New York Herald.
Но, как он писал в дневнике в день своего рождения месяцем позже, это была «худшая работа в моей жизни».
Все самое интересное происходило в других местах – в Германии и Италии, где к власти пришли сильные люди. Во Франции же продолжались забастовки и волнения, но там у всего происходящего не было видно рулевых. «Париж, в который я приехал работать в юном возрасте двадцати одного года, я любил как женщину. Но послезавтра я вернусь в совсем другой Париж», – писал он в 1934 г, незадолго до возвращения туда.
30 июня Ширер с энтузиазмом написал в своем дневнике, что уже несколько часов телефонная связь с Берлином не работает. «Какой сюжет!» – прокомментировал он. Он цитировал сообщения об аресте Рема лично Гитлером, об убийстве нескольких руководителей штурмовиков. «Французы довольны. Они думают, что это начало конца нацистов», – продолжил американский корреспондент. Хотя своего особого мнения Ширер не изложил, но он все-таки понял, что сейчас поблизости происходит самая большая история в его жизни. «Мне бы сейчас задание в Берлин, – написал он. – Я бы хотел освещать эти события». Две недели спустя, когда стали яснее масштабы и жестокость чисток, Ширер добавил: «Мы-то почти забыли, как сильны в немцах садизм и мазохизм».
В своем почти забытом публикой романе «The Traitor» («Предатель»), написанном о войне, Ширер показал, что чувствовал сам в те времена. Протагонист романа, молодой полный надежд американский журналист Оливер Найт, обсуждает со старшим коллегой свои планы поехать в Европу. Тот говорит, что Париж – замечательное место, но там можно стать лишь «еще одним молодым американцем в Париже», потратить уйму времени на вино, женщин и болтовню о Европе, о которой не имеешь понятия. Кроме того, Франция «слишком статична», продолжал он, «в наши времена в ней не случится ничего, что потрясет мир».
Немцы не такие, продолжал персонаж. Несмотря на Баха, Бетховена, Шиллера и Гёте их культура – лишь «тонкий налет на их варварстве, языческом варварстве германских лесов, которое постоянно прорывается и поглощает их». В Германии сейчас назревают большие события, и всякий молодой человек, надеющийся оставить след в журналистике, должен отправляться туда, а не в Париж.
Когда Ширер писал этот роман, он уже знал, что будет дальше, – но написанное все-таки отражает и его чувства в 1934 г. Он очень хотел отправиться в Берлин.
2 августа президент фон Гинденбург умер в возрасте восьмидесяти шести лет. Когда-то он был заметной политической фигурой, но с момента, когда Гитлер стал канцлером, президент практически не имел ни значения, ни власти. «Кто может теперь стать президентом? Что сделает Гитлер?» – спрашивал Ширер в своем дневнике, когда услышал новости. На следующий день он получил ответ: Гитлер объявил, что берет на себя президентские обязанности в дополнение к текущим и что армия должна будет принести клятву «безусловного повиновения Адольфу Гитлеру, фюреру германского рейха и народа, Верховному главнокомандующему Вооруженных сил». Это была не клятва служить стране: эта формулировка последовательно предполагала службу одному человеку, чья сила теперь была несомненна и беспредельна.
Ширера потрясла сама дерзость этого хода. «Он способен на многое», – написал Ширер в своем дневнике 4 августа. Гитлер также объявил, что 19 августа будет проводиться плебисцит для подтверждения объединения политической и военной власти в его лице. Свои действия он оправдывал якобы существовавшим против него и армии заговором, который стал причиной зачистки 30 июня. Побывав на встрече Американской торговой палаты в Берлине, Фромм сделал запись в своем дневнике: «Никто не верит, что жизнь Гитлера была в опасности или что кто-то планировал контрреволюцию».
3 августа Никербокер, опытный журналист, в прошлых своих репортажах проницательно заметивший очень многое, сообщил, что коричневорубашечники Рема запланировали «самую масштабную резню в современной политической истории». Вероятные жертвы: руководство рейхсвера, включая членов Генерального штаба – и, по мнению Никербокера, именно поэтому генералы были настроены признать «одноразового капрала» своим главнокомандующим и принести ему личную присягу.
Хотя Никербокер указывал, что основывается на версии событий, известной ему от берлинских источников – вероятнее всего, руководства нацистской партии, – он нигде не оставил намеков на то, что сомневается в этой трактовке. Виганд, корреспондент Hearst, не комментировал официальную версию Гитлера, а просто предложил в тот же день более критический взгляд на этот захват власти. Отметив, что «Гитлер добился положения, беспрецедентного для руководителя любой страны мира», он добавил: «До вчерашнего дня еще можно было говорить, что он – инструмент рейхсвера. Сегодня вся армия – его оружие. Страх, а не свобода будут руководить избирателями 19 августа».
