Пристроится в кресле с чашечкой кофе и будет пить из этой чашечки час, а то и два. И стрекотать будет, как швейная машинка. Про Варду, про свой Прованс, про людей, которых я не знаю, черт знает про что еще. Безобидное существо, но зоркое. Новое пятнышко на скатерке и то разглядит: «Ай, ай! Не огорчайся. Я тебе вышью новую скатерку!» А уж если новый предмет в доме появился, обнюхает его со всех сторон, обгложет глазами, рассмотрит до последнего гвоздика. Как-то я посадила ее напротив антикварной вазочки, так она тут же настрекотала полное ее описание. Просто создана для того, чтобы каталоги заполнять.
А еще Муса, сосед Варды. И домовладелец Глуска с женой, последний дом на нашей улице. И Венди, сумасшедшая американка с соседней улицы, работающая в галерее Пинхаса. И Якутиэль, хозяин торговой точки на углу, привыкший к прозвищу Якут. Нет, не получается у меня, чтоб без отступлений.
Бывало, прихожу домой, а на моей террасе пир горой. Принесли с собой угощение и сидят перед закрытой дверью, словно мое крыльцо — это местный клуб, домашнее бистро. И вдруг — никого. Пусто. Ни Варда, ни мадам Прованс, ни даже бесстрастный Якут не заходят. А на улице отворачиваются. И все из-за этих проклятых столбов. Ну и черт с ними!
А если ни Чумы, ни Кароля, ни Мары, ни Бенджи, ни Женьки, ни соседей — кто остается? Один только Шмерль, глядящий на меня из Паньолевых картинок, как дитя бессловесное, как душа, тела не обретшая и молящая: «Выпусти! Обозначь! Создай! Восстанови! Оживи!»
И тут случилось вот что: Кароль продал мне свою галерею. Имеет ли это отношение к Шмерлю? Ясное дело, имеет. Но какое? У этого вопроса есть два измерения: рациональное и мистическое. Начнем со второго. Если Малах Шмерль — один из тридцати шести праведников, ввиду чего ему открыты дела земные и небесные, тогда надо предположить, что он вмешался и заставил Кароля продать мне галерею. И сделал это именно тогда, когда я уже подумывала о том, чтобы плюнуть на все, в том числе и на Шмерлевы картинки, и уехать в Париж. А если идти к началу, тогда так: Кароль предложил мне галерею, а без картин Малаха не было смысла в моем решении согласиться взять ее. Дело в том, что галерея Кароля была, в сущности, обыкновенной лавкой древностей, к тому же древностей не слишком древних и не особо интересных. Но я-то не Кароль. Если уж мне, искусствоведу, попала в руки галерея, то ее полагалось выстроить по всем правилам.
А чем занимается настоящая галерея? Поиском талантов, их продвижением и — это уж вытекает само из себя — созданием капитала, направленного на еще более изощренный поиск и активное продвижение этих самых талантов. Только кто же из серьезных художников пойдет ко мне выставляться, если у меня ни связей, ни имени? Что я могу для него сделать?
Связи и репутацию предстояло создать. И начать я могла только с того, что имела, со Шмерля. И не в том суть, был ли Шмерль Шмерлем или Шмерлем какое-то время был Паньоль. Это дело десятое. Важно то, что в 1935 году в Нес-Ционе жил замечательный художник, которого не заметили, не оценили, а потом начисто забыли. Открыть такого художника и заставить мир его признать — большая заслуга, после которой ни один искусствовед безвестным уже не остается.
В том, что Малах Шмерль был замечательным художником, я не сомневалась. Это подтвердил мне и искусствовед Шевах Моско, вернувшийся из Японии, но не в сентябре, а в январе.
Январь — месяц не туристический. Море злится, ветер носится по узким улочкам Яффы, как злобный хулиган. Стены старых домов пропускают сквозь трещины влагу, куда ни войдешь — на стенах пятна сырости, капает с потолков и тошнит от запаха плесени. А главное — холодно, до костей пробирает.
Мой дом не течет, я все щели законопатила и стены оштукатурила на совесть. Но помещение с потолками на высоте почти пяти метров прогреть невозможно. Посреди шикарного пола дымит керосиновая печка, и жизнь вертится вокруг этого воняющего и коптящего источника тепла. Кресла жмутся к печке-вонялке, столик перебрался к ней поближе, радио соскочило с привычного места и устроилось рядом. А чуть поодаль и прямо на полу выстроилась батарея чашек с присохшей к стенкам и донышку кофейной гущей. Вода в моем доме нагревается солнцем, подключать воду к электричеству дорого. Солнца нет, эрго: горячей воды тоже нет. А мыть посуду в ледяной воде — это уж извините!
Сама я купалась в душе при галерее, там и мелкой постирушкой занималась, чашек же, разномастных, но великолепных, рыночные торговцы мне не жалели. За так отдавали. Я брала. Пила кофе и отставляла очередную чашку до лучших времен и солнечных дней.
Если ожидались гости, я кипятила воду в кастрюле и устраивала чашкам банный день. Но в гости давно никто не приходил. А тут явился Моско.
Ради столь почетного гостя я бы снесла в гостиную все печки-вонялки в доме, даже одолжила бы у Кароля дорогой электрический обогреватель. И чашки бы убрала, и кресла вернула на место. Но Моско появился неожиданно, навещал кого-то поблизости и зашел, поскольку я его когда-то разыскивала. Неловко получилось.
