кавалергардов, отмечала Сима). Ордер был и на маму, но она то въезжала, то выезжала. А мы с Симой жили там всегда.