Сперва представители нового режима обратились к американцам, чтобы их успокоить. «Нацисты не будут пытаться провести свои широко известные демагогические реформы» – так Ялмар Шахт, бывший президент Рейхсбанка, которому вскоре предстояло вернуться на этот пост, говорил за обедом Альфреду Клифорту, первому секретарю посольства. Сэкетт, срок работы которого в Берлине кончался в марте, поначалу верил, что члены правительства действительно разделили между собой обязанности и что нацисты занимаются только «чисто политическими и административными вопросами», а остальные контролируют экономику, финансы и прочие государственные задачи. Он полагал, что вице-канцлер Папен все еще играет значительную роль, равно как и лидер националистической партии Альфред Гугенберг, назначенный министром сельского хозяйства и экономики. Посол описывал его как «практически экономического диктатора».
Но последующие события стремительно развеяли все иллюзии о конкуренции и борьбе за власть. 27 февраля Маринус ван дер Люббе, двадцатичетырехлетний голландец, принадлежавший к молодым коммунистам, поджег Рейхстаг. Сразу возникли подозрения, что поджигатель был «марионеткой нацистов» и что его заслали именно для того, чтобы получить предлог для закручивания гаек. В дальнейшем многие историки сделали вывод, что голландец на самом деле действовал самостоятельно. Как бы то ни было, Гитлер использовал случившееся, чтобы начать гонения на коммунистов и других потенциальных заговорщиков, превращая Германию в абсолютную диктатуру.
Ориентируясь на спешно подготовленный Декрет о защите народа и государства, Гитлер запретил все оппозиционные издания и мероприятия, а также приказал арестовать тысячи коммунистов и социал-демократов, утверждая, что они замышляют новые акции. Отряды штурмовиков бесчинствовали, врывались в дома, вытаскивали оттуда людей, избивали и пытали их. На 5 марта были назначены новые выборы: все происходило так быстро, что оппозиционные партии даже не получили шанса устроить свои кампании.
28 февраля Гитлер убедил слабеющего президента фон Гинденбурга подписать декрет, временно отменявший параграфы Веймарской конституции, гарантирующие ключевые свободы. В тот день Фромм была на приеме в резиденции Сэкетта. Все взволнованно обсуждали, как далеко может зайти закручивание гаек. Именно тогда, по словам Фромм, Сэкетт признался, что попросил Вашингтон отозвать его домой. Как писала в своем дневнике еврейская корреспондентка, он был разочарован неудачными попытками Америки стабилизировать немецкую экономику и «крайне огорчен внутренней политикой Германии».
Несмотря на яростную борьбу с оппонентами, на выборах 5 марта нацисты набрали лишь 43,9 % голосов. Это сделало их сильнейшей партией в рейхстаге, но все же не сделало их единственной правящей партией. Им пришлось включить в правительство националистов Гугенберга, чтобы добиться необходимого большинства. Но Гитлер не собирался позволить чему бы то ни было замедлить себя. 23 марта он добился от рейхстага одобрения акта, согласно которому все основные функции законодательного органа переходили лично к нему. Будучи канцлером, он сам писал законы, которые впоследствии утверждал кабинет – в том числе, как прямо говорилось в акте, «даже в случае их отклонения от конституции». Теперь его власть ничто не ограничивало, как не ограничивало ни нападения на вероятных политических противников, ни на евреев. День 1 апреля стал официальным началом бойкота еврейского бизнеса, формальным основанием для которого стала клевета против Германии со стороны евреев, проживающих за границей. То, что произошло после этого, Никербокер назвал «трагедией». Он писал об этом так: «В стране началась масштабная охота, в следующие две недели все были заняты гонениями на евреев».
Дороти Томпсон, которая снова вернулась в Европу, но уже не жила в Берлине, прибыла в столицу Германии точно в ночь пожара в Рейхстаге. Она оставалась достаточно долго, чтобы увидеть часть последовавших погромов. Когда 1 апреля начался бойкот, она написала из Вены своему мужу Синклеру Льюису, который был уже в Нью-Йорке: «Все очень плохо, все как пишут в самых истерично-сенсационных газетах… штурмовики превратились в настоящие банды, они избивают людей на улицах… они забирают социалистов, коммунистов и евреев на так называемые Braune Etagen (коричневые этажи), где пытают их. Итальянский фашизм по сравнению с этим – детский сад». Её также приводила в отчаяние «невероятная – для меня – покорность» либералов; она признавала, что её тянет пойти по Берлину, повторяя Геттисбергскую речь. И она беспокоилась об оставшихся там друзьях, особенно о Моурере. «Эдгару постоянно угрожают, но он не собирается покидать Берлин – и не верит, что он в настоящей опасности».
