Мордехай так преуспел с этими основными своими клиентками, что ему стало скучно карабкаться по этажам и бродить по квартирам, а потом сдавать выторгованное добро матерым владельцам базарных лавок. Он решил сам стать себе хозяином.
Борьба Мордехая со старейшинами клана да еще без поддержки влиятельных родственников была нелегкой, но завершилась успехом. Лучше уж один из своих, решили старейшины, чем какая-нибудь «салоника» или, хуже того, какой-нибудь грузин. И Мордехаю даже помогли купить четверть базарной развалюхи.
По мнению Бенджи, Мордук, несмотря на сопутствовавший его деятельности успех, ничего не понимал в антиквариате. Выманивая и выцыганивая у глупой хозяйки то, что ему казалось наиболее в доме ценным, он чаще всего ошибался. Про растущую моду на бронзовые поделки он знать не знает, а если так задрался со мной, то это из-за моего французского платья, подарка Чумы. В этом Мордук как раз разбирается. Он даже пытался торговать трикотажем и французским шиком, снял на Алленби помещение и открыл магазин, но прогорел. Однако по заграницам немного поездил и цену таким вещам знает. Тетка в дорогом платье не должна торговаться за копейку, более того, она не понесет домой копеечный товар. Он и назвал солидную сумму. Надо дать Мордуку остыть и прийти недели через две в полинявшем трикотаже израильского производства. А Бенджи присмотрит за товаром. Попробует объяснить Мордуку, что за дрянь эти мои бронзовые игрушки, и взять всю партию по бросовой цене или обменять ее на ковер.
Бенджи можно было доверять во всем, кроме сделки такого рода. Если он заберет у молодого перса мою бронзу, я ее больше не увижу. Продаст. А мне скажет, что его опять посетил злой дух, йецер га-ра, с которым бороться бесполезно. Легче дать потом денег на синагогу, где грех отмолят.
Я и сказала Бенджи, что о безделушках беспокоиться не стоит: никому они не нужны, да и мне нужны только как особая блажь. Полковник и так злится, что я набиваю его галерею этим, пардон, дерьмом. Мордук задрался, я не купила, будем считать это предупреждением свыше. Кароль хочет, чтобы я занялась картинами, ими и займусь. Бронза, кстати, плохая, самодельная, клейма «Бецалель» на ней нет.
Бенджи важно кивнул. Он, мол, полностью разделяет точку зрения подполковника и принимает мою концепцию о предупреждении свыше. Самодельной бронзы он и сам может наштамповать сколько угодно. А в картинах он, к сожалению, ничего не понимает, но слышал, что на них можно сделать деньги.
Я явилась к Мордуку не через две недели, а назавтра. Нацепила на нос дешевые пластиковые очки с темными стеклами, оделась в тряпье с рынка Бецалель, где продавали бракованные полотенца на вес и трикотажные юбки по три штуки за десятку. Мордук меня не узнал. Оглядел с презрением и зевнул.
Лавка его была забита старыми шкафами, чешскими полками под стекло и немецкими полированными сервантами. А в шкафах, на полках и в сервантах — полный ералаш. Битое и целое, старое и новое, ценное и грошовое — все вперемешку. Бронзовое барахло уже валялось в дырявой плетеной корзине. Вот и хорошо! Теперь следовало найти не относящийся к делу предмет, перенести внимание продавца на него и только потом обратить свое внимание на корзину. Я оглядела полки и ткнула пальцем в большую бронзовую рамку для фотографии с пузатым купидоном, двуглавым орлом, горлицами, незабудками, крестом и семисвечником. Ни один стиль реально протекавшего времени не мог соединить все эти предметы вместе. Тут требовался совершенно девственный и безумный творческий посыл.
— Сделано в Газе, — вырвалось у меня при внимательном рассмотрении этой невероятности. На одесском базаре я бы сказала — «сделано на Малой Арнаутской».
— Обижаешь, — надулся Мордехай, — это антика (с ударением на «и»). — Настоящая антика. Старая. Пятьдесят лет лежала в ящике вот этого стола.
Он пнул ногой фанерный письменный стол местного производства, из тех, что загромождали присутственные места до внедрения новейших мебельных конструкций из алюминиевых трубок и пластикового покрытия, столь же уродливых, как и их предшественники. Столу могло быть от силы лет тридцать, большего груза времени он бы не вынес по хлипкости своей природы. И мне показалось, что где-то я уже этот стол видела.
— А стол откуда?
— Стол? — Мордехай на минуту задумался. — Стол с телеги. Думаешь, «алте захен», вусвусы проклятые, меня обманули? Я взял у них этот стол, чтобы рамку заполучить. Они их в связке продавали.
— Сколько просишь?
— Тридцать, — сказал Мордехай грустно. Он уже не надеялся получить и эти небольшие деньги. — Вместе со столом.
— А стол мне зачем?
— Стол тоже антика, — выпалил Мордехай. — Ему все сто. Там была тетрадка, так бумага вся пожелтела и буквы выцвели. Вот, смотри, две последние странички остались. Видишь, какая она старая?
Пожелтевшая бумага была исписана кириллицей. Буквы ложились с одинаковым наклоном, крупные, тщательно выписанные непривычной к ежедневному письменному усилию рукой. Но где-то я видела и этот почерк. Может такое быть? Не может! Значит, жарко и очень тянет запустить руку в корзину с бронзовыми поделками, а потому меня обсели галлюцинации.
