– Один хороший выстрел из винтовки с оптическим прицелом может легко убрать меня, пока я сижу вон там сзади, на веранде», – сказал он Хуссу. Затем добавил, что уже скупает всю землю в окрестностях, делая её недоступной для посторонних, «чтобы [глава СС Генрих] Гиммлер перестал беспокоиться». Дорогу, по которой Хусс ехал через горы, тоже планировали закрыть для всех, кроме имеющих пропуск.
Далее Гитлер показал в сторону Зальцбурга и сообщил, что Гиммлер и часть офицеров армии предупреждают, что «хорошо направленный выстрел из пушки может однажды ночью снести нас вместе с кроватью». Напряженно посмеялся и пояснил, что уже ответил Гиммлеру, что придется потерпеть: «Я не могу просто так пересечь границу и забрать кусочек Австрии». И затем добавил:
– Я фаталист. Такие вещи как-нибудь сами образуются.
Хусс чувствовал, что Гитлер рискует, в одиночку гуляя по холмам, какие бы меры ни предпринимались для обеспечения безопасности. Он показал на пару лесорубов в двухстах метров от них и сказал, что они или кто-то другой могут напасть на Гитлера во время одной из таких прогулок. Тогда Гитлер сказал Хуссу скатать снежок и кинуть его вдаль. Хусс так и сделал – а Гитлер мгновенно выхватил пистолет и выстрелил: от меткого попадания снежок разлетелся прямо в воздухе. Увидев полное сомнений лицо Хусса, Гитлер сказал ему кинуть еще один снежок. И вновь совершенно точно попал в него.
– Как видите, я не столь уж беззащитен, – сказал он. И далее похвастался, что СС и армия полагают его лучше многих своих отборных стрелков.
Дружелюбная атмосфера прогулки изменилась, когда Хусс сказал, что Гитлер спровоцирует большой конфликт, если попытается провести в жизнь все части своей программы из 25 пунктов, впервые объявленной в 1920 г., – включая формирование Великой Германии с новой территорией и колониями. Как вспоминал Хусс, Гитлер резко остановился и «в одно мгновение превратился из баварского альпийского путешественника в Адольфа Гитлера». Он жестко ответил:
– Я скорее повешусь на вон том дереве, чем откажусь от хоть одного пункта программы.
Хотя к этому моменту нацисты на деле отказались от нескольких пунктов своей первоначальной программы, он начал настаивать, что «все будет исполнено до последней буквы, потому что эта программа выражает волю Германии».
После этой прогулки в холмах Хусс сделал такие выводы о Гитлере: «Он фанатик, каждым своим дюймом фанатик. Он приходит в аффект и в ярость, как только дело этого требует».
Опытные корреспонденты вроде Лохнера и Виганда беспокоились, что фанатизм новых немецких властей повлияет на их способность делать свою работу. «Репортажи из Германии перестали быть приятным занятием, когда нацисты в 1933 г. взяли власть», – с обычной сдержанностью сообщал начальник корреспондентского пункта Associated Press. В письме Уильяму Рэндольфу Херсту, датированном 5 августа 1933 г., Виганд сказал боссу, что его предупредили: «Есть сведения, что вас будут любыми средствами убеждать убрать меня из Германии». Упомянув, что телеграф, телефон и почта все чаще проверяются, он писал: «Работать в Германии сейчас – никакого удовольствия для человека, любящего свободу… Гитлер гордо заявляет, что по всей Германии царит порядок и дисциплина. Ну, в этом смысле она царит и в Сан-Квентине, и в Синг-Синге».
Нацисты понимали, что, высылая из страны журналистов, они нередко проигрывают в войне пропаганды, потому что вернувшиеся на родину оказывались там в центре внимания. Но это лишь побуждало их пробовать новые методы, чтобы скомпрометировать тех, кого они не любят. Стали появляться немцы, изображавшие противников нацистов: они знакомились с журналистами как бы с целью поделиться секретной военной информацией. В нескольких случаях Сигрид Шульц приходилось выгонять из офиса Chicago Tribune людей, которые приходили с такими предложениями, и она предупреждала коллег не связываться ними. В апреле 1935 г. она однажды вернулась домой и обнаружила, что в её отсутствие доставили конверт с «важной информацией» – и человек по описанию был весьма похож на приходивших в офис. Открыв конверт, она увидела схему самолетного двигателя, которую тут же и сожгла в печке. Она прекрасно понимала, что если у нее найдут подобное, то сразу обвинят в шпионаже.
По дороге обратно в офис Шульц заметила троих, направлявшихся к её дому: они показались ей знакомыми по предыдущим встречам с тайной полицией. Она вышла прямо к ним и сказала не тратить сил зря и не обыскивать дом: конверт она уже сожгла. Все трое замерли и потеряли дар речи, а Шульц подозвала такси и громко попросила водителя отвезти её в американское посольство.