Моско огляделся, хмыкнул и устроился поближе к печке. Правда, до этого, подпрыгивая, как озябший воробей, обошел гостиную по периметру, вглядываясь в картинки Шмерля, которые я — все до единой, включая акварельки, — вывесила на стены. Из-за картин я и возилась столько со штукатуркой, предварительно выспросив у лучших яффских мастеров этого дела секреты их мастерства. Стены, на которых висят картины, должны оставаться сухими. А сухой холод маслу не помеха. Жара мешает ему больше.
— Странно, что мне никогда не встречались эти картины, — сказал Моско и потер руки. — Странно. Этого Шмерля нет нигде. Ни в музейных запасниках, ни в коллекциях, ни в старых каталогах не встречал. Как же он проскочил мимо? Но пейзажи узнаваемые, вид краски соответствует времени, похоже, мы раскопали клад. Значит так, я с этими картинами поработаю, буду брать домой по две-три, опишу их, попробую разобраться с кое-какими вещами…
— Работать с ними я буду сама. И из дома ни одной картины не выпущу.
Огорошенный Моско поглядел на меня так, словно с чистого неба на него посыпалась щебенка.
— Как это ты? А кто ты такая?
— Дипломированный искусствовед. Кстати, какой у тебя диплом? Бецалелевский или каких-нибудь курсов?
Моско сглотнул, затравленно огляделся и промолчал.
Я знала, что диплома у него вообще нет. То есть имеется диплом об окончании сельскохозяйственной школы «Микве Исраэль», где обучают всему, кроме искусствоведения, а главное, заводят нужные связи, но предъявлять этот диплом в данной ситуации было бы глупо. Однако, в противоположность Каролю, я вовсе не считала, что толковому знатоку живописи требуется университетский диплом. Моско терся среди художников с детства, много ездил, много видел и неплохо разбирался в предмете. А уж израильскую живопишущую лоханку знал назубок.
Но снять с него первый слой профессиональной фанаберии было просто необходимо. Со вторым слоем придется повозиться: блеснуть чем-нибудь оригинальным или малоизвестным, проставить нужные имена рядом с заковыристыми терминами и так далее. Только после этого пойдет нормальный рабочий разговор. Если Моско до этого не сбежит, разумеется.
— Мне нужен консультант, знающий местную специфику. За консультации я готова платить, если они будут дельные. И вот первый вопрос: попадалось ли тебе имя Малаха Шмерля? В разговорах, воспоминаниях, письмах, статьях?
Моско обиженно шмыгнул носом, но скоренько успокоился и задумался.
— Нет! — сказал наконец решительно. — Нет! Я никогда ничего не слышал о Малахе Шмерле.
— А о Паньоле?
— Кто о нем не слышал? Он тут был году в тридцать седьмом. Или раньше. Но не позже.
— В тридцать четвертом — тридцать пятом. В тридцать седьмом он уже был в Испании. А могут эти картины принадлежать его кисти?
Моско расхохотался, даже не дав себе труда задуматься.
— Картины Паньоля могут быть похожи на что угодно, в том числе и на картины этого Шмерля, но для этого надо, чтобы сначала был Шмерль. И знаешь, если Шмерль умер молодым или пробыл тут недолго и уехал, его могли и не заметить. Времена такие были, не до гениальных художников. Это потом то одного, то другого стали объявлять великими. А тогда на них никто внимания не обращал. Нет, такую находку нельзя пропустить! И одной тебе не справиться. Искусствовед ты, может, и неплохой, но страны не знаешь, истории нашего искусства тоже. Без меня тебе не обойтись.
— А я и не собираюсь. Только отодвинуть себя за рампу не позволю. Эти картины нашла я. Я и буду первой. Вот и все.
— Наглая ты, — нахмурился Шевах Моско. — Все вы, русские, наглые и самоуверенные. Вот я завтра же напишу статью об этом Шмерле. И ее напечатают в любой газете. А ты — пиши, не пиши, кто тебя станет печатать?
— И не надо. Пусть не печатают. До поры до времени. Но картин Шмерля я тебе не дам, иллюстрировать статью будет нечем. Никаких данных о художнике у тебя тоже нет. И не будет. А у меня кое-что есть. Так что — выбирай. Либо ты будешь моим консультантом, либо консультантом станет Николь.
Услыхав имя соперницы, Моско присмирел. Обещал перерыть всю прессу за тридцатые годы и ушел расстроенный.
Это отступление касается Шмерля напрямую. А то, как я стала владелицей галереи в Яффе, его вообще не касается. Но не случись этой истории, не было бы истории Шмерля, потому что я уехала бы в Париж. Стала бы компаньонкой Чумы, а может, открыла бы вместе с Симой свое дело по продаже картин и антиквариата. Такие планы вертелись в моей голове, когда Кароль пригласил меня для серьезного разговора.
Я-то думала, что разговор будет о другом, и заранее раскипятилась. А дело вышло вот как: потеряв Женьку и обретя торричеллиеву пустоту в душе и на банковском счету, я решила распродать большую часть галерейного барахла, а также обессмертить имя нашей галереи, и устроила целый фестиваль. Сначала — вечер бронзовых поделок. Потом — и без какой бы то не было связи с ними — выставку картин отдельных мастеров из разных стран, то есть всего того, что Кароль накупил в своих поездках. Выставки я подготовила по всем правилам: атрибутировала все предметы, выпустила каталоги, обозначила концепцию. Кароль выделил на эту затею совсем немного денег, а идея выставить отдельные картины отдельных зарубежных художников была бредовой с точки зрения искусствоведения, музееведения и галерейного дела, но получилось все непло