[715]. Она ходила и ходила на Принц-Альбрехтштрассе, 8, добиваясь приема у Гиммлера, Гейдриха или их заместителей. Безупречно одетая, всегда точная чешская графиня стала завсегдатаем в вестибюле штаб-квартиры. Секретарши, охранники и даже младшие офицеры гестапо сочувственно шептали: «Приходите завтра», «Ну, может быть, послезавтра». Гиммлер и его непосредственные подчиненные старательно избегали ее[716].
Заканчивалось время, когда гражданин Чехословакии мог свободно въехать в нацистскую Германию[717]. В сентябре Адольф Гитлер дал интервью London Daily Mail и откровенно рассказал о своих взглядах на расы и будущее этой республики[718]. Осенью того же года американский дипломат Джордж Кеннан прибыл в Прагу и записал:
Прага просто не могла быть краше, чем в том сентябре, когда ее безопасность повисла на тончайшем волоске. Барочные башни – нереальные, эфемерные – мирно парили в ярко-синем осеннем небе, по которому медленно плыли редкие облачка… И очень редко, а может, и совсем никогда сказочный облик этого города так не походил на музей, никогда не был так далек от суровой действительности, как в те странные дни[719].
Президент Эдуард Бенеш вверил судьбу своей страны военному союзу с Францией, совершенно по-детски уповал на Англию и ничуть не сомневался, что Советский Союз Иосифа Сталина не бросит Чехословакию в беде. Он ошибся и в первом, и во втором, и в третьем случае[720]. Британский премьер-министр Невилл Чемберлен встретился с Гитлером в Берхтесгадене, и там они предрешили будущее страны, даже не пригласив ее на переговоры. Стремление британца к миру любой ценой было столь же откровенным, как изображение лежащей обнаженной женщины на картине итальянского Возрождения, висевшей на стене позади участников. Очевидец писал: «Это несколько походило на сцену из “Алисы в Стране чудес”: пили чай, как ненормальные, сидя за круглым столом в комнате с огромным окном, обращенным в сторону Австрии»[721]. Так Чехословакию и предали – между итальянской обнаженной с одной стороны и Австрией – с другой. Единственной реакцией на свидание в Берхтесгадене была редакционная карикатура в Washington Post: скелет пальцем переводил стрелку часов с 1938 года обратно в 1914-й[722].
Вечером 21 сентября 1938 г. громкоговорители известили всю Прагу, что Франция и Англия согласились на раздел Чехословацкой республики. Большая часть военных заводов, почти вся промышленная база, треть граждан и земельных угодий отходили к гитлеровской Германии. Сообщение заканчивалось словами: «Такого еще не бывало в истории. Друзья и союзники навязали нам условия, какие обычно диктуют поверженному врагу»[723].
Ошарашенные пражане толпились на улицах, не веря своим ушам. Встал транспорт. Почти все молчали. Кое-кто плакал. Слышались патриотические песни, но грустные, чуть ли не похоронные. Везде появились государственные флаги. Два дня все улицы и Вацлавская площадь были полны людей. Немецкие газеты писали о «красном бунте в Праге». Но это были поминки по стране, на которые пришли полмиллиона человек[724]. 1 октября 1938 г. войска Гитлера вошли в Судетскую область. В частном разговоре Франклин Рузвельт назвал это «вооруженным налетом», публично же не проронил ни слова[725].
Джордж Кеннан сообщал, что, как только в стране появились немцы, «остановились поезда. Перестали летать самолеты. Приграничные станции перестали существовать»[726]. Фалькенау и Генрихгрун, поместья Ностиц-Ринеков, расположенные северо-западнее Праги, оказались теперь в самой глубинке Судетского края. Страну как будто парализовало. Чешским немцам, лояльным республике, некуда было податься. Один очевидец сетовал:
Немцы, ненавидевшие нацизм, были вынуждены оставаться на месте… Многие из успевших бежать и обратиться за английской визой получали отказ. Британцы, трубя на всех углах, что имеют силы помочь усеченному государству, не предоставляли ни убежища, ни безопасности его гражданам, оказавшимся под угрозой[727].
Прервалось телефонное, телеграфное и почтовое сообщение; прекратились и поездки Софии в Вену. Ее контакты с родной семьей в Австрии стали почти невозможны[728]. Все поверили, что остатки Чехословакии обречены на скорый конец. В западню попали не только чешские немцы. Еврей, беженец из Вены, писал, что из Праги удирали так, будто к городу приближалась чума; но эмигрантов поневоле никто нигде не ждал[729].
