Чехословакия станет соседкой России и поэтому должна хорошо с ней ладить. Это будет означать некоторую переориентацию внутренней политики в направлении государственного социализма и национализации шахт и лесов… Правительство обязано выслать большинство «плохих» немцев, но вполне готово оставить «хороших», если эти «хорошие» станут добропорядочными чехословацкими гражданами[894].
С окончанием войны позиции Бенеша укрепились. Новый министр юстиции Чехословакии заявил: «Хороших немцев нет, есть только плохие, и даже хуже, чем плохие. Они – злокачественная опухоль в нашем теле»[895]. Степень злобы тех дней отразилась в словах проповеди главы чешских католиков: «Раз в тысячу лет у нас появилась возможность свести счеты с немцами, воплощением зла, к которым неприменима заповедь «“возлюби ближнего своего”»[896].
Гитлеровская политика этнических чисток теперь обернулась против «расы господ»[897]. 28 октября 1946 г. Бенеш предложил «окончательно решить германский вопрос», заявив, что всех «судетских» немцев нужно изгнать из Чехословакии[898]. Его программа «ресловакизации» предусматривала лишение гражданства лиц немецкого происхождения, конфискацию их домов, ферм, активов, выдворение из страны[899]. Чтобы этнических немцев было легче опознать, они получили приказ нашить большую букву N на верхнюю одежду[900]. Любому чеху было ясно – перед ним немец. С родины выслали чуть ли не каждого третьего, в целом более трех миллионов граждан[901].
Бенеш осуществил одно из крупнейших в XX веке вынужденных переселений народов[902]. В списке «судетских немцев», подлежавших высылке, были и «коллаборационист» Оскар Шиндлер, который во время холокоста спас 1200 евреев, и София и Фриц Ностиц-Ринеки со своими детьми[903].
Еще до войны Фриц записал все свое имущество на имя жены, в надежде сохранить его для семьи. Это не помогло. Все, что у них было, конфисковали. Против их воли Гитлер лишил их чешского гражданства и сделал гражданами Германского рейха. Бенеш отказался его вернуть[904]. Он стал как бы орудием гитлеровской вендетты, проклятием, тяготевшим над ними.
Фриц очень переживал, что семью выслали из-за того, что он служил в немецкой армии, но новое правительство Чехословакии сделало ему неожиданное предложение: если он разведется со своей «габсбургской» женой, то сохранит гражданство, активы и сможет вести в Чехословакии жизнь, которой много веков наслаждались и его предки, и он сам. Кроме того, графа заверили, что по суду он получит все права опеки над своими несовершеннолетними детьми[905].
Правительственные чиновники, совсем как Адольф Гитлер и нацисты, неизменно называли его тридцатипятилетнюю жену «принцессой Габсбург»[906]. Фриц сказал Софии: совершенно понятно, что бюрократы Бенеша не могли ни понять, кем были они с женой, ни увидеть разницы между Габсбургом и Гогенбергом[907]. Он сообщил правительству, что семейство Ностиц-Ринек в полном составе покинет Чехословакию[908].
В официальном документе о высылке указывались точная дата и время отъезда, как будто они выезжали из отеля, который уже готовился принять других гостей. Простыни, наволочки, полотенца и все необходимое в домашнем хозяйстве предстояло купить, кровати – заправить, кастрюли, горшки, сковородки – отдраить и вымыть и даже в мыльницы положить новое мыло. Правительственные инспекторы должны были принять дом, убедиться, что в него можно заселить новых жильцов, и только после этого семья могла получить пропуск на безопасную депортацию[909]. Бандиты нападали на тысячи людей, не получивших таких пропусков, убивали и избивали их, но чешская полиция закрывала на это глаза[910].
Каждому члену семьи разрешили взять с собой лишь небольшую сумку; много лет назад София получила такой же приказ, когда ее выселяли из Конопиште. Второй раз в жизни она лишалась и дома, и родины. София не взяла с собой почти ничего, кроме семейных фотографий и памятных вещиц своих отсутствующих сыновей. Самое трудное в расставании с домом, церковью, окрестностями и городом, которые он так любила, было уехать без Эрвина и Франца[911].
