Развязка наступила быстро. Первоначально Моуреры хотели переехать в Токио в октябре, но в августе нацисты продолжали давить на них все сильнее. Посол Германии в Вашингтоне, Ганс Дикхофф, которого Моурер когда-то считал другом, проинформировал Государственный департамент и полковника Нокса, что из-за «справедливого народного гнева» его правительство более не может обеспечить корреспонденту физическую безопасность. Нацисты особенно хотели ускорить его отъезд, чтобы убрать из страны до 2 сентября, когда в Нюрнберге должно было состояться ежегодное празднование, и Моурер надеялся успеть о нем написать.
Нокс забеспокоился, что его репортер находится в большой опасности, и отправил Моуреру телеграмму, требуя немедленно уезжать. Эдгар поначалу упирался, стараясь дотянуть хотя бы до мероприятий в Нюрнберге, чтобы показать, что он не боится. Но посол Додд заставил его уехать раньше.
– Если бы вам не надо было уезжать в любом случае, то можно было бы еще что-то обсуждать, – сказал он. – Но речь лишь о том, чтобы ускорить ваш отъезд на шесть дней. Не могли бы вы это сделать во избежание осложнений?
Хотя Моуреру не нравилось, что новый посол не готов прямо противостоять новому режиму, в данном случае с Доддом согласились даже Мессерсмит и Никербокер. Они сочли, что их друг уже слишком сильно рискует и что пора ему выбираться из страны. Моурер наконец согласился уехать 1 сентября, а Лилиан с дочерью остались чуть дольше, паковать вещи. Перед отъездом Эдгара его британские и американские коллеги подарили ему серебряный кубок с надписью «рыцарю, защищавшему свободу прессы». Он уже садился на поезд в Париж на вокзале «Зоологический Сад», когда к нему прямо со званого обеда примчался Мессерсмит, обнять на прощанье. Но на станции были и более официальные лица, которые пришли удостовериться, что надоевший им корреспондент действительно уехал. Незадолго до отъезда Моурера один молодой немецкий офицер спросил его с иронией:
– Когда к нам назад приедете, герр Моурер?
– Когда смогу прийти вместе с парой миллионов соотечественников.
До офицера даже не сразу дошел смысл фразы: Моурер ждал того дня, когда американские солдаты войдут в побежденную Германию.
– Aber nein. Это невозможно, – запротестовал он.
Моурер ни за что не уехал бы из Германии, не оставив за собой последнее слово:
– Для фюрера – вполне возможно, – сказал он. – Фюрер может устроить что угодно, даже это.
Глава 6. «Как футбол или крикет»
Марте Додд было 24 года, когда она летом 1933 г. приехала в Берлин со своим отцом – новым американским послом, матерью и братом. Вспоминая позже о своем состоянии ума, она подчеркивала свою наивность и незнание политики, а также непонимание, на что окажется похожа Германия и её новая нацистская власть. Хотя её отец выражал свои дурные предчувствия и несколько раз упоминал, что не представляет, как долго продлится эта его работа в Берлине, Марта не обратила на все это особого внимания. «Не помню, чтобы кого-то из нас сильно беспокоил тот факт, что жить теперь предстоит в государстве с диктатурой», – писала она в своих берлинских мемуарах «Through Embassy Eyes» («Из окна посольства»).
Она была не одинока в этом. Многие американцы мало знали о Гитлере и его движении, включая совершенно одиозных деятелей. На прощальном обеде в Чикаго, устроенном для Доддов немецко-американскими обществами, Марта сидела между Торнтоном Уайлдером и Карлом Сэндбергом. Уайлдер уговаривал Марту скорее учить немецкий и как можно больше общаться в Берлине с немцами, а не с иностранцами. А Сэндберг дал такой совет: «Выясните, что за человек этот Гитлер, чем занят его ум, из чего сделаны его кости и кровь. Перед вашими глазами будут мелькать мошенники и гангстеры, идеалисты, чиновники, преступники, дипломаты и гении. Вы увидите все народности, какие есть в мире. Наблюдайте за ними, изучайте, разбирайтесь. Не бойтесь и не стесняйтесь, пусть они со всем своим опытом не подрежут вашу жизненную активность. Пусть на вашей стороне будут смелость и правдивость, поэтичность и порядочность».
После всего этого Марта смотрела на свое путешествие в неведомое как на приключение, где её ждет великая «жизненная активность», о которой говорил Сэндберг. Что до смелости, правдивости и порядочности, то познакомившиеся с Мартой в Германии дают разные оценки того, насколько эти черты были ей свойственны. О её поведении хватало слухов, особенно в связи с целым списком мужчин из разных стран и разного возраста. Отец её порой часто сталкивался в Берлине с трудностями и не знал, что же ему делать. Марта не была склонна бояться или стесняться вообще. В некотором смысле слова Сэндберга стали для нее руководством.
Марта выросла в Чикаго и училась там в школе при университете, которую учащиеся других школ обзывали «средней еврейской». По её собственным словам, Марта была «слегка антисемиткой». Как она поясняла, «Я была согласна с мнением, что евреи физически не так привлекательны, как другие народы, и что они социально менее презентабельны». Она вспоминала, что когда ходила в Чикагский университет, то видела, что даже часть профессоров «недолюбливает выдающихся еврейских коллег и студентов».
