В феврале 1910 г. какой-то дальний родственник из тех, кого он презрительно называл «филистерами», или мещанами, выслал ему сумму, достаточную для переселения в бедный рабочий район на севере города[201]. В мужском общежитии имени Маннергейма он оказался бок о бок с иммигрантами, евреями, иностранцами, но за приемлемую плату его поселили без соседей, а значит, он получил и уединение, и аудиторию, которых так жаждал. Общежитие было открыто в 1905 г. юбилейным Фондом гражданского строительства и благотворительных организаций имени императора Франца-Иосифа. Сам император посещал его, а строительство оплачивали барон Ротшильд и другие благотворители-евреи[202].
Там-то, на третьем этаже, в комнате размером два на полтора метра, разочарованный мечтатель попытался снова стать хозяином своей жизни. Вместо четырех объемистых баулов, с которыми он приехал из Линца, у него теперь были только летний пиджак без подкладки, изрядно поношенные брюки, единственная пара носков да башмаки со сбитыми каблуками. В отличие от пяти сотен своих соседей Гитлер не курил, не пил и не искал работы. Он утверждал, что евреи – «другая раса и даже пахнут по-другому», но это не мешало ему подружиться со многими евреями из своего общежития, и они отвечали ему тем же[203]. Мишени для словесных нападений он избрал еще в Линце, где школьником вел жизнь представителя среднего класса, – чехи, коммунисты, политически ангажированные отцы-иезуиты[204]. По-видимому, эти новые знакомства умеряли его антисемитизм.
В общей комнате на первом этаже он читал, смотрел на сад общежития, рисовал и ораторствовал перед аудиторией, совсем не горевшей энтузиазмом. С Рейнгольдом Ганишем, который заселился в общежитие вместе с Гитлером, они создали нечто вроде товарищества. Гитлер должен был срисовывать пейзажи с открыток, а Ганиш – сбывать их изготовителям рамок, владельцам художественных салонов и еврейских мелочных лавок. Прибыль делили пополам[205]. Ганиш оказался превосходным рекламщиком, и торговцам было куда приятнее общаться с ним, чем с неряшливым художником с самого дна[206]. Только через три года, прожитых в общежитии имени Маннергейма, Гитлер сумел вписаться в общество.
Тем временем брак отшлифовал грубоватого интроверта Франца-Фердинанда. Он не помнил, чтобы в детстве его обнимала или ласкала мать: она болела туберкулезом и умерла, когда ему было всего семь лет. Мало кто сомневался, что вскоре не станет и ее сына. И все-таки, к общему удивлению, хилый, но живой и подвижный мальчик стал подростком и уверенно достиг совершеннолетия. Его покойный властный отец, Карл-Людвиг Габсбург, изолировал его от более здоровых младших братьев и сестер, буквально задушив молитвами, докторами, сиделками и священниками-иезуитами[207].
Как и Адольф Гитлер, эрцгерцог учился неважно. Однако, в отличие от сына провинциального таможенника, бросить учебу ему не позволили. С шести до девятнадцати лет, если только болезнь не укладывала его в постель, за партой он просиживал по одиннадцать часов шесть дней в неделю. На еду отводилось двадцать минут. Повышенная нервность, беспокойный разум, порывистость, склонность разбрасываться, неуемная активность заставляли его бунтовать против бессмысленного зазубривания и бесконечного заучивания, которого требовали от него наставники. В своем поколении Габсбургов он стал самым физически крепким. В беседе с дочерью Франц-Фердинанд с горечью вспоминал ранние годы своего обучения:
Все было перемешано, с раннего утра и допоздна занятия шли час за часом. На улицу нам разрешалось выходить только раз в день, в перерыве, причем за руки нас держал мажордом. Результатом такого учения стало то, что в нас впихнули все, но не знали мы ничего[208].
Эрцгерцог, как и Гитлер, всю оставшуюся жизнь учил то, чему его недоучили в детстве. Свое обрывочное образование Гитлер дополнил любовью к опере, страстью к архитектуре и запойным чтением. Впоследствии он писал: «С ранней юности я старался читать нужные книги, запоминать и осмыслять прочитанное. В этом отношении время, прожитое в Вене, было особенно плодотворным и ценным»[209].
Труды Шиллера, Данте, Карлейля, политические трактаты композитора Рихарда Вагнера о расах, политике и религии дополняли газеты, которые Гитлер каждое утро читал в своем общежитии. Снова и снова он погружался в романы любимого Джеймса Фенимора Купера о героях и злодеях и повести-вестерны Карла Мая, изобиловавшие расовыми стереотипами об американских ковбоях и индейцах. Шестьдесят книг Мая были любимым чтением Гитлера в детстве, над ними он просиживал «при свече или с лупой в руках при свете луны»[210]. Для Гитлера немцы были ковбоями, все остальные – индейцами. Он часто цитировал Шекспира, но любил и «Фауста» Гёте, о котором говорил, что «он вмещает больше, чем может постичь человеческий разум»[211][212].
