Когда его спросили, в какой из европейский стран корреспонденту интереснее всего работать, он ответил: «Сейчас – в Германии. Я считаю Берлин самой важной столицей в Европе. В настоящий момент (и я это подчеркиваю – в настоящий момент) Германия и Советский Союз – самые мирные страны в Европе. Советский Союз не может позволить себе военные расходы, а Германия от войны устала. Но мы не можем знать, что случится дальше».
Когда немецкая экономика снова начала разваливаться, вызвав беспокойство и страх населения, прекрасно помнившего прошлый кризис, который разрушил столько жизней и судеб, нацистское движение стало набирать силу. К концу 1928 г., когда стали видны первые предвестники беды, в партии было 108 тысяч членов, плативших взносы. К концу 1929 г. их внезапно стало уже 178 тысяч. Хотя Гитлера считали все еще маргиналом от политики, он собирал все больше возбужденных толп, а на местных выборах его партия получала больше голосов.
Нет причин удивляться, что Виганд стал первым американским корреспондентом, решившим, что стоит взять интервью у этого шумного агитатора, которого он с коллегами игнорировал последние несколько лет. В конце концов, именно Виганд первым из американцев написал о Гитлере в начале 1920-х: он прекрасно помнил стремительный взлет и кажущееся падение последнего. Он также помнил, что раз тот умеет играть на народном недовольстве – а раз последнее растет, то стоило взглянуть, не сумеет ли Гитлер оседлать волну.
Виганд не выяснял, как дела у Гитлера, с того момента, как последний попал в тюрьму после Пивного путча 1923 г. Но в декабре 1929 г. корреспондент отправился в Мюнхен, чтобы встретиться с ним. «Он вновь активен, и у него много сторонников», – писал он в своем репортаже для New York American за 5 января 1930 г. Большая часть статьи представляла собой длинные цитаты из интервью с Гитлером, где тот разговаривал «со свойственной ему силой и экспрессией».
Гитлер больше всего говорил о большевистской угрозе – и о том, что только его партия способна её остановить. «Германия медленно и постоянно, но все-таки скатывается в сторону коммунизма», – говорил он. Перечисляя все экономические беды страны, особенно нарастающую волну банкротств и увеличивающуюся безработицу, Гитлер говорил об «отвращении к современной партийной системе Германии и недоверию к официальным лицам», а также предупреждал, что «все это лишь прокладывает путь к разрушению нации».
– Общественный разум германского народа находится в полном замешательстве, – продолжал он. – Именно в этой ситуации национал-социалисты выступают за такие ценности, как дом, страна и нация, противостоя интернационалу марксистов-социалистов.
Его цель, как он объяснил, «спасти Германию как от иностранного экономического рабства, так и от полного ухода в большевизм, который ведет к дезорганизации и деморализации».
Виганд напомнил Гитлеру о давнем путче и спросил, намерен ли тот снова свергать правительство.
– Нет, мы совершенно не думаем о революции, – ответил тот и добавил, что поддержка его движения растет так быстро, что «нам вполне достаточно легальных методов». Он сказал, что на данный момент его партию поддерживает около 2,5 миллиона немцев и что через год их количество должно вырасти примерно до 4 миллионов.
Когда Гитлера спросили, какую систему государственного управления он считает наилучшей, он ответил уклончиво. Немецкую парламентскую систему со множеством враждующих партий он назвал «полным фарсом». В американской государственной системе он нашел некоторые плюсы, «там президент – не просто резиновый штамп, а кабинеты не меняются каждый день». В подобной системе, добавил он, есть «элементы стабильности», которой так не хватает Германии. Но по его речи можно было догадаться, что подобное решение он не считает идеальным.
Гитлер не стал разъяснять, что же именно он считает хорошим, а сосредоточился вместо этого на том, против чего он выступает, – в том числе на евреях, которые, по его словам, пользовались недопустимо большим влиянием и властью. «Я не призываю нарушать права евреев в Германии, но я настаиваю на том, чтобы мы, неевреи, имели не меньше прав, чем они», – говорил Гитлер. Как он утверждал, любые ограничения для евреев не будут принципиально отличаться от американских иммиграционных законов, требовавших, чтобы приезжающие проходили медосмотр, прежде чем пускать их в страну. «В Германии нет подобных защитных мер, – жаловался он. – Политическое влияние евреев препятствует подобному. В результате нас наводнили элементы, которые стоит отвергать сразу».
Наконец, Гитлер сообщил Виганду, что он открыт для «соглашения или договоренностей» между Германией и США. Но он не видел «никакой надежды» на то, что Франция перестанет быть враждебной Германии и что напряженность между этими двумя странами как-то снизится. Хотя Гитлер в интервью говорил более сдержанно, чем на митингах, у собеседника не могло оставаться сомнений: Гитлер был заклятым врагом текущей германской системы государственного управления. Пусть он не собирался больше брать Берлин штурмом, он все же хотел сокрушить его власть.
В конце своей статьи Виганд отметил, что в Германии многие были удивлены тем, что Гитлер смог вернуться в политику. «Никто не пытается даже предсказывать, насколько он повлияет на события в назревающем кризисе, – писал он. Но, уделяя Гитлеру и его взглядам столько внимания, Виганд явно давал понять: нацистского лидера следует принимать всерьез.
