ва. «В Москве было ощущение, что борьба окончена, что теперь все могут наслаждаться плодами победы».
Хотя она признавала, что порой здесь еще встречается удивительная бедность, но все же настаивала, что делается все возможное, дабы её искоренить. Сталин подавал пример сам и жил скромно, рабочие были счастливы в своем государстве рабочих, а «сознательность и идеализм, спящие в большей части человечества, теперь оживают и пробуждаются во мне». Это не мешало ей хвастаться, что во время круиза по Волге ей на корабле подавали икру три раза в день, а также «замечательные сытные русские супы, прекрасное мясо, масло, мороженое, рыбу». Она также «изумлялась тому, что все хорошее в жизни распространяется на большую часть населения». В отличие от Германии, добавляла она, Россия «почти демократическая страна» и никому не угрожает.
Несмотря на свои новые антинацистские и просоветские убеждения, Марта оставалась все той же женщиной, как только дело доходило до романтических приключений. Вернувшись в Германию, она, как всегда, была готова начать общаться с любым мужчиной, который показался ей эффектным, – каковы бы ни были её убеждения. Так вышло и с Томасом Вулфом, чей роман «Взгляни на дом свой, ангел» прогремел в Германии не меньше, чем в других странах. Когда молодой, но уже знаменитый писатель в 1935 г. был в Берлине, к нему относились как к герою-победителю. По прибытии в Берлин в офисе American Express его встретило огромное количество писем, телеграмм и телефонных сообщений от журналистов, дипломатов и почитателей, которые все хотели встретиться с ним. Рассказывая про все это в письме своему издателю Максу Перкинсу, Вулф с изумлением отмечал, что «уже как минимум две недели я знаменит в Берлине».
Как писала Марта, «Том высок, шести футов и шести дюймов росту, у него лицо настоящего великого поэта. Он гулял по улицам и не представлял даже, какой эффект производил… Для оказавшихся в изоляции интеллектуалов Германии Томас Вулф стал символом прошлого, когда великие писатели были великими людьми». Вулф посещал уже Германию в середине 1920-х, и его приятные воспоминания о тех временах в сочетании с недавними литературными успехами делали для него Берлин своего рода волшебным городом. В своем письме Перкинсу из Берлина он сообщал: «Я вновь полон жизни и энергии…» Он наконец закончил новый роман, «О времени и о реке», и теперь наслаждался восхищением немцев, посещая вечеринки, где всегда оказывался в центре внимания.
«Частично некритичное отношение Тома к нацизму было связано с его собственным состоянием делирия», – писала Марта. Нетрудно понять, почему она была склонна прощать такое поведение: она сама любила сопровождать знаменитостей вроде Вулфа по городу и даже добавила его в свой список завоеваний. Это был полный конфликтов роман, особенно с учетом того, что Марта не одобряла пьянство Вулфа. Спустя много лет Ледиг-Ровольт, сын немецкого издателя Вулфа, рассказал во время интервью, что он как-то разговаривал с Вулфом о Марте. Вулф тогда сказал ему, что Марта «порхала вокруг его пениса как бабочка».
Вулф указывал, что замечал «кое-что подозрительное» во время своего визита в Германию в 1935 г., но его очарованность хорошим приемом продержалась вплоть до его возвращения летом следующего года: только тогда он начал признавать, что же нацистская власть означала на самом деле. В интервью, которое Ледиг-Ровольт организовал для Berliner Tageblatt, он все еще весьма поэтично отзывался о прекрасных сторонах Германии. «Если бы не было Германии, её стоило бы придумать, – говорил он. – Это чудесная страна. Я знаю Хильдесхайм, Нюрнберг, Мюнхен, немецкую архитектуру, сам дух места, его великую историю и искусство». Но, как поясняла Марта, Вулф вернулся в Германию «гораздо более трезвым человеком, на сей раз заинтересованным разобраться, что же скрывается под внешним успехом и эффективностью нацистов».
После этого визита Вулф написал новеллу «I Have a Thing to Tell You», которая была издана в течение трех выпусков New Republic в марте 1937-го; позже он переработал её, сделав частью книги «Домой возврата нет», опубликованной уже после его смерти от заболевания мозга в 1938 г., когда ему не было еще и тридцати восьми лет. Новелла является откровенно автобиографической, если говорить о чувствах Вулфа по поводу Германии. Это рассказ американского писателя, покидающего Германию: «Эта великая страна навсегда оставила отпечаток на моей душе в детстве и в юности, когда я даже еще не видел её… Я был здесь дома, она была во мне».
Но рассказчик понимает, что в последний раз покидает эту Германию. Его немецкий друг боится, что может потерять работу, любовницу и даже жизнь, потому что эти «тупые люди» – нацисты – способны на что угодно. В то же время он предупреждает американца, что тот не может написать полной правды об увиденном, потому что власти тогда запретят его книги и уничтожат его репутацию. «Надо писать то, что должно писать, – отвечает его альтер эго. – Надо делать то, что должно».
Поезд рассказчика уходит из Берлина, и он размышляет, что теперь знакомые ему люди «остались далеко, как сон – словно запертые в ином мире».
Но вскоре американца приободряют оживленные и дружелюбные соседи по купе. Даже «чопорный длинноносый человечек», беспокойно вертевшийся всю дорогу и нервировавший других пассажиров, потихоньку расслабляется и вовлекается в живую беседу. Добравшись до границы в Ахене, они все выходят на пятнадцать минут, пока меняют локомотив. Человечек что-то говорит, что ему нужно взять билет на дальнейшую поездку и ускользает. Остальные идут гулять, прежде чем вернуться на платформу.