«…И я говорю себе: „Разве Марк Шагал стал другим оттого, что он стал Марком Шагалом?“ И я думаю: „Разве наши жизни разошлись так уж далеко оттого, что я уехал из Витебска в Палестину, а не в Париж?“
И я не решаюсь послать тебе это письмо, не знаю адреса, не знаю, нужно ли тебе знать, где хранится папка с твоими рисунками. И не только с твоими, но это уже тебя не касается.
Говорят, что ты стал плохо относиться к Израилю, и ты не ценишь наш сионистский подвиг, и ты думаешь только о деньгах. Так должен ли я отдавать тебе эти рисунки и вообще вытаскивать их на свет Божий? Вот я умру, и чужие люди выкинут все мое барахло на помойку. А тут есть много интересного. Но все это принадлежит не мне, а другому человеку. А твои рисунки я мог с полным правом продать и жить как барин. Но я не вор. Мне было приятно знать, что вот, у меня есть такая ценность, которой мог бы позавидовать Ротшильд, а я на это плюю. Я — выше этого. И я нашел свой способ зарабатывать деньги. Но что мне в них? Если хочешь знать, я зарабатываю их неправедно, но праведно трачу. Отдаю беднякам. И это делает меня богачом! Я богаче их и богаче тебя, потому что все говорят, что ты — скуп и жаден.
Но сейчас я чувствую, что смерть ходит за мной по пятам. Она дышит мне в нос и затылок, и я почему-то уверен, что она охотится не за мной, а за этими проклятыми картинками.
Папочка надежно спрятана. В этом письме я рассказал тебе, куда я ее спрятал. Может быть, я пошлю тебе это письмо. А может быть, я его не пошлю. И пусть эта папка горит синим пламенем или сгниет там, куда я ее спрятал. Потому что ты никогда не интересовался мной и не искал меня. А когда-то великий Шагал спрашивал у меня совета, и я давал ему хорошие советы, и он благодаря моим советам стал тем, кто он есть. А теперь ты, говорят, продался фашистам и малюешь для них Деву Марию. Какая же ты сволочь!
Когда ты был в Израиле, я написал тебе открытку. Напомнил о старом друге, который хочет с тобой встретиться. И подписался. И написал сбоку мой телефон. Но ты не позвонил.
Все! Я решил! Я не буду отправлять это письмо. Вот я прижимаю его бронзовой рамкой. Не знаю, откуда она тут взялась. Ах да, теперь я вспомнил! Есть тут один чудак, который льет рамки из чугуна. Я делаю для него формы. Самые дурацкие, какие только можно придумать. А он ничего не понимает и льет в них чугун. Раньше я работал и для Бориса Шаца, для „Бецалеля“. Делал формы по заказу и придумывал собственные вещи. Но они там тоже стали свиньями. Им перестала нравиться моя работа. Я не хочу сказать, что эта рамка такая же дурацкая, как твои картины и витражи, но в ней есть намек. Только ты стал уже таким надутым гусем, что моих намеков не поймешь. Иди к черту!»
Подпись была четкой, как на банковской бумаге — Йехезкель Кац.
Мне стало так жарко, что пот потек по лицу. Мордук посмотрел на меня внимательно, в глазах у него торчал вопрос.
— Женские дела, — пробормотала я, и Мордук кивнул. Вопрос не исчез окончательно, но его очертания в лукавых глазах перса несколько побледнели.
— Ты помнишь, у кого купил стол?
Мордехай отрицательно помотал головой. Старьевщик приехал, кажется, из Реховота. Или из Ришона. В общем, из тех краев.
— А где начало этого письма?
— Я пустил его по листочку на обертку.
Кому он продавал бусы, ложки-плошки и иные безделушки, завернув их в бесценные листочки, Мордехай тоже не помнил. А если бы и помнил, что с того? Где можно найти этих случайных покупателей?
— Что написано на этих листочках? — спросил Мордук с беззлобным детским любопытством. — Чем они тебя так заинтересовали?
— Да так… Кто-то кого-то обокрал. Но тут только конец, а интересно, что было в начале. Там что-то про мэра Ришона. А я иногда пишу в местную газету.
— А! — успокоился Мордук. — Тогда к лучшему, что листочки разлетелись. Мне этот мэр не сделал ничего плохого. Я его не знаю. Ну так ты берешь эту рамку за тридцатку? Дешевле нельзя.
— Беру, — кивнула я, полезла в сумку за кошельком и, словно в забывчивости, оставила в сумке письмо. Мордук о нем и не вспомнил.
— А это барахло, — я кивнула на корзину с бецалелевской бронзой, — сколько ты за него просишь? Я учу детей рисовать, мне нужны всякие недорогие штучки. Сколько возьмешь за все?
Теперь капли пота выступили на лбу Мордехая.
— Я платил старьевщику… я заплатил…
— Ты уже сказал, что дорого заплатил за рамку и получил в придачу стол. Наверное, это барахло ты тоже получил в придачу!
— Но не к столу, а к старому токарному станку. Я его уже продал тут одному… отдал дешево. А станок еще в рабочем состоянии. Еще там были ящики с пуговицами. Их я продал в магазин на Нахлат Биньямин.
— Мне станок не нужен. И пуговицы не нужны. Сколько ты хочешь за всю корзину?
— Я должен посоветоваться со специалистом, — заюлил Мордехай.