Через несколько дней после смерти Гинденбурга и быстрой консолидации власти в руках Гитлера Ширер дождался исполнения своего желания: ему позвонил один из его боссов во Всемирной новостной службе с предложением поработать корреспондентом в Берлине. Ширер немедленно согласился. «Надо срочно подтягивать немецкий», – сделал он запись в дневнике. 25 августа они с Тесс отправились на поезде из Парижа, к десяти вечера прибыв на вокзал Фридрихштрассе. Стоило Ширеру сойти с поезда, двое в штатском тут же ухватили его и стали спрашивать, не он ли «герр такой-то» (Ширер потом не мог вспомнить, какую именно фамилию они при этом повторяли). «Я ожидал, что рано или поздно столкнусь с тайной полицией – но не прямо так сразу!» – писал он. Посмотрев паспорт Ширера, задержавшие его отпустили. В жизни Ширера явно начиналась новая глава, и он в тот вечер сделал в дневнике запись, которую сам же назвал дурным каламбуром: «Хрясь – и я в Херсте! (Hearst)».
В то же утро на поезд, идущий в противоположном направлении, из Берлина в Париж, села другая корреспондентка, к тому моменту куда более знаменитая, чем Ширер. Это была Дороти Томпсон, покидавшая Германию в последний раз: она удостоилась такой чести, как принудительная высылка. Томпсон – известная также как «миссис Синклер Льюис», по имени своего мужа-писателя, – перед этим ездила в Австрию, сразу после убийства канцлера Дольфуса 25 июля, с намерением написать о действиях и планах нацистов там. В начале августа она направилась из Австрии через Мюнхен до Берлина, прошлась по старым знакомым местам, чуть задерживаясь по дороге в городах и поселках, чтобы приглядеться к народным настроениям. Раньше, в конце 1931 г., она сильно недооценила Гитлера во время интервью с ним – но теперь стремилась разобраться, что он делал с Германией.
Томпсон не была уверена, когда именно она пересекла границу, поскольку её там никто не задержал, но она отметила внезапное появление домов, украшенных нацистскими флагами. По дороге она столкнулась со штурмовиком с черной повязкой на рукаве – она сперва предположила, что это траур по Гинденбургу. Но когда она спросила, то штурмовик ответил: «По Рему». Томпсон также заметила висящие повсюду плакаты с предвыборными лозунгами: в воскресенье готовился плебисцит для подтверждения получения Гитлером всей верховной власти после смерти Гинденбурга. В отличие от других стран, где голосовали, выбирая между состязающимися кандидатами, «в Германии Гитлер объявил себя президентом, это был закон – а люди уже голосовали, нравится им это или нет, – писала она позже. – Если их это устраивало, он оставался президентом, а если нет – он все равно оставался президентом».
Томпсон обнаружила, что в Германии на всех дорогах пробки – машины, мотоциклы, велосипеды, за рулем – почти сплошь молодые люди. «Я оказалась среди огромной толпы молодых мужчин, – вспоминала она. – У меня было ощущение, что в Германии есть только юноши, тысячи и тысячи, все крепкие и здоровые, все куда-то страшно торопятся». И предвыборные плакаты, которые Томпсон назвала «сентиментальными и фанатично-преданными». Они гласили: «Мы с тобой, о дорогой фюрер!»
В Гармише один американский гость из Чикаго сообщил Томпсон, что ранее побывал в Обераммергау, баварской деревне, прославившейся своими постановками «Страстей Христовых».
– Они с ума посходили, – сказал он. – Это не революция, это смена религии. Они считают Гитлера Богом.
Во время сцены «Страстей Христовых», когда Иуда получил свои тридцать сребренников, сидевшая рядом с ним женщина сказала: «Это Рем, он предал фюрера».
В баварском городке Мурнау, по описаниям Томпсон, лагерь гитлерюгенда был полон «красивых детей», а над ним висел огромный плакат: «Мы родились, чтобы умереть за Германию». Прибыв в Мюнхен, Томпсон воспользовалась рекомендательными письмами, чтобы встретиться с людьми, с которыми раньше не была знакома. «Я пришла встретиться с ними, но они отмалчивались, – писала она потом. – Их напугали до смерти, это было очевидно».
Остановившись в еще одном месте, она встретила католического священника, который был согласен поговорить.
– Нацистская революция – сильнейший удар по католицизму со времен Мартина Лютера, – сказал он ей. – Но это также и удар по всему христианству… В глазах нацистов национализм превращается в мистическую религию, а государство требует не только человеческие тела, но и души. Сила, а не добро, становится мерой всех вещей.
Она спросила, кто же победит в этой борьбе христианства и нацизма.
– Они забирают детей, – ответил священник. – Это их программа: заполучить детей.
Другими словами, нацисты собирались заместить христианство собственной «мистической религией» и уверенно шли этим путем.
Когда Томпсон наконец прибыла в Берлин, она отправилась прямиком в отель «Адлон», где чувствовала себя «как дома». Улыбчивый бармен ждал там с популярным сухим мартини. «Как я была рада вернуться!» – вспоминала она. В отеле все было идеально. «Все вежливые, все чисто, все в идеальном немецком порядке». Но коллеги-журналисты предупредили её не пользоваться телефонами в отеле, потому что все прослушивалось. Томпсон нашла дешевую забегаловку с телефонной кабинкой в глубине и оттуда позвонила некоторым своим немецким друзьям.