После колледжа Марта получила работу помощника литературного редактора в Chicago Tribune. Она также вышла замуж, «ненадолго и неудачно». В делах сердечных она отнюдь не была наивной девушкой, которой старалась казаться политически. Большинству своих новых знакомых в Берлине она не говорила, что замужем – и еще отнюдь не в разводе. «Думаю, я изрядно обманула наших дипломатов, скрывая, что я уже замужняя женщина, – писала она с явным удовольствием. – Но мне очень нравилось, что ко мне относятся как к восемнадцатилетней девушке, пока я скрываю свою темную тайну».
Недевушка Марта сумела очаровать многих, кто впервые видел её. Увидев её по приезде с родителями в Берлин 12 июля 1933 г., Белла Фромм описала дочь нового посла как «прекрасный пример умной молодой американки». Когда на следующий год в Берлин прибыл Уильям Ширер, новый начальник корреспондентского пункта Universal News Service, которому вскоре предстояло стать известным радиоведущим Си-Би-Эс, он в своем дневнике отметил, что Марта часто проводила вечера в «Die Taverne», ресторане, где почти каждый день собирались американские корреспонденты после подготовки своих репортажей. Ширер описал её как «симпатичную, энергичную, прекрасную спорщицу».
Но Марта вызывала и иные чувства, особенно среди жен сотрудников посольства. В 1935 г. Кэй Смит вновь вернулась в Берлин со своим мужем, военным атташе Трумэном Смитом – первым американским официальным лицом, общавшимся с Гитлером в 1922 г. «У Марты была собственная квартира на верхнем этаже посольства, – писала она в своих неопубликованных мемуарах. – Она была маленького роста, хрупкая, с голубыми глазами, светлокожая и розовощекая, прямо как дрезденский фарфор. Внешность очень обманчива. Марта умела обращаться с мужчинами и не стеснялась ничего. Периодически до меня доходили слухи, что она развлекалась в своей квартире с мужчинами в любое время суток».
Марта явно была склонна к романтике, в политическом и любовном смысле. Что касается политики, то сразу после приезда она решила, что Германию и её новые власти весь мир обвиняет совершенно несправедливо: «Нам понравилось в Германии, я была очарована добротой и простотой её людей… тут было так мирно, романтично, вызывало странную ностальгию, – вспоминала она. – Я чувствовала, что пресса слишком очерняет эту страну, я хотела рассказать о теплоте и дружелюбии местных, о мягких летних ночах с ароматом деревьев и цветов, о мирных улицах». Погуляв по местным ресторанам с разумными ценами, она стала сравнивать этот опыт со своим знанием Франции: «Немцы честнее и искреннее, даже те, что относятся к классу торговцев».
Вскоре после приезда Марта встретила своего соотечественника Квентина Рейнольдса, который также прибыл в Германию недавно. Рейнольдса направила в Берлин в начале 1933 г. Международная служба новостей, чтобы он заменил обычного корреспондента, не поладившего с нацистами. Для него это стало внезапным переходом от репортажей про бейсбол и суперзвезду Тая Кобба к освещению ситуации на важнейшем историческом пространстве своего времени. Как он сам признавал, немецкий у него был «на уровне пивной», а в текущих событиях он «вообще не разбирался». Но он был благодарен коллегам-корреспондентам, которые немножко ввели его в курс дела касательно местной политики. Никербокер посоветовал ему немедленно прочитать «Mein Kampf». «Все американцы, которых я знаю, пренебрегают и не читают эту книгу, – сказал он. – А между тем там есть все. Там его план завоевания Европы».
К моменту знакомства с Мартой Додд Рейнольдс уже дружил с Путци Ганфштенглем, который регулярно заходил в «Die Taverne». «Очень грустно сейчас говорить, но при первом знакомстве он показался мне очень милым человеком, – вспоминал позже Рейнольдс. – Физически он выглядел великолепно: крупные черты лица, темные глаза и грива угольно-черных волос, которые он все время откидывал назад. Он старался расположить к себе, много и интересно говорил – и в отличие от других нацистов, с которыми мне приходилось иметь дело, он изо всех сил старался дружить с американцами. Чтобы по-настоящему не любить Путци, надо было хорошо его знать».
На Марту произвело впечатление, что Рейнольд, который пробыл в стране всего несколько месяцев, уже знал таких «легендарных людей», как Ганфштенгль, и даже мог организовать ей знакомство с ним. На одной вечеринке, устроенной одним английским журналистом – «с роскошествами и избытком алкоголя», как вспоминала Марта, – появился и нацистский пропагандист, полностью оправдавший её ожидания. «Путци явился с опозданием и эффектно: он был высоким и крупным, он словно нависал над собравшимися, – отмечала она. – У него была мягкая и даже заискивающая манера общаться, прекрасный голос, которым он обдуманно и артистично пользовался. То он мягко говорил почти шепотом, то громогласно ревел на всю комнату. На фоне остальных нацистов он был настоящим артистом, неожиданным и интересным, личным шутом и музыкантом Гитлера… Удивительное объединение баварской и ам