Из Лондона американский посол Джозеф Кеннеди писал государственному секретарю Корделлу Халлу: «Лорд Галифакс несколько раз повторил, что они дают указания всем и каждому не произносить больше никаких речей о чешско-немецкой ситуации… уже и так сказано все, что следовало сказать. Галифакс и Чемберлен твердо уверены, что молчание с их стороны и надежда с нашей принесут самые достойные плоды»[730]. Посол Кеннеди, ярый изоляционист и противник войны, согласился. Его сын Джон, тогда студент колледжа, а потом президент Соединенных Штатов, отправился в Прагу, опросил несколько десятков чехов и предсказал, что последняя часть разрезанной, выпотрошенной страны сдастся нацистам без всякого сопротивления.
Через месяц после аннексии Судетов Венгрия потребовала возврата ее территорий, отобранных Чехословакией после Первой мировой войны. Чтобы разрешить спор, Гитлер попросил Муссолини о встрече. Местом ее проведения был выбран Бельведер. Дворцов в городе были сотни, в Третьем рейхе и фашистской Италии – тысячи, но именно Бельведер, бывший дом Франца-Фердинанда, где родился Максимилиан, имел для Гитлера особое значение. Он признавался Генриетте фон Ширах, что, живя в молодости в Вене и подвизаясь художником, из всех дворцов Габсбургов он рисовал только его. Именно в нем Гитлер чаще всего подписывал договоры и заключал военные союзы[731].
Слухи о войне снова пугали Европу, и в это время старый друг Франца-Фердинанда герцог Портлендский выпустил свои воспоминания. Вот что он писал о сараевском убийстве:
В своей бессмысленности оно было преступно и трагично. Невыразимо печально, что Англия так и не увидела, как всходит на престол этот выдающийся принц из дома Габсбургов. Разве крепкая и мирная власть в регионе Дунайского бассейна не стала бы сегодня решающим преимуществом? Этот благородный принц был истинным европейцем, и то, что мы видим сейчас, когда уже слишком поздно, ему было ясно уже тогда. Воздадим же должное его памяти: нельзя не признать, что, будь он теперь среди нас, многое было бы совершенно иначе[732].
Через пять месяцев после захвата Судетской области и год после аншлюса армии Гитлера заглотили остаток Чехословакии. Нацисты, снежный буран и мартовские иды нагрянули в Прагу одновременно. Джон Кеннеди оказался прав: страна, правительство и военные сдались без единого выстрела. Гитлер триумфально ввел армию в очередную покоренную европейскую столицу, но Прага встретила его совсем не так, как Вена. Никто радостно не кричал на улицах, не салютовал фашистским приветствием; на пустынных улицах царило холодное молчание[733].
Первым делом Гитлер объявил, что государства Чехословакия больше не существует, а потом осмотрел город с высоты тысячелетнего Пражского града. Древние королевства Богемии и Моравии он объявил протекторатами Германии. Ночью он спал в кровати Томаша Масарика, а через два дня улетел в Вену и снова остановился в отеле «Империал»[734]. Исчезновение единственной в Центральной Европе подлинной демократии официальные круги встретили глухим молчанием. Руководители Англии и Франции надеялись, что, пожертвовав Чехословакией, можно будет избежать войны[735]. Отто Габсбург не смолчал. Его гневная отповедь появилась в журнале Time: «Я решительно осуждаю грубую силу, с которой Германия подчинила себе Богемию и Моравию. Я осуждаю военную оккупацию Словакии германской армией»[736]. Центральная Европа поняла, что теперь о мире можно забыть. Церкви в соседних Польше и Румынии заполнили люди, а правительства этих стран начали готовиться к войне.
Через четыре дня после захвата Судетской области президент Эдуард Бенеш подал в отставку. Чехословакия переживала тяжелейший в своей двадцатилетней истории кризис, а он заявил: «Я остаюсь тем, чем был всегда: убежденным демократом. Именно поэтому я ухожу. Глубоко убежден: лучше не мешать новому созвездию, которое восходит сейчас над Европой»[737]. Бенеш попросил министров выполнять свои обязанности и оставаться на постах. Его сменил Эмиль Гаха, человек слабого здоровья, которого еще раньше, после встречи с Германом Герингом, сразил сердечный приступ. С пепельно-серым лицом, похожим на маску смерти, он умолял сограждан покориться судьбе. Из пражских громкоговорителей на горожан лились уговоры спокойно заниматься своими делами и быть «хорошими чехами и хорошими немцами»