Рисунки и акварели стали приносить Гитлеру некоторый доход, однако он предпочитал проводить время в разговорах о политике[213]. Любимым коньком была ненависть к Габсбургам, наследнику престола и его жене-чешке. В конституции Австрии 1867 г. провозглашалось: «Все национальные группы страны имеют равные права, и каждая группа имеет неотчуждаемое право сохранять и развивать свою национальную культуру и язык»[214]. Объединение Габсбургами разных этнических групп, их религиозная терпимость к евреям и негерманским арийцам, чешский брак Франца-Фердинанда раздражали и постоянно подпитывали негодование Гитлера, которое он сам считал праведным[215].
Адольф Гитлер не скрывал своего гнева от соседей по общежитию. Он громко возмущался, что в Вене больше чехов, чем в Праге, больше хорватов, чем в Загребе, и вполголоса говорил, что евреев больше, чем в Иерусалиме[216]. Он начал носить длинный темный плащ и блестящий котелок, сделавшись похожим на иммигрантов из Богемии, которых не переносил. Внешностью он брать слушателей не мог – те не упускали случая позубоскалить в его адрес и поиздеваться[217]. Бывало, насмешники привязывали его плащ к спинке стула. Когда он подскакивал в каком-нибудь особо пафосном месте своей речи, стул с грохотом падал, мучители Гитлера принимались хохотать, а он скрипел зубами, размахивал руками и осыпал их отборной руганью[218]. Иногда бывало, что усмирять шутников приходилось надзирателям общежития, но даже хулители Гитлера не могли не заметить, что говорил он с каждым разом все лучше и лучше.
А Вена предлагала ему множество примеров образцовых демагогов. Редакция пангерманской газеты, основанной Георгом Шенерером, располагалась по соседству с домом, где Гитлер и Кубичек некогда снимали комнату[219]. Много месяцев первое, что он видел утром, были открыто прогерманские заголовки ее статей. Когда Гитлер перебрался в Вену, звезда Шенерера уже закатилась, но газета осталась рупором самых крайних взглядов. Шенерер объявил себя фюрером австрийских немцев империи, использовал музыку Рихарда Вагнера на своих политических сборищах, ратовал за высылку евреев, цыган, чехов и других славян из пределов империи, организовывал кампании за объединение Австрии и Германии[220]. В этой риторике Гитлеру многое нравилось, и он потом многое из нее позаимствовал.
Незадолго до своей смерти кронпринц Рудольф проклял антисемитские выпады Шенерера. Пангерманские атаки его ярых сторонников на венские газеты закончились его арестом и изгнанием из парламента[221]. Престиж и движение Шенерера еще сильнее пострадали, когда он в приказном порядке велел своим сторонникам перейти в протестантство. Многие воспринимали его лозунг «Прочь от Рима!» как призыв к аннексии страны Германией[222]. В центре католической Австрии это было чересчур. Франц-Фердинанд заявил: «“Прочь от Рима!”» означает «“Прочь от Австрии!”»[223]. Эрцгерцог решил участь Шенерера, настроив против него религиозных и политически лояльных католиков[224]. Его роль в падении Шенерера дала Гитлеру еще один повод ненавидеть наследника престола Габсбургов.
Карл Люгер, мэр Вены и убежденный антисемит, привлекал Гитлера еще сильнее. Количество въезжающих в город било все исторические рекорды, и такими же темпами росла популярность Люгера. Он мастерски выставлял себя защитником австрийцев, опасавшихся, что их место в обществе займут иностранцы. Лозунг «Поможем маленькому человеку» находил отклик в сердцах тех, кто опасался, что их язык, культура и политическое превосходство окажутся под угрозой[225]. Феликс Зальтер, популярный австрийский прозаик того времени, писал о Люгере:
Он подчиняет себе все, что пугает и сковывает массы. Он свергает это страшное и со смехом топчет его. Сапожники, портные, извозчики, зеленщики и владельцы лавок ликуют, исполненные энтузиазма… Он играет на всех качествах низшего класса Вены: отсутствии интеллектуальных потребностей, недоверии к образованию, пьяной глупости, любви к уличным песням, приверженности старине, безграничном самодовольстве; и эти люди неистовствуют, радостно неистовствуют, когда он обращается к ним