Верховный Совет единогласно одобрил политику советского правительства и ратифицировал договор с Германией. Пока Вячеслав Михайлович выступал, Гитлер в Берлине подписал директиву о нападении на Польшу.
В восемь вечера переодетые в польскую военную форму эсэсовцы организовали провокационное нападение на радиостанцию в Гляйвице в Силезии. Это был повод.
На следующий день, 1 сентября 1939 года Гитлер напал на Польшу. Вермахт начал боевые действия без пятнадцати пять утра. В десять утра канцлер Адольф Гитлер в военной форме выступил перед депутатами рейхстага. На следующий день «Правда» сообщала из Берлина:
«Упомянув об инцидентах, которые произошли, начиная с ночи 31 августа, Гитлер заявил: «Теперь мы решили обращаться с Польшей так же, как Польша вела себя с нами в течение последних месяцев». Коснувшись затем германо–советского пакта, Гитлер заявил, что может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с ратификацией пакта…
После окончания речи Гитлера министр внутренних дел Фрик зачитал законопроект об объединении Данцига с Германской империей».
В августе четырнадцатого молодой Адольф Гитлер был среди тех, кто восторженно встретил объявление войны. Контраст с сентябрем тридцать девятого был разительным. Ни торжествующих толп, ни цветов уходящим на фронт войскам. Германия не была готова к большой войне, и военное командование это понимало. Только военно–воздушные силы имели очевидное превосходство над противником.
«В шесть тридцать утра пятницы 1 сентября меня разбудил гул, — вспоминал родившийся в Польше будущий известный американский
политолог Ричард Пайпс. — Моей первой мыслью было, что это гром. Одевшись, я выбежал, но погода была ясной. В небе я увидел ровный строй серебристых самолетов, направлявшихся к Варшаве. Один единственный биплан (казалось, он был из дерева) резко поднялся им навстречу. Грохот, который я слышал, не был громом. Это на варшавский аэропорт падали бомбы, которые быстро уничтожили небольшие военно–воздушные силы, собранные поляками».
Франция и Англия, выполняя обязательства, данные Польше, 3 сентября объявили войну Германии. Они не собирались воевать, но иного выхода у них не оставалось. Началась Вторая мировая война, которой никто, кроме Гитлера, не хотел.
1 сентября в Москве первым к Сталину позвали Молотова. Он просидел в кабинете вождя весь день. Вызвали назначенного полпредом в Берлин Александра Алексеевича Шкварцева, потом военных — наркома
Ворошилова, командующего Киевским особым военным округом Семена
Константиновича Тимошенко, начальника Генерального штаба Бориса Михайловича Шапошникова и утвержденного военным атташе в Германии Максима Алексеевича Пуркаева.
Как только Шкварцев и Пуркаев прибыли в Берлин, их принял Гитлер.
«После вручения верительных грамот, — сообщила «Правда», — между Гитлером и советским полпредом состоялась продолжительная беседа».
Генеральный секретарь исполкома Коминтерна болгарский коммунист Георгий Димитров 5 сентября попросил Сталина о встрече, чтобы понять, какой должна быть позиция коммунистических партий в этой войне. 7 сентября поздно вечером Сталин принял его вместе с
Мануильским. В кабинете сидели Молотов и член политбюро и секретарь ЦК Андрей Александрович Жданов.
– Война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! — объяснил Сталин. — Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга.
Польшу Сталин назвал фашистским государством:
– Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что, плохо было бы, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и население?
Указание Сталина было оформлено в виде директивы секретариата исполкома Коминтерна всем компартиям: «Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу…» Коммунистам, которые собирались ехать в Польшу, чтобы, как и в Испании, сражаться против фашистов, запретили это делать. Советские газеты печатали только сводки немецкого командования.
Поляки не считали свое положение безнадежным. Они рассчитывали, что французы немедля вступят в дело и отвлекут на себя значительные силы немцев. Рассчитывали на советский нейтралитет, что позволит перебросить всю армию на запад.
«Радио, — вспоминал Ричард Пайпс, — поддерживало наш дух призывами мэра Стефана Старжинского и музыкой «военного» полонеза Шопена. Впоследствии Стефан Старжинский был арестован и через четыре года расстрелян в Дахау. В город тянулись пешком, на лошадях или телегах остатки побежденной польской армии, среди них были раненые, все в лохмотьях, унылые и подавленные. 8 сентября немцы начали штурм Варшавы, но натолкнулись на серьезное
сопротивление… Польское правительство эвакуировалось в Люблин… К середине сентября Варшава была окружена».
8 сентября немецкое командование передало, что Варшава пала. Молотов ночью отправил немецкому послу Шуленбургу телефонограмму: «Я получил ваше сообщение о том, что германские войска вошли в Варшаву. Пожалуйста, передайте мои поздравления и приветствия правительству Германской Империи».