Томпсон отослала еще одно письмо своей подруге в Лондоне, пианистке Харриет Коэн, которая была знакома с премьер-министром Британии Рамси Макдональдом. Она объяснила, что своими глазами видела многих жертв нацистов. Штурмовики «совершенно обезумели» и охотятся за все новыми жертвами, писала она. «Он избивают людей стальными прутами, выбивают им зубы рукоятками револьверов, ломают им руки… мочатся на них, ставят их на колени и заставляют целовать Hakenkreuz [свастику]». Видя, что немецкая пресса молчит, а писатели вроде Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка и Бертольта Брехта уезжают, она впадала в отчаяние. «Я все думаю, как много можно было сделать… я начинаю ненавидеть Германию. Мир и так прогнил от ненависти. Если б только кто-то мог рассказать об этом…» Коэн поняла, что это такая просьба показать письмо Макдональду, и она это сделала.
Не то чтобы такие письма на что-то повлияли. Нацисты продолжали яростно продавливать свой новый порядок. Вечером 10 мая министр пропаганды Йозеф Геббельс организовывал знаменитое «сожжение книг», которое Никербокер назвал «аутодафе негерманской литературы, где по всей стране собралось около ста тысяч студентов, чтобы уничтожить «еврейские, марксистские, антигерманские и аморальные» тексты 280 авторов, многие из которых имели мировую известность». Это был «цирк исторического значения, который доставил немало удовольствия своим участникам».
Обращаясь к толпе, Геббельс объявил: «Это пламя не просто освещает конец прошлой эпохи – оно освещает новое время. Никогда прежде не было для молодых людей так важно избавиться от хлама прошлого… Наше время! Как я рад жить в нем». Кроме вполне ожидаемых книг Маркса, Энгельса и Ленина, жгли книги Ремарка, Брехта, Хемингуэя и даже Хелен Келлер («Как я стала социалисткой»). Всего, по приблизительным оценкам, в ту ночь под ликование и песни толпы было уничтожено около 20 тысяч томов.
На это зрелище смотрело несколько корреспондентов, и у многих из них росло сильнейшее отвращение к действиям нацистов. Даже Бутон из Baltimore Sun, которого Лохнер раньше презрительно называл «рьяным нацистом», кардинально изменил мнение и стал писать все более мрачные сообщения, предупреждая, что «правда [о тактике нацистов] в десять раз страшнее, чем репортажи».
Лишь год спустя после прихода Гитлера к власти немецкое Министерство иностранных дел приказало Бутону «изменить стиль репортажей или покинуть страну». Он очень быстро уехал.
Большая часть коллег Бутона, включая Лохнера, стремилась продолжать писать о событиях, явно самых захватывающих из происходивших в то время. Кроме того, в редакциях не хотели, чтобы они эффектно уезжали – им нужны были репортажи из Берлина. «Начальство приказывало нам не писать неправды, но сообщать, не искажая картины, ровно столько правды, сколько позволит нам продолжать свою работу», – писал в мемуарах Лохнер. Осторожный по природе ветеран Associated Press последовал этим инструкциям. Другие американцы были еще сдержаннее, но иногда по иным причинам. Несмотря на все насилие и запугивание – а на самом деле отчасти благодаря именно этим ежедневным нападениям на всех, кто выглядел как политический противник, – иностранцы были крайне заинтригованы и не торопились с объяснениями причин подобной ярости. Авраам Плоткин, писавший для American Federationist, изданию Американской федерации труда, охарактеризовал отчаянное положение своих немецких коллег в статье, опубликованной вскоре после его возвращения в США в мае 1933 г. «Нацисты выпустили на волю силы, которые сами не понимают, – настаивал этот американский еврей и профсоюзный организатор. – Многих может удивить, что многие интереснейшие вещи из происходящих в Германии идут снизу, а не от правительства». В качестве примера он привел антиеврейский бойкот в Мюнхене, который не был официально признан гитлеровским правительством. По его словам, все начали штурмовики, «за несколько часов они разошлись настолько, что никто из нацистских лидеров не рискнул попытаться взять это под контроль».
Плоткин был далеко не единственным американцем, полагавшим, что Гитлер и другие нацистские руководители пытаются сдерживать своих последователей, а не подстрекать их к еще большему насилию. Генеральный консул Мессерсмит поначалу верил, что Гитлеру придется балансировать на буйной волне его последователей, чтобы его не сменили «настоящие радикалы». Он предупреждал, что нарастающие протесты в США, вроде случившихся в Мэдисон-сквер-гарден 27 марта, лишь поддерживали «истерические настроения» среди тех нацистских лидеров, кто был склонен к умеренному курсу. В отличие от Плоткина, он полагал, что последовавший бойкот еврейского бизнеса в Германии был организован сверху, но что он был именно попыткой оседлать и взять под контроль уже имеющиеся в народе настроения. Когда правительство 4 апреля официально прекратило бойкот, он с удовольствием констатировал, что количество антисемитских инцидентов резко упало.
Но хотя все больше американцев оказывались затронуты этим насилием, ничто не могло поколебать убежденность Мессерсмита в том, что подоплека происходящего гораздо сложнее, чем кажется, и что будет ошибкой винить во всем одного Гитлера. В начале марта штурмовики схватили Натаниэля Вульфа, художника из Рочестера (штат Нью-Йорк), после того как в одной беседе он плохо отзывался и о коммунистах, и о нацистах. Ему дали покинуть страну, но перед э