Вернувшиеся пассажиры обнаруживают, что в купе сидит их попутчик, болезненно-бледный, а перед ним – допрашивающие его пограничные служащие. Допрос ведет «чиновник… с темно-рыжими усами торчком, в точности как у кайзера Вильгельма… Голова обрита наголо, затылок и мясистая шея – в глубоких складках». Еще не зная, что их попутчик – еврей, пытавшийся улизнуть из страны и вывезти при этом деньги, американец уже задыхается «от жгучего, неистового бешенства». «Сломать бы эту жирную, в глубоких складках шею! Разбить бы в лепешку эту распаленную тупую морду!» Но он признается, что его одолевала беспомощность – как и всех вокруг. Он с тошнотой смотрел, как полицейские выводят их попутчика из вагона.
Поезд трогается со станции, рассказчик и остальные смотрят на арестованного в последний раз. Тот оглядывается. «И во взгляде этом была вся безмерность смертной муки человеческой», – пишет Вулф. «Все почувствовали, что прощаются не с каким-то одним человеком; а с человечеством».
Муки совести и гнев американца только усилились, когда милая блондинка в том же купе, которая ему казалась очень соблазнительной, «привлекала прямо-таки бесстыдной чувственностью», начинает говорить о случившемся, пытаясь справиться с мрачным настроением соседей по купе: «Уж эти евреи! – воскликнула она. – Если б не они, никогда бы ничего подобного не было! Это они во всем виноваты. Надо же Германии себя защитить».
Как и предсказывал немецкий друг из новеллы, публикация её привела к запрету книг Вулфа в Германии. Он так никогда и не вернулся в страну. В интервью для Asheville Daily News, газеты в Северной Каролине, Вулф говорил о своей последней поездке в Германию. «Я уезжал с чувством глубочайшего уважения и восхищения немецким народом – и ощущением, что ложные вожди его предали», – говорил он. Размышляя о своем европейском опыте в целом, он добавлял: «Я видел в европейском образе жизни определенное совершенство и отлаженность, которой у нас здесь не бывает. Но всюду царит ядовитая атмосфера ненависти. Я наконец захотел вернуться домой».
Несмотря на название своего романа, домой Вулф благополучно вернулся.
Глава 8. «Безумное чаепитие у Шляпника»
Летом 1936 г., когда Томас Вулф в последний раз посещал Берлин, был сезон «Великих Олимпийских игр», о котором он писал в своем романе «Домой возврата нет». Джордж Веббер, альтер эго автора и главный герой книги, наблюдает, как «организационный гений немецкого народа… теперь проявился с необычайной, волнующей силой. Истинно языческая пышность превосходила все, что только можно вообразить, и Джорджа это начинало угнетать». Веббер – а на самом деле Вулф – чувствовал подавленность, потому что прекрасно понимал зловещую суть этого великолепия. «Все это затмило игры, они перестали быть просто спортивными состязаниями… Изо дня в день здесь планомерно и с грозной внушительностью демонстрировалось, какой вышколенной и дисциплинированной стала вся Германия».
Ирония ситуации заключалась в том, что Гитлер и нацисты долго были против самой идеи проводить в Германии Олимпийские игры или какие-то другие международные спортивные мероприятия. В 1923 г. нацисты протестовали против Германского фестиваля гимнастики, шедшего в Мюнхене, потому что туда допускались «евреи, французы и американцы», как гласила петиция, подписанная Гитлером. В 1932 г., незадолго до своего прихода к власти, лидер нацистов называл Олимпийские игры «масонско-еврейским заговором» – хотя уже год как было принято решение проводить игры в Берлине. Когда же нацисты получили власть, их все равно раздражала сама идея устраивать международные соревнования, куда допускались бы евреи и чернокожие. В Vӧlkischer Beobachter выходили гневные статьи о том, что соревнования чернокожих и белых – это «неприличие и деградация самой идеи Олимпийских игр». В конце статьи заявлялось: «Необходимо запретить черным участвовать в играх. Мы требуем этого».
Но Гитлер с нацистами также пропагандировали здоровье молодежи, которой следовало регулярно заниматься самым разным спортом. За этим стояла идея, что молодые последователи нацизма должны стать крепкими и агрессивными, а также закрепить свою приверженность движению. «Для нас, национал-социалистов, политика и спорт неразрывны: во-первых, потому что политика руководит всем вообще, а во-вторых – потому что политика уже встроена в спорт изначально», – так заявлял Бруно Малиц, отвечавший за спортивную подготовку берлинских штурмовиков. Вскоре после захвата нацистами власти Теодор Левальд, президент Олимпийского комитета Германии и рьяный сторонник проведения игр в Берлине, организовал встречу с Гитлером, Геббельсом и министром внутренних дел Вильгельмом Фриком, чтобы убедить новую власть поддержать его планы. Он утверждал, что проведение игр прекрасно окупится, потому что это доходное дело – но, что еще важнее, они дадут «потрясающий пропагандистский эффект». Описав, как более тысячи журналистов съедутся в Берлин писать об играх, он добавил, что ничто не сможет «даже отдаленно сравниться с этим» по пропагандистскому эффекту. Это аргумент оказался решающим.