Шульц была уверена, что за всеми этими попытками подставить её стоит Геринг, потому что она уже имела с ним несколько неприятных разговоров о распространяющихся по стране концентрационных лагерях. 2 мая, во время роскошного обеда в отеле «Адлон» в честь Геринга и его невесты, Эмми Соннеманн, журналистка подошла и тихо, но твердо объяснила, что случилось, обвинив его в подсылке провокаторов. Геринг изумился и только повторял: «Да вам просто кажется». Шульц не отступилась и добавила, что она сообщила подробности в посольство, он рассердился и рявкнул:
– Шульц, я всегда подозревал: вы вообще не уважаете государство! Судя по всему, это характерно для вашего бандитского Чикаго.
Позже один знакомый Шульц из люфтваффе сообщил ей не без удовольствия, что в кабинетах её теперь называют «драконица из Чикаго». Но больше журналистку не пытались подставить.
Несмотря на подобные инциденты, нацисты пытались не только запугивать, но и вызывать восхищение, особенно демонстрациями преданности своему лидеру. Для большей части журналистов лучшим шансом посмотреть вживую на Гитлера и его соратников был ежегодный Parteitag – длящийся неделю конгресс нацистской партии в Нюрнберге. Партийное руководство, включая Гитлера, было только радо видеть там прессу, освещающую эту роскошную демонстрацию власти и популярности.
«Словно римский император, Гитлер въехал в этот средневековый город на закате, двигаясь мимо фаланг ликующих нацистов, занявших все узкие улочки… Эти улицы – по ширине как переулки – стали морем коричневой и черной униформы», – писал Ширер в своем дневнике 4 сентября 1934 г. Новый корреспондент смог взглянуть и на Гитлера, когда тот проезжал по улице мимо «Вюртембергер Хоф», где останавливались репортеры. Фюрер стоял в автомобиле без верха, в своем старом плаще и с фуражкой в руке. Он принимал и «отвечал на безумный восторг приветствовавших вяловатыми движениями правой руки».
Ширера поразило отсутствие выражения на лице Гитлера – «глаза у него слегка стеклянные, а лицо – совершенно каменное». Но он ожидал чего-то более эффектного и театрального и в результате признал, что «никакими силами не мог понять, какие же струны Гитлер задел в обезумевшей толпе, которая так буйно приветствовала его». Народ же вел себя действительно безумно. В тот вечер Ширер «вдруг оказался в истерической толпе из десяти тысяч людей», стоявших перед отелем «Дойчер Хоф», где остановился Гитлер, и кричавшими: «Мы хотим видеть фюрера!» Он не был готов к тем выражениям на лицах в этой толпе, особенно женщин, когда они наконец увидели Гитлера, вышедшего ненадолго на балкон.
«Они напомнили мне те безумные лица, что я когда-то видел в глубинке Луизианы у религиозных фанатиков, еще пылких неофитов, – писал он. – Они смотрели на него как на мессию, лица их становились совершенно нечеловеческими. Если б он задержался на балконе подольше, то часть женщин, наверное, в обморок бы попадала от избытка чувств».
На следующий день Ширер уже начал понимать, как Гитлер добился такого фанатичного почитания. На первом заседании конгресса парии в Зале Луитпольда он обратил внимание, что нацисты устраивают «совершенно роскошное зрелище; в нем были мистицизм и религиозное напряжение пасхальной или рождественской мессы в готическом соборе». Яркие флаги и оркестр, замолкший, когда Гитлер торжественно вошел, и потом снова заигравший вовлекающий марш, затем торжественная перекличка «мучеников» – нацистов, что умерли в неудавшемся Пивном путче. «В такой атмосфере неудивительно, что каждое слово, сказанное Гитлером, звучало как ниспосланное свыше, – отмечал Ширер. – Способность человека, или как минимум немца, критически мыслить в такой ситуации разрушается».
К концу нюрнбергских торжеств Ширер признался, что он «смертельно устал и у него уже развивается боязнь толп». Но он все же был рад, что смог приехать. «Надо поприсутствовать на подобном событии, чтобы понять власть Гитлера над народом, чтобы почувствовать силу, выпущенную на волю, и организованную мощь немецкого народа», – писал он.
Надо сказать, что иностранные корреспонденты относились к происходящему с большим предубеждением, чем присутствовавшие там немцы. Ширер, Никербокер и пара британских репортеров находились в комнате, выходящей на ров Нюрнбергского замка, когда увидели, что Гитлер снова проезжает под окнами. «Хотя Гитлера постоянно охраняет СС, все идеи, что его невозможно убить, – это полная ерунда», – писал Ширер. Он и другие журналисты в комнате согласились, что из их комнаты довольно просто бросить бомбу на машину Гитлера, а потом сбежать, смешавшись с толпой.
Лохнера из Associated Press пригласили вместе с другими репортерами также поехать с автоколонной Гитлера, которая делал круг почета по городу, прежде чем отправиться в Бург, средневековый замок Нюрнберга. Журналистов посадили в машину сразу за Гитлером, так что им отлично видно было поведение толпы. «При виде его последователи впадают в безумие от истерической радости, они действительно считают его ниспосланным с неба сверхчеловеком, которого без колебаний сравнивают с Христом», – объяснял Лохнер в письме своей дочери Бетти в Чикаго, фактически соглашаясь с наблюдениями Ширера.
Когда автоколонна достигла двора замка, Гитлер вышел из машины и приблизился к журналистам, поздороваться. Он собирался пожать руку Лохнеру, когда корреспондент