В три часа дня Молотов предупредил посла, что «советские военные действия начнутся в течение ближайших нескольких дней».
В тот же день нарком обороны маршал Ворошилов и начальник Генерального штаба маршал Шапошников подписали директиву, которая предписывала войскам Белорусского и Киевского особых военных округов в ночь с 12 на 13 сентября перейти в наступление и разгромить противостоящие силы польской армии. Но когда выяснилось, что Варшава еще держится, выступление Красной армии отложили.
Поляки отчаянно защищали свою столицу. Варшавяне, мужчины и женщины, рыли окопы и строили баррикады. Москву это упорство поляков раздражало.
Гитлер торопил Сталина с вступлением в войну против Польши. Ему не нужна была военная поддержка Красной армии, он сам мог справиться с поляками. Ему политически важно было участие Советского Союза в войне с Польшей. Риббентроп писал Молотову, что они рассчитывают на скорое наступление Красной Армии, «которое освободит нас от необходимости уничтожать остатки польской армии, преследуя их вплоть до русской границы».
Молотов отвечал Риббентропу:
«Мы считаем, что время еще не наступило. Возможно, мы ошибаемся, но нам кажется, что чрезмерная поспешность может нанести нам ущерб и способствовать объединению наших врагов».
До сентября 1939 года советское правительство не ставило вопрос о возвращении западных областей Украины и Белоруссии, которые в результате неудачной войны с Варшавой вошли в состав Польши. И в первые дни боевых действий Красной армии этот лозунг еще не возник. Он появился позже как удачное объяснение военной операции против Польши.
10 сентября в четыре часа дня Молотов пригласил посла Шуленбурга:
– Советское правительство застигнуто врасплох неожиданно быстрыми германскими военными успехами. Красная армия рассчитывала, что у нее на подготовку есть несколько недель, которые сократились до нескольких дней.
Молотов откровенно предупредил посла, что Москва намеревалась заявить, что Польша разваливается на куски и Советский Союз вынужден прийти на помощь украинцам и белорусам, которым «угрожает» Германия:
– Это даст Советскому Союзу благовидный предлог и возможность не выглядеть агрессором. Но вчера генерал–полковник Браухич заявил, что военные действия уже заканчиваются. Если Германия сейчас заключит перемирие с Польшей, Советский Союз не успеет вступить в войну.
Шуленберг связался с Берлином и передал озабоченность советского наркома. Риббентроп попросил Шуленбурга информировать Молотова, что слова главнокомандующего сухопутными войсками Вальтера фон Браухича — недоразумение. Вопрос о перемирии с Польшей не ставится.
14 сентября Молотов пригласил Шуленбурга и сказал, что Красная армия уже практически готова, но, учитывая политическую мотивировку советской операции (защита украинцев и белорусов), Москва не может начать действовать до того, как падет Варшава. Поэтому Молотов попросил как можно более точно информировать его: когда можно рассчитывать на полный захват польской столицы.
Риббентроп сообщил из Берлина, что Варшава будет занята в течение нескольких дней. Он просил передать Молотову:
«Мы подразумеваем, что советское правительство уже отбросило мысль, что основанием для советских действий является угроза украинскому и белорусскому населению, исходящая от Германии.
Указание такого мотива невозможно».
Шуленбург передал послание Молотову. Нарком, как следует из записи беседы, согласился, что «планируемый советским правительством предлог содержал в себе ноту, обидную для чувств немцев, но просил, принимая во внимание сложную для советского правительства ситуацию, не позволять подобным пустякам вставать на нашем пути».
— Советское правительство, — откровенно объяснил Молотов послу, — к сожалению, не видит другого предлога, поскольку до сих пор Советский Союз не беспокоился о национальных меньшинствах в Польше и должен так или иначе оправдать свое вмешательство в глазах заграницы. Как раз в этот момент завершились бои на Халхин–Голе, где столкнулись интересы Советского Союза и Японии, пытавшейся оккупировать весь Китай.
Япония рассматривала поставки советского оружия Китаю и появление там военных советников как враждебные действия и хотела заставить Сталина прекратить помощь Китаю.
На японских картах Монгольская народная республика значилась как Внешняя Монголия. Внутренняя Монголия входила в состав Китая. Но раз японцы надеялись оккупировать весь Китай, то почему бы не попробовать присоединить и Внешнюю Монголию?
Непосредственным поводом для боев на Халхин–Голе стало отсутствие точной границы между Монголией и Маньчжурией (см. «Новая и новейшая история», № 2/2001). Там находилась пограничная зона шириной до сотни километров без каких–либо опознавательных знаков, по которой в обе стороны свободно кочевали местные племена. Когда японцы создали в северо–восточном Китае марионеточное государство Маньчжоу–го, в пограничной зоне начались стычки между японскими и монгольскими пограничниками.