Льюис ничем не показал, что услышал, но потом небрежно заметил. «Знаете, многие бы просто не поверили, если бы узнали, что мой отец был раввином». Молодая женщина вдруг просияла. «Ваш отец был раввином?» – переспросила она.
Через несколько лет, рассказывая об этом эпизоде, Бутон вспоминал: «В 1928 г. еще не было никаких предвестников будущих погромов, которые дали Германии дурную славу пять лет спустя. Но марширующие бойцы в униформах пели песни про то, как будет литься еврейская кровь; все чаще можно было увидеть свастику, эмблему немецкой ненависти к евреям». Для молодой женщины в тот вечер самым потрясающим событием стало даже не знакомство со знаменитым писателем, который на самом деле был сыном сельского врача из Висконсина, но и то, как он соврал, что еврей. «Надеюсь, она никогда не узнала правды, – говорит в конце истории Бутон. – Вполне возможно, что деликатность и доброта Льюиса принесла этой несчастной больше радости, чем он мог предположить».
В 1925 г. Якоб Гулд Шурман сменил Хоутона на должности посла. Шурман был до того нью-йоркским политиком, учившимся в Германии и говорившим на прекрасном немецком. Он постарался продолжить благие дела своего предшественника. Одним из его проектов был сбор денег с богатых американцев на строительство Гейдельбергского университета; на это дело пожертвовал сам Джон Д. Рокфеллер – из собранных 500 тысяч долларов 200 тысяч принадлежали ему. Подобная деятельность сделала Шурмана очень популярным дипломатом.
Популярности ему добавило и то, что он одобрял твердость немецкого правительства в поддержании мира и демократии. В начале своей работы он утверждал, что «желание воевать в Германии умерло», а позже, в 1928 г., он подчеркивал важность участия Германии в подписании пакта Бриана – Келлога, где декларировался отказ от войны как средства. Во время визита в Нью-Йорк в том же году он объявил: «Республика теперь посвящает силы благу народа и растет с такой жизненной силой, что можно не сомневаться – это навсегда».
Шурман был на деле не так слеп в отношении политической ситуации, как можно подумать по его публичным заявлениям. Во время своего первого года в Берлине он отмечал, что американские финансовые институты активно проталкивали свои займы с высокими процентами, игнорируя рискованность таких займов. Из его посольства сообщали, что «стремление закинуть непродуктивные миллионы в немецкую казну быстро становится все более патологическим».
Американские корреспонденты вроде Моурера также начинали сомневаться в разумности происходящего. Экономист Дэвид Фрайди, один из преподавателей Моурера в Мичиганском университете, прибыл в Берлин как представитель фирмы, готовой инвестировать в Германию. Он отобедал с Моурерами, закурил сигару и стал так рассказывать о своей миссии: «Понимаете, мы считаем этих людей отличным вариантом вложений: они трудолюбивы, надежны… мы снова поставим их на ноги».
«Под девять процентов?» – спросил Моурер.
«Ну, мы же не филантропы», – ответил Фрайди.
Как рассказывала Лилиан Моурер, «легкие» деньги из США и других стран привели к «оргии трат». Она много путешествовала по стране, делая заметки для Town and Country, и упоминала среди прочего увиденного «потрясающие новые железнодорожные вагоны и модернизированные монстры на рельсах». Она также признавала, что «весь подвижной состав страны снабдили новыми тормозами Кунце – Кнорра – роскошью, которая в сумме стоила примерно 100 миллионов долларов». Она добавляла, что Британия тоже подумывала оснастить свои поезда этими новыми тормозами, но решила, что не может себе этого позволить. Германия также воспользовалась полученными займами, чтобы выплачивать репарации, а Шурман открыто сочувствовал жалобам немцев на то, что финансовая ноша оказалась непосильной. Еще до краха Уолл-стрит хватало признаков того, что экономика Германии крайне неустойчива. В марте 1929 г. Шурман получил предупреждение от председателя комитета финансов рейхстага, что государственная казна в худшем состоянии, чем когда-либо с кризиса 1923 г.
Вскоре вместо плана Дауэса был принят план Юнга, получивший название в честь американского банкира Оуэна Д. Юнга, главы другой команды экспертов. Они разработали этот план в 1929 г. и предполагали еще больше снизить выплаты репараций, а также растянуть их до 1988 г. Фердинанд Эберштадт, самый знаменитый американский эксперт по германским финансам, напрямую сказал Юнгу в начале переговоров с французами и другими странами: «Все это сплошное надувательство – пузырь лопнет, потому что они играют в политику и не учитывают экономику». Немецкое руководство продолжало жаловаться на то, что выплаты все еще слишком велики, а Гитлер и другие оппозиционеры отвергали всю схему.
Паника на Уолл-стрит в октябре 1929 г. изменила все. Хотя германское правительство формально одобрило план Юнга в марте 1930 г., затея оказалась мертворожденной. Оказавшись внезапно без иностранных займов и с ослаблением внутреннего рынка кредитования, а также столкнувшись с безработицей, социалистическое правительство рухнуло в тот же месяц. Новая коалиция под руководством центристской партии Генриха Брюнинга не смогла получить поддержку своей экономической программы. Устав от безвыходного положения и конфликтов в рейхстаге, Брюнинг объявил новые выборы в сентябре.