Кое в чем Гитлер оказался очень точен: многие немцы действительно были «в полном замешательстве» – как из-за ухудшающейся экономической ситуации, так и из-за растущего раздражения на склоки берлинских политиков в формирующихся и распадающихся правительствах. «Немцы жутко устали от всего, – писал Эдгар Моурер. – Исполнение договоренностей не привело к восстановлению страны. Русский большевизм не выглядел привлекательно. Война не выглядела возможным вариантом. Но и продолжать текущее жалкое существование было просто невозможно». Все социальные классы презирали свое правительство. Чарльз Тайер, работавший в американском посольстве в Берлине и до, и после Второй мировой войны, указывал, что Веймарскую республику отказывались поддерживать не только крайние правые, большой бизнес и бывшие военные. «Недовольны были и большинство профессоров – самые влиятельные люди в Германии, где ученая степень по важности уступала лишь офицерскому званию, когда речь шла о социальном положении, – писал он. – Большинство из них открыто глумились над мелкими веймарскими социалистами, среди которых редко встречались доктора хоть какой-нибудь науки». Их студенты, добавлял он, разделяли это презрение к правительству, которое винили в унизительных потерях германских территорий после Первой мировой войны. А когда случилась Великая депрессия и рабочие перспективы стали исчезать как дым, люди «массово бросились в нацистскую партию».
Моурер настаивал, что неверие в либеральную демократию распространилось даже на тех, кто должен был бы стоять на её страже. «Самой примечательной чертой либеральной немецкой Республики была малочисленность в ней либеральных республиканцев», – писал он. Веймарские правительства не только терпели многочисленные «патриотические» частные армии, но и применяли их, чтобы давить восстания левых. Штурмовые отряды Гитлера, они же SA, они же коричневорубашечники, а также их элитные части SS, сформированные в 1921 г., были совершенно не уникальным явлением.
В начале своего пребывания в Германии Моуреры как-то возвращались ночным поездом после выходных в Восточной Пруссии. Их внезапно разбудили громкие вопли. Поезд остановился на маленькой станции, вошли двое, включили свет в том же вагоне, где пытались заснуть Моуреры и другие пассажиры, потом открыли окно. С платформы на них кричал какой-то человек в плаще военного покроя с узким кожаным поясом, и у него был «голос как у охрипшего сержанта», вспоминала Лилиан Моурер. Она встала и выключила свет, но один из молодых людей бесцеремонно включил его обратно, щелкнул каблуками и вернулся к окну. Эдгар предупреждающе приложил палец к губам, показывая, что лучше им не перечить. Впоследствии он объяснил ей, что люди эти «принадлежали к тайной армии, которую правительство терпит, но не признает».
Однако к концу 1920-х гг. политически усилился именно Гитлер – которого поддерживала частная армия, не очень-то секретная. И когда экономический кризис наступил всерьез, нацисты от него очень выиграли. В сентябре 1930 г. на парламентских выборах они получили 107 мест из 577 – огромное достижение после всего 12 мест за два года до того. Из 35 миллионов немцев, пришедших голосовать, почти 6,5 миллиона проголосовали за партию Гитлера, сделав её мгновенно второй по размеру партией в рейхстаге после социал-демократов. В 1928 г. всего 800 тысяч немцев отдали свои голоса за нацистов. Гитлер, как казалось, мог теперь на самом деле положиться на «легальные методы» прихода к власти, как он и говорил Виганду. Корреспондент Hearst опять совершенно правильно почуял источник важных новостей, когда отправился брать это второе интервью.
Американцы, жившие в Германии, прекрасно видели, что нацистское движение набирает силу. Студентка по обмену из Беркли Энид Кейес прибыла в Берлин осенью 1931 г., чтобы учиться в Берлинском университете. 30 октября она вместе с Ларсом Мехнертом, младшим сыном немецкой семьи, у которой она проживала, отправилась на нацистское мероприятие на большом крытом спортивном стадионе. Её поразило количество полиции, выстроившейся снаружи на случай беспорядков, а также то, что она увидела внутри. «Стадион был забит народом, старики и молодежь, все – приверженцы Гитлера и программы национал-социалистов», – писала она в Калифорнию своей матери. Заметив, как быстро нацисты вышли из забвения и стали крупнейшей оппозиционной группировкой, она добавила, что девушки с красными коробками ходили там собирать деньги для бедных или попавших в тюрьму нацистов. И люди щедро делились мелочью.
Больше всего Кейес впечатлила сама атмосфера мероприятия. «Шум, скандирование, музыка – все было как на футбольном матче, – писала она. – Но чувства, стоявшие за этим, были гораздо более глубокими и прочными, чем у субботней толпы фанатов. Сердцем и душой немцы болели за политическую судьбу своей страны. Замираешь, когда видишь, как толпа встает в едином порыве под звуки труб, возвещающих о появлении гитлеровских флагов, – и вооруженные бойцы маршируют к своему месту на платформе». Толпа приветствовала коричневорубашечников нацистским салютом, «от нацистской песни с захватывающим мотивом чуть не срывало крышу стадиона». Хотя Кейес не поняла большую часть речей, для понимания настроений толпы переводчик был не нужен. Она написала своей матери, что «молодой Ларс» пришел домой с новыми нацистскими значками и флажками. «Как и вся молодежь Германии, он – активный член партии», – сделала она вывод.