Семье Софии, как и миллионам других чехословацких граждан немецкого происхождения, не сообщили, куда их отправляют. Многие из тех, кого держали в бывших тюрьмах или концлагерях, страдали от жестокого обращения, погибали там или кончали с собой[912]. Слухи были самые разные. В одном месте Софии сказали, будто их везут в Дахау, в другом – что будут держать в концлагере Терезиенштадт, там же, где умер убийца ее родителей. В конце концов их вместе с другими депортированными разместили по грузовикам и отвезли в лагерь для интернированных близ Карлсбада – нынешних Карловых Вар[913].
Чешский город, почти в ста тридцати километрах северо-западнее Праги, получил свое название в честь императора из династии Габсбургов, правившего в XIV веке. Горячие источники и архитектура стиля модерн сделали его излюбленным местом отдыха Бетховена, Шопена, Гёте, Гоголя и даже Зигмунда Фрейда и императора Франца-Иосифа. В более счастливые времена семья Софии проезжала здесь, направляясь в свои деревенские имения, а теперь город был пуст[914]. Почти всех жителей депортировали из-за их немецких корней. Из Брно, третьего по величине города страны, выслали двадцать три тысячи человек. Шесть тысяч умерли при «эвакуации»[915].
Обычно из Праги в Карлсбад добирались за три часа. Теперь, по разбитым войной дорогам, с остановками, со всяческими притеснениями – без воды, еды, санитарных остановок, – ехали два дня. Софии и ее семье хотелось есть, пить и спать. Тогда они еще не знали, что, перед тем как военнопленного Эрвина отправили в Советский Союз, он содержался в местной городской тюрьме[916].
Этнические и политические линии разлома, обозначившиеся в Чехословакии, пролегли по всей Европе. Берлин, Вена, почти весь континент были разделены на советскую, американскую, британскую и французскую зоны оккупации. Места отправки беженцев часто устанавливались произвольно и не подлежали изменению. Восемьсот тысяч чехов были отправлены в Восточную Германию, в советскую зону, откуда уже не вернулись[917]. В другом полушарии, выступая с речью в небольшом колледже штата Миссури, Уинстон Черчилль употребил известное выражение о железном занавесе, опустившемся над странами Европы[918]. Некоторые районы Австрии, в том числе и Артштеттен, и бо́льшая часть Восточной Европы вошли в советскую зону военной и политической оккупации.
Вскоре Артштеттен сделался популярным среди офицеров, партийных деятелей и даже рядовых советских солдат, которым было любопытно увидеть место, где когда-то жил эрцгерцог Франц-Фердинанд. Элизабет поневоле заделалась экскурсоводом. Она рассказывала о симпатиях эрцгерцога к России, о его стремлении к миру, о семейных историях, связанных с картинами, которые еще сохранились в замке[919].
Один портрет никогда никому не показывали. Он неприметно висел в самом дальнем углу коридора, по которому почти никто не ходил. Это было изображение Александры, последней российской императрицы, супруги Николая II, императора и самодержца всероссийского. Когда в 1902 г. Франц-Фердинанд был с визитом в Санкт-Петербурге, Николай показал ему несколько портретов жены и спросил, какой из них понравился ему больше. Именно его император и подарил эрцгерцогу при расставании[920].
Как-то раз по коридору проходил советский офицер, увидел запылившийся портрет и спросил, откуда он здесь. Элизабет попробовала было ответить, что это полузабытая эрцгерцогиня Габсбург, но офицер нахмурился и сердито возразил: «Какая еще эрцгерцогиня! Советский офицер узнает российскую императрицу!» Свои слова он сопроводил иронической улыбкой. Помня о том, что сама царица, вся ее семья и почти вся аристократия страны были убиты в годы большевистской революции, герцогиня не мешкая спрятала портрет на чердаке. Все десять лет, пока Австрия находилась под советским контролем, он не видел дневного света[921].
У советских солдат и офицеров был и другой повод заглянуть в Артштеттен: они могли поиграть с детьми Гогенбергов. Они с удовольствием сажали младших на плечи, заучивали немецкие слова, учили детей русским выражениям. Многие признавались, что тоскуют по своим оставшимся дома сыновьям и дочерям[922].
Отношения сложились вполне дружеские, но советские оккупационные власти не могли победить голод, недоедание и истощение, которые, как и предсказывал Черчилль, неизбежно наступили после войны