Все было готово к возвращению агитатора из Мюнхена.
Глава 3. Кит или минога?
Подобно многим немцам, Белла Фромм обнаружила, что Первая мировая война и её последствия перевернули всю её жизнь. Она родилась в обеспеченной еврейской семье в Баварии, в 1890 г., и во время войны работала в Красном Кресте. Её родители умерли рано, оставив её после войны с очень неплохим на первый взгляд наследством – достаточно, чтобы жить после короткого неудачного брака и продолжать социальную работу волонтером. Но затем гиперинфляция начала 1920-х гг. лишила её этой подушки безопасности, так что Белле пришлось искать оплачиваемую работу. «Я хочу начать новую жизнь», – писала она в своем дневнике 1 октября 1928 г. С десяти лет она вела этот дневник, а теперь решила писать не только для себя, но и для других. Фромм стала журналисткой в издательском доме Ullstein, где писала о социальной и дипломатической жизни Берлина.
Начинающая корреспондентка быстро предложила принципиально новый способ работы. «Давайте делать статьи о жизни общества в американской манере», – сказала она издателю Vossische Zeitung, берлинской либеральной газеты, выходившей два раза в день. «Бойким языком и с множеством картинок». Редактор позволил ей попробовать, и вскоре она уже не только писала в американской манере, но и много общалась с американцами, скрупулезно отмечая все свои открытия в частном дневнике, который вела.
В записи от 16 июля 1929 г. она описывала, что случилось во время Кубка Дэвиса, на матче между Британией и Германией в берлинском районе Грюнвальд, знаменитом своим густым лесом. Там Уильям Тильден (Большой Билл), американский чемпион по теннису, наблюдал за Дэниэлем Пренном, сильнейшим немецким игроком, евреем. Тот играл против звезды Англии, Банни Остина. После победы Пренна Фромм отметила: «Большой Билл просиял, так как Дэнни выиграл, пользуясь ракеткой, привезенной ему специально Тильденом из Америки».
Но от графа Фридриха Вернера фон Шуленбурга Фромм услышала совсем другое. Фон Шуленбург был членом Гильдии тенниса и позже стал последним послом Германии в Москве перед вторжением Гитлера в Советский Союз. «Разумеется, всегда эти евреи!» – заметил он.
– О чем это вы? – сердито спросила Фромм.
– Вечно евреи в выигрыше, – ответил тот. Но, как заметила Фромм, он все-таки покраснел при этом.
Но последнее слово осталось за Фромм:
– Он выиграл за Германию. Вы предпочли бы, чтобы победил англичанин?
Возможно, именно благодаря этому контрасту между встреченными американцами и соотечественниками записи в дневнике Фромм, касающиеся американцев в Германии, почти всегда были благожелательны. 2 февраля 1930 г. она приехала на железнодорожную станцию посмотреть на прибытие в Германию нового американского посла, бывшего сенатора из Кентукки Фредерика М. Сэкетта. В своем дневнике Фромм отмечала, что это оказался «очень приятный с виду человек, наверняка с хорошим послужным списком». О жене его она написала, что это была «привлекательная, действительно выдающаяся женщина».
Позже, в другой записи того же года, она поражается тому, как Сэкетты показывали увлекательность американского образа жизни. «Даже зарубежные дипломаты поражались, – писала она. – У Сэкеттов подавали к чаю омаров, это была неслыханная в Берлине роскошь».
Но Фромм также заметила, что новый посол прекрасно знал об экономическом кризисе, с которым Германия и другие страны столкнулись теперь, после краха Уолл-стрит. Она сидела рядом с ним за обедом и на оперном концерте, организованных чешским представительством, и таким образом получила прекрасную возможность с ним поговорить. «Мне нравится Берлин, – сказал он ей. – Он очень вдохновляет. Мы в Америке хотим помочь Европе выбраться из нынешнего кризиса. Мы хотим улаживать международные разногласия за зеленым столом, а не на поле боя».
Берлин нравился не только новоприбывшим вроде Сэкетта, в нем себя хорошо чувствовала не только Фромм, но и многие из официальных лиц Германии, несмотря на очевидный кризис. Во время визита Никербокера домой в Филадельфию в 1930 г. его спросили о том, как немцы относятся к американским корреспондентам.
– К счастью, в Берлине у нас отличная репутация, – ответил он. – С нами очень приветливы, а на наши вопросы отвечают весьма разумно. Каждую пятницу в три часа дня в Министерстве иностранных дел пьют чай, и при этом присутствуют корреспонденты из всех важных стран мира». Там, продолжал он, высокопоставленные чиновники проводят брифинги, а репортеры заводят важные знакомства. Затем он добавил: «Германия, насколько мне известно, – единственная европейская страна, которая еще ни разу не выслала ни одного корреспондента со времен мировой войны».