В речи на День Колумба перед званым обедом Торговой палаты США в отеле «Адлон» Додд решил немного высказаться о сути нынешнего правительства и опасностях репрессий. В присутствии представителей министерств иностранных дел, экономики и пропаганды он предупредил, что этот новый социальный эксперимент легко может закончиться катастрофой. «Не будет грехом, если знающий историю политик признает, что любая система, где рвущиеся к привилегиям систематически контролировали общество, кончалась полным коллапсом», – объявлял он. В качестве альтернативы он изложил мнение Томаса Джефферсона о том, что «для развития идеального социального порядка следует оставить каждому человеку полную свободу инициатив и действий, последовательно не позволяя одному человеку или группе людей получать выгоду за чужой счет».
Слова Додда немедленно встретили «бурными аплодисментами», но он заметил изрядное напряжение в комнате. Он также видел, что представители власти явно были недовольны его высказываниями и постоянными вмешательствами в инциденты с американцами. «Очевидно, что в официальных кругах меня начинают недолюбливать, – писал он. – Я полагаю, что это просто из-за противостояния нацистам». 17 октября посол получил возможность поговорить с Гитлером напрямую. Вот его первые впечатления: «Он выглядит несколько лучше, чем можно подумать по фотографиям в газетах». Когда Додд снова начал говорить о нападениях на американцев, Гитлер попытался его успокоить. Как написал в своем дневнике посол, «канцлер лично уверил меня, что любые нападения в будущем будут караться и что будет дано публичное предупреждение, что не следует ожидать от иностранцев салютов Гитлеру».
Но когда Додд спросил Гитлера относительно недавнего объявления о выходе Германии из Лиги Наций, канцлер «стал ныть» о Версальском договоре и недостойном обращении с Германией-жертвой со стороны победителей в Первой мировой войне. Додд согласился, что Франция поступала несправедливо, но попытался перевести разговор в более философское русло. Несправедливость – обычное последствие войны, сказал он, и привел в качестве примера то, как в США после войны поступили с южными штатами. Но Гитлеру была неинтересна история: он подозрительно помалкивал, когда бывший профессор пытался проиллюстрировать свою позицию.
За несколько дней до того Додд уже пытался обратиться таким же образом к философии, обращаясь к Рузвельту и объясняя суть происходящего в Германии. 12 октября он в письме президенту объяснял, что не надо спешить осуждать новое правительство и что надежда все еще есть. «Я твердо верю, что у народа есть право управлять собственной жизнью и что другие народы должны проявлять терпение, даже когда творятся жестокие и несправедливые дела. Пусть они попробуют претворить в жизнь свои планы».
Додд попытался вытянуть из Гитлера, каковы же его планы – в особенности не приведет ли какой-нибудь инцидент на германской границе к новой войне. «Нет, нет», – запротестовал Гитлер. Но когда Додд спросил, попытается ли Гитлер собрать европейскую конференцию в случае проблем в Руре, тот ответил: «Я попытаюсь, но возможно, что я не смогу удержать порыв немецкого народа». Додд сделал запись в своем дневнике после этого: «Он говорил о нацистах, которых сам же приучил к насилию». Вывод, который он сделал, звучал так: «Мое первое впечатление: он воинственно настроен и уверен в себе».
И все же Додд не был уверен, что народ Германии в полной мере поддерживает Гитлера, и задавался вопросом, насколько прочна на самом деле его власть. За два дня до встречи с канцлером он побывал в кино и обратил внимание, что появление Гитлера в ленте новостей вызвало довольно вялые аплодисменты. «Гитлер гораздо менее популярен в народе, чем был итальянский деспот Муссолини», – отметил он. Но Додд прекрасно понимал, насколько нацистское движение является опасным чисто физически. В полдень последнего воскресенья октября он гулял по Тиргартенштрассе и заметил приближающуюся колонну штурмовиков. «Я отошел в парк, чтобы избежать неловких ситуаций», – записал он в дневнике. Вполне понятно, что он предпочел не становиться персонажем громкого процесса, попав в ту же ситуацию, что и другие американцы, не отдававшие гитлеровского салюта.
Тем не менее Додд продолжал делать все, что мог, чтобы Германия как-то притормозила с репрессиями, сохранив толику свободы и достоинства. Когда ему предложили выступить 19 ноября на немецко-американской церковной конференции, приуроченной ко Дню Мартина Лютера, посол стал в своей речи говорить о жене Лютера, «как я бы говорил американской аудитории», – отмечал он с заметной гордостью. Аудитория его на две трети из немцев, на треть – из американцев, и все они аплодировали ему с энтузиазмом. «Я видел, как немцам нравится, что я говорю открыто то, что они сами боятся говорить даже в частном порядке, особенно о личной свободе и свободе вероисповедания», – написал он в заключение. У Додда не было иллюзий касательно намерений Гитлера. В начале декабря его британский коллега сэр Эрик Фиппс, также работавший в Берлине, заглянул к нему домой и сообщил, что Гитлер возобновил давнее предложение обсудить договор о разоружении с Францией. Согласно нему, Германия будет иметь право держать армию в триста тысяч человек, с артиллерией и «оборонительной авиацией». «Теперь Гитлер был готов включить в договоренность еще и обязательство в течение десяти лет не вступать в войну и соглашался на присутствие международных наблюдателей над состоянием вооружений Германии и её 2,5 миллиона штурмовиков и эсэсовцев. Додд пообещал передать пересказ этого предложения в Вашингтон и оптимистично заметил в своем дневнике: «Это похоже на настоящий шаг к разоружению».
Но если посол и лелеял надежду, что Гитлер окажется разумнее, чем можно подумать по его риторике и программе, то он все же не чувствовал себя уютно в его присутствии – и отлично замечал, что и германскому лидеру рядом с ним неспокойно. 1 января 1934 г. в президентском дворце в Берлине собрался дипломатический корпус, чтобы поздравить восьмидесятишестилетнего президента фон Гинденбурга. Когда явился Гитлер, они с Доддом поздравили друг друга с Новым годом. Затем, пытаясь найти нейтральную тему для беседы, американец сказал, что недавно провел прекрасные несколько дней в Мюнхене, где отдыхал на каникулах и Гитлер. Додд упомянул, что встречался с «прекрасным немецким историком» – профессором Майером, с которым когда-то вместе учился в Лейпциге. Когда по Гитлеру стало понятно, что он понятия не имеет, кто такой Майер, Додд упомянул еще несколько ученых из Мюнхенского университета. Но Гитлер снова, судя по всему, просто не узнал ни одного имени. «Было полное впечатление, что он никогда не пересекался с людьми, которых я знал и уважал».
«Я испугался, что он решит, что я пытаюсь поставить его в неловкое положение, – писал в своем дневнике Додд. – Я не пытался. Но времена были настолько сложные, что мы не могли затронуть ни одной дипломатической или политической темы». Ганфштенгль, который очень старался поддерживать контакт и с послом, и с его дочерью Мартой, впоследствии отмечал, что для неловкости между канцлером и американским послом была еще одна причина. «Der gute Dodd, он не очень-то хорошо говорит по-немецки, его невозможно понять», – сказал Гитлер Путци. На фюрера вдумчивый подход Додда не произвел никакого впечатления. Он только рад был махнуть на него рукой, как на несущественную фигуру, представляющую страну, которая «безнадежно слаба и никак не может помешать реализации…[его] планов». Ганфштенгль разделял это презрение к Додду. «Он был скромным маленьким профессором истории, постоянно экономившим в своем посольстве и наверняка пытавшимся откладывать деньги с зарплаты», – писал он в своих послевоенных мемуарах. Во времена, когда с пышностью нацистов мог конкурировать только настоящий миллионер, этот посол вел себя скромненько, словно в кампусе при колледже».
Идея, что более богатый и эффектный посол мог бы «конкурировать» с нацистами – довольно странный, мягко выражаясь, аргумент, больше говорящий о Ганфштенгле, чем о Додде. Путци все еще тщеславно колесил по городу в роли гитлеровского пропагандиста, а Додд пытался упираться, останавливая надвигающийся нацизм, – пусть даже его усилия и оказались тщетными.
В первый год правления Гитлера нашелся как минимум один приезжий американец, который быстро сориентировался в происходящем и решил всерьез предостеречь нацистов. Его звали Шервуд Эдди, он был протестантским миссионером и национальным секретарем Христианской молодежной ассоциации. Он путешествовал и проповедовал в Азии, России и Германии, написав несколько книг о своем опыте и воззрениях. Общество Карла Шурца (названное в честь немецко-американского политика и журналиста, ставшего генералом в союзной армии во время Гражданской войны, а потом ставший первым американцем немецкого происхождения, избранным в Сенат) в июле 1933 г. устраивало Американский семинар, и Эдди был главой делегации гостей. Как он сообщил устраивавшим мероприятие, это на самом деле был его двенадцатый визит в Германию.
Продолжение подобных мероприятий должно было, по идее, показывать, что новый режим стремится к миру. На приеме немецкие ораторы восторгались недавней речью Гитлера в рейхстаге, посвященной международным отношениям. По мнению репортера Беллы Фромм, которая обычно присутствовала на подобных социальных мероприятиях, они донесли таким образом двойное послание:
«Нет никаких причин для беспокойства о наличии у Германии агрессивных намерений. В конце концов, основная идея фюрера – та же, что в Америке при Рузвельте».
Эдди ответил короткой речью о том, как он любит Германию, а затем очень деликатно коснулся темы нового режима.
– Я хочу отметить сплоченность, энтузиазм и рвение Новой Германии. Я всегда ценю энтузиазм и рвение, – начал он, но быстро перешел к следующему тезису. – Но кроме любви к Германии, я ношу в сердце еще большую любовь: к человечеству. – Именно эта любовь, продолжал он, сделала его рьяным поборником «